Текст книги "Сочинения. В 2-х томах"

Автор книги: Николай Клюев

 
Суровое, булыжное государство, —
Глаза Ладога, Онего сизоводное…
Недосказ – стихотворное коварство,
Чутье следопытное народное.
 
 
Нос мужицкий – лось златорогий
На тропе убийства, всеземного кипения; —
Проказа на солнце, лишь изб пороги
Духмянней аравийского курения.
 
 
У порога избы моей страж осьмикрылый,
О, поверьте, то не сказка, не слова построчные!
Чу, как совы, рыдают могилы…
Все цепче, глазастее лучи восточные.
 
 
Мир очей, острова из улыбок и горы из слов,
Баобабы, смоковницы, кедры из нот:
Фа и Ля на вершинах, и в мякоть плодов
Ненасытные зубы вонзает народ.
 
 
Дарья с Вавилом качают Монблан,
Каменный корень упрям и скрипуч…
Встал Непомерный, звездистый от ран,
К бездне примерить пылающий ключ.
 
 
Чу! За божницею рыкают львы,
В старой бадье разыгрались киты:
Ждите обвала – утесной молвы,
Каменных песен из бездн красоты.
 
 
Гулы в ковриге… То стадо слонов
Дебри пшеничные топчет пятой:
Ждите самумных арабских стихов,
Пляски смоковниц под ярой луной.
 

 
Домик Петра Великого,
Бревна в лапу, косяки аршинные,
Логовище барса дикого,
Где тлеют кости безвинные.
 
 
Сапоги – шлюзы амстердамские,
С запахом ила, корабельного якоря,
Пакля в углах – седины боярские,
Думы столетий без песни и бахоря.
 
 
Правнуки барсовы стали котятами,
Топит их в луже мальчонко – история.
Глядь, над сивушными, гиблыми хатами
Блещет копье грозового Егория.
 
 
Домик Петровский не песня Есенина,
В нем ни кота, ни базара лещужного,
Кружка голландская пивом не вспенена:
Ала Россия без хмеля недужного.
 
 
Выловлен жемчуг, златницы татарские,
Пестун бурунный – добыча гербария,
Стих обмелел… Сапоги амстердамские
Вновь попирают земли полушария.
 
 
Барсова пасть и кутья на могилушке,
Кто породнил вас, Зиновьев с Егорием?
Видно недаром блаженной Аринушке
Снилися маки с плакучим цикорием.
 

 
Зурна на зырянской свадьбе,
В братине знойный чихирь,
У медведя в хвойной усадьбе
Гомонит кукуший псалтырь:
 
 
«Борони Иван волосатый,
Берестяный Семиглаз…»
Туркестан караваном ваты
Посетил глухой Арзамас.
 
 
У кобылы первенец – зебу,
На задворках – пальмовый гул.
И от гумен к новому хлебу
Ветерок шафранный пахнул.
 
 
Замесит Орина ковригу —
Квашня – семнадцатый год…
По малину колдунью-книгу
Залучил корявый Федот.
 
 
Быть приплоду нутром в Микулу,
Речью в струны, лицом в зарю…
Всеплеменному внемля гулу,
Я поддонный напев творю.
 
 
И ветвятся стихи-кораллы,
Неявленные острова, —
Где грядущие Калевалы
Буревые пожнут слова.
 
 
Где совьют родимые гнезда
Фламинго и журавли…
Как зерно, залягу в борозды
Новобрачной жадной земли!
 

 
В шестнадцать – кудри да посиделки,
А в двадцать – первенец, молодица, —
Это русские красные горелки,
Неопалимая феникс-птица.
 
 
Под тридцать – кафтан степенный,
Пробор, как у Мокрого Спаса, —
Это цвет живой, многоценный,
С луговин певца-китовраса.
 
 
Золотые столбы России,
Китоврас, коврига и печь,
Вам в пески и устья чужие
Привелось как Волге истечь.
 
 
Но мерцает в моих страницах
Пеклеванных созвездий свет.
Голосят газеты в столицах.
Что явился двуглаз – поэт.
 
 
Обливаясь кровавым потом,
Я несу стихотворный крест
К изумрудным
Лунным воротам,
Где напевы, как сонм невест.
 
 
Будет встреча хлебного слова
С ассирийской флейтой-змеей,
И Великий Сфинкс как корова
На Сахару прольет удой.
 
 
Из молочных хлябей, как озимь,
Избяные взойдут коньки,
Засвирелит блеянием козьим
Китоврас у райской реки.
 
 
И под огненным баобабом
Закудахчет павлин – изба…
На помин олонецким бабам
Эта тигровая резьба.
 

 
На помин олонецким бабам
Воскуряю кедровый стих;
Я под огненным баобабом
Мозг ковриги и звезд постиг.
 
 
Есть Звезда Квашни и Сусека,
Материнской пазушной мглы.
У пиджачного человека
Не гнездятся в сердце орлы.
 
 
За ресцами не вязнут перья
Пеклеванных драчливых стай,
Не магнит, а стряпка-Лукерья
Указует дорогу в рай.
 
 
Там сосцы тишины и крынки
С песенным молоком,
Не поэты ли сиротинки,
Позабывшие Отчий дом?
 
 
Не по ним ли хнычет мутовка,
Захлебываясь в дрожжах?
Как словесная бронза ковка
Шепелявой прозе на страх!
 
 
Раздышалась мякишем книга,
Буква «Ша» – закваска в пере,
И Казбеком блещет коврига
Каравану пестрых тире.
 

 
Осыпалась избяная сказка —
Шатер под смоковницей сусальной,
На затерянном судне полярная Пасха,
Путешествие по библии при свечке сальной.
 
 
Пересохли подлавочные хляби,
И кит – тишина с гарпуном в ласту.
В узорной каргопольской бабе
Провижу богов красоту.
 
 
Глядь, баба в парижской тальме,
Напудрен лопарский нос…
Примерещился нильской пальме
Сельдяной холмогорский обоз.
 
 
За обозом народ – Ломоносов
В песнорадужном зипуне…
Умереть у печных утесов
Индустриальной волне.
 
 
Чтоб в коврижные океаны
Отчалил песенный флот…
Товарищи, отомстим за раны
Девы-суши и Матери вод!
 
 
Ложесна бытия иссякли, —
В наших ядрах огонь и гром,
Пиренеи словесной пакли
Падут под тараном-стихом.
 
 
На развалинах строк, созвучий
Каркнет ворон – мое перо,
И прольется из трубной тучи
Живоносных рифм серебро.
 

Вещему другу А. Богданову

 
Женилось солнце, женилось
На ладожском журавле,
Не ведалось и не снилось,
Что дьявол будет в петле.
 
 
Что смерть попадется в сети
Скуластому вотяку…
Глядятся боги и дети
В огненную реку.
 
 
И видят: журавье солнце
На тигровом берегу
Курлыкает об Олонце,
Взнуздавшем коня-пургу.
 
 
Будя седую пустыню,
Берестяный караван
Везет волшебную скрыню
Живых ледовитых ран.
 
 
От хвои платану подарок.
Тапиру – тресковый дар…
Тропически ал и жарок
Октябрьских знамен пожар.
 
 
Не басня, что у араба
Львиный хлеб – скакун в табуне,
И повойник зырянка-баба
Эфиопской мерит луне;
 
 
Что плеяды в бурлацком взваре
Убаюкивает Ефрат,
И стихом в родном самоваре
Закипает озеро Чад.
 

 
Теперь бы Казбек – коврига,
Урал – румяный омлет…
Слезотечна старуха-книга,
Опечален Толстой и Фет.
 
 
По цыгански пляшет брошюра
И бренчит ожерельем строк.
Примеряет мадам культура
Усть-Сысольский яхонт-платок.
 
 
Костромские Зори-сережки,
Заонежские сапожки…
Строятся филины, кошки
В симфонические полки.
 
 
Мандолина льнет к барабану —
Одалиска к ломовику…
По кумачному океану
Уплывает мое ку-ку.
 
 
Я кукушка времен и сроков,
И коврига – мое гнездо.
А давно ль Милюков, Набоков
Выводили глухое «до».
 
 
Огневое «Фа» – плащ багряный,
Завернулась в него судьба,
Гамма «Соль» осталась на раны
Песнолюбящего раба.
 

 
Безголовые карлы в железе живут,
Заплетают тенета и саваны ткут,
Пишут свиток тоски смертоносным пером,
Лист убийства за черным измены листом.
 
 
Шелест свитка и скрежет зубила-пера
Чуют Сон и Раздумье, Дремота-сестра…
Оттого в мире темень, глухая зима,
Что вселенские плечи болят от ярма,
 
 
От железной пяты безголовых владык,
Что за зори плетут власяничный башлык,
Плащаницу уныния, скуки покров,
Невод тусклых дождей и весну без цветов!
 
 
Громоносные духи в железе живут:
Мощь с Ударом, с Упругостью девственный Труд,
 
 
Непомерна их ласка и брачная ночь…
Человеческий род до объятий охоч,
И горючие перси влюбленных машин
Для возжаждавших стран словно влага долин. —
Из магнитных ложесн огневой баобаб
Ловит звездных сорок краснолесьями лап.
 
 
И стрекочут сороки: «в плену мы, в плену».
Допросить бы мотыгу и шахт глубину,
Где предсердие руд, у металла гортань,
Чтобы песня цвела, как в апреле герань,
 
 
Чтобы млечным огнем серебрилась строка,
Как в плотичные токи лесная река,
И суровый шахтер по излукам стихов
Наловил бы певучих гагар и бобров.
 

 
Солнце избу взнуздало —
Бревенчатого жеребца,
Умчимся в эскуриалы,
В глагол мирового Отца.
 
 
С Богом станем богами,
Виссонами шелестя…
Над олонецкими полями
Взыграло утро-дитя.
 
 
Сиамских шелков сорочка,
Карельские сапожки.
Истекла глухая отсрочка
Забубённой русской тоски. —
 
 
На покосе индус в тюрбане,
Эфиоп – Вавилин приймак.
Провидит сердце заране
Живой, смоковничий мрак.
 
 
И когда огневой возница
Взнуздывает избу,
Каргопольским говором Ницца
Провещает Руси судьбу.
 
 
Пустозерье кличет Хараном,
Казуарами – журавлей…
Плывут по народным ранам
Караваны солнц-кораблей.
 
 
И, внимая плескам великим,
Улыбается мать-изба,
А за печью лебяжьим криком
Замирает миров борьба.
 

 
Солнце верхом на овине
Трубит в лазоревый рог…
Как и при Рюрике, ныне
Много полюдных дорог:
 
 
В Индию, в сказку, в ковригу…
(Горестен гусельный кус).
Помнит татарское иго
В красном углу Деисус.
 
 
Грезит изба Гостомыслом,
Суслом тверезый корец…
Братья, по ранам иль числам
Огненный ведом конец?
 
 
Наше смертельное знамя
Сладостней персей и струн,
Пляшет тигренком над нами
Юное солнце коммун!
 
 
Эво, – ревун на раките,
Кафр у тунгуза в гостях,
В липовом бабьем корыте
Плещет лагуною Бах,
 
 
В избах и в барках ловецких
Пляска сидонских ковров!..
Тянет от пущ соловецких
Таборным дымом стихов.
 

 
Родина, я умираю, —
Кедр без влаги в корнях,
Возношусь к коврижному раю,
Где калач-засов на дверях!
 
 
Где изба – пеклеванный шолом,
Толоконная горотьба…
Сарафанным, алым подолом
Обернулась небес губа.
 
 
Сапожки – сафьянные тучи,
И зенит – бахромчатый плат.
Не Кольцов, мандолинный Кардуччи
Мой напевно плакучий брат.
 
 
Стать бы жалким чумазым кули,
Горстку риса стихами чтя…
Нижет голод, как четки, пули,
Костяной иглой шелестя.
 
 
И в клетушке издохла рябка,
(Это солнце сразил колтун).
Не откроет куриная лапка
Адамантовых врат коммун.
 
 
Перед ними не вымолить корки
За сусальный, пряничный стих…
Жаворонками скороговорки
Утонули в далях пустых.
 
 
От былин, узорных погудок
Только перья, сухой помет, —
И гремит литаврой желудок,
Янычар созывая в поход.
 

 
Родина, я грешен, грешен,
Богохульствуя и кляня!..
Осыпается цвет черешен —
Жемчуга Народного дня.
 
 
Не в окладе Спас, а в жилетке
С пронырою-кодаком…
Прочитают внуки заметки
О Черепе под крестом.
 
 
Скажут: «в строчках оцет и раны.
Мужицкий, самумный вздох»…
Салтычихи и Тамерланы
Не вошли в Сермяжный чертог.
 
 
Но бумажные, злые черви
Пробуравили Хризопрас,
От Маркони, Радио вервий,
Саваоф не милует нас.
 
 
И над суздальскою божницей
Издевается граммофон;
Пламенеющей колесницей
Обернется поэта сон.
 
 
С Зороастром сядет Есенин —
Рязанской земли жених,
И возлюбит грозовый Ленин
Пестрядиный, клюевский стих.
 

 
Поселиться в лесной избушке
С кудесником-петухом,
Чтоб не знать, как боровы-пушки
Изрыгают чугунный гром,
 
 
Чтоб не зреть, как дымятся раны,
Роженичные ложесна…
На лопарские мхи, поляны
Голубая сойдет весна.
 
 
Прибредет к избушке лосиха
Просить за пегих телят,
И пузатый пень как купчиха
Повяжет зеленый плат.
 
 
Будет месяц как слезка светел,
От росы чернобыльник сед,
Но в ночи кукарекнет петел,
Как назад две тысячи лет.
 
 
Вспыхнет сердце – костер привратный,
Озаряя Терновый лик…
Римский век багряно-булатный
Гладиаторский множит крик,
 
 
И не слышна слеза Петрова —
Огневая моя слеза…
Осыпается Бога-Слова
Живоносная бирюза,
 
 
Нет иглы для низки и нити
Победительных чистых риз…
О распните меня, распните
Как Петра, – головою вниз!
 

 
Братья, мы забыли подснежник,
На проталине снигиря,
Непролазный, мертвый валежник
Прославляют поэты зря!
 
 
Хороши заводские трубы,
Многохоботный маховик,
Но всевластней отрочьи губы,
Где живет исступленья крик;
 
 
Но победней юноши пятка,
Рощи глаз, где лешачий дед.
Ненавистна борцу лампадка,
Филаретовских риз глазет!
 
 
Полюбить гудки, кривошипы, —
Снигиря и травку презреть…
Осыпают церковные липы
Листопадную рыжую медь,
 
 
И на сердце свеча и просфорка,
Бересклет, где щебечет снигирь,
Есть Купало и Красная Горка,
Сыропустная, блинная ширь.
 
 
Есть Россия в Багдадском монисто,
С Бедуинским изломом бровей…
Мы забыли про цветик душистый
На груди колыбельных полей.
 

(1920)

 
Теперь бы герань на окнах,
Ватрушка, ворчун-самовар,
В зарю на реченке и копнах
Киноварно-сизый пожар.
 
 
Жизнь, как ласково-мерная пряжа
Под усатую сказку кота…
Свершилась смертельная кража,
Развенчана Мать– Красота!
 
 
Слепящий венец и запястье
В обмен на сорочий язык…
Народное горькое счастье
Прозябло кустом павилик.
 
 
Сплести бы веночек Марусе,
Но жутко пустынна межа,
И песенка уличной Руси —
Точильные скрипы ножа.
 
 
Корейцы, чумазые сербы
Заслушались визга точил…
Сутулятся волжские вербы
Над скорбью бурлацких могил.
 

 
На заводских задворках, где угольный ад,
Одуванчик взрастает звездистою слезкой; —
Неподвластен турбине незримый царьград,
Что звенит жаворонком и зябликом-тёзкой.
 
 
Пусть плакаты горланят: «падите во прах
Перед углем чумазым, прожорливой домной, —
Воспарит моя песня на струнных крылах
В позапечную высь, где Фавор беспотемный.
 
 
Где отцовская дума – цветенье седин,
Мозг ковриги и скатерти девьи персты; —
Не размыкать сейсмографу русских кручин,
Гамаюнов – рыдающих птиц красоты.
 
 
И вотще брат-железо березку корит,
Что как песня она с топором не дружна…
Глядь, в бадейке с опарою плещется кит,
В капле пота дельфином ныряет луна.
 
 
Заливаются иволги в бабьем чепце,
(Есть свирели в парче, плеск волны в жемчугах),
Это Русь загрустила о сыне-певце,
О бизоньих вигвамах на вятских лугах.
 
 
Стих – черпак на родной соловецкой барже,
Где премудрость глубин, торжество парусов.
Я в историю въеду на звонном морже
С пододонною свитой словесных китов.
 

Сергею Есенину

 
В степи чумацкая зола,
Твой стих гордынею остужен.
Из мыловарного котла
Тебе не выловить жемчужин.
 
 
И груз Кобыльих кораблей —
Обломки рифм, хромые стопы, —
Не с Коловратовских полей
В твоем венке гелиотропы. —
 
 
Их поливал Мариенгоф
Кофейной гущей с никотином…
От оклеветанных Голгоф
Тропа к Иудиным осинам.
 
 
Скорбит Рязанская земля,
Седея просом и гречихой,
Что, соловьиный сад трепля,
Парит Есенинское лихо.
 
 
Оно как стая воронят,
С нечистым граем, с жадным зобом,
И опадает песни сад
Над материнским строгим гробом.
 
 
В гробу пречистые персты,
Лапотцы с посохом железным…
Имажинистские цветы
Претят очам многоболезным.
 
 
Словесный брат, внемли, внемли
Стихам – берестяным оленям:
Олонецкие журавли
Христосуются с Голубенем.
 
 
Трерядница и Песнослов —
Садко с зеленой водяницей.
Не счесть певучих жемчугов
На нашем детище-странице.
 
 
Супруги мы… В живых веках
Заколосится наше семя,
И вспомнит нас младое племя
На песнотворческих пирах.
 

 
В васильковое утро белее рубаха,
В междучасие зорь самоцветна слеза.
Будет олово в горле, оковы и плаха,
И на крыльях драконьих седая гроза.
 
 
Многозубые башни укроют чертоги,
Где властители жизни – Епископ и Царь,
Под кандальный трезвон запылятся дороги…
Сгиньте, воронов стаи – словесная гарь!
 
 
В васильковое утро белее рубаха,
Улыбается печь и блаженна скамья,
За певучей куделью незримая пряха
Мерит нитью затон, где Бессмертья ладья.
 
 
На печной материк сходят мама и дед,
Облеченные в звон, в душу флейт и стихов,
И коврижное солнце крупитчатый свет
Проливает в печурки, где выводок слов.
 
 
И ныряют слова в самоцветную хлябь,
Ронят радужный пух запятых и тире…
О, горящее знамя – тигриная рябь,
Буйный молот и серп в грозовом серебре!
 
 
Куйте, жните, палите миры и сердца!
Шар земной – голова, тучи – кудри мои,
Мозг – коралловый остров, и слезку певца
Омывают живых океанов струи.
 

 
В заборной щели солнышка кусок —
Стихов веретено, влюбленности исток,
И мертвых кашек в воздухе дымок…
Оранжевый сентябрь плетет земле венок.
 
 
Предзимняя душа, как тундровый олень,
Стремится к полюсу, где льдов седая лень,
Где ледовитый дуб возносит сполох-сень,
И эскимоска-ночь укачивает день.
 
 
В моржовой зыбке светлое дитя
До мамушки – зари прикурнуло, грустя…
Позёмок-дед, ягельником хрустя,
За чумом бродит, ежась и кряхтя.
 
 
Душа-олень летит в алмаз и лед,
Где время с гарпуном, миров стерляжий ход,
Чтобы закликать май, гусиный перелет,
И в поле, как стихи, суслонный хоровод.
 
 
В заборной щели солнечный глазок
Глядит в овраг души, где слезка-ручеек
Звенит украдкою меж галек – серых строк,
Что умерла любовь и нежный май истек.
 

 
Она родила десятерых
Краснозубых, ярых сынов;
В материнских косах седых
Священный сумрак лесов:
 
 
Под елью старый Велес,
Пшено и сыр на костре,
И замша тюркских небес,
Как щит в голубом серебре.
 
 
Поет заклятья шаман,
Над жертвой кудрявится дым…
Родительский талисман
В ученую лупу незрим.
 
 
И мамин еловый дух
Гербарий не полонит…
Люблю величавых старух
В чьих шалях шумы ракит.
 
 
Чьи губы умели разжечь
В мужчине медвежий жар,
Отгулы монгольских сеч
И смертный пляс янычар.
 
 
Старушья злая любовь
Дурманнее белены,
Салоп и с проседью бровь
Таят цареградские сны.
 
 
В Софию въехал Мурат,
И Влахерн – пристанище змей,
Могуч, боговидящ и свят,
Я сын сорока матерей.
 
 
И сорок титанов-отцов,
Как глыбу, тесали меня.
Придите из певчих сосцов
Отпить грозового огня!
 

 
Строгоновские иконы —
Самоцветный, мужицкий рай;
Не зовите нас в Вашингтоны,
В смертоносный, железный край.
 
 
Не обертывайте в манишки
С газетным хитрым листом,
По звенящей, тонкой наслышке
Мы Предвечное узнаем.
 
 
И когда златится солома,
Оперяются озима,
Мы в черте алмазной, мы дома,
У живых истоков ума.
 
 
Самоцветны умные хляби —
Непомерность ангельских глаз…
Караван к Запечной Каабе
Привезет виссон и атлас.
 
 
Нарядяся в пламя и розы,
В Строгоновское письмо,
Мы глухие смерчи и грозы
Запряжем в земное ярмо.
 
 
Отдохнет многоскорбный сивка,
От зубастых ножниц – овца,
Брызнет солнечная наливка
Из небесного погребца.
 
 
Захмелеют камни и люди,
Кедр и кукуший лен,
И восплачет с главой на блюде
Плясея Кровавых Времен.
 
 
Огневые рощи – иконы
Восшумят: «се Жених грядет»…
Не зовите нас в Вашингтоны
Под губительный молот бед!
 

 
Узорные шаровары
Вольготней потных, кузнечных…
Воронье да злые пожары
На полях родимых запечных.
 
 
Черепа по гулким печуркам,
В закомарах лешачий пляс,
Ускакал за моря каурка,
Добрый волк и друг-китоврас.
 
 
Лучше вихорь, песни Чарджуев,
На пути верблюжий костяк;
Мы борцы, Есенин и Клюев,
За ковригу возносим стяг,
 
 
За цветы в ушах у малайца,
За кобылий сладкий удой,
Голубка и ржаного зайца
Нам испек Микула родной.
 
 
Оттого на песенной кровле
Воркование голубей,
Мы – Исавы, в словесной ловле
Обросли землей до грудей.
 
 
И в земле наших книг страницы,
Запятые – медвежий след,
Не свивают гнезд жаро-птицы
По анчарным дебрям газет.
 
 
На узорчатых шароварах
Прикурнуть ли маховику?
Лишь пучина из глубей ярых
Выплескивает строку.
 

 
Маяковскому грезится гудок над Зимним,
А мне журавлиный перелет и кот на лежанке.
Брат мой несчастный, будь гостеприимным:
За окном лесные сумерки, совиные зарянки!
 
 
Тебе ненавистна моя рубаха,
Распутинские сапоги с набором,
В них жаворонки и грусть монаха
О белых птицах над морским простором.
 
 
В каблуке в моем терем кащеев,
Соловей-разбойник поныне, —
Проедет ли Маркони, Менделеев,
Всяк оставит свой мозг на тыне.
 
 
Всякий станет песней в ночевке,
Под свист костра, над излучиной сивой;
Заблудиться в моей поддевке
«Изобразительным искусствам» не диво.
 
 
В ней двенадцать швов, как в году високосном,
Солноповороты, голубые пролетья,
На опушке по сафьяновым соснам
Прыгают дятлы и белки – столетья.
 
 
Иглокожим, головоногим претит смоль и черника,
Тетеревиные токи в дремучих строчках,
Свете Тихий от народного лика
Опочил на моих запятых и точках.
 
 
Простой как мычание, и облаком в штанах казинетовых
Не станет Россия, так вещает Изба.
От мереж осетровых и кетовых
Всплески рифм и стихов ворожба.
 
 
Песнотворцу ль радеть о кранах подъемных,
Прикармливать воронов – стоны молота?
Только в думах поддонных, в сердечных домнах
Выплавится жизни багряное золото.
 

 
Блузник, сапожным ножом
Раздирающий лик Мадонны, —
Это в тумане ночном
Достоевского крик бездонный.
 
 
И ныряет, аукает крик —
Черноперый, колдующий петел,
Неневестной Матери лик
Предстает нерушимо светел.
 
 
Безобиден горлинка-нож
В золотой коврижной потребе.
Колосится зарная рожь
На валдайском, ямщицком небе.
 
 
И звенит Достоевского боль
Бубенцом плакучим, поддужным…
Глядь, кабацкая русская голь
Как Мадонна, в венце жемчужном!
 
 
Только буйственна львенок-брада,
Ястребята – всезрящие очи…
Стали камни, огонь и вода
До пурпуровых сказок охочи.
 
 
И волхвующий сказочник я,
На устах огневейные страны…
Достоевского боль, как ладья,
Уплывает в ночные туманы.
 

 
Повешенным вниз головою
Косматые снятся шатры
И племя с безвестной молвою
У аспидно-синей горы.
 
 
Там девушка тигру услада,
И отрок геенски двууд.
Захлестнутым за ноги надо
Отлить из кровинок сосуд.
 
 
В нем влага желёз, сочленений,
И с семенем клей позвонков…
Отрадны казненному сени
Незыблемых горных шатров.
 
 
Смертельно пеньковой тропою
Достичь материнской груди…
Повешенных вниз головою
Трещоткою рифм не буди.
 

 
У вечерни два человека —
Поп да сторож в чуйке заплатанной.
На пороге железного века
Стою, мертвец неоплаканный.
 
 
Бог мой, с пузом распоротым,
Выдал миру тайны сердечные;
Дароносица распластана молотом,
Ощипаны гуси – серафимы млечные.
 
 
Расстреляны цветики на проталинках
И мамины спицы-кудесницы…
Снегурка в шубейке и валенках
Хнычет у облачной лестницы.
 
 
Войти бы в Божью стряпущую,
Где месяц – калач анисовый…
Слезинка над жизненной пущею
Расцветет, как сад барбарисовый.
 
 
Спицы мамины свяжут Нетленное —
Чулки для мира голопятого,
И братина – море струнно-пенное
Выплеснет Садко богатого.
 
 
Выстроит Садко Избу соборную,
Подружит Верхарна с Кривополеновой
И обрядит Ливерпуль, Каабу узорную
В каргопольскую рубаху с пряжкой эбеновой.