Текст книги "На главном направлении"

Автор книги: Николай Антипенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

Нередко пограничники устраивали конно-спортивные соревнования, в которых участвовали и туркменские наездники. А в местных национальных праздниках, сопровождавшихся массовыми конными заездами, участвовали и советские пограничники. Надо признать, что туркменские лошади всегда оказывались более выносливыми и быстрыми. Я уже не говорю о достоинствах такой необыкновенно красивой породы здешних лошадей, как ахалтекины.

В 1935 году по всей стране газеты возвестили о конном пробеге туркменских джигитов по маршруту Каракумы – Москва. Возглавлял его пограничник Семен Петрович Соколов, бывший начальник каракумской погранзаставы Джей-Рали. Джигиты были приняты в Москве К. Е. Ворошиловым и М. Н. Тухачевским и награждены правительством за выдающийся успех.

Семен Петрович Соколов – позднее полковник в отставке – один из тех, кому в первые годы Советской власти было доверено несение личной охраны В. И. Ленина. В январе 1924 года С. П. Соколов одним из первых встал на пост у Мавзолея Владимира Ильича.

Между командованием погранотряда, погранкомендатур, погранзастав и местными организациями были самые дружественные отношения. Местные жители, городские и сельские, с одобрением говорили о том, как представители погранвойск осуществляют принципы ленинской национальной политики, не допуская каких-либо великодержавных замашек. Дружбу с пограничниками ценили и туркменские руководящие работники.

За годы работы в Туркмении меня избирали в состав Керкинского окружного комитета партии, Керкинского окружного исполнительного комитета Советов. Я состоял членом партийной тройки ЦКК по Марыйскому району, был делегатом Всетуркменского партийного съезда.

С гордостью и признательностью ношу орден Красного Знамени Туркменской Советской Социалистической Республики, которым меня наградило туркменское правительство за борьбу с басмачеством и участие в общественно-политической жизни.

Зимой 1932/33 года меня назначили на должность начальника и комиссара Ташкентской пограничной радиошколы. Она готовила радистов и электромехаников для пограничных войск Европейской части СССР и для всей Средней Азии. Начальник войск округа Н. М. Быстрых, напутствуя меня, сказал:

– Вам предстоит выполнить приказ партии: большевики должны овладеть техникой. Беритесь смелее за новое дело!

Не так это просто – командовать частью и самому обучаться такому сложному делу, как радиослужба. Наряду с организацией учебного процесса надо было еще руководить строительством огромного учебного корпуса, курсантского общежития, а также двух домов для начальствующего состава.

Это было для меня первое и, пожалуй, наиболее серьезное испытание на организаторскую зрелость. Впервые мне пришлось почувствовать всю ответственность командира-единоначальника. Одно дело – критиковать командира «со стороны» за те или иные неполадки, не неся формально личной ответственности, другое – самому отвечать за все: за боевую и специальную подготовку, за партийно-политическую работу, за моральное состояние части, за хозяйство и быт людей, заблаговременно думать о приближении зимы и заготовке топлива, овощей на предстоящий год, а весной организовывать ремонт жилого фонда, техники. Хорошая воинская часть не может обходиться без подсобного хозяйства, и руководство им составляет также заботу командира.

Разумеется, у командира есть помощники по различным отраслям работы. Но разве может его беспокойное сердце не откликаться на повседневные трудности и нужды? Быть командиром части – это значит брать на себя львиную долю ответственности за действия и жизнь всех своих подчиненных, не всегда имея притом уверенность, что тебя правильно поймут и поддержат в трудную минуту «сверху».

Никак не ожидал, что такое множество щелчков посыплется на меня в первую же пору руководства частью. До этого на протяжении 14 лет службы в армии я не имел ни одного взыскания, а за два с половиной года командования школой, несмотря на то, что последняя превратилась в образцовую воинскую часть в округе, я умудрился получить четыре выговора!

Поводов для взысканий было сколько угодно.

Сорвалась лошадь с привязи, наступила ногой на оборвавшийся провод под током и тут же погибла – начальнику школы выговор. До этого случая я не знал, что лошадь мгновенно погибает даже от 50 вольт напряжения в сети. Она сама является носителем большого электрического заряда. Темной ночью, особенно в сильную грозу, от лошади отскакивают огромные искры, и больше всего от ее гривы – это мне приходилось неоднократно наблюдать во время ночных поездок по границе.

Курсант сорвал яблоко в саду колхозника-узбека, проезжая верхом на лошади мимо его усадьбы, – начальнику школы выговор за плохое воспитание подчиненных. А ведь сколько раз мы настойчиво разъясняли, как важно строго соблюдать правильные взаимоотношения с местным населением вообще, особенно с теми колхозниками, на участках которых размещались радиостанции школы (таких станций было больше 100).

Из окружного склада получили соленую рыбу взамен мяса, сварили суп, а рыбу выдали на второе блюдо. У нескольких курсантов расстроились желудки – начальнику школы выговор за плохой контроль пищеблока.

Фельдшер наш любил выпить. Однажды, напившись, он отсутствовал три дня и его нигде не могли найти – начальнику школы выговор за… И т. д.

Разумеется, и начальник школы не оставался безучастным к тем или иным правонарушениям, он реагировал на них «по административной и общественной линиям».

Я чувствую, что вторгаюсь в недозволенную для критики область. Но что скрывать? Не раз в то время я думал о том, как важно беречь авторитет командира не только ему самому, но и начальникам, стоящим над ним.

Годы командования радиошколой явились и для меня самого школой – и не только в смысле умения командовать отдельной частью. От меня требовалось овладевать техникой. Где же можно было лучше, чем здесь, решать эту задачу!

Моим первым заместителем был начальник штаба школы М. М. Монасевич – большой специалист в области радио; он охотно согласился преподать мне основы электротехники и радиотехники. Для занятий мы отвели два часа в день, чаще всего по утрам, с 8 до 10 часов. Настойчиво занимаясь, я получил месяцев за шесть общее представление об этих дисциплинах. Другой мой подчиненный – А. Г. Сурин – обучал меня работать на ключе по азбуке Морзе. В кабинете у меня был ключ, каждую свободную минуту я на нем упражнялся и вскоре стал принимать на слух и передавать 50–60 знаков в минуту, что тогда считалось удовлетворительным. Я мог теперь с большим пониманием дела присутствовать на занятиях с курсантами, а следовательно, более уверенно руководить радиошколой.

Не совсем обычными были тогда у нас формы и методы воспитательной работы. Упомяну о некоторых из них.

Когда я был непосредственно на границе, мы широко применяли такой способ поощрения, как отправка писем родителям отличившихся пограничников. Это ввел и в радиошколе. Командование писало не только родителям, но и на заводы, на шахты, в совхозы – туда, откуда прибыл новобранец. Случалось, там наши письма публиковали в местной печати. Это не были сухие, стандартные письма «под копирку». Нет, в каждом из них рассказывалось об успехах курсанта, его поведении, поощрениях, показателях в учебе. Удостоиться такого поощрения считалось большой честью. Пожалуй, не было более сильного способа морального воздействия. Да и для родителей бойца эти письма много значили: они нередко под стеклом вывешивались на видном месте. Мы получали ответные письма от родителей, братьев, сестер, директоров предприятий, правлений колхозов. Переписка была настолько обширной, что нам пришлось создать специальное бюро (как теперь говорят, на общественных началах).

По инициативе партийной организации ввели обычай собираться «на чашку чая» у начальника школы, куда приглашалось 20–25 курсантов-отличников во главе с командиром их подразделения. Огромное здание школы было полностью радиофицировано, и каждый курсант мог слушать у репродуктора, о чем говорят на этой неофициальной встрече. Обычно вечер сводился к откровенному обмену мнениями о жизни школы; курсанты чувствовали себя свободно, а мы все – и командование и партийное бюро – постоянно помнили о том, что самая строгая воинская дисциплина не должна ущемлять ничьего чувства собственного достоинства. Душой этих собеседований был молодой секретарь партийного бюро В. Ф. Шевченко, служивший ранее со мной в погранотряде.

Одним из видов премирования лучших курсантов было посещение Ташкентского оперного театра. В те годы начальник школы располагал по параграфу «культпросветработа» значительными средствами, из которых приобретались на весь год 6–8 постоянных билетов на субботу и воскресенье в оперный театр. Около 800 билетов в год предоставлялось лучшим воинам школы. Курсанты очень ценили эту форму поощрения. Многие из них впервые приобщались таким образом к высшим формам театрального и музыкального искусства.

Памятным для всего личного состава был приезд в школу всемирно известного радиста Героя Советского Союза Э. Т. Кренкеля, участника челюскинской эпопеи. Кренкель увлекательно рассказывал о роли радиосвязи в этой эпопее. Курсанты и командиры слушали, затаив дыхание. Потом один из них попросил остановиться на вопросе, как работала техника на льдине. Эрнест Теодорович привел ряд примеров преодоления неимоверных трудностей. Поддерживать устойчивую связь в арктических условиях было чрезвычайно сложно. Возникали и критические положения. Но Кренкель с честью выходил из них.

Упорный, самозабвенный труд коллектива командиров-специалистов радиошколы был вознагражден высокой успеваемостью курсантов – 90 процентов имели оценки «отлично» и «хорошо».

А сколько заботы и внимания уделяли быту курсантов жены начальствующего состава. В то время рекомендовалось вовлекать жен командиров в работу по улучшению казарменного быта. Красноармейская казарма должна была быть чистым, светлым, уютным общежитием, где все постели отлично заправлены, покрыты покрывалами, подушки не соломенные, а перовые, на тумбочках стоят графины с водой, а между кроватями расстелены коврики. Наряду с такой заботой об уюте мы настойчиво тренировали людей в частых переходах с большой выкладкой, приучали курсантов стойко переносить жару, физические лишения, возможно дольше обходиться без поды. Тем слаще был отдых в хорошо оборудованной казарме. Приезжавшие из разных гарнизонов представители командования неизменно отмечали в школе строгий порядок.

Не без грусти в 1935 году я оставил радиошколу, получив назначение на должность военного комиссара железнодорожной бригады в Киев. За почти девятилетний период службы в Средней Азии я успел настолько привязаться к этому краю, к местным жителям, к товарищам по работе, что переезд даже в такой красивый город, как Киев, не мог подавить грусть разлуки.

В конце 1938 года я вернулся в погранвойска. Назначили меня в Харьков на должность помощника начальника пограничных войск округа, а позже – начальника окружного управления снабжения пограничных и внутренних войск НКВД. С этого времени и началась моя специализация как организатора тылового обеспечения войск.

В систему снабжения входило обеспечение войск вооружением, боеприпасами, автотранспортом, горючим, продовольствием, вещевым имуществом, финансами, квартирным довольствием. К тому времени я уже закончил заочный факультет Военной академии имени М. В. Фрунзе и получил воинское звание комбрига.

В начале 1940 года мне поручили формирование окружного управления снабжения Львовского пограничного округа с одновременным исполнением обязанностей заместителя начальника пограничных войск. При назначении во Львов мне достаточно убедительно разъяснили всю сложность наших взаимоотношений с Германией, высокую ответственность пограничных войск на юго-западе. В связи с этим также было сказано, что перевод на западную границу СССР я должен рассматривать как повышение.

Недолго пришлось нести здесь «мирную» пограничную службу. К тому же и этот короткий срок оказался весьма насыщенным событиями. Вместе с заместителем начальника пограничных войск округа И. А. Петровым мне довелось участвовать в прокладке новой государственной границы с Румынией и выбирать наиболее подходящие пункты для размещения застав. На машине и пешком мы пробирались по горнолесистой местности южнее Черновиц. Наше внимание здесь привлекла самая высокая гора Поп-Иван – свыше 2 тысяч метров над уровнем моря. Решили разместить на ее вершине пограничную заставу.

Сам я на эту гору взобрался лишь в начале мая 1941 года, решив посмотреть, как живут пограничники. (Погранзастава так и называлась «Поп-Иван»), Подъем в гору начали около 8 часов утра, одетые по-летнему; пришли же на заставу около 8 часов вечера. Примерно на полдороге нас встретил дозор, который принес валенки и полушубки. Вскоре мы вступили в полосу глубокого снега. Чем выше поднимались, тем становилось холоднее, останавливаться на отдых опасались, боясь простуды, и хоть медленно, но безостановочно шли. По дороге в одном месте нашли обоймы с русскими винтовочными патронами, на которых была выбита цифра «1916» – здесь находились русские солдаты в первую мировую войну.

Из личного опыта восхождения на эту гору и из рассказов пограничников я узнал, что основная трудность здесь – доставка продовольствия. Одну треть пути его доставляли на вьючных лошадях, а дальше только на себе. Промышлявшие этим местные жители совершали за сутки один оборот; на спине одного человека умещалось 40–45 килограммов продуктов. Когда раньше– во Львове я читал сетования начальника заставы «Поп-Иван» на то, что слишком низко оплачивается труд носильщиков, мне это показалось неосновательным. Но теперь стало ясно, что надо повысить оплату по крайней мере вдвое. Лишний раз пришлось убедиться, как необходимо личное знакомство командира с обстановкой.

Часто бывая на заставах, я наблюдал оживленное движение на сопредельной стороне. Если полгода назад у пограничного шлагбаума можно было увидеть одного-двух немецких солдат, то в апреле и мае 1941 года, когда я прибыл на заставу у Перемышля, как по команде, выскочило не менее трех десятков немецких офицеров, которые вели себя крайне возбужденно. Признаков нарастания активности немцев вблизи границы с каждым днем становилось все больше. И не только на земле, но и в воздухе оживилась их деятельность. Немецкие самолеты часто совершали разведывательные полеты, углубляясь иногда в нашу сторону на несколько десятков километров; зенитные части и истребительная авиация Красной Армии могли лишь созерцать эти наглые выходки – стрелять им не разрешалось из опасения провокации.

Случилось так, что очередной отпуск мне предоставили с 22 июня 1941 года. По совету начальника погранвойск округа я решил далеко не уезжать, а отдохнуть в одном из санаториев Прикарпатья. Нужда в хорошем отдыхе была большая – четыре последних года, заочно учась в академии, я все отпускное время использовал для выполнения академических заданий. 21-го с вечера приказал водителю Д. М. Груню подать машину к 6 часам утра.

Как ни в чем не бывало, в отпуск уходили и другие командиры. Правда, учитывая тревожную обстановку, начальник погранвойск округа установил порядок, согласно которому по выходным дням дежурство по штабу округа нес один из его заместителей.

В ночь на 22 июня по штабу пограничного округа дежурил начальник политотдела округа Я. Е. Масловский (позднее генерал-майор) – ему и пришлось получить первую информацию и доложить в Москву о начале войны.

Начало войны

В 4 часа утра 22 июня 1941 года начался обстрел нашей территории. Около 5 часов утра дежурный по штабу округа оповестил об этом нарочными и по телефону всех командиров. Едва успев одеться, я услышал гул самолетов, затем разрывы авиабомб. Отправил семью в подвал трехэтажного дома, а сам побежал в штаб округа, находившийся в двух километрах от моей квартиры. На улицах Львова уже лежали трупы, слышны были стоны раненых. Я видел очередной заход вражеских самолетов над тем районом, где оставалась моя семья.

В результате этого налета был сильно поврежден дом, в котором мы жили, и моя квартира, но, к счастью, все укрывшиеся в подвале остались невредимыми.

Авиационные налеты на Львов продолжались почти непрерывно несколько дней. Наша истребительная авиация понесла большие потери в этом районе на аэродромах в первый же час войны, зенитные средства, которыми мы располагали, также вскоре были подавлены.

Надо сказать, что вблизи Львова нашей авиации находилось немало, но жилья для летчиков возле аэродромов не было. Поэтому летный состав почти ежедневно, а в субботний вечер всегда, следовал пригородными поездами на ночлег во Львов, оставляя у боевых машин дежурных. Это оказалось на руку фашистам, начавшим войну рано утром в воскресенье, когда все население, включая и военных, спокойно отдыхало.

В штабе пограничных войск Я. Е. Масловский рассказал, что в ночь с 21 на 22 июня 1941 года на участке одного из наших отрядов перешел границу немецкий солдат и сообщил, что в четыре часа утра немцы перейдут в наступление. Масловский немедленно доложил об этом в Москву дежурному по штабу погранвойск СССР.

Аналогичные сигналы были и на других участках западной границы Советского Союза.

Предупреждение, полученное даже за четыре часа до вражеского вторжения, оказало бы большую услугу, если бы ему поверили. Четыре часа – срок ничтожно малый для принятия больших ответных мер, но за эти часы можно было поднять по тревоге войска Красной Армии, располагавшиеся непосредственно у границы, вызвать на аэродромы значительную часть летного состава, поднять самолеты в воздух до того, как они были сожжены на земле.

О значении этих четырех часов красноречиво свидетельствуют некоторые эпизоды первых столкновений с противником тех частей, где люди были подняты по тревоге за три-четыре часа до вторжения. Пример – незабываемый подвиг располагавшейся в районе Равы-Русской и прикрывавшей Львов 41-й стрелковой дивизии. Бывший начальник штаба этой дивизии Н. Еремин в своих воспоминаниях рассказывает, что с весны 1941 года, как только начались занятия по боевой подготовке, дивизия была рассредоточена и не представляла боеспособного соединения. Оба артиллерийских полка, противотанковый и зенитный артиллерийские дивизионы, другие специальные подразделения находились на учебных полигонах и сборах вне района дислокации дивизии. Ввиду того, что немецкая авиация с каждым днем наглела, летая на малых высотах над советской территорией, а разведка доносила, что гитлеровцы наращивают силы непосредственно у границы, командир 41-й стрелковой дивизии генерал-майор Н. Г. Микушев принял 19 июня самостоятельное решение – вернуть весь личный состав со специальных сборов и полигонов, а также с работ на оборонительном рубеже и всем частям и подразделениям полностью сосредоточиться в лагерях.

– А как же корпус и армия? Это с их ведома? – спросил начальник штаба дивизии.

– Об этом не будем говорить. Вы сами понимаете, каково наше положение, – уклонился от прямого ответа генерал[3]3
  Военно-исторический журнал, 1959, № 4, с. 64.


[Закрыть].

Генерал Микушев погиб смертью храбрых в боях за Киев в 1941 году, и остались навсегда неизвестными обстоятельства, при которых он принял свое необычно смелое для того времени решение. Как бы там ни было, благодаря своей прозорливости и решительности он принял ряд мер, повысивших боеготовность дивизии, и это имело немаловажные последствия.

К вечеру 21 июня вся дивизия была в сборе. Между штабом дивизии и начальником погранотряда майором Я. Д. Малым, очень энергичным и волевым командиром, поддерживался постоянный контакт; командир дивизии был хорошо информирован о положении дел на границе. В субботу вечером 21 июня, по рассказу Еремина, генерал Микушев, созвав для совещания командиров и комиссаров частей, обратился к собравшимся со следующими словами:

– Мы с вами находимся в приграничной дивизии, и наша задача заключается в защите государственных интересов здесь, непосредственно на границе… Эта задача с нас не снимается сейчас, когда в приграничной зоне, как вам известно, создалась довольно-таки неясная и тревожная обстановка. Среди местного населения продолжают упорно держаться слухи о скорой войне. Вы сами видите, как немецкие самолеты нарушают границу и летают над нашей территорией. Непосредственно перед нами к самой границе только за последние дни немцы подвели крупные силы… Мы с вами должны быть готовы к самому худшему… Начальник штаба дивизии остается в лагерях до утра. Командиры частей тоже. Начсоставу отпуска сегодня сократить до минимума – лучше всего быть в лагерях…[4]4
  Там же, с. 65.


[Закрыть]

Начало войны не застигло дивизию Микушева врасплох. Ее части и подразделения действовали по заранее намеченному плану. Она оборонялась сначала в полосе 50 километров по фронту. Против нее действовало пять пехотных дивизий противника, ибо это было важное операционное направление. Противник планировал к исходу 22 июня овладеть Равой-Русской, а еще через два дня взять Львов. Но он просчитался. Советские воины проявили небывалое мужество, стойкость, боевое умение. Нередко сходились врукопашную, и каждый раз немцы не выдерживали, оставляли своих раненых, технику и отходили. Лишь на шестые сутки дивизия, согласно приказу, оставила свой оборонительный рубеж. А ведь она дралась без поддержки танков и авиации, с плохо обеспеченными флангами.

Вот что значит не дать себя застигнуть врасплох, заблаговременно проявить инициативу и решительность, действовать самостоятельно, чувствуя свою ответственность перед народом!

Из этого факта напрашивается много важных и поучительных выводов, относящихся не только к военному делу. Но прежде всего он доказывает, что даже не два дня, а несколько часов имели в той обстановке большое значение.

Еще такой факт. 99-я стрелковая дивизия, находившаяся перед началом войны в районе Перемышля, была приведена в боевую готовность лишь после того, как начался артиллерийский и авиационный обстрел нашей территории. Но первый удар фашистских войск приняли на себя пограничники 92-го погранотряда. Они стойко удерживали линию государственной границы до 12 часов 22 июня. Это дало возможность командиру 99-й стрелковой дивизии привести все части в боевую готовность, выдвинуть их в назначенные полосы обороны.

Несмотря на внезапность нападения противника, в дивизии не было потеряно твердое и четкое управление со стороны командования, нормально функционировала хорошо налаженная связь с подразделениями.

Завязались кровопролитные бои. Правда, к исходу 22 июня противник овладел Перемышлем, но в результате решительных и умелых действий частей 99-й стрелковой дивизии под командованием полковника Н. И. Дементьева и сводного батальона пограничников под командованием старшего лейтенанта Г. С. Поливоды к 17 часам 23 июня город был вновь освобожден. Противник оставил на улицах свыше 300 трупов, 12 пулеметов, несколько орудий и 2 танка. В этой ожесточенной схватке в тыл немецким частям в Перемышле ударил отряд, состоявший из партийного актива города; 200 человек во главе с секретарем Перемышльского горкома партии П. В. Орленко вынудили противника отойти за пограничную реку Сан[5]5
  Военно-исторический журнал, 1965, № 6, с. 51–56.


[Закрыть].

Гитлеровскому командованию не удалось здесь достичь какого-либо значительного успеха за шесть дней упорных боев, и это облегчило советским войскам маневрирование на других участках фронта. Лишь 28 июня 99-я дивизия и пограничники 92-го отряда оставили город по приказу вышестоящего командования.

Известны и другие подобные случаи. Вспоминая о них, приходишь к выводу: дорого обошлась бы Гитлеру его авантюра уже в самом начале вторжения в СССР, если бы этому вторжению предшествовала с нашей стороны большая бдительность. Даже неотмобилизованная Красная Армия не позволила бы противнику так глубоко вторгнуться в Советскую страну.

Уместно ли каждый раз кивать на то, что центр не дал своевременных директив о повышении боевой готовности войск? Действительно ли только центр был виноват в притуплении бдительности в войсках, находившихся непосредственно на границе? Неужто от центра зависело решение такого вопроса, как оставление самолетов на попечение дежурных и отпуск всех летчиков во Львов к их семьям?

Такое толкование, хотя в нем есть доля правды, весьма недостаточно; оно не позволяет сделать правильных выводов на будущее. Когда войска находятся на границе, да еще на неспокойной, уже одно это обязывает командование соединений и частей ко многому. И, как видно из приведенных фактов, некоторые командиры, действуя инициативно и искусно, задержали впятеро-вшестеро превосходящего противника в тот период военных действий, когда каждый час был так дорог для нашей страны.

Положение в самом Львове в первые дни войны было крайне напряженным. Противник почти круглосуточно бомбил город, число жертв среди населения росло с каждым днем. Среди военнослужащих также были жертвы от выстрелов из-за угла: активизировались местные буржуазно-националистические группы, а также просочившиеся в город немецкие диверсанты.

24 июня наши семьи на грузовиках отправили в направлении Киева без указания определенного адреса. Квартиры заперли и дали наказ дворникам следить за порядком, заверив их, что скоро возвратимся. Мы верили этому.

В тот же день, по приказанию из центра, начали отправлять на восток весь железнодорожный порожняк и паровозы. Я позвонил в Москву и попросил разрешения загружать отходящие вагоны имуществом, находившимся в неприкосновенном запасе на окружном складе (15 тысяч пар кожаных сапог, столько же валенок, шинелей, полушубков, а также артиллерийское имущество). В ответ меня обругали, пригрозили расстрелом за «панические настроения».

К исходу дня 25 июня последовало новое распоряжение из Москвы – немедленно эвакуировать окружной склад. Но было уже поздно, у нас не осталось ни одного вагона: железнодорожники проявили высокую мобильность и успели отправить в тыл один за другим, вероятно, более сотни поездов порожняка… А звонки из Москвы все учащались. Теперь мне грубо и грозно напоминали, что я лично отвечаю за эвакуацию складов. Тот же начальник на мой неизменный ответ, что, выполняя приказ центра, мы остались без единого вагона, хладнокровно повторял:

– Вам там на месте виднее, где изыскать средства. Вы несете за это имущество персональную ответственность.

Не менее трех раз в сутки я ездил на окружной склад, располагавшийся на окраине Львова. С трех сторон территория склада была обрамлена четырех– и пятиэтажными жилыми домами, из их окон и чердаков все чаще раздавались выстрелы. Ходить по территории склада становилось небезопасно. Можно было ждать и попыток каких-либо диверсионных групп завладеть военным имуществом. Чтобы не допустить этого, я приказал начальнику склада подготовить все хранилища к уничтожению.

Такое распоряжение я отдал по обязанности старшего начальника, но, откровенно говоря, не мог примириться с возможностью привести его в исполнение, ибо не хотелось верить, что уже в самом начале войны мы вынуждены будем быстро отходить. Между тем по улицам Львова на восток проходили все новые и новые колонны наших войск, уже выдержавшие тяжелые бои, отразившиеся и на их экипировке. А я должен был сжечь столько ценного обмундирования и обуви! Приказал начальнику склада погрузить в машины кожаную обувь, летнее обмундирование, вывезти на перекрестки и раздать проходящим войскам. Естественно, в этой обстановке ни о каких раздаточных ведомостях или расписках не могло быть и речи.

Исполнение этого дела было сопряжено с немалыми трудностями и острыми переживаниями. Из-за процедуры переодевания, несколько задержавшей прохождение войск, на перекрестках образовались «пробки». В условиях непрекращавшихся налетов авиации противника это могло стать причиной больших неприятностей. Но все обошлось благополучно.

Все, что осталось после этого на складе, облили бензином и сожгли. Горело драгоценное зимнее обмундирование. Ужасное это было зрелище! Но как предлагать бойцам теплые вещи в то время, когда стоит жара, а они и без того перегружены оружием и боеприпасами? А ведь можно же было все эвакуировать двумя-тремя днями раньше!

30 июня наши войска оставили Львов. Случилось так, что я оказался во главе небольшой группы военнослужащих. В их числе были прокурор и председатель трибунала округа, работники политотдела и все мои подчиненные по управлению снабжением. Двигались мы на автомашинах. Руководить этой группой выпало на мою долю: все знали, что я по званию комбриг, что у меня есть некоторый боевой опыт, – а в той обстановке каждому хотелось иметь подготовленного в военном отношении начальника. Независимо от своих прежних должностей все чувствовали себя в нашей группе рядовыми бойцами и на привалах несли обязанности бойцов в круговой обороне. Почти каждый час наша колонна автомашин вынуждена была останавливаться на обочинах или маскироваться у лесных опушек от обнаглевших немецких летчиков, свободно выбиравших себе цели и охотившихся не только за мелкими группами, но и за одиночками. Во время одного из таких нападений автомашина, в которой я ехал, получила несколько пулевых пробоин.

Через два-три дня до нас дошел слух, что фашистов повсеместно гонят обратно, что Львов снова занят нашими войсками и туда возвращаются областные организации. Ликованию не было границ.

И тогда ко мне подошел наш прокурор. Он предложил дать письменное объяснение: кто разрешил сжигать склад и раздавать войскам обувь и обмундирование без соответствующего оформления? Тон, которым были заданы эти вопросы, дал понять, что меня ждет…

Делать нечего. Присев у дерева, я стал писать обстоятельное объяснение. Не прошло, однако, и часа, как ко мне снова подошел прокурор.

– Порвите, Николай Александрович, что написали. Никому это не нужно, – сказал он. – Немец не только удерживает Львов, но и продвигается на восток. Хорошо сделали, что уничтожили склад и хоть часть имущества раздали своим войскам.

Я только подумал: «А что он мне скажет, когда обстановка снова изменится?..»

Своеобразно складываются условия, при которых твоя жизнь может оказаться висящей на волоске… Немало оружия, боеприпасов, горючего, продовольствия, обмундирования оставлено было противнику на глазах наших войск, отходивших с боями и остро нуждавшихся в этом имуществе. Но трудно винить начальников складов. А вдруг война прекратилась бы в тот самый момент, когда они без разрешения свыше раздавали имущество?

Видимо, под тяжестью чувства ответственности за незаконную раздачу обуви и обмундирования советским воинам, за те минуты, когда я писал объяснение, моя густая и черная шевелюра заметно побелела.