Текст книги "Не уймусь, не свихнусь, не оглохну"

Автор книги: Николай Чиндяйкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

Только что сдали зачет по мастерству и режиссуре.

Дом-музей Станиславского. Сидим в Онегинском зале, с нами беседует М.О. Кнебель. Восхищена показом, импровизация ее покорила.

«К.С. был гением, а Вл. Ив. величайшим педагогом и мудрецом».

«Художественного театра вообще не было бы, если бы не Немирович».

Прилетел в Москву 4 октября.

I  курс. Импровизация. Этюды. Картины.

II  курс. Точность анализа. Инсценировки.

III  курс. Образность. Осмысление жизни и театра на материале драматургии. (Шарль Дюллен, Ежи Гротовский, Питер Брук, Михаил Чехов, Дикий, Вахтангов).

IV  курс – пьесы. Спектакли. Эмоциональность. Акт.

V  курс. Дипломный спектакль. ( Идейность!)

24 октября 1983 г.

Вчера: исторический музей. По словам Мих. Мих'а, «окунуться в атмосферу эпохи». Конкретные детали. Живые люди. Русская культура до н. э. Надо посмотреть другими глазами. Самобытность – приевшееся слово, очиститься от стереотипа...

В тот же день – музей имени Рублева. Великая живопись – без аналогий. Не только сюжет – в цвете, в колорите все – весна, осень и т. д. Мир, мое понимание мира, человек, его место...

Сегодня: Новый Иерусалим. Петр I – не на пустом месте. Эпоха Алексея Михайловича, расцвет, реформы, место Церкви и монарха, Никон. Отношение к иконе, к изображению вообще, к игре как к реальности. Все святые места – большая икона.

Русский монастырь – очаг, хранитель национальной культуры.

Весь курс. Осеннее солнце. Бутерброды, Мих. Мих., электричка. Единение. Прикосновение. Вера. Импровизация – основа. «Импровизационная архитектура».

30 октября 1983 г., Москва

К огромному сожалению, работа этого московского месяца была столь напряженной, что записывать просто не было никакого времени, хотя необходимо, конечно, выработать в себе обязательство – писать в любых условиях, невзирая на отсутствие времени и «общежитскую» сутолоку.

Много, как много упустил за этот месяц, не записал.

Самое главное слово нашей первой сессии – «повезло». Это повторяли все без исключения студенты нашего курса. И впрямь, ведь большинство из них практические режиссеры, работающие в разных театрах России, чего греха таить, приехали «за дипломом». Я тоже не задумывался, к кому поступаю, просто хотелось учиться... И вот первое и главное – повезло: Мих. Мих. Буткевич!

Теперь мне трудно, да и невозможно, пожалуй, дать его точный и полный портрет, для этого надо заниматься писательством профессионально. Нет, надо было записывать ежедневно, дневниково... Остается только зафиксировать запоздалое восхищение его уникальными педагогически– режиссерскими качествами, без примеров (а они были каждую секунду), без деталей и штрихов (а в них все главное), остается положиться на память чувств и т. д.

Уже на второй, третий день занятий с ним все наши программы минимум («получить диплом») были прочно (и не насильственно) похоронены, раздавлены азартом и интересом творчества, истинного сценического творчества – игры, в которую мы кинулись вслед за ним с радостью, детским желанием и с какой-то сластью...

Я за свою уже немалую жизнь в театре такой способности увлечь, заразить, объединить группу совсем чужих, еле-еле знакомых между собой людей встречаю впервые! Причем все это без какой-либо натуги, без пионерских криков и залихватского оптимизма. Внешне спокойный, почти медлительный человек, часто отвлекающийся (или это только кажется, что отвлекающийся) от основной, им же предложенной, темы.

«Не спешите, только не спешите, нам некуда спешить, у нас очень много времени». Начинает казаться, что мы и не заочники, что не какой-то месяц отпущен нам на первый семестр. Хотя об этом надо отдельно, о его отношении к заочникам. Дело в том (и это, пожалуй, определяет многое), что Мих. Мих. считает, что толькотакое обучение является серьезным и естественным.

Никаких полумер, никакой снисходительности – наоборот! Скорее к зеленым «дневникам» он отнесется с пониманием, со сноской на отсутствие и житейского и практико-театрального опыта... Это не педагогический ход, нет; это – убеждение, которое он перелил в нас, здесь не обманешь, не подначишь, здесь как деньги – есть или нет! Об этом можно многое еще написать, но ограничусь этим.

Столь же много и необходимо, говоря о Мих. Михе, надо писать о его отношении к русскому искусству, вообще к России, к Руси, к ее Истории, к ее культуре. Это необъятная тема. Мне кажется, все, что мы делали с ним в течение месяца, все упражнения, тренажи, все теоретические выкладки, импровизации, бесконечные игры, этюды со словами и без слов: одиночные, парные, массовые и т. д., живые картины и пр. и пр. – все это можно вместить в два слова: мы влюблялись в Россию.

Не квасной патриотизм, не великорусский шовинизм, столь милый людям обделенным, а годами выношенное, укрепленное прочными и глубокими знаниями убеждение. Я не говорю уже о походах в музеи и галереи – это как бы самый близкий и очевидный путь, хотя и по этому пути многие проходят, так и не увидев своими глазами ничего, кроме общих мест, кроме привычных шаблонов и оценок, нет, каждая минута общения с ним была наполнена этим убеждением, этой скромной, но непреклонной правотой русского художника перед миром, перед временем.

Да, трудно теперь опять перелить ощущения в слова и отдать их бумаге, но и отнять у меня или просто поколебать эти ощущения уже никто не сможет. Никто. Никогда. Вот и первый поклон Учителю.

Не буду писать конкретно о методике, ведении занятия и проч., так как это врезается прочно, навсегда и письменной фиксации уже не требует, да и сам М.М. часто повторяет: «Этого можете не записывать, это просто надо знать всегда». Основа основ – импровизация! Если допустима такая аналогия: Бог – К.С. Станиславский, Христос – М.А. Чехов, или проще: «система» Станиславского во взгляде, в развитии, в трактовке М.А. Чехова. Непосредственные учителя М.М. – А.Д. Попов и М.О. Кнебель, это важно.

Пару слов об экзамене, который прошел, можно сказать, блистательно.

М.М. придумал и пробил устроить его в Доме-музее Станиславского, в том самом Онегинском зале, где К.С. репетировал в последние свои годы с оперно-драматической студией. Дала согласие приехать М.О. Кнебель (как потом оказалось, долго колебалась). Встреча гостей на «фамусовской» лестнице, атмосфера «дома», кресло «самого», охваченное шнурком, и его же портрет над креслом, кафедра, маленькая М.О. в центре – этого не описать.

В первом отделении приготовленные этюды, все второе – импровизации. Кроме кафедры, было много студентов-дневников, смеялись, аплодировали, – к концу настроение было уже общим.

После заседания М.О. захотела с нами поговорить. Об этом, кажется, уже черкнул в записной книжке, повторяться не буду. Говорила минут 45, потом беседовали, фотографировались (вот если б еще фотографии получились).

«А я вас помню, – говорит с улыбкой. – Я же говорила вам, что Мих. Мих. прекраснейший педагог, теперь сами убедились».

Вечером все, кто еще не уехал, сидели на квартире у Розы Тольской (водка, капуста, бутерброды). М.М. Буткевич и В.И. Скорик были с нами, хотя и недолго. Галдели, пели и были свободны. А утром рано мне уже надо было садиться в самолет и лететь в родной Омск, чтобы из первокурсника студента сразу стать мастером сибирской сцены.

Очень скучал по Тане и поэтому только спешил, спешил домой.

Омск, 10 ноября 1983 г.

Сегодня Танюша улетает в Москву вечерним рейсом. Надеемся, что она там долго не задержится, дней десять. Но лететь необходимо – надо показаться опять в ЦНИИГе своим профессорам от медицины.

Вчера сыграли с ней «Наедине», был прекрасный спектакль, даже зритель, кажется, поумнел – точные оценки, реакция и т. д. Мы были счастливы. Эти последние дни перед ее отъездом и вообще были чудесными: читали вслух Виктора Конецкого «За «Доброй надеждой», роман-странствие, и хорошее настроение нас не покидало, я даже немного поостыл к своей студенческой писанине, которой на мне висит море. Надо написать шесть контрольных работ.

Начал репетировать Нила, пока все вчерне, прогнозов не строю. Дважды посмотрел «Не боюсь Вирджинии». Татьяна работает грандиозно, нет партнера такого же уровня.

2! ноября 1983 г.

Таня улетела только ночью, откладывали рейс, улетела с тяжелой головной болью, кажется, лучше было бы плюнуть и никуда не летать...

Сегодня утром репетиции у меня нет, можно было поспать, однако проснулся рано, хорошо побегал (7 км), погода прекрасная – снег, морозец легкий, бежать хорошо.

Стал готовить завтрак – звонок из Москвы, слава богу, все хрошо, долетела, устроилась в «Центральной» (ВТО забронировало номер), голова еще болит, но говорит, терпимо, может быть, успокаивает меня.

Попил чай, покурил, сел к письменному столу, а работать не хочется. Солнце бьет в окно, в комнате ярко– прозрачно, Иртыш за окном, уже схваченный первым неровным льдом, только посередине неширокая ленточка чистой воды. Ладно... надо сосредоточиться, надо работать.

Сегодня выездной «Последний срок».

22 ноября 1983 г.

Театру присвоено наименование «Академический». 29 ноября Мигдат вошел во время репетиции в зал, держа в руках правительственную телеграмму.

Все остановилось, читали вслух, кричали «ура!». Через полчаса репетиция пошла дальше.

2 декабря был митинг по этому поводу, впрочем митинг – громко сказано: собрались в зрительном зале, пришли руководители от управления культуры, райкома, горкома, обкома и проч. Говорили хорошие слова.

Событие, конечно, огромное. Больше всего рад за М.Н. – это его победа!

12-го – банкет в Доме актера.

Репетируем «Мещан», утром и вечером, не продохнуть. Ничего не успеваю делать.

16 декабря 1983 г.

Последние репетиции «Мещан», А.Ю., как всегда, отчаянный и судорожный рывок на финише.

Четкая спланированность репетиционного процесса – это культура творчества, у нас яркий пример обратного. Три месяца было дано на постановку, месяц занимались неизвестно чем (я был на сессии, но приехал к пустому месту), второй раскачивались – не спеша и без четкого представления: что же все-таки мы ставим и зачем, в начале третьего месяца всполошились – мол, времени мало, не хватает, караул! (Режиссер просит прийти в выходной – «хоть ненамного».) Наконец-то «засучили рукава», а премьера 30-го уже. Может быть, он так себя вздрючивает?

Но если работаешь в одиночестве, шут с тобой, делай, как тебе удобно; в театре так нельзя.

Загруженность должна быть полной, с первых репетиций, всякое расслабление, раскачка, «примерочка в полножки» расхолаживает артистов, и, что самое главное, потом, на финише, многое от этих «примерочек» невозможно вытравить.

Мне работается равнодушно. Многое раздражает – особенно эти вот рывки – толчки – накачка – накрутка и проч.

Таня чувствует себя неважно, целый день держится за бочок, еле ходит. Белый свет не мил. И на душе очень паршиво, очень.

Читаю книгу И.Н. Соловьевой «Немирович-Данченко» – потрясающе написано, читаю – перечитываю, млею от счастья...

26 декабря 1983 г.

    1984

Итак, новый год. Занимался, однако много времени потеряно по собственной слабости... А восстанавливаться очень трудно, ощущение потерянной формы непереносимое.

«Мещане» получили хороший резонанс, я играл премьеру (Таня тоже), тот состав потом еще репетировал недели две. Смотрели уже московские критики (фамилий не помню), впечатления высокие, любопытные...

Крупным событием, пожалуй, явился для театра приезд министра культуры РСФСР Мелентьева Юр. Сер. 17 января в торжественной обстановке перед началом спектакля он вручил Диплом о звании «Академический». Присутствовал и сам Манякин С.И. За эти десять лет второй раз видел его в театре – первый на столетии театра в 1974 году. Беспрецедентным был спектакль, который шел в этот день и не был заменен (!) – «Не боюсь Вирджинии Вульф» Олби.

Однако все закончилось прекрасно, победой, триумфом и проч., несмотря на...

Отношение к театру высочайшее, самое лучшее, самое-самое и, наверно, это действительно так. Много обещаний, посул и проч.

21 января 1984 г.

В голове уже какая-то путаница – целыми днями читаю по 3-4 пьесы в день и проч. и проч. Кажется, охватил весь материал, необходимый для сессии, все контрольные отослал, кроме одной – по истории КПСС. Слава богу, свободного времени много, репетиций нет, спектакли редко, вот так бы все время...

Настроение неплохое, хотя допекает нездоровье, временами нападает хандра – ничего не хочется и кажется – все, приехали, но потом отпускает и вновь берешься за дело.

Наши были в Иркутске на фестивале «Героическое освоение Сибири и Дальнего Востока» с «Поверю и пойду», произвели там буквально потрясение на вся и всех. Такое ощущение, что театр опять на взлете. Труппа в хорошем боевом настроении.

Взял билет на 13 февраля.

4 февраля 1984 г.

Милая книжечка, пора с тобой прощаться.

Привыкаю к вещам, от этого – сентиментальность, а эта книжечка поездила со мной несколько лет.

Конечно, здесь только осколочки, жалкие осколочки, но все равно, перелистывая, многое вспоминается хорошее и плохое...

Через два дня, нет, через три – лечу в Москву на сессию, ощущение двоякое: и хочется, и манит Москва, институт, интересные занятия, и очень грустно уезжать из дома. И Таня прибаливает. Одним словом, не рвусь.

А надо.

9 февраля 84

Получил из ростовского ТЮЗа письмо с просьбой прислать какие-то поздравления как бывшему артисту театра – 23 февраля у них юбилей, 20 лет театру! Вчера сидел вечером, сочинял письмо. Господи, даже расчувствовался, 20 лет, я ведь помню, как вчера, день, когда мы бежали на открытие ТЮЗа, шла «Молодая гвардия», а мы были первокурсниками училища искусств... Тогда я первый раз вошел в это маленькое, уютное, удивительно театральноездание. Потом бегали смотреть «модные» спектакли Никитина, Соколова, позднее Хайкина. На фоне заскорузлого, мертвого ростовского драматического – ТЮЗ был живым, дышащим, озорным, почти дерзким. В те-то годы (60-е) дерзость, в известных рамках, позволялась, даже в героях можно было походить без особого ущерба. Грустно и смешно... Мы казались себе чуть ли не «попирателями основ», разрушителями старого театра, если уж не строителями нового; и шум, шум вокруг нас... Как это завораживало, будоражило воображение. Мы носили свитера крупной вязки, говорили о Мейерхольде, о котором стало можно говорить, снисходительно посмеивались над МХАТом (да и было над чем посмеиваться в те годы), мы все играли на гитарах и пели Окуджаву, еще плохо различая его с каким-нибудь Клячкиным и проч.

А общежитие? О, эти ночные посиделки, этот дым коромыслом и «вечный бой, покой нам только снится»... Правда, удивительное время – эти шестидесятые годы!

Ладно, размечтался. Получил роль Левады в «Смотрите, кто пришел» Арро. Очень интересное оформление И.В. Попова. Репетировать буду уже после сессии.

Читать уже не могу, болят глаза.

9 февраля 1984 г.

Прилетел в Москву 13-го. Москву не узнать. Пустынно, настороженно... Через каждые сто метров военные патрули, милиция... метро работает (в центре) на пересадку... проверяют документы.

Меня выпустили на станции «Библиотека имени Ленина» после предъявления студенческого билета и вызова института и объяснения, что мне иначе никак не добраться.

Попал сразу на лекцию по ИЗО.

В день похорон, т. е. 14-го, тоже были лекции.

Я опоздал на сессию на два дня; ребята наши ходили прощаться с Юр. Владимировичам (общим порядком), стояли 5 часов на морозе.

Трудно, почти невозможно описать атмосферу, кажется, великан на секунду открывает глаза, чтобы снова погрузиться в глубокий сон.

16 февраля 1984 г.

Подходит к концу сессия.

Пока все сдал на «пять», впереди последний экзамен – режиссура.

Делаю этюд по картине Петрова-Водкина «Селедка. 1918». Натюрморт для этюда – довольно оригинальный выбор. Но реализовать остроумно, кажется, не удалось.

Опять встретились с Вл. П. Смирновым, тема встречи – Платонов. По возможности конспектировал, хотя конспектировать трудно, надо слушать и ловить общее.

Кое-что удалось здесь прочитать.

Вчера был у Бурдонского, присутствовал, так сказать, в «московской богеме», впечатление ужасное. Господи, как легко погибнуть в мелочах!

Жил сначала в «общаге», теперь удалось перейти в гостиницу, это накладно, но покой стоит дорого – приходится платить...

6 марта 1984 г.

8 часов утра. Только что позвонила Таня, поздравила с днем рождения, просила подождать ее в Москве до 12 марта. Спать уже не хочется, встал. Репетиция сегодня с Ю. Через два дня – экзамен. Мой этюд (Петров-Водкин) прошел на экзамен (в числе других восьми).

8 марта 1984 г.

Все позади. Сданы все экзамены, сессия закончилась.

Два дня жил у Горбенко, ждал Таню, а она прилетела только поздно вечером 12-го. Встретились в гостинице «Ленинградской», где меня с трудом поселили. Наконец-то мы вместе в маленьком номере на 19-м этаже.

13-го с 10.00 сидели на заседании в Министерстве культуры, слушали ерунду, но очень показательную ерунду, речь шла о классике и ее воплощении на советской сцене.

Докладчиком была И. Вишневская (доктор искусствоведения). Полный маразм по поводу возможности «интерпретации» классики на сцене, даже само слово это вызывает, мол, в ней раздражение.

В прениях тонко и толково ответила на это Шах-Азизова, черт-те что говорил Монастырский, бредил Е.Г. Симонов.

Как четко читаются поколения, как будто говорят на разных языках, и даже перевести с одного на другой невозможно: Фокин, Б. Любимов – этих понимаешь, чувствуешь какую-то определенность, ясность желаний и стремлений, взглядов.

А вообще очень полезно было – послушать все эти разговоры, очень полезно.

Сейчас летим домой. Татьяна дремлет, я долго рассказывал ей о том, что удалось прочитать в Москве и проч.

Впечатления и впечатления. Импрессио. Надо бы написать о сессии.

14 марта 1984 г.

Сыграли 2 раза «Наедине», один на стационаре и один в ДК имени Дзержинского. Интересно после перерыва играть, при общем уже въевшемся рисунке возникает живое, непосредственное. В «Дзержинского» играли пятидесятыйспектакль!

Интересная трансформация произошла со зрителями за это, не такое уж долгое, время, – на этом спектакле ощутимо, как ни на каком другом... Просто осязаемо меняется восприятие некоторых вещей, то, что еще вчера было пугающим («как можно?»), сегодня – «нормально» и т. д.

Слушали концерт Е. Камбуровой у нас в Доме актера; работала без антракта два часа, и как! Прекрасная актриса! Безукоризненный вкус, органичность и смысл, смысл во всем. Агазеты все дискутируют – почему примитивная эстрада у нас? Сложной они сами не хотят замечать. Она размышлять заставляет...

А вчера сыграли «Качели». С каким удовольствием сыграли! Публика чудесная, или мы ее сделали чудесной, не знаю, но принимали прекрасно, ах, как хорошо было играть! Вот уже и стареем мы с этим спектаклем, меняемся, и он с нами естественно меняется, внешняя сторона: декорация, костюмы и проч. – вообще вчерашний день, тем не менее доброта, что ли, какая-то в нем, в спектакле, внутри, вера или – черт знает, что еще, что-то дает ему дыхание.

Потом шли пешком домой и всю дорогу говорили, говорили о спектакле, где – «туда», где – «не туда», с ума сойти, сколько лет его играем, а все – как о маленьком...

«Качели» поедут летом в Ленинград, а вот «Наедине», кажется, опять не пускают, очень жалко.

24 марта 1984 г.

Вчера был в гостях у нас Иосиф Райхельгауз, он ставит «Госпожу министершу» вместо сбежавшего Мокина.

Сидели почти до трех часов ночи. Интереснейший человек, режиссер и, по-моему, естественный, «как есть», что редко сейчас. «Талант —это мера искренности» – у Чехова М.А., кажется.

Много говорили о профессии, о сегодняшнем ее дне. Прекрасно знает и чувствует «новую волну» в драматургии, особенно Злотникова, Петрушевскую; интересно анализировал манеру игры, необходимую для исполнения этойдраматургии (четыре пласта: чувственный, действенный, логический, текстовый), смещение, алогичное «плавание» этих пластов, вот где он видит коренную разницу с привычной драматургией шестидесятых – скажем, Розов, Арбузов и проч., даже Гельман.

О судьбах, о случае и проч...

(История Толи Васильева, Ростов – оперетта, Попов получает театр и т. д.).

Долго рассказывал о последних событиях Таганки. Он летал неделю назад в Москву специально на представление Анатолия Вас. Эфроса в качестве главного режиссера. Подробно рассказывал, как все это происходило – грандиозно, жутко, страшно...

Репзал с зеркалами, шведская стенка, вся труппа (Демидовой не было), репетиция утром «Пугачева»: голые тела, острые топоры... восемь стульев... начальник управления культуры: «Представляю вам главного режиссера Театра драмы и комедии на Таганке... Анатолия Васильевича Эфроса... это крупнейший режиссер... с мировым именем... Тоже... (пауза)»...

Речь Эфроса: «... есть миг – я думаю о жизни... Мы с Любимовым определяли...» и т. д.

Мим Михайлов (20 лет молчал): «...вы рано пришли, Анатолий Васильевич...

...В нашем доме трагедия... дайте нам...

...Он живой... живой... выплакаться... подписываемся под каждым словом... изгнание...

...слезы... слезы...»

Самоубийство, саморастерзание. Страшный спектакль, поставленный жизнью.

23 апреля театру 20 лет.

Спектакль Тростянецкого «Лекарь поневоле» – очень хорошо. Алексеев – виртуозно!

27 марта 1984 г.

Опять просидели с Райхельгаузом до 3-х ночи. Съели вдвоем Танину «мазурку», выпили ведро чая... Рассказывал любимовского «Бориса Годунова», здорово рассказывал, подробно и зримо. Считает гениальным спектаклем Ю.П., даже пересказ потрясает. Жалко, но записать это невозможно: он и пел, и двигался, и танцевал и проч.

Не забыть последнюю мизансцену Губенко-Годунова (с цветами, в джинсовом костюме – обращение в зал: «славьте» – «народ безмолвствует»). Костюмы... (от тельняшки до фрака). Песни... (ансамбль Покровского). Декорация (два кресла из зала, доска от планшета сцены).

Четыре дня обсуждение.

Возможностьсовместной работы: о «Марате», Злотников. «Пришел мужчина к женщине». Наша неконфликтность (с Таней).

30 марта 1984 г.

Посмотрел дату прошлой записи и ужаснулся – полмесяца прошло! Это чудовищно – мне казалось, несколько дней.

Ездили в Горький на фестиваль, возили «Мещан», жили в гостинице «Россия», на той самой, памятной, набережной Жданова, где я помню себя мальчиком. Сколько грустного в жизни, и все связано со временем, вернее, с его неотвратимостью.

Рано утром проснулся, Таня еще спала, и пошел тихонько туда, к трамплину... Сидел, смотрел на Волгу, и все такие глубокие-глубокие мысли бороздили подкорку, сложившаяся такая философия, что, вот, мол, тридцать лет назад (Господи! Тридцать!!!) я сидел, может быть, на этой же самой скамейке, мама с тетей Марусей говорили о каких-то своих заботах, а я смотрел туда, за Волгу, в даль, как сейчас... И ничего, кажется, не изменилось с тех пор, те же самые дома за моей спиной, даже выражение лиц несчастных кариатид и усталых старцев, держащих балконы нынешнего музея, то же самое, что и тридцать лет назад, – страдающее и равнодушное... Ну, немного испорчен горизонт пошлыми какими-то корпусами и индустриальными сооружениями, но это не в счет, в общем – все по-прежнему... И вместе с тем глубоко копал я... все другое... как и сам я – чужой, взрослый дяденька, на чужой скамейке.

Вдруг поймал себя на том, что забыл, в какую сторону течет река! Это даже смешно! Нет, помнил, конечно, ощущал как-то, что вот туда... вправо... Но не был в этом уверен, покоя не было. Стал смотреть за льдинками, прилепившимися там, внизу откоса, к берегу. Они почти не двигались, присосались, как телята к малине. (А погода чудесная – весна, весна.) Глаза даже заболели смотреть. Через много-много минут ощутил все-таки движение и даже вздохнул, успокоился: правильно! В ту же сторону текла Волга, как и раньше, как тогда...

Только не теклаона, нет – движения не видно, оно скрыто, движение. Это в маленькой речке все сразу видно, и куда она, и какой у нее характер, и проч. и проч.

Потом, естественно, я выстроил целую концепцию о Движении применительно к режиссуре. Чтобы изложить подробно, потребуется много времени, поэтому (пока) запишу только формулу: ухватить (ощутить) бесконечную неотвратимость Движения – значит ощутить суть Мира. Воспринимаем жизнь как схему, мертвый график (географическая карта). Движение неотвратимо... Движение в глубине– бесконечно. Суть не в скоростидвижения, в его бесконечности. Это любопытно по отношению к характеру (опять схема, даже если в развитии – схема, потом другая – график!!). Текучестьхарактера – неотвратима, как неотвратимо движение.

Играли «Мещан» 11 апреля в Академическом театре. Триумфа не было, хотя убедить себя можно в чем угодно, было бы желание.

Позавчера Иосиф читал нам Злотникова «Пришел мужчина к женщине», которую мы с Таней давно уже читали и думали, но хохотали, будто в первый раз слушали, был еще Юра Ицков. Удивительно читал.

17 апреля 1984 г.

Редко пишу. Это плохо – многое проходит мимо.

Месяц тяжелый и беспокойный. Танюша лежит в больнице, мало нам своих болячек, пристала к ней какая-то инфекция в первые же дни в больнице. Кашляла ужасно две недели, только этим и занимались. Скоро уже месяц, как она там. Настроение, конечно, соответствующее... Да еще выпускаем «Смотрите, кто пришел». До сих пор мурыжим вот уже с третьим режиссером; заканчивает, как уже повелось в нашем театре, Тростянецкий (А.Ю. тоже слег по своим делам). Премьера должна состояться 19-го, т. е. через несколько дней. Убита масса времени, можно было уже два спектакля поставить за эти три с лишком месяца. Сейчас форсируем в ущерб смыслу ритмом и темпом. До пьесы, конечно, не добрались. Пьеса хорошая, глубокая, с четкой художественной позицией. По своим институтским делам ничего не успеваю делать. Провозился с капустником на закрытии сезона Дома актера, который благополучно состоялся 30 апреля.

Выпустили с Сашей Винницким новую программу «Шесть струн в тишине...». Получилось любопытно. Показали в Доме актера и в музее Достоевского, хотели еще покрутить через «Знание», но, опять же, со временем завал, а теперь он улетел в Одессу к Камбуровой и встретимся только в Пензе.

1 мая работал на площади, как всегда, 9-го на мотодроме озвучивал военно-спортивный праздник. С деньгами полный крах. Когда уже кончится эта нищета? Глас вопиющего – никогда.

Гнусная погода, впервые такая весна у нас. Сугробы чуть ли не до 1 мая, пара теплых дней, а сейчас опять холод собачий: +10.

14 мая 1984 г.

19-го утром сдача и вечером премьера «Смотрите, кто пришел». Много мудрили с этим спектаклем, как палочка-выручалочка подключился Гена Тр., начал все с начала, хотя оставалось до премьеры дней 15. Молодец. Работал отчаянно, по-своему, без оглядки, смело. Этому стоит поучиться. Спектакль, при всех «переборах», «недоборах» – получился, это объективно. На мой взгляд, в самом начале была сделана ошибка при распределении, ошибка непоправимая теперь уже, и Гена мало что мог с этим поделать – по двум линиям, так сказать, противостояния мы явно проигрываем.

Моя роль получилась, что называется, «пулевой». Играю этакого ростовчанина, Толика Леваду, – свой парень, добряк и ханурик с «бабками», душа нараспашку – так же и «схавает» человека: добродушно, с улыбкой и обаянием простака.

Принимается зрителем спектакль хорошо, чутко. Вообще, мне кажется, современная пьеса такого плана имеет фору процентов 60-70 перед другими.

Художественный совет, естественно, был не простым. Пьеса имеет явныевозражения некоторых товарищей, так что шли на сдачу некоторые товарищи с уже определенным настроением. Еще в период репетиций настоятельно рекомендовали вариант театра Маяковского (оскопленный); как могли, мы упирались, финал, однако, все-таки пришлось ломать. В «Маяковке» финал вообще ужасный, кукольный, ходульный до смеха, да они еще и играют с внутренней издевкой этот сочиненный вариант с «хорошим концом». Господи, даже рассуждать на эту тему не хочется.

Сегодня была вторая премьера. Потею над Дж. Г. Лоусоном. Прекрасная книга, на все времена, ну что же я в свое-то время не читал ее? А может, и читал, да забыл? Все может быть. Лучше поздно, чем никогда, придется жить под этим лозунгом.

Судорожное предгастрольное состояние – чисто актерско-цыганское ощущение близости движения...

Еще прохладно у нас. Сегодня была гроза, когда уже пришел со спектакля. Таня была дома, копалась на кухне. Очень вкусно. Весь вечер звонил телефон. Ужинали, по окну лупил дождь, и вспыхивали молнии. Дома тепло и хорошо. Пили чай и говорили по телефону с друзьями, потом я «грыз» Лоусона, а она мерила свои летние наряды, то, что будет носить во время гастролей: голубой сарафанчик, беленькое платьице, розовую кофточку, белые джинсы и проч. и проч.

21 мая 1984 г.

Искусство – форма общественного самосознания, вернее, одна из форм (наука, религия, философия и проч.), это общеизвестно. Но в чем же взаимосвязь искусства и жизни? Где следствие, где причина? Искусство ли воздействует на жизнь, видоизменяя, корректируя ее развитие, либо наоборот: искусство лишь мембрана, реагирующая чутко на происходящие процессы внутри общества? Или, может быть, связь здесь двухстороння, так сказать, фифти-фифти. Апологеты социального реализма здесь совершенно определенно принимают лишь первый вариант. Дать путь, наставить, указать, чуть ли не выписать рецепт на дальнейшее строительство жизни.

Отсюда масса недоразумений и конфузов.

Если жизнь – океан, волнующийся, неспокойный, то искусство – корабли на его поверхности, и мачты этих кораблей чертят в небе четкую кардиограмму движения океана, они не вольны и бесстрастно правдивы до гибели своей. Нам же часто твердят: поставьте мачты в строго вертикальное положение, и флаги пусть развеваются в такую-то сторону...

Что же, некоторые «художники» каким-то «чудом» приподнимаются над волнами и держат нужное вертикальное положение, и флаги у них правильно реют, но ведь океан-то от этого не успокоится... А кто-то гибнет в это время, тонет, и нет ему спасенья, не хочет схватиться за что-то там в небе или не может, не умеет иначе.

Может, надуманный образ? Но почему-то не дает покоя. Ведь, по сути, с 20-х годов (начиная с монументальной пропаганды) наше искусство честно выполняло миссию «вертикальности», каким-то чудом или чем другим, но висело высоко над волнами (как «Кавалер Золотой Звезды»), и ясный путь был начертан и кинематографом, и театром, и живописью, и музыкой даже (о литературе уже не приходится говорить), целый мир создан был там где-то... в небесах: смотри, подражай, учись! И так, почитай, до конца 50-х годов. Целый мир, со своими законами, узнаваемыми характерами, поступками, судьбами и т. д. и т. д. А результат? Теперь, в середине 80-х, хотелось бы видеть результат.