Текст книги "Сочинения. В 2-х томах"

Автор книги: Николай Клюев

 
Так немного нужно человеку:
Корова, да грядка луку,
Да слезинка в светлую поруку,
Что пробьет кончина злому веку,
 
 
Что буренка станет львом крылатым,
Лук же древом, чьи плоды – кометы…
Есть живые, вещие приметы,
Что пройдет Господь по нашим хатам:
 
 
От оконца тень крестообразна,
Задремала тайна половицей,
И душа лугов парит орлицей
От росы свежительно-алмазна.
 
 
Приходи, Жених дориносимый, —
Чиста скатерть, прибрана светелка!..
Есть в хлевушке, в сумерках проселка,
Золотые Китежи и Римы.
 
 
Уврачуйте черные увечья,
О святые грады, в слезном храме!..
У коровы дума человечья,
Что прозябнет луковка громами.
 

 
Вылез тулуп из чулана
С летних просонок горбат:
Я у татарского хана
Был из наряда в наряд.
 
 
Полы мои из Бухары
Род растягайный ведут,
Пазухи – пламя Сахары
В русскую стужу несут.
 
 
Помнит моя подоплека
Желтый Кашмир и Тибет,
В шкуре овечьей востока
Теплится жертвенный свет.
 
 
Мир вам, Ипат и Ненила,
Печь с черномазым горшком!
Плеск звездотечного Нила
В шорохе слышен моем.
 
 
Я – лежебок из чулана
В избу зазимки принес…
Нилу, седым океанам,
Устье – запечный Христос.
 
 
Кто несказанное чает,
Веря в тулупную мглу,
Тот наяву обретает
Индию в красном углу.
 

 
Печные прибои пьянящи и гулки,
В рассветки, в косматый потемочный час,
Как будто из тонкой серебряной тулки
В ковши звонкогорлые цедится квас.
 
 
В полях маята, многорукая жатва,
Соленая жажда и оводный пот.
Квасных переплесков свежительна дратва,
В них раковин влага, кувшинковый мед.
 
 
И мнится за печью седое поморье,
Гусиные дали и просырь мереж.
А дед запевает о Храбром Егорье,
Склонив над иглой солодовую плешь.
 
 
Неспора починка, и стёг неуклюжий,
Да море незримое нудит иглу:
То Индия наша, таинственный ужин,
Звенящий потирами в красном углу.
 
 
Печные прибои баюкают сушу,
Смывая обиды и горестей след…
«В раю упокой Поликарпову душу»,
С лучом незабудковым шепчется дед.
 

 
Под древними избами, в красном углу,
Находят распятье, алтын и иглу —
Мужицкие Веды: мы распяты все,
На жернове мельник, косарь на косе,
И куплены медью из оси земной,
Расшиты же звездно Господней иглой.
Мы – кречетов стая, жар-птицы, орлы,
Нам явственны бури и вздохи метлы, —
В метле есть душа – деревянный божок,
 
 
А в буре Илья – громогласный пророк…
У Божьей иглы не измерить ушка,
Мелькает лишь нить – огневая река…
Есть пламенный лев – он в мужицких кресцах,
И рык его чуется в ярых родах,
Когда роженичный, заклятый пузырь
Мечом рассекает дитя-богатырь…
Есть черные дни – перелет воронят,
То Бог за шитьем оглянулся назад —
И в душу народа вонзилась игла…
Нас манят в зенит городов купола,
В коврижных поморьях звенящий баркас
Сулится отплыть в горностаевый сказ,
И нож семьянина, ковригу деля,
Как вал ударяет о грудь корабля.
Ломоть черносошный, – то парус, то руль,
Но зубы, как чайки, у Степ и Акуль, —
Слетятся к обломкам и правят пиры…
Мы сеем, и жнем до урочной поры,
Пока не привел к пестрядным берегам
Крылатых баркасов нетленный Адам.
 

 
Потные, предпахотные думы
На задворках бродят, гомонят…
Ввечеру застольный щаный сад
Множит сны – берестяные шумы.
 
 
Завтра вёдро… Солнышко впряглось
В золотую, жертвенную соху.
За оконцем гряд парному вздоху
Вторит темень – пегоухий лось.
 
 
Господи, хоть раз бы довелось
Видеть лик Твой, а не звездный коготь!
Мировое сердце – черный деготь
С каплей пота устьями слилось.
 
 
И глядеться в океан алмазный —
Наша радость, крепость и покой.
Божью помощь в поле, за сохой
Нам вещает муж благообразный.
 
 
Он приходит с белых полуден,
Весь в очах, как луг в медовой кашке…
Привкус моря в пахотной рубашке,
И в лаптях мозольный пенный звон,
 
 
Щаный сад весь в гнездах дум грачиных,
Древо зла лишь призрачно голо.
И как ясно-задремавшее стекло —
Жизнь и смерть на папертях овинных.
 

 
Пушистые горностаевые зимы,
И осени глубокие, как схима.
На палатях трезво уловимы
Звезд гармошки и полет серафима.
 
 
Он повадился телке недужной
Приносить на копыто пластырь —
Всей хлевушки поводырь и пастырь
В ризе непорочно-жемчужной.
 
 
Телка ж бурая, с добрым носом,
И с молочным, младенческим взором.
Кружит врачеватель альбатросом
Над избой, над лысым косогором.
 
 
В теле буйство вешних перелесков:
Под ногтями птахи гнезда вьют,
В алой пене от сердечных плесков
Осетры янтарные снуют.
 
 
И на пупе, как на гребне хаты,
Белый аист, словно в свитке пан,
На рубахе же оазисы-заплаты,
Где опалый финик и шафран.
 
 
Где араб в шатре чернотканном,
Русских звезд познав глубину,
Славит думой, говором гортанным
Пестрядную, светлую страну.
 

 
О ели, родимые ели,
Раздумий и ран колыбели,
Пир брачный и памятник мой,
На вашей коре отпечатки,
От губ моих жизней зачатки,
Стихов недомысленный рой.
 
 
Вы грели меня и питали,
И клятвой великой связали —
Любить Тишину-Богомать.
Я верен лесному обету,
Баюкаю сердце: не сетуй,
Что жизнь, как болотная гать.
 
 
Что умерли юность и мама,
И ветер расхлябанной рамой,
Как гроб забивают, стучит,
Что скуден заплаканный ужин,
И стих мой под бурей простужен,
Как осенью листья ракит —
 
 
В нем сизо-багряные жилки
Запекшейся крови; подпилки
И критик ее не сотрут.
Пусть давят томов Гималаи, —
Ракиты рыдают о рае,
Где вечен листвы изумруд.
 
 
Пусть стол мой и лавка-кривуша
Умершего дерева души
Не видят ни гостя, ни чаш, —
Об Индии в русской светелке,
Где все разноверья и толки,
Поет, как струна, карандаш.
 
 
Там юных вселенных зачатки —
Лобзаний моих отпечатки,
Предстанут, как сонмы богов.
И ели, пресвитеры-ели,
В волхвующей хвойной купели
Омоют громовых сынов.
 

 
Утонувшие в океанах
Не восходят до облаков,
Они в подземных, пламенных странах
Средь гремучих красных песков.
 
 
До второго пришествия Спаса
Огневейно крылаты они,
Лишь в поминок Всадник Саврасый
На мгновенье гасит огни.
 
 
И тогда прозревают души
Тихий Углич и праведный Псков,
Чуют звон колокольный с суши,
Воск погоста и сыту блинов.
 
 
Блин поминный круглый не даром:
Солнце с месяцем – Божьи блины,
За вселенским судным пожаром
Круглый год ипостась весны.
 
 
Не напрасны пшеница с медом —
В них услада надежды земной:
Мы умрем, но воскреснем с народом,
Как зерно, под Господней сохой.
 
 
Не кляните ж, ученые люди,
Вербу, воск и голубку-кутью —
В них мятеж и раздумье о чуде
Уподобить жизнь кораблю,
 
 
Чтоб не сгибнуть в глухих океанах,
А цвести, пламенеть и питать,
И в подземных, огненных странах
К небесам врата отыскать.
 

 
Осенние сумерки – шуба,
А зимние – бабий шугай,
Пролетние – отрочьи губы,
Весна же – вся солнце и рай.
 
 
У шубы дремуча опушка,
Медвежья, лесная душа,
В шугае ж вещунья-кукушка
Тоскует, изнанкой шурша.
 
 
Пролетье с весною – услада,
Их выпить бы бражным ковшом…
Есть в отроках хмель винограда,
Брак солнца с надгубным пушком.
 
 
Живые, нагие, благие,
О, сумерки Божьих зрачков,
В вас желтый Китай и Россия
Сошлися для вязки снопов."
 
 
Тучна, златоплодна пшеница,
В зерне есть коленце, пупок…
Сгинь Запад – Змея и Блудница, —
Наш суженый – отрок Восток!
 
 
Есть кровное в пагоде, в срубе —
Прозреть, окунуться в зенит…
У русского мальца на губе
Китайское солнце горит.
 

 
Олений гусак сладкозвучнее Глинки,
Стерляжьи молоки Вердена нежней,
А бабкина пряжа, печные тропинки
Лучистее славы и неба святей.
 
 
Что небо – несытое, утлое брюхо,
Где звезды роятся глазастее сов.
Покорствуя пряхе, два Огненных Духа
Сплетают мережи на песенный лов.
 
 
Один орлеокий, с крылом лиловатым
Пред лаптем столетним слагает свой щит,
Другой тихосветный и схожий с закатом,
Кудельную память жезлом ворошит:
 
 
«Припомни, родная, карельского князя,
Бобровые реки и куньи леса»…
В державном граните, в палящем алмазе
Поют Алконосты и дум голоса.
 
 
Под сон-веретенце печные тропинки
Уводят в алмаз, в шамаханский узор…
Как стерлядь в прибое, как в музыке Глинки
Ныряет душа с незапамятных пор.
 
 
О, русская доля – кувшинковый волос,
И вербная кожа девичьих локтей,
Есть слухи, что сердце твое раскололось,
Что умерла прялка и скрипки лаптей,
 
 
Что в куньем раю громыхает Чикаго,
И Сиринам в гнезда Париж заглянул.
Не лжет ли перо, не лукава ль бумага,
Что струнного Спаса пожрал Вельзевул?
 
 
Что бабкина пряжа скуднее Вердена,
Руслан и Людмила в клубке не живут…
Как морж в солнопек, раздышалися стены, —
В них глубь океана, забвенье и суд.
 

 
Оттого в глазах моих просинь,
Что я сын Великих Озер.
Точит сизую киноварь осень
На родной, беломорский простор.
 
 
На закате плещут тюлени,
Загляделся в озеро чум…
Златороги мои олени —
Табуны напевов и дум.
 
 
Потянуло душу, как гуся,
В голубой полуденный край;
Там Микола и Светлый Исусе
Уготовят пшеничный рай!
 
 
Прихожу. Вижу избы – горы,
На водах – стальные киты…
Я запел про синие боры,
Про Сосновый Звон и скиты.
 
 
Мне ученые люди сказали:
«К чему святые слова?
Укоротьте поддевку до талии
И обузьте у ней рукава!»
 
 
Я заплакал Братскими Песнями,
Порешили: «в рифме не смел!»
Зажурчал я ручьями полесными
И Лесные Были пропел.
 
 
В поучение дали мне Игоря
Северянина пудреный том.
Сердце поняло: заживо выгорят
Те, кто смерти задет крылом.
 
 
Лихолетья часы железные
Возвестили войны пожар,
И Мирские Думы болезные
Я принес отчизне, как дар.
 
 
Рассказал, как еловые куколи
Осеняют солдатскую мать,
И бумажные дятлы загукали:
«Не поэт он, а буквенный тать!
 
 
«Русь Христа променяла на Платовых,
Рай мужицкий – ребяческий бред»…
Но с Рязанских полей коловратовых
Вдруг забрезжил конопляный свет.
 
 
Ждали хама, глупца непотребного,
В спинжаке, с кулаками в арбуз, —
Даль повыслала отрока вербного
С голоском слаще девичьих бус.
 
 
Он поведал про сумерки карие,
Про стога, про отжиночный сноп;
Зашипели газеты: «Татария!
И Есенин – поэт-юдофоб!»
 
 
О, бездушное книжное мелево,
Ворон ты, я же тундровый гусь!
Осеняет Словесное дерево
Избяную, дремучую Русь!
 
 
Певчим цветом алмазно заиндевел
Надо мной древословный навес,
И страна моя, Белая Индия,
Преисполнена тайн и чудес/
 
 
Жизнь-Праматерь заутрени росные
Служит птицам и правды сынам;
Книги-трупы, сердца папиросные —
Ненавистный Творцу фимиам!
 

(1917)

 
Изба – святилище земли,
С запечной тайною и раем;
По духу росной конопли
Мы сокровенное узнаем.
 
 
На грядке веников ряды —
Душа берез зеленоустых…
От звезд до луковой гряды —
Всё в вещем шёпоте и хрустах.
 
 
Земля, как старище-рыбак,
Сплетает облачные сети,
Чтоб уловить загробный мрак
Глухонемых тысячелетий.
 
 
Провижу я: как в верше сом,
Заплещет мгла в мужицкой длани;
Золотобревный отчий дом
Засолнцевеет на поляне.
 
 
Пшеничный колос-исполин
Двор осенит целящей тенью…
Не ты ль, мой брат, жених и сын,
Укажешь путь к преображенью?
 
 
В твоих глазах дымок от хат,
Глубинный сон речного ила,
Рязанский, маковый закат —
Твои певучие чернила.
 
 
Изба – питательница слов
Тебя взрастила не напрасно:
Для русских сел и городов
Ты станешь Радуницей красной.
 
 
Так не забудь запечный рай,
Где хорошо любить и плакать!
Тебе на путь, на вечный май,
Сплетаю стих – матерый лапоть.
 

У тебя, государь, новое ожерельице…

Слова убийц Св. Димитрия-царевнча.

 
Елушка-сестрица,
Верба-голубица,
Я пришел до вас:
Белый цвет-Сережа,
С Китоврасом схожий
Разлюбил мой сказ!
 
 
Он пришелец дальний,
Серафим опальный,
Руки – свитки крыл.
Как к причастью звоны,
Мамины иконы
Я его любил.
 
 
И в дали предвечной,
Светлый, трехвенечный,
Мной провиден он.
Пусть я некрасивый,
Хворый и плешивый,
Но душа, как сон.
 
 
Сон живой, павлиний,
Где перловый иней
Запушил окно,
Где в углу, за печью,
Чародейной речью
Шепчется Оно.
 
 
Дух ли это Славы,
Город златоглавый,
Савана ли плеск?
Только шире, шире,
Белизна псалтири —
Нестерпимый блеск.
 
 
Тяжко, светик, тяжко!
Вся в крови рубашка…
Где ты, Углич мой?..
Жертва Годунова,
Я в глуши еловой
Восприму покой.
 
 
Буду в хвойной митре,
Убиенный Митрий,
Почивать, забыт…
Грянет час вселенский,
И Собор Успенский
Сказку приютит.
 

 
Бумажный ад поглотит вас
С чернильным черным сатаною,
И бесы: Буки, Веди, Аз,
Согнут построчников фитою.
 
 
До воскрешающей трубы
На вас падут, как кляксы, беды,
И промокательной судьбы
Не избежат бумагоеды.
 
 
Заместо славы будет смерть
Их костяною рифмой тешить,
На клякс-папировую жердь
Насадят лавровые плеши.
 
 
Построчный пламень во сто-крат
Горючей жюпела и серы.
Но книжный червь, чернильный ад
Не для певцов любви и веры.
 
 
Не для тебя, мой василек,
Смола терцин, устава клещи,
Ржаной колдующий восток
Тебе открыл земные вещи:
 
 
«Заря-котенок моет рот,
На сердце теплится лампадка».
Что мы с тобою не народ —
Одна бумажная нападка.
 
 
Мы, как Саул, искать ослиц
Пошли в родные буераки,
И набрели на блеск столиц,
На ад, пылающий во мраке.
 
 
И вот, окольною тропой,
Идем с уздой и кличем: сивка!
Поют хрустального трубой
Во мне хвоя, в тебе наливка, —
 
 
Тот душегубный варенец,
Что даль рязанская сварила.
Ты – коловратов кладенец,
Я – бора пасмурная сила.
 
 
Таран бумажный нипочем
Для адамантовой кольчуги…
О, только б странствовать вдвоем,
От Соловков и до Калуги.
 
 
Через моздокский синь-туман,
На ржанье сивки, скрип косули!..
Но есть полынный, злой дурман
В степном жалеечном Июле.
 
 
Он за курганами звенит
И по-русалочьи мурлычет:
«Будь одиноким, как зенит,
Пускай тебя ничто не кличет».
 
 
Ты отдалился от меня
За ковыли, глухие лужи…
По ржанью певчего коня
Душа курганная недужит.
 
 
И знаю я, мой горбунок
В сосновой лысине у взморья,
Уж преисподняя из строк
Трепещет хвойного Егорья.
 
 
Он возгремит, как Божья рать,
Готовя ворогу расплату,
Чтоб в книжном пламени не дать
Сгореть родному Коловрату.
 

 
На овинной паперти Пасха,
Звон соломенок, сдобный дух:
Здесь младенцев город, не старух,
Не в косматый вечер злая сказка.
 
 
Хорошо с суслоном «Свете» петь,
С колоском в потемках повенчаться,
И рукою брачной постучаться
В недомысленного мира клеть.
 
 
С древа жизни сиринов вспугнуть,
И под вихрем крыл сложить былину.
За стихи свеча Садко-овину…
Скушно сердцу строки-дуги гнуть.
 
 
Сгинь, перо и вурдалак-бумага!
Убежать от вас в суслонный храм,
Где ячменной наготой Адам
Дух свежит, как ключ в глуши оврага.
 
 
Близок к нищим сдобный, мглистый рай,
Кус сиротский гения блаженней…
Вседержитель! Можно ль стать нетленней,
Чем мирской, мозольный каравай?
 

 
Я потомок лапландского князя,
Калевалов волхвующий внук,
Утолю без настоек и мази
Зуд томлений и пролежни скук.
 
 
Клуб земной – с солодягой корчагу
Сторожит Саваофов ухват,
Но, покорствуя хвойному магу,
Недвижим златорогий закат.
 
 
И скуластое солнце лопарье,
Как олений, послушный телок,
Тянет желтой морошковой гарью
От колдующих тундровых строк.
 
 
Стих – дымок над берестовым чумом,
Где уплыла окунья уха,
Кто прочтет, станет гагачьим кумом
И провидцем полночного мха.
 
 
Льдяный Врубель, горючий Григорьев
Разгадали сонник ягелей;
Их тоска – кашалоты в поморьи —
Стала грузом моих кораблей.
 
 
Не с того ль тянет ворванью книга,
И смолой запятых табуны?
Вашингтон, черепичная Рига
Не вместят кашалотной волны.
 
 
Уплывем же, собратья, к Поволжью,
В папирусно-тигриный Памир!
Калевала сродни желтокожью,
В чьем венце ледовитый Сапфир.
 
 
В русском коробе, в эллинской вазе,
Брезжат сполохи, полюсный щит,
И сапфир самоедского князя
На халдейском тюрбане горит.
 

 
Чтобы медведь пришел к порогу
И щука выплыла на зов,
Словите ворона-тревогу
В тенета солнечных стихов.
 
 
Не бойтесь хвойного бесследья,
Целуйтесь с ветром и зарей,
Сундук железного возмездья
Взломав упорною рукой.
 
 
Повыньте жалости повязку,
Сорочку белой тишины,
Переступя в льняную сказку
Запечной, отрочьей весны.
 
 
Дремля, присядьте у печурки —
У материнского сосца,
И под баюканье снегурки
Дождитесь вещего конца.
 
 
Потянет медом от оконца,
Паучьим лыком и дуплом,
И весь в паучьих волоконцах
Топтыгин рявкнет под окном.
 
 
А в киновареном озерке,
Где золотой окуний сказ,
На бессловесный окрик зорко
Блеснет каурый щучий глаз.
 

 
Гробичек не больше рукавицы,
В нем листочек осиновый, белый.
Говорят, что младенческое тело
Легкокрылей пчелки и синицы.
 
 
Роженичные ж боли – спицы,
Колесо мученицы Екатерины,
Все на свете кошмы и перины
От кровей Христовы багряницы.
 
 
Царский сын, на вымени у львицы
Я уснул, проснулся же поэтом:
Вижу гробик, листиком отпетым
В нем почили горькие страницы.
 
 
Дайте же младенчику водицы,
Омочите палец в синем море."..
Уши мира со стихами в споре:
Подавай им строки, как звоницы.
 
 
Гробичек не больше рукавицы,
Уплывает в сумерки и в свечи…
Не язык ли бедный человечий
Погребут на вечные седьмицы?
 

 
Есть каменные небеса
И сталактитовые люди,
Их плоскогорья и леса
Не переехать на верблюде.
 
 
Гранитоглавый их король
На плитняке законы пишет;
Там день – песчаник, полночь – смоль,
И утро киноварью дышит.
 
 
Сова в бычачьем пузыре
Туда поэта переносит,
Но кто о каменной заре
Косноязыкого расспросит?
 
 
И кто уверится, что Ной
Досель на дымном Арарате,
И что когда-то посох мой
Сразил египетские рати?
 
 
Хитрец и двоедушный плут —
Вот Боговидящему кличка…
Для сталактитовых Иуд
Не нужно красного яичка.
 
 
Им тридцать сребренников дай,
На плешь упроченные лавры;
Не Моисею отчий край
Забьет в хвалебные литавры.
 
 
Увы, и шашель платяной
Живет в порфирном горностае!
Пророк, венчанный купиной,
Опочивает на Синае.
 
 
Каменнокрылый херувим
Его окутал руд наносом,
Чтоб мудрецам он был незрим,
Простым же чудился утесом.
 

 
Свить сенный воз мудрее, чем создать
«Войну и Мир», иль Шиллера балладу.
Бредете вы по золотому саду,
Не смея плод оброненный поднять.
 
 
В нем ключ от врат в Украшенный Чертог,
Где слово – жрец, а стих – раджа алмазный,
Туда въезжают возы без дорог
С билетом: Пот и Труд многообразный.
 
 
Батрак, погонщик, плотник и кузнец
Давно бессмертны и богам причастны:
Вы оттого печальны и несчастны,
Что под ярмо не нудили крестец.
 
 
Что ваши груди, ягодицы, пятки
Не случены с киркой, с лопатой, с хомутом.
В воронку адскую стремяся без оглядки,
Вы Детство и Любовь пугаете Трудом.
 
 
Он с молотом в руках, в медвежьей дикой шкуре,
Где заблудился вихрь, тысячелетий страх,
Обвалы горные в его словах о буре,
И кедровая глубь в дремучих волосах.
 

 
Громовые, владычные шаги,
Пята – гора, суставы – скал отроги,
И вопль Земли: Всевышний, помоги!
Грядет на ны Сын Бездны семирогий!
 
 
Могильный бык, по озеру крыло,
Ощерил пасть кромешнее пещеры:
«Мне пойло – кровь, моя отрыжка – зло,
Утроба – ночь, костяк же – камень серый».
 
 
Лев четырех ветров залаял жалким псом:
Увы! Увы! Разбиты семь печатей…
И лишь в избе, в затишье вековом,
Поет сверчок, и древен сон палатей.
 
 
Заутра дед расскажет мудрый сон
Про Светлый град, про Огненное древо,
И будет строг высокий небосклон,
Безмолвен труд, и зелены посевы.
 
 
А ввечеру, когда тела без сил,
Певуча кровь и сладкоустны братья, —
Влетит в светелку ярый Гавриил
Благословить безмужние зачатья.
 

 
Два юноши ко мне пришли
В Сентябрьский вечер листопадный,
Их сердца стук, покой отрадный
К порогу милому влекли.
 
 
Я им писание открыл,
Купели слез глагол высокий,
«Мы приобщились к Богу сил» —
Рекли пророческие строки.
 
 
«Дела, которые творю,
И вы, птенцы мои, – творите…»
Один вскричал: «я возгорю»,
Другой аукнулся в зените.
 
 
И долго я гостей искал:
«Любовь, явись! Бессмертье, где ты?..»
«В сердечных далях теплим светы» —
Орган сладчайший заиграл.
 
 
И понял я: зачну во чреве,
И близнецов на свет рожу:
Любовь отдам скопца ножу,
Бессмертье ж излучу в напеве.
 

 
Братья, это корни жизни —
Воскресные умытые руки,
Чистая рубаха на отчизне,
Петушиные, всемирные звуки!
 
 
Дагестан кукарекнул Онеге,
Литва аукнулась Якутке:
На душистой, сеновозной телеге
Отдохнет Россия за сутки.
 
 
Стоголовые Дарьи, Демьяны
Узрят Жизни алое древо:
На листьях роса – океаны,
И дупло – преисподнее чрево.
 
 
В дупле столетья – гнилушки,
Помет судьбы – слезной птицы.
К валдайской нищей хлевушке
Потянутся зебры, веприцы.
 
 
На Таити брякнет подойник,
Ольховый, с олонецкой резьбою,
Петроград – благоразумный разбойник
Вострубит архангельской трубою:
 
 
«Помяни мя, Господи,
Егда приидеши во Царствие Твоё!»
В пестрядине и в серой поскони
Ходят будни – народное житье.
 
 
Будни угрюмы, вихрасты,
С мозольным горбом, с матюгами.,
В понедельник звезды не часты,
В субботу же расшиты шелками…
 
 
Воскресенье – умытые руки,
Земляничная, алая рубаха…
Братья, корни жизни – не стуки,
А за тихой куделью песня-пряха.
 

 
Миллионам ярых ртов,
Огневых, взалкавших глоток,
Антидор моих стихов,
Строки ярче косоплеток.
 
 
Красный гром в моих крылах,
Буруны в немолчном горле,
И в родимых деревнях
Знают лёт и клекот орлий.
 
 
В черносошной глубине
Есть блаженная дубрава,
Там кручинятся по мне
Две сестры: Любовь и Слава.
 
 
И вселенский день придет, —
Брак Любви с орлиным словом;
Вещий, гусельный народ
Опочиет по дубровам.
 
 
Золотые дерева
Свесят гроздьями созвучья,
Алконостами слова
Порассядутся на сучья.
 
 
Будет птичница-душа
Корм блюсти, стожары пуха,
И виссонами шурша,
Стих войдет в чертоги духа.
 
 
Обезглавит карандаш
Сводню старую – бумагу,
И слетятся в мой шалаш
Серафимы слушать сагу.
 
 
Миллионы звездных ртов
Взалчут песни-антидора…
Я – полесник хвойных слов
Из Олонецкого бора.