Текст книги "Одиночество"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
Сторожев, приглашенный на заседание, заметил, как ухаживали штабные за крестьянами – делегатами района. Антонов величал их по имени-отчеству, подвигал им лучшие блюда – на столе была расставлена закуска: баранина, студень, пиво. Важные, осанистые мироеды чинно разглаживали бороды, слушали бесстрастно речи и солидно помалкивали.
– Братцы, – начал с подъемом Шамов, – граждане! Вот этот человек, – он показал на Фирсова, тот сидел, словно каменный, ни на кого не глядя, – передал нам требование сложить оружие, кончить восстание.
Делегаты взволнованно переглянулись.
– …за то ли мы боролись, чтобы сейчас сдаваться? Мы наших вождей знаем хорошо, они продали не одного человека. Но нас они с торгов не продадут, подавятся! Не нас они продают, а вас!
– Сволочи! – громко закричал бородач, одетый в богатую шубу.
Собравшиеся загалдели, зашумели, поднялись, обступили Фирсова, а тот молчал, с усмешкой наблюдая за переполохом.
Санфиров, глядя в одну точку, решал, куда податься, где найти правду. Но когда он подумал о том, что надо сдаваться, мурашки пробежали по его спине.
Нет, он хотел жить, а жить – значит воевать.
– Сволочи! – снова заорал тот же мужик в шубе. – Подняли нас, а теперь бросают. Александр Степаныч, с тобой мы! Нам от большевиков верная погибель, нам от ихних порядков разор. Веди полки! Сам на лошадь сяду, воевать до конца. Дай я тебя поцелую!
Мужики полезли к Антонову целоваться.
– Ну что, видал? – с нагловатым смешком обратился к Фирсову брат Антонова Димитрий. – Вот расскажи, что тут у нас слышал. Братец, гони их в шею, долго ты их кормил, долго они нашей кровью жили, теперь одни пойдем, веселей будет. Грабить так уж грабить…
Делегаты вдруг замолчали. Антонов злобно посмотрел на брата. Кто-то из крестьян обратился к Плужникову, голос его дрожал от негодования:
– Это кого же, не возьму в толк, хочет грабить Митрий Степаныч?
Делегаты загудели, сгрудились в кучу. Димитрий, пьяно ухмыляясь, сел. Фирсов зло улыбался; что-то шипел на ухо Антонову Шамов.
Антонов подошел к брату и, взяв его за шиворот, выставил вон.
– Глуп он, – угрюмо заметил Антонов, обращаясь к крестьянам, – молод. Вы простите его, прошу вас. Мы с вами теперь одной веревочкой связаны навек. До конца стоять буду. Эй, ты, передай там своим батькам: До последней капли воевать буду! Поломаю коммуну.
– Дурак! – презрительно бросил Фирсов.
– У меня две армии, – взбесился Антонов, – махну рукой – три будет! Кровью залью Россию, в крови большевиков перетоплю. И ваших батек туда же, подлецов, предателей! Продались Советам? Совесть забыли? Мужики, воевать будем, не сдавайтесь!
Мрачные делегаты молчали. Не прощаясь, они стали выходить из комнаты.
Фирсов весело смеялся, вздрагивая и вытирая пот. Рассвирепевший Сторожев подошел к нему, взял за ворот пиджака и встряхнул, как щенка.
– Будя смеяться-то, сука! – и, с силой грохнув Фирсова в угол, вышел.
Глава двенадцатая
1
Ранним весенним утром, когда тянулись по земле длинные тени и было еще прохладно, Листрат и Федька проскочили через антоновское село Ивановку к хутору Александра Кособокова.
Листрат смотрел на крутившегося в седле Федьку, на его ребячье лицо с сияющими глазами и вспоминал тот день, когда Федька уходил в красный отряд.
И вот который месяц служит парень в разведке, да так и не свыкся с будничной боевой жизнью. Эти холодные зори, отсидки в кустах, враждебные села и деревни, где за каждой ригой ждет смерть, были для Федьки такими же новыми, волнующими, как в первые дни; они заставляли сердце быстрее гнать Молодую горячую кровь.
Листрат закурил и, озорно подмигнув, сказал:
– Ишь ты, темляк-то у тебя какой фасонный. Где достал?
Федька одернул ярко-красный темляк на укороченной шашке и солидно ответил:
– А темлячок, братец ты мой, достался мне недавно от одного бандюка. Ухлопали мы его с Чикиным. Хорош темлячок?
Листрат спрятал улыбку в усах и, выпустив облако дыма, заметил:
– Скажи, пожалуйста, что-то я-то не слышал, как вы с Чикиным бандита убили?
– То-то, не слышал, – ответил Федька. – Фасонный темлячок, а? А скажу тебе, братец мой, бандит этот не иначе Сторожева первый помощник. Уж я за ним гонялся, уж я гонялся!
– Да брешешь ты! – ухмыльнулся Листрат. – Брешешь, Федор Никитич! Тебе Оля Кособокова темляк сплела, а никакого такого бандита и не было.
Федька отвернулся и сердито ответил:
– Врут люди. Завидки берут, вот и врут.
Федька хотел что-то сказать еще, но из-за поворота внезапно вынырнул высокий, суровый, с седеющей бородой крестьянин, остановил разведчиков.
– Можно прикурить, служивые?
– Валяй прикуривай, Василий Васильевич, – придержал жеребца Листрат. – Не признал, что ли?
– А-а-а, Листрат Григорьевич! А я все думаю, будто обличье-то знакомое. Бороду ты сбрил, ан и не похож на себя стал.
Мужик говорил неторопливо, степенно поглаживая бороду.
– Ну, что? – спросил его Листрат. – Отдали тебе мельницу антоновцы?
– Отдали. Не дело, чтобы без хозяина оставалась мельница.
– Та-а-ак, – протянул Листрат. – Ну, поехали. Трогай, Федя.
– Куда же вы теперь направляетесь? – спросил мельник как бы невзначай.
Листрат, не отвечая, тронул повод и отъехал. Федька, ударив своего Татарина ногой, бросил:
– К свату на хутор едем – к Александру Афанасьевичу Кособокову. Устали до смерти, измотались. Н-ну, Татарин!
Василий Васильевич посмотрел вслед разведчикам и, не торопясь, пошел к мельнице.
– Дернуло тебя, собачьего сына, за язык, – зло проворчал Листрат. – Тоже разведчик! Стукнуть бы тебя по башке.
– Чего тебе сделалось? – огрызнулся Федька. – Ну, сказал. Тут о зеленых не слыхать. Да и мужик-то свой, отцов приятель.
– Он твоему отцу, дурак, такой же приятель, как я Сторожеву. Твой отец от него трех коров да четырех лошадей в Совет увел в восемнадцатом году, а Василий Васильевич обиду сто лет помнит.
Федька съежился. Листрату стало жаль парня.
– Ну-ну, приободрись, ты, воин! – усмехнулся он. – К хутору подъезжаем. Ну-ка, покажи Оле, как красные разведчики ездят, – и подмигнул Федьке. – Да темляк-то поправь, пускай на темляк взглянет.
Федька подмахнул рукой чуб и выпрямился в седле.
2
Седой сутулый Александр Афанасьевич Кособоков встретил разведчиков приветливой улыбкой.
– Гостечки, гостечки прибыли, – зачастил он. – Вытянулись, похудели. Ох, уж эта мне война, одно наказанье! Дайте я лошадок отведу в конюшню. Овса нет, миленькие, а сенца дам.
Когда Листрат и Федька сошли с коней, Кособоков ласково потрепал по спине Татарина, заботливо отколупнул с крупа кусок грязи и, взяв лошадей под уздцы, повел их в конюшню, крикнув на ходу:
– Заходите, заходите в горницу, ребятки, располагайтесь!
Федька приоткрыл дверь в горницу, там никого не было.
– Высматриваешь? – засмеялся Листрат.
Федька что-то пробормотал в ответ.
Вошел хозяин. Листрат вынул кисет, обрывок старой желтой газеты и стал угощать хозяина куревом.
– Табачок у тебя славненький, – заметил старик, – а у меня в этом году не удался! То завируха, то ездили, хозяйничали всякие. Ну, как сваток наш Никитушка? – обратился он к Федьке.
– Кланяется, – сказал Федька. – Живет, чего ему делается? Ездим, наша жизнь таковская.
– Да, – подтвердил Листрат, – ездим! Кто пашет, а мы вот пашем задницей о седло! Смехота! – И прибавил: – Что это у тебя так тихо?
– Убрал своих. Старушка моя Ольгу в Тамбов повезла, от греха подальше, к дяденьке. Дяденька у нас там на заводе работает. Дело-то, видать, разгорается, Листрат Григорьевич!
– Пойду погляжу лошадей, – пробубнил огорченный Федька. – Разболтался, а о лошадях-то и забыл, вояка!
Кособоков в последний раз затянулся, выбросил цигарку в окно и разгладил усы.
– С малолетства народ к крови приучается. Что будет, а?
– Ничего плохого не будет, – отвечал Листрат. – Кровь-то дурную выпускаем!
– Много ее, всю не выведешь.
– Какую можно, ту и выведем.
– Поспешили бы вы, – с тоской заговорил Кособоков. – Земля скучает, пустая лежит, бесплодная, мужика землица к себе требует. Выйдешь в поле, Листрат Григорьевич, горько на душе становится. Сколь много земельки, а мы из-за нее воюем. Все бы ужились без драки, а?
– Вы бы ужились, – зло подхватил Листрат, – да иным скоро тесно становится. Иные властвовать над землей хотят. Этих и выводим.
В чистой избе надоедливо жужжала муха, Монотонно тикали на стене часы. Кособоков задумчиво барабанил пальцами по столу. Листрат курил и смотрел на серо-голубые кольца дыма. Был тих и спокоен весенний хрустальный день.
– Нам, Листратушка, – заговорил Кособоков, и глаза его засверкали, – власть бы покрепче, несправедливей. Чтобы без баловства, без обиды, чтобы не ездили зря, не топтали землю, не обижали мужика.
– Крепче нашей власти нет, – ответил Листрат. – Власть наша – все, у кого на руках мозоли.
Кособоков отнял свои руки от стола – они у него были черствые, широкие, с синей сетью набухших вен, с заскорузлыми согнутыми пальцами.
– Тебя никто не трогает? – спросил Листрат.
– Сохрани бог, Листратушка, да и что я? Ни богат, ни беден, верчусь на середке. – И с тоской прибавил; – Работать бы нам в спокойствии, пахать, сеять…
– Ничего, скоро успокоим Тамбовщину… Разверстку отменили, среднему мужику почет и уважение. Только работайте, дескать, Ленин-то декрет, слышь, подписал. Вот-вот получим.
– Это дюже хорошо – улыбнулся Кособоков.
Вошла стряпуха Катерина, внесла яичницу.
– Кушайте, – сказала она. – Яички-то не купленные, свои яички, кушайте с богом.
Катерина положила ложки, вынула мутно-зеленую солонку.
Листрат взял нож, нарезал хлеба, потом открыл окно и хотел позвать Федьку. И увидел – из зарослей, верстах в четырех от дома, выскочили всадники и мчались прямо к хутору.
3
Федькин Татарин был норовистый, нехороший мерин. Вот и сейчас он не хотел выходить из конюшни. Давно выскочил Листрат, и конь под ним ходил ходуном, а Федька все возился с Татарином. Буйный жеребчик бил ногами, таращил глаза, извивался, дрожал, но не шел. Федька тащил Татарина за повод, толкал, уговаривал, кричал; Татарин не хотел выходить из конюшни.
Федька завизжал от злобы и отчаяния и сам удивился этому звериному, истошному визгу, поднявшемуся изнутри, оттуда, где засел страх. Через пять-десять минут сюда нагрянет Сторожев. Федька знал: Сторожев пообещал с каждого пойманного разведчика из отряда Сашки Чикина содрать шкуру. Сторожев зря не божился, а в чикинском отряде об этом знали.
Зол был Сторожев на чикинских разведчиков!
– Смотришь, ничего такого, все тихо, все гладко, – говорил Сторожев, зло покусывая ус, – ан, он тебе как шип в задницу. Ну, сукины дети!
Поймает Сторожев Федьку – выдумает он ему казнь! И мальчишка заплакал от злобы, оттого, что так глупо приходится кончать жизнь, – поди-ка ты, лошадь свою не сумел из хлева вывести!
– У-у, собака! – прорычал Федька на Татарина, – Пристрелить бы тебя, кобеля!
Вдали уже слышались беспорядочные выстрелы; это Листрат, выскочивший с хутора, стрелял по антоновцам, задерживая их, поджидая Федьку. А Федька огрел Татарина шашкой по спине, снял винтовку, бросил ее в ясли, закрыл соломой и хотел было засесть в конюшне отстреливаться (у него было еще полсотни патронов к кольту и две гранаты), но тут в дверях показался Кособоков.
– Беги, – зашептал он, – беги в сад! Там солома старая, лазь в нее, слышь. Да кому я говорю-то, бес, беги, спасай шкуру!
Когда Федька, нелепо согнувшись, побежал в сад, придерживая болтающиеся на поясе гранаты, Сторожев галопом выскочил на бугор, погрозил кулаком Листрату, повернул к хутору, шагом подъехал к крыльцу, снял шапку, пригладил волосы, провел по усам ладонью и слез с седла. Бросив поводья подоспевшему вестовому, он еще раз провел ладонью по усам, подал руку Кособокову.
– Здравия желаю, Александр Афанасьевич! Как твоя жизня?
– Какая уж там жизня, – ответил Кособоков, медленно свертывая цигарку. – Была жизнюшка, да вся вышла…
– Листратка у тебя был? – спросил Петр Иванович. – Наезжают до тебя?
– Дороженька не заказана. Листратка уехал, ты приехал, ты уедешь, глядишь, еще гость нагрянет. Да что же мы стоим-то? Захаживай! Листратушке яиченьку готовил, а тебе есть пришлось. – Он беззлобно посмеялся.
Сторожев отдал распоряжение отряду, вытер ноги, вошел за Кособоковым в избу, на пороге снял шапку, отряхнул ее, отложил в сторону и истово стал молиться. Потом медленно и чинно ел, а когда кончил, очистил усы от крошек и сказал, как бы продолжая свою мысль:
– Разве его, Листратку, догонишь? У него лошадь первая в уезде. Хорошего, подлец, жеребца увел!
– Добрая лошадь! – отозвался Кособоков, обрывая неотвязную мысль о Федьке. – Во всех статьях конь!
– У нашего командира полка увел жеребца из-под самого носа, собачий сын, – с восхищением сказал Сторожев. – Цыган, ей-богу, цыган!
– Скоро вы, Петр Иванович, мир установите? – тоскливо спросил Кособоков. – Мечется народ, страдает, пахать бы нам, сеять, не наше дело войну воевать. Ты скажи, для того ли мы пашем землю, чтобы по ней отряды скакали?
Сторожев кашлянул, хотел было что-то сказать, но тут вошел курносый парень, одетый в рваную шинельку, вестовой Афонька Курносый – Петр Иванович взял его после того, как ушел к красным Лешка.
Приложив руку к соломенной шляпе, из дыр которой торчали белесые клочки волос, Афонька зашептал что-то, нагнувшись к уху Сторожева. Тот внезапно стал очень суров, лицо его посерело, а складки на лбу сделались глубже. Он вытер насухо губы и усы, нашел шапку и сказал:
– Эк негоже получилось! Хлеб-соль я у тебя ел, в гостях я у тебя был, негоже после хлеба-соли с хозяином счеты сводить, а придется.
Он бросил жесткий взгляд на Кособокова, застывшего в неизъяснимой тревоге, и, подойдя вплотную к нему, грубо спросил:
– От гостей кого прячешь? Кто с Листратом был? Ну? – В голосе Сторожева зазвенела железная струна.
Со двора в окно закричал кто-то:
– Петр Иванович! В хлеву лошадь стоит. Ребята бают: Федькина лошадь, надо быть!
Сторожев постоял, потом, тяжело ступая, вышел из избы, крикнув с порога:
– Вывести!
Афонька поглядел на ссутулившегося Кособокова, сплюнул на пол и толкнул старика к двери.
Кособоков вышел на крыльцо.
Кучка вохровцев, ругаясь, тянула из хлева Татарина, а тот упирался, бил копытами, рвался и тряс мордой, глаза его, налитые кровью, дико смотрели на толпу. Внезапно конь попятился в хлев, затем подался стремительно вперед, отчего люди, державшие его, повалились на землю. Взмахнув хвостом, Татарин кинулся в сторону, за деревья, вильнул вправо, влево и скрылся в зарослях ивняка.
– Федькина лошадь! Его конь, Татарин! – пронзительно закричал Афонька. – Тут он! – Потом вытянулся перед Петром Ивановичем, козырнул, сгибая корявые пальцы у шапки – Прикажете допросить старичка насчет Федьки?
Сторожев бросил цигарку, посмотрел на Кособокова, стоявшего на крыльце без шапки, в белой длинной рубахе, в штанах, опадающих на босые черные ноги, и важно молвил:
– Мне неудобно с ним разговаривать, я у него хлеб-соль ел. А тебе можно. Тебе почему не поговорить со стариком? Пускай он скажет, где Федьку схоронил. У меня с Федькой свои счеты, он в мою избу бомбу кинул. Бели ты мне, сукин сын, Федьку не найдешь, я с твоей спины ремни драть буду.
– Посечь можно, если язык у него не пойдет?
– Что же, – сказал Сторожев, садясь на приступку. – Посеки, ежели что. Не до смерти только, он мужик трудящий.
Афонька взмахнул плеткой и, тараща глаза, стараясь сделать лицо страшным, подбежал к Кособокову.
– Был Федька? – заорал он.
– Был, – тихо ответил Кособоков и переступил с ноги на ногу. – Были с Листратом вместе.
– А что же ты молчал, пес седой? – закричал Сторожев. – Что же ты молчал, подлец?
– Не спросил ты меня, Петр Иванович, о Федьке. Ты про Листрата спросил, это точно. Я и сказал. А Федюшку ты не вспомнил, что ж мне болтать?
– Ты мне куры-муры не разводи! Ишь, куры-муры строит, седой черт! Коммунистом заделался! Ты говори, где Федька? – взвизгнул Афонька.
– Не знаю, – твердо сказал Кособоков.
Афонька размахнулся плеткой и ожег ею Кособокова.
– Скажешь?
– Нет!
Свист плетки опять прорезал синюю прозрачную тишину дня.
Кособоков стоял, торжественный в своем упорстве, и только крупная мутная слеза катилась по его морщинистой щеке.
Сторожев трясущимися руками вынул револьвер, взбежал по ступенькам и, упершись дулом в живот Кособокова, глухо бормотал, брызгая слюной:
– Сволочь! Скрываешь? Сам найду, на твоих глазах кожу драть буду!
Кособоков мотнул головой. Сторожев с размаху ударил его рукояткой револьвера по голове, потом по животу. Старик, охнув, согнулся и тихо стал падать на землю, колотясь головой о ступеньки крыльца, пачкая их кровью.
Сторожев постоял, размахивая плетью, потом круто обернулся к отряду и приказал:
– Разноси!
Афонька хотел было вскочить в избу, но Сторожев перехватил его и, тяжело дыша, сказал:
– Все вверх дном перерыть, но чтобы Федьку найти! Без Федьки не показывайтесь, убью.
Афонька перемахнул через отраду в сад.
4
Федька лежал под соломой, и ему казалось, что нескончаемо длинно тянулись минуты, и эта страшная тишина беспредельна.
Солома колола лицо, мошкара забивалась в уши. Двигаться было нельзя, потому что каждое движение сопровождалось, как казалось Федьке, грохотом и треском. Кровь его бурлила, мутила сознание, и тогда в глазах делалось темно и сердце сжималось.
Потом сердце как бы переставало биться, и тишина наполнялась нестерпимым хрустом и шумом. Перед внутренним взором Федьки то доброе материнское лицо мелькало, то вставал какой-то давно забытый образ или обрывок чего-то виденного и пережитого; путались и бились мысли, гадливая мелкая дрожь поднимала тошноту.
В этой настороженной тишине, в бесконечном молчании ясного вешнего дня Федька услышал шаги людей.
Они шарили в кустах, заглядывали в постройки и шалаши, осматривали каждую рытвину и заросль, обошли сад, дошли до пруда и, наконец, натолкнулись на старый, слежавшийся соломенный стог.
Затаив дыхание, неестественно напрягая мускулы, так что ныло все тело, стиснув зубы, Федька слушал заглушенный соломой разговор.
– Разроем? – спросил один.
– Ну его к матери! Так пощупаем. Ежели тут, пискнет.
– Афонька!
– Ну?
– А может быть, и не было его?
– Дура ты тамбовская! Не было… Татарин-то чей? Вся округа его Татарина знает. Да и Василий Васильевич сказал, с Листратом они ехали.
Люди взобрались на кучу. Через миг стальное жало шашки прорезало слежавшуюся толщину соломы – около своей ноги Федька почувствовал ее холодное прикосновение. Федька сжался в комок и лежал с широко открытыми глазами, ничего не помня.
Шашки с шумом входили в солому, разрезали ее, вились около Федькиного тела, то проскальзывая мимо руки, то задевая волосы. Они, как змеи, извивались и окружали Федьку.
Голова у Федьки налилась огнем, челюсти онемели, тело помертвело.
«Не крикнуть, не крикнуть бы, – стучала мысль. – Не крикнуть бы, – кричало сердце, – не крикнуть бы, не выдать себя на растерзание, на страшную, дикую расправу, на смерть…»
И вот, когда мысль перестала работать и Федька стал погружаться в серый обморочный туман, в этот миг шашка прошла сквозь левый рукав, сквозь живое мускулистое мясо и глубоко вонзилась в землю. Потом, с силой выдернутая, очищенная соломой от крови, ушла снова наверх.
Нет, не выдал себя Федька, не крикнул.
5
Вне себя от бешенства, Сторожев избил Афоньку, поджег хутор и уехал.
Огонь пожирал избу, ригу и хлева, взметывались вверх языки пламени, когда Федька вылез из соломы.
Кособоков стоял неподалеку от пожарища.
Он был страшен в кровавом отблеске пламени. Капали слезы на землю, рыдания глухо вырывались из груди. Где-то в зелени деревьев глухо и беспомощно вопила Катерина, а кругом валялись клочки одежды, постели, разбитые горшки, столы и скамейки.
Кособоков увидел Федьку, повернулся к нему и сказал:
– Федя, дитятко, ты же седым стал! – И, припав к плечу мальчишки, старик зарыдал, вздрагивая плечами.
В этот миг Федька вспомнил мельника Василия Васильевича. Он перевязал раненую руку, проверил, заряжен ли револьвер, и пошел в Ивановку через кусты.
Светало, когда од постучался к мельнику. Василий Васильевич вышел и узнал Федьку.
– Иди, – сказал Федька, – молись, пока идешь, некогда мне.
Глава тринадцатая
1
Теплая, радостная шла весна.
Жирная, потная земля до отказа напилась вешними водами. По утрам стояли в полях тяжелые туманы.
Солнце приветливо улыбалось миру, ласкало землю.
Потянулась к нему молодая кудрявая трава, в голубом раздолье запел песню жаворонок, в лесу сосны и ели отряхивали с плеч зимнюю дрему, расправляли ветви и важно шумели.
Сладко пахло весной.
По утрам, когда розовая заря неровным отблеском ложилась на поля, страстными криками наполнялся лес, любовью и ревностью жил он.
С каждым днем прибавлялось тепло, уже на пригорках зазеленела редкая, несмелая озимь.
Черная жирная земля ждала мужика с плугом или сохой, бороной и сеялкой.
И он, как охотник, которого по весне знобит лихорадка, выходил на огороды, брал в руки тяжелые комья земли, вдыхая жаркий, сочный запах ее – разомлевшей от весеннего тепла.
Он выходил в поля и, тоскливо махнув рукой, уходил – не паханы с осени, зарастут бурьяном, лебедой.
Пахать бы сейчас самое время. А как пахать, если по полям носились полки и отряды, и гремели пушки, и стрекотали пулеметы там, где должна была звучать лишь песня пахаря.
Перед началом военных действий Антонов-Овсеенко поехал к Ленину.
– Сдается нам, – сказал ему Владимир Ильич, – что тамбовские крестьяне не знают решений Десятого съезда и наших последних декретов. Скрывает от них Антонов правду. Постарайтесь проверить это. Начинать надо, с того, чтобы как можно шире оповестить народ о новой нашей политике. Подумайте об этом.
И, как всегда, прав был Ленин. Тамбовский мужик не знал декретов советской власти. Вся страна жила ими и говорила лишь о них. До тамбовского крестьянина не доходили решения партии, не проникал голос советской власти, а если и проникал – появлялись агенты союза и навсегда зажимали рот тем, кто хотел донести до мужиков правду о новой жизни и новых порядках…
– Скажем так, – рассуждал Антонов-Овсеенко с членами полномочной комиссии, – надо начать с того, что рассказать мужику о новом курсе. Но как рассказать?
Некоторые из штабистов советовали, нагрузив аэропланы листовками, послать их в глубокий тыл врага. Антонов-Овсеенко отмахивался. Ну, один, ну, два-три раза аэроплан пробьется в тыл, сбросит прокламации, потом его подстерегут и подобьют.
Легковесно!
Нет, дело не только в аэропланах. Конечно, и они нужны, но не в этом главное. И не в том дело, чтобы занять село, оставить листовки и уйти из него, – через час придут антоновцы, листовки сожгут, тех, кто читал, выпорют, и все пойдет по-старому.
Нет, необходимо медленное, верное, рассчитанное движение войск.
Железным кольцом надо охватить восставший район, занимать мятежные села и закреплять их за собой. Прочесывать леса, поля, кусты и вылавливать антоновцев. Уничтожать комитеты союза, восстанавливать советскую власть, и каждый час, каждую минуту не забывать о главном – рассказывать крестьянам о новых решениях партии, разъяснять декреты, новые пути.
До поздней ночи горел свет в кабинете Антонова-Овсеенко: заседала полномочная комиссия. Шли горячие споры, и в них рождался план войны с Антоновым.
Говорил командарм Тухачевский:
– Враг силен, поэтому-то против него мы и ставим немалую силу. Но эту силу надо правильно использовать. Не увлекаться победами над крупными соединениями, уничтожать не только антоновские полки, но вылавливать каждого бандита и, если он не сдается, уничтожать его.
Вскоре в Тамбов пришло новое подкрепление: Центральный Комитет партии прислал сотню коммунистов – агитаторов, пропагандистов.
И вот закипела жизнь в городе, которому не раз угрожал Антонов.
2
К этому же времени из дальних уездов, со станций и сел, городов и рабочих поселков на губернскую партийную конференцию ехали коммунисты, истосковавшиеся по мирной жизни и работе. Они приехали оттуда, где кипела борьба, ждали новых слов и плана действий.
Сурово и жестко критиковали коммунисты Тамбовщины ошибки предыдущего командования – дергание и распыление сил, погоню за случайными победами и трофеями, томительное блуждание отрядов за Антоновым, неумение сколотить бедноту.
Страстью была наполнена речь Антонова-Овсеенко. Как бы воочию видел он перед собой истерзанный край, измученных войной людей, тысячи упорных, свирепых врагов, десятки тысяч обманутых – им лишь надо раскрыть глаза.
Он показывал на карту губернии, полыхающую огнем восстания, упоминал о заросших бурьяном полях, где каркают лишь вороны, о потоках крови, о сожженных селах и разрушенных избах, о разобранных путях, о сиротах и вдовах, о миллионах пудов хлеба, которые теряет голодная Республика, потому что не выходит на борозду пахарь и не засевает свою полосу. Он заявил делегатам, что полномочная комиссия все эти месяцы работала над планом боевых операций и теперь план готов во всех деталях. Он предупреждал, что времена предстоят трудные и суровые.
Командующий вооруженными силами Тухачевский изложил главные принципы будущих военных действий. Он отметил, что живучесть антоновщины обусловлена рядом серьезнейших факторов, с которыми невозможно не считаться: детальное знание района, отлично поставленная разведка и связь, обильные и близкие источники комплектования и снабжения. Эти условия, делая повстанческие полки легкими и подвижными, создают впечатление неуловимости, дают им возможность немедленно восстанавливать свои силы после неудач. Разбить полк или отряд, как указывает вся история борьбы с повстаньем, далеко еще не означает уничтожения их; это самая легкая часть задачи. Тактика Антонова – типическая тактика партизан. Было указано и на слабые стороны повстанья. Прежде всего полная зависимость от местной среды. Представитель командования снова подчеркнул, что было бы грубейшей ошибкой полагаться только на военную силу. Она лишь одно из средств борьбы в общей совокупности средств, мобилизуемых государством.
Антонов-Овсеенко, согласившись с планом командования, снова напомнил, что военные операции лишь одно из средств борьбы. Главную тяжесть ее должны нести политические органы. А главная трудность, которая станет перед ними, заключается в том, чтобы не упустить момента перелома в настроении крестьянства, уловить его и соответственно с этими новыми настроениями установить новое направление политики.
Коммунисты Тамбовщины одобрили планы военного командования и все, что касалось политической стороны дела. Полномочная комиссия утвердила их.
Конференция коммунистов обратилась с воззванием к тамбовским крестьянам.
Партия показывала мужикам на Петра Сторожева и ему подобных и говорила им:
– Вот ваш настоящий, давнишний враг. Это они, сторожевы, изобрели кабалу, страшней которой нет ничего на свете. Это они, сторожевы, хотят завладеть землями, банками, машинами, властью и, пуская по миру вас, богатеть самим. Вот кто питает Антонова, бейте же их – и того и другого! У рабочих, у средних и бедных крестьян – один враг: эксплуататор и его наемник. Уничтожим эксплуататоров и их наемников и будем жить по-человечески, будем свободно жить, свободно работать и распоряжаться плодами своей работы…
Тухачевский отдал приказ о сосредоточении войсковых частей и кавалерийской бригады Григория Котовского в исходных пунктах. Было приказано охватить восставший район железным кольцом и, сжимая его, оставлять в занятых селах красноармейские взводы, подкрепленные вооруженными отрядами местных коммунистов и добровольческими крестьянскими дружинами. Эти соединенные отряды восстанавливают советскую власть, прочесывают леса, лощины, кусты, вылавливают антоновцев, уничтожают их небольшие отряды, отбирают оружие, конфискуют имущество активистов повстанья и каждую минуту помнят о главном – знакомить крестьян с новыми решениями партии, с новыми декретами.
Тем временем военные силы должны уничтожать антоновские полки, мешать карты антоновского Главоперштаба, не выпускать повстанческих полков из Тамбовщины, не давать им покоя, преследовать по пятам, прижимать к рекам, вынуждать к открытому бою.
Нелегким был путь к победе!..
3
В мае началось…
Над селами появились аэропланы, но летчики не сбрасывали бомб, – вместо них летели на землю листовки: декреты о налоге, об отмене разверстки, о свободной торговле. Листовки расхватывались мгновенно; за ними тайно приезжали из тех сел, куда аэропланы не залетали.
Антонов приказал во что бы то ни стало сбить аэропланы. Под Сампуром подстреленная машина, объятая пламенем, упала среди поля.
Агитаторы Антонова плетками сгоняли народ на митинги.
– Ленин новый декрет выпустил, милки, – уговаривал мужиков Плужников. – Не верьте красноте, братики, брехня! Обдерут новым налогом, как липку. Держитесь за нас, отцы, погибать, так вместе!
Красные меж тем упорно шли вперед, занимали одно село за другим. Они появлялись и ночью и днем, в тылу и с флангов, большими соединениями и малыми отрядами, тревожили и не давали Антонову ни минуты покоя.
Фронт был везде, каждая деревенька становилась крепостью.
Войска шли, оставляли в селах вооруженную охрану, ревкомы и двигались дальше, сжимая к центру главные антоновские силы.
Ревкомы вылавливали эмиссаров союза, конфисковывали имущество кулаков, раздавали его ограбленным крестьянам. В каждом деревенском дворе появились газеты, где рассказывалось о новых декретах. И понял народ: на этот раз Антонов не ускользнет. И видел народ: пришла сила – суровая к сопротивляющимся, снисходительная к обманутым, ласковая и заботливая к обиженным. И знал народ: один за другим гибнут полки Антонова. И с каждым днем убеждался: новые декреты не обман, не хитрость.
– За Антонова взялись взапрок, братцы! – шумел Андрей Андреевич. – Сам Ленин за него принялся. Каюк ему!
4
В конце мая Антонов оставил Каменку.
В последний раз проехал Антонов по сумрачным улицам «ставки», в последний раз услышали каменские мужики лихие переливы гармошек и то, что выводили с присвистом песенники:
Пулеметы затрещали,
Александр кричит: «Ура!
По колени в крови стану,
Чтобы власть была моя!»
Да, держался еще Антонов за власть, еще писал воззвания и приказы, бахвалился своими войсками. Но даже самые верные деревни и хутора смотрели неласково, все чаще убегали люди из полков. А тут Советы объявили добровольную явку, гарантируя свободу каждому сдавшемуся с оружием. Архангельский полк всем составом при оружии отдал себя в руки красных.
Кряжистые мужички знали о разброде в армии Антонова, но сдаваться еще не думали. Да разве они сила? С одними богатеями долго не повоюешь, – это Антонов хорошо понимал.
