Текст книги "Желтый дьявол (Том 2)"

Автор книги: Никэд Мат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

3. Под белым саваном

…Всем партизанским командирам Амурской области.

Мошков.

И все.

Много пакли намотано в шпалы, в кладку под мостом… облито керосином, нефтью – все это.

– Ну, живей там!.. – С полотна дороги начальник команды лыжников.

Чирк! – спичка и огонь. Охватило все шпалы, загорелась пакля…

А кругом – снег… и тихо…

И черный густой дым скоро заволакивает всю кладку, и большим костром горит деревянный временный мост из шпал.

– Готово!..

Весело потрескивает костер.

Команда лыжников уходит дальше к следующему такому же мосту…

Это амурские партизаны, в белых халатах, в белых гольдских унтах.

Они неслышно скользят вдоль Амурки и зажигают мосты…

А по станциям железной дороги: д-дуу-ду-ду-ду… ду-ду-ду… ду-ду-ду…

Гудит фонопор, мечутся японские коменданты:

– Аната, оой![12]12
  Эй, вы там, слушайте!


[Закрыть]

Но нет ответа – порваны провода.

Горят мосты.

Начальники японских отрядов лишены связи и возможности передвижения, разделены… как в ловушке.

Они тревожно насторожены и посматривают в синь тайги… А оттуда, с сопок двигаются партизаны.

Горят мосты – нельзя подать помощи японским гарнизонам, разделенными между собой.

Благовещенск.

Мечется по кабинету начальник 14-ой дивизии генерал Иши-Зо.

– 317 мостов!.. 317 мостов в одну ночь! Проклятые!.. – кричит он по-японски. И не выдержав: – Сворочь!.. Боршуика… Мошинка!..

Холодная амурская ночь.

На синем бархате вселенной мириады звезд, близкие, белые, огромные, как глаза, которые смотрят на землю и что-то ждут…

Тайга молчит. Лишь изредка треснет где-нибудь столетний дуб, разодранный морозом.

Вот какой холод в амурской тайге.

Пах-пах-пах… чак-чак… чок-чок…

И опять: та-та-та-та-та… тарррр… та-та-та – пулеметом в ответ по невидимому неприятелю, по снежным сопкам.

И дальше идет японский батальон… Третьи сутки уже идет он, все глубже, все глубже в тайгу.

Это по плану начальника 14-ой дивизии Иши-Зо стягиваются кольцом в глубь тайги японские войска для окружения и разгрома партизанских штабов и отрядов.

Двигается японский батальон по снежной целине тайги. А вокруг – редкой цепочкой по флангам идут партизанские отряды лыжников. И не видно их, и везде они… Идут и постреливают. А ночью не дают зажигать костров.

Мерзнут японские солдаты.

А партизаны все постреливают…

Чуть утро.

Выглянет… опять спрячется… Выглянет – опять спрячется…

– Что за чорт! – не видит он, что ли?.. Один из лыжников партизан… И перебежал несколько деревьев, прячась, останавливаясь… Вот совсем близко – опять выглянул: стоит японский часовой – на белом, желтый неуклюжий с мохнатым воротником, как копна врос в снег, твердо держит винтовку.

Стоит на посту часовой – не шевелится.

Лыжник ближе…

– Гаааав! Гаф!.. – И замер за дубком партизан… Тишина… Чуть выглянул опять – стоит как столб часовой…

– Ну, готов, значит!.. – и бегом на него с винтовкой наготове.

Подбежал, ткнул…

Качнулся часовой – и мягко в снег, как полено.

Тук-тук-тук… тук-тук-тук… тук-тук-тук-тук-тук-тук…

По застывшим деревьям тайги палкой стучит лыжник.

Откуда-то издалека донеслось два глухих стука: тук-тук…

А потом и вся тайга застучала…

И с сопок отряды один за другим в долину скатываются… Кольцом окружают японский батальон.

Желтые, на корточках взводами японские солдаты спят…

Вот офицеры группой – тесно прижались друг, к другу – спят…

Японский батальон уснул мертвым сном – замерз.

Только вьючные лошади вздрагивают, прядут ушами, озираются… Спит батальон.

А через неделю белые сопки… Белым саваном закрыло голые трупы японцев.

Не найти батальона. Снег запорошил все следы.

А амурским партизанам что – они не боятся холода… Гольды их одели в теплые мягкие унты, они ходят и посвистывают. Русскому таежному человеку холод – удовольствие: румянец и крепость мускулов.

И ходит он по тайге, да постреливает, да поджидает вот такую звездную, холодную ночку, а под утро…

Спит японский батальон, покрытый белым саваном.

И есть у партизанов новое оружие и много патронов.

4. И хорошо и плохо

Ночью на запасных путях во Владивостоке много вагонов с Амурки, а вокруг них ходят японские часовые и никого не допускают.

Грузчики на Эгершельде шепчутся:

– …Навезли мороженого мяса, сами и грузи эту падаль… И не грузят.

– …Отказываются грузить, ваше высокопревосходительство… – Таро замер. Ждет.

– Хаарррр… тьфу!.. Заставить силой!!.. – О-ой выругался по японски и еще:

– Хар… тьфу!..

– Неудобно… ваше высокопревосходительство – консульский корпус.

– Уррр… хр… тьфу! – рвет и мечет, выхаркивая О-ой.

Грузчики отказались грузить мороженые трупы японцев для отправки в Японию. Так и отказались – не помогла даже высокая поштучная плата, по иене со штуки.

Благовещенск.

Начальнику 14-ой дивизии генералу Иши-Зо… Дальше 20-ти верст в тайгу японским войскам не ходить. Ответственность… на Вас.

Главнокомандующий Экспедиционными Войсками Тихо-Океанского побережья и Д.В.

Генерал О-ой.

Сидит в кабинете у себя генерал Иши-зо и скрежещет зубами:

– Боршувика!..

Но у него сегодня есть утешение.

Утром сегодня атаман Кузнецов лично был у него.

– Ваше превосходительство, вождь партизанских отрядов Амурской области большевик Мошков сегодня при попытке бежать застрелен конвоем… – И в казачьи усы Иудина улыбка.

– Аригато![13]13
  Спасибо.


[Закрыть] – Мертвое желтое лицо японского генерала – чуть огонек в глазах.

Больше ничего.

Глава 18-ая
ДОЛЛАРЫ И ЦВЕТЫ

1. Вильсон и партизаны

Кабинет Вудро Вильсона.

Секретарь. Нажим кнопки. Следующая бумага. Секретарь читает:

Доклад генерала Грэвса. Партизаны. Их много. Ряд неудач. Что делать?

Вудро Вильсон:

– Ответьте: и им и нам. По-хорошему. Нам больше. Секретарь пишет:

«Временно придерживаться дружелюбной политики по отношению к партизанам».

Бумага с резолюциею летит (по Синклеру) в 42-ой этаж. Оттуда в 29-ый. Опять в 37-ой, вниз. Десять пальцев миловидной девушки нажимают механический пресс:

…В узком цилиндре подземной почты послание Вильсона летит на пароход.

Генерал Грэвс сидит в плетеном кресле и слушает, как переводчик знакомит его с общественным мнением Владивостока по скудным данным «Голоса Родины».

Генерала главным образом интересуют кражи, убийства и передовая статья.

«Сколько потенциальной энергии в этом народе! – думает генерал. – Но абсолютное отсутствие техники это возмутительно!»

– Господину генералу, срочно. Пакет:

Штаб Американских экспедиционных войск.

Генералу ГРЭВСУ.

Владивосток.

Генерал расписывается в получении пакета и немедленно распечатывает его.

Это письмо Вильсона.

Генерал читает, и философский взгляд его зацепляется за кончик его желтого ботинка.

– Дружелюбную… Гм… Хорошо!

2. В кабинете маски

– Я предпринял все, что мог.

– Безрезультатно?

– Да. Вторая часть документа бесследно исчезла.

Таро возмущен.

– Чоррт! Неужели при наличии нашего аппарата разведки нельзя было найти эти проклятые лоскутья. Из-за них погиб генерал Сизо… О-ой требует…

– Я использую последнее средство…

– ?

– Я поищу документ у американцев.

– Это идея! Действуйте.

– Вы должны мне дать возможность проникнуть в американский штаб.

– Иес! Вам будут поручены переговоры, касающиеся некоторых концессий. Под этим предлогом вы можете иметь дело с генералом Грэвсом, майором Ходжерсом и другими.

Когда дверь за Таро закрывается, маска вынимает блокнот и пишет:

Москва ВЧК.

Дайте более конкретные директивы относительно американцев.

Дроздов.

3. Поездка к туземцам

Важно пыхтит округлая гондолочка – четырехместный автомобиль майора Ходжерса.

Столь же важно попыхивает черной манильской сигарой и сам майор Ходжерс.

И вероятно не менее важно бьется и майорово сердце, спрятанное где-то выше округлого чинно колыхающегося живота.

Три прочих мистера, находящихся в автомобиле, настроены не менее важно… У их ног камеры фотографических аппаратов и какие-то тщательно завернутые округлые цилиндры.

Это – ручные гранаты.

Ни в экспедицию за страусовыми яйцами, ни в исследование гробниц фараонов, – мистеры не едут. Они едут в Свиягино для переговоров с партизанами.

– Нам нечего опасаться, – успокаивает майор своих спутников.

Однако, наружное спокойствие майора не мешает трем пальцам его правой руки спустить предохранитель револьвера, спрятанного в кармане майора.

В хорошо блиндированном броневике американцы приезжают в Свиягино.

Оттуда, по ветке, верст двадцать, около Белой Церкви назначено место переговоров.

Важно высаживаются американцы. Местным жителям не каждый день приходится любоваться таким зрелищем.

Старый Мартын, железнодорожный будочник, объясняет своей дражайшей половине:

– Американцы хорошие люди, что и говорить…

…Однажды кто-то проездом бросил ему пол банки сгущенного молока.

4. Доллары и цветы

На полянке у опушки леса – место переговоров.

Партизане стараются сохранить серьезность, но это удается трудно. Важность мистеров их смешит.

Штерн, занятый военными операциями в Сучанской долине, не успел сам приехать на переговоры и поручил их начальнику отряда Возному – ближайшему в районе свидания с американцами.

…Нет переводчика. Американцы совсем упустили это из виду. А во всем партизанском штабе только один из городских – самоучка Смирнов – знает немного по-английски.

– Тащи его сюда.

Партизаны бросаются искать Смирнова. А он, пользуясь свободным временем, у ручейка разделся, разлегся на солнышке, и нет ему дела до каких-то американцев.

– А ну их!

– Возный приказал.

Смирнов, что-то ворча, встает и с явным недовольством начинает одеваться.

– Принципы американского народа, – это прежде всего принципы гуманности и миролюбия – говорит майор Ходжерс.

Он напрягается, чтобы вложить в свои слова побольше чувства.

Он напрягается очень, ибо американцу говорить с чувством не так-то легко. Но дипломатия вообще вещь не легкая…

– Насчет миролюбия говорит, – попросту переводит Смирнов.

– Что ж, скажи им, что мы тоже не прочь – отвечает Возный. Пусть только не мешают.

Смирнов что-то говорит по-английски, делая огромнейшие паузы. По-видимому, недостающие в его лексиконе слова он заменяет другими, более или менее схожими.

Мистеры укоризненно качают головами. Затем Ходжерс опять напрягается и произносит:

– Американский народ согласен во всем идти вам на встречу. Мы дадим вам обмундирование, галеты, медикаменты…

– Снабжать нас обещают, – переводит «переводчик».

– Что ж, и это хорошо. Спроси, бесплатно или за деньги.

– …Мы просим только не беспокоить средства сообщения, – продолжает Ходжерс. – Не разрушать дороги, не взрывать поездов…

– Говорит, чтобы мы в сопках сидели и поездов не трогали – объясняет Смирнов.

Партизаны хохочут. Возный:

– Тише там! – К переводчику:

– Скажи им, что мы не будем трогать участка дороги, охраняемого американскими войсками, только при том условии, если на этот участок не будут допущены Калмыков и прочие. Если поездами не будут пользоваться наши враги для передвижения своих войск.

– Американские экспедиционные войска примут все зависящие от них меры… – заявляет Ходжерс.

– Тогда пусть дают галетов! Мы согласны!

Мистеры оживленно переговариваются. Видно, что они в восторге от достигнутых результатов.

Ходжерс выпячивает грудь и начинает произносить, по-видимому, весьма содержательную и прочувствованную речь.

Переводчик, вначале прислушивающийся, скоро машет рукой:

– Одним словом, приветствует нас, – дает он конспект речи майора.

Майор же, сам расчувствовавшийся от своей речи, опускает руку в карман, что-то ищет, пока, наконец, не вытаскивает чистенький новенький доллар.

Переводчик настораживается.

– От имени американского народа примите этот доллар в знак нашей дружеской поддержки и миролюбия.

– Подарочек вам, товарищ Возный, в память, значит.

– Скажи спасибо. Только что же им в обмен дать? Эй, ребята, кто там! Нарви цветов для американцев.

Человек десять партизан бросаются рвать цветы.

Ходжерс, закончивший свою торжественную речь, садится на пень. В эго время один из партизанов кладет ему на колени огромную охапку полевых цветов.

Возный к переводчику:

– Вот. Скажи им, что это от нас. Тоже в память. Непонятно и долго вымучивает переводчик, но видно что все мистеры «растроганы»…

– Я вам сказал, – говорит Ходжерс на обратном пути своим спутникам. – Это самый глупый народ. Я всегда был уверен в их миролюбии.

И с облегчением майор Ходжерс зажимает предохранитель своего кольта.

5. Тайна маски

В комнате Ильицкого в американском штабе Ольга. Разговор вполголоса:

– Майор Ходжерс остался очень доволен переговорами. Буржуи братаются с партизанами.

– Интересно, что из этого получится.

– О! Американцы всегда умеют оценить положение. Они…

Кто-то, легко постучав, открывает дверь.

– Простите, мне к генералу Грэвсу.

– Генерал только что уехал… – Ильицкий не договаривает. Вошедший в упор смотрит на Ольгу. Ольга на него. Потом:

– Андрей!

– Ольга!

– Вот неожиданность!

– Откуда?

Они пожимают друг другу руки. Ольга к Ильицкому:

– Это Дроздов, мой земляк. Будь знаком.

– Что же вы тут к генералу Грэвсу? – с удивлением спрашивает Ильицкий, пожимая протянутую ему руку.

Дроздов наклоняется к обоим и полушепотом:

– Дела ВЧК.

– А! Вот оно что. Как же вы познакомились с генералом Грэвсом?

– Через Таро. Я с ним тяну тут волынку насчет одного документа.

– Документа? – восклицает Ольга.

– Да. Документа, касающегося белых. Одна половина его уже имеется у меня, и я хочу при помощи японцев разыскать другую.

Ольга порывисто хватает его за руку.

– Значит, человек в маске это ты?

– Откуда ты знаешь?

– Один наш парень тебя уже выследил. Вторая половина документа имеется у него.

– Как? В самом деле?

– Да, да.

– Тогда нечего мне тут с Грэвсом возиться. Едем к твоему парню.

Все в восторге: наконец-то тайна документа будет раскрыта.

Глава 19-ая
КОРЕЙСКИЙ ОТРЯД

1. Кимы

– Сколько у вас Кимов, – оборачивается Штерн, передавая приказ начальнику Корейского отряда.

– Много, товарищ Штерн! – Тот улыбается.

– Как у нас Ивановых, – смеется Баев.

– Дрались вы хорошо, товарищ Ким… – Штерн повернулся к нему совсем, – как настоящие партизаны-революционеры… Только… учить вас надо, дела военного совсем не знаете…

– Верно, товарищ Штерн…

– Ну, дело поправимо – я вам инструктора дам. А вот насчет политического просвещения вы уж сами как-нибудь наладьте работу, а с чем не справитесь – вот вам верный помощник… – Штерн на Баева.

– Я уж сговорился с товарищем Харитоновым.

– Ну, и хорошо.

– У нас это дело теперь наладится… – Ким запнулся.

– А что? – Штерн на него.

– Один кореец из наборщиков достал нам шрифт… – бронза Кимовых скул засияла: – газету свою будем выпускать…

– Хорошо… Только откуда этот кореец, наборщик?..

– Из Владивостока… Да и в Сеуле он работал, свой.

– Надежный?

– Совсем… Я даже явку на его брата в Никольске устраиваю…

– Ну, твое дело…

Губы младшего Кима оттопырились, и за кисточкой, обмакиваемой в тушь, они то раздвигаются, то вытягиваются, описывая соответствующие эллипсы и дуги такие, что ложатся на лист корейской партизанской газеты. Ким младший ее иллюстрирует карикатурами на японцев…

– У-у, макака… – выдувает Ким из трубообразно сложенных губ. А потом:

– Не нравится мне Цой… – тихо по-корейски добавляет он. – А ты его еще назначил начхозом отряда…

– Он дрался с японцами, как пантера… Что ты на это скажешь? Он принес нам типографию… – разве это мало?

– А все-таки… что то он не умеет глядеть на солнце…

– Ты очень недоверчив, брат.

– А разве это плохо?..

– Знаю…

– Когда среди наших бедных рабов столько предателей…

– Знаю…

Цой дрожит, прижимается к пряслу – глаза мутнеют, и где-то внутри их чуть блеснул свет и потух… – боком протискивается в калитку и пропускает мимо себя телегу, на которой сидит возница отца Павла. – А потом вдруг как-то неожиданно кричит:

– Эй, ты, слепой. Что не смотришь… – и к вознице – толкает его кулаком в грудь, потом дергает его и, покрутив еще рукою в воздухе, плюется.

Тот выезжает из двора анучинского попа и спускается в долину на Никольский тракт.

Цой идет к отцу Никодиму.

– Моя нада вози хлеба… – кричит он попу в окно со двора, – телега нада… штаба приказал… – бери моя…

И идет под навес к дрогам.

Поп раскрывает рот и хочет выругаться совсем не по-святому, но чья-то мягкая ладонь ему на рот….

– Успокойся, отец Никодим… за терпение бог воздаст вам сторицею, – отец Павел сзади.

– Угу… Э-э… – урчит отец Никодим, ничего не понимая.

А за околицею, уже на тракту, далеко за Анучино, возница копошится у себя за пазухой, а потом вынимает оттуда маленький комочек бумаги. Развертывает его. Читает. Злобный огонек в глазах, а глаза в сторону Анучино…

– У-у… боршуика! – сжимает кулак возница.

Это – капитан Нао.

2. Эстафета

– … Доехав до станции Куаньченцзы, ты пройдешь в поселок и в опиокурильне Тына увидишь нашего брата Пэ-и.

Пусть он едет дальше в Сеул, – закончил Ким инструкцию посланцу корейского партизанского отряда.

Ким встал, достал из походной сумки сверток и вынул из него корейские туфли.

– Одень. А в Куаньченцзы отдашь их Пэ-и. Пусть в них едет. Теперь иди.

Лю – посланец – утвердительно кивнул головой, одел туфли и вышел.

Ч-чах… ч-чаххх… чшшшш…

Дан-н-н…

Куаньченцзы. Пассажиры суетливо выходят из вагонов. У площадок стоят японцы, пытливо всматриваясь в каждое лицо.

Из вагона II класса выходит солидный японец, сыщики почтительно расступаются, а за японцем идет Лю, неся чемодан. Японцы, пропустив их, снова пытливо смотрят в вагон.

Лю оглянулся и презрительно сплюнул.

– Макака!..

Затем, поставив чемодан на нанятого японцем рикшу, легким шагом скрылся в проулках.

Опиокурильня Тына на самой окраине поселка. Большая фанза занавесом делится на две комнаты. Первая, маленькая, устлана цыновками, а вдоль стен низенькие столики для чая. У входа сидит Тын – хозяин – старый сухой кореец с реденькой козлиной бородкой. Он безучастно, с совершенно неподвижным лицом, получает деньги, выдает трубки с опиумом бойкам и следит за угощением.

А в соседней, большой, – сизый, одуряюще-пряный дым окутывает гостей. Всюду на цыновках лежат или сидят, мерно покачиваясь, еще не уснувшие гости, а между ними безмолвными тенями мелькают фигуры прислуживающих.

В глубине на цыновке сидит Пэ-и. Сегодня, как всегда, он пришел ждать вестей от Ким‘а, а попутно выкурить трубку, уносящую в царство грез…

– Пэ-и! – голос справа.

– Слушаю.

– Ты уже курил?

– Нет. Что нового, Лю?

– Получил письмо от отца. Скоро праздник Луны, и моя сестра Сан зовет тебя приехать в Сеул.

Пэ-и повернул голову и посмотрел на говорившего. Затем встал, и оба вышли.

– Когда ехать?

– Сегодня.

– Хорошо.

– Ты поедешь в моих туфлях. В Сеуле передашь их нашим.

– А ты будешь ждать здесь?

– Да.

Обменялись туфлями.

– Прощай.

Пэ-и ушел, а Лю через минуту погрузился на его цыновке в сладкий сон после третьей затяжки опиума.

Ночь. Поезд мчится к Сеулу.

Через вагоны, грубо расталкивая сбившихся в проходе корейцев, идут два японских жандарма. Скуластые, лоснящиеся физиономии «господ» презрительно бросают в толпу ругательства.

У выхода на площадку стоит Пэ-и.

Жандармы подходят.

– Прочь! – и звонкая пощечина гулко раздается по вагону.

Пэ-и не шелохнулся, только сжавшийся кулак выпрямился, и передний японец с разбитой скулой покатился на пол вагона.

– Собака! Раб!.. Пэ-и на площадку… Навстречу:

– Куда? Стой?

Три пары рук сковали тело Пэ-и, хриплый крик из сдавленного горла, и через минуту в открытую дверь вагона с площадки падает тело корейца…

Поезд дальше.

А кругом… Ночь. Серебристый диск луны медленно поднимается по небосклону. Холмы громадными шапками угрюмо прижались к земле, и без счета сплошным огненным морем по всей безбрежной степи горят священные костры, вокруг которых тысячи теней, тысячи корейцев, протягивая руки, молят дочь солнца сбросить с них рабство…

Сегодня праздник Луны.

3. Маковое раздолье

Когда цветет мак – вся Улахинская долина заливается красным маревом. А кругом под сопками фанзы китайских чао и пыи корейских уруг.

Еще они садят здесь табак и кукурузу, а ближе к Никольску и Посьету даже рис.

Теплый, туманный, мягкий, благодатный край… Недаром же здесь родится пьяный хлеб, а вот все остальное желтое, восточное, произрастает хорошо.

Уже цвет опал.

Большая зеленая головка мака, а вокруг нее тонким двойным лезвеем, как бритвой, – черная маленькая правая рука проводит поперечные полосы – надрезы. Левой – она подставляет глиняную чашечку, в которую ловко счищает с головки маковые слезы – сок из надрезов. Это – мякоть будущего опиума.

Маленькую девочку-кореянку не видать из-за огромных стеблей мака. А по полям их ходят десятки и сотни.

Кореец старик, в соломенной конусообразной шляпе, сидит у фанзы и попыхивает в свою длинную трубочку, флегматично наблюдая за работой.

Это последний срез. Скоро будут косить. А у иных уруг уже скосили – раньше было засеяно.

Солнце жарко и не шелохнут маки.

Синие повязки на головах.

Одноглазый Лифу смотрит на бумагу с японской печатью.

Хунхузский отряд раскинулся по скошенному маковому полю. Хунхузы зарылись в мак и отламывают сухие головки от стеблей,  скусывают чашечку головки, а потом трясут в рот, стукая о зубы... И сыплется мак из головок.

Уже неделю не давал хунхузам старый Сын-Фун-Ли опиума – вышел, говорит, весь, надо идти брать у корейцев...

И вот пошли...

А пока заменяют опиум маком. Наедятся и будут спать до ночи, а там...

Кругом коричневые скошенные поля мака – сухие и пьяные.

И мирно, как пчелы, работают корейцы на своих уругах.