Текст книги "НА ЧУЖБИНЕ 1923-1934 гг. ЗАПИСКИ И СТАТЬИ"

Автор книги: Нестор Махно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

II

Расставив цепью бойцов, я сам подполз ближе к площади, на которой лежали австрийцы, стояли пулеметы, метались из стороны в сторону с винтовками и централками за плечами помещики, крупные собственники и вартовые. Я выяснил для себя, когда и откуда наилучше ударить на незваных пришельцев и когда получил известие, что Щусь уже у назначенного места, я подал команду – огонь! Стреляли по противнику на расстоянии 80-100 шагов, и огонь наш был настолько меток, что австрийцы не успевали стрелять.

Увидев это, я крикнул бойцы – в атаку! Ура! – И мы все, как один, бросились в атаку.

В это время Щусь с противоположной стороны открыл пулеметный и ружейный огонь.

Австрийцы бросились в паническое бегство по дороге на с. Покровское, оставив нам два пулемета, 22 подседланных лошади, бричку патронов и массу винтовок. Помещики, крупные собственники и вартовые бросились через дворы и, убегая, зажигали крестьянские дома и солому.

Село Дибривки заворошилось, точно муравейник: крестьяне выскакивали с вилами, косами, топорами и ружьями и беспощадно убивали австрийцев, вартовых и помещиков.

Таким внезапным и смелым налетом мы выбили из с. Дибривки этих непрошеных пришельцев-убийц и преследовали до с. Покровское.

Много пленных привели бойцы с поля битвы. Помню – крестьяне так были увлечены в этот бой, что не обращали никакого внимания на то, что 9-10 дворов, зажженных отступавшими, уже почти догорали. Они все почти были за селом и каждого пленного хватали у бойцов; и, убивая, приговаривали: «колы мы вже вас здыхаемося».

Помню – возвращаясь с боя, я с трудом отстоял 20-25 австрийских солдат, среди которых много было галичан-украинцев, и которых крестьяне уже раздели и избивали.

Их пришлось накормить, перевязать и под конвоем вывезти за село на ст. Просяную.

Вартовых же всех было приказано расстреливать, как подлых лакеев гетманской буржуазии.

III

Наступил вечер 1 октября. С необыкновенным подъемом я провел крестьянский митинг, после которого наши ряды пополнились вдвое.

С этих пор из села Дибривки слова: «Батько Махно» передавались во все стороны из уст в уста самими крестьянами. Отсюда крестьяне, крестьянки, их дети слово «батько» передавали с неожиданным для меня самого уважением и любовью во все деревни и села Украины. Оно же подхватывалось и всеми отрядами. С этих пор и пришлось подписываться на всех воззваниях и официальных бумагах вместо Махно – батько Махно.

– А хорошо ли это? – задавал я иногда себе этот вопрос. Но ответа на него не находил.

Мои друзья уговаривали меня, что так привыкли называть меня в народе. Это успокаивало меня.

IV

Ночь с первого на второе октября прошла спокойно. Каждый из нас ложился и вставал с каким-то приподнято-напыщенным чувством победителей.

На следующее утро нам нужно было выезжать. Но ввиду того, что со всех концов района приходили добровольцы-крестьяне и записывались в отряд, выезд был на два дня отложен.

Поэтому поутру я сам выставил наблюдателей. Затем взял с собой прапорщика Петренко, как военного и знающего хорошо лес, и выехал с ним на всякий случай осмотреть, – удобна ли позиция. Отъезд этот занял у меня около трех часов времени.

А когда я возвращался обратно в село, то по пути встретил отряд свой, который мчался во всю рысь в лес.

Здесь я узнал, что со стороны села Покровского движется много кавалерии и пехоты. Каретник, Щусь и Марченко с двумя пулеметами и кавалерией выехали на встречу, но, заметив силы противника, сейчас же возвратились в лес.

К этому времени австрийцы, установив батарею, открыли по селу Дибривки огонь, в одно и то же время бросив один батальон пехоты на село, а два при 200-300 кавалерии – на обхват леса.

На помощь им со всего Дибривского и Больше-Янисельского районов потянулись немцы-колонисты, крупные собственники, помещики и вартовые со своими мелкими отрядами. Тянулись они бесконечными вереницами с необыкновенным воодушевлением и радовались, что теперь именно, в Дибривском лесу, возьмут и Махно, и Щуся. Отряды эти тоже рвались к лесу, беспорядочно обстреливая его.

Но мы заняли позиции с двух сторон, которые были неподступны потому, что их отрезывали реки Каменка и Волчья.

Регулярные австрийские части несколько раз пытались нас с этих позиций выбить, но нам легко удавалось заставлять их отступать или же ложиться и молча, притаившись, лежать.

День спускался к вечеру.

Село Дибривки зажжено и горит. Крестьяне – на подводах, верхом на лошадях, пешие – из села разбегаются во все стороны.

Австрийцы одних заворачивают, других расстреливают, а третьих просто раздевают и, отобрав лошадей, бросают в поле.

Прибежавшие в лес из села, крестьяне рассказывают, что дворов целых в селе не останется; его специально, по всей вероятности, приехали сжечь, так как по улицам ходят из двора во двор и зажигают.

Зажигали его все: и помещики, и немцы-колонисты, и вартовые. Не оставались без участия в этом гнусном деле и регулярные австрийские части.

Солнце зашло. Наступили сумерки. Но от горевшего села Дибривок лес освещался, точно днем.

Батарея перевела свой огонь из села на лес.

Я узнал от т. Щуся, где наилучший выход из леса и, посоветовавшись с ним, сделал распоряжение сняться всем с позиции и тихо выезжать вдоль реки Каменки на с. Гавриловку (расположенное в 12-15 верстах от Дибривок).

Крестьян и крестьянок, которые оставались в лесу, мы просили не падать духом. Мы говорили им, что все, что сейчас враги наши творят в селе Дибривки, – завтра или послезавтра обрушится на них.

Крестьяне многие говорили: «Пусть сгорит все наше в селе, лишь бы вы остались живы. Мы надеемся, что все же мы победим».

Из леса мы выехали благополучно, без всяких поражений.

Село Дибривки все сильнее и больше охватывалось огнем, и путь наш до села Гавриловки освещался словно днем.

V

Артиллерийский обстрел леса не прекращался. Гул его доносился к нам и этим напоминал нам кошмар, переживаемый крестьянами-дибривцами.

Село Гавриловка было все на ногах. Въезжая в него, мы говорили крестьянам, что мы – губернская державная варта и тут же спрашивали: – Не бежали ли здесь банды Махно и Щуся? – На что получали ответ:

«Мы таких банд не знаем и не слыхали». И в свою очередь спрашивали нас: «А что это по направлению Дибривок горит, и что за стрельба оттуда слышится?»

И когда мы им объясняли, что это мы зажгли с. Дибривки за то, что они, дибривчане, бунтуют против нашего гетмана и наших союзников немцев и австрийцев, спасших нашу Украину, то некоторые из крестьян восклицали: «Ага, так им и надо! Там где-то и наши сыновья поехали им отомстить, а то они – эти дибривцы – организовались, и им ничего не сделаешь». Другие же, понурив голову и тяжело вздыхая, спрашивали: «Да неужели сожгли всю Дибривку?..»

После долгих объяснений мы узнали, что злорадно восклицавшие: «ага, так им и надо!» – были крупные собственники, сыновья которых находились в карательных отрядах и сейчас были в с. Дибривках.

Поэтому было сделано распоряжение все дома этих собственников сжечь.

Из Гавриловки мы переехали через Ивановку в одно из помещичьих имений, где и остановились на отдых.

Хозяевам экономии было заявлено, чтобы они никуда из экономии не выходили. Сами мы зарезали быка, и кто готовил завтрак, а кто улегся спать. Было утро. Солнце чуть-чуть подымалось в направлении с. Дибривок. Зарева уже не было видно. Но черные клубы дыма еще закрывали синеву неба, и это напоминало нам вчерашний день.

Я долго думал о нем, но в конце концов от страшной усталости уснул.

Спустя некоторое время меня разбудили и доложили, что наши разведчики привели из села Андреевки (Клевцово) тачанку с тремя вооруженными немцами-колонистами, ехавшими из села Дибривок. Их ввели ко мне. На вопрос мой: «Вы, бандиты, где были?» – я получил ответ: «Мы не бандиты; мы бандитов ездили бить».

От них я узнал, что они ездили в село Дибривки ловить Махно и Щуся, но что им этого из-за трусости австрийцев не удалось; но зато село Дибривки все сожгли, как они говорили. Я долго с ними беседовал на эту тему. И они, считая, что говорят с начальником отряда губернской державной варты, каким я им представился, подробно мне описали, как расстреливали и избивали крестьян, как жгли дома, как быстро и сильно загорелось все село, и как еще продолжает гореть. Все это я, скрепя сердце, выслушал и затем сказал, что это хорошо, так только и можно проучить непокорных крестьян и заставить уважать пана гетмана и его законы.

– Да-да! – подхватили немцы-колонисты. Но когда я сказал им: «Спасибо за ваши новости; они для меня очень важны; они, ваши новости, говорят, как я, Махно, должен с вами поступить сейчас», и когда я подозвал к себе Щуся и показал им его, – они остолбенели. И затем уже, когда я сказал, что народные убийцы не должны бояться кары, -хотя бы она выражалась смертью, – немцы-колонисты видимо пришли в себя и заявили мне: – Мы пойдем с вами и будем верно служить вам.

Я лично не мог дальше опрашивать их. Я схватился руками за голову и, убегая от них, неистово плакал.

Меня не интересовала ни их смерть, ни жизнь. Я видел в них подлых людей и старался больше не видеть...

VI

Мысли мои были в селе Дибривки. И я, точно помешанный, ходил по двору экономии, устремив свой взор в направлении этого села, из которого поднимались черные клубы дыма, застилая собой все небо.

Во мне что-то страшное подымалось, и я испугался сам себя. Это заставило меня поспешить увидаться с кем-либо из близких мне людей.

Я направился к помещению, где прежде отдыхал. По пути встретился с тов. Каретником, который шел доложить мне, что разъезды поймали еще несколько тачанок с немцами-колонистами и собственниками хуторянами; что все они были вооружены, говорили то же, что и первые, ввиду чего их казнили. Ничего не ответив на это, я приказал, чтобы объявили всем приготовиться к отъезду.

В задачу нашу входило, как можно скорей объехать села и местечки уезда и проинформировать крестьян о том, что австрийцы и гетманцы сделали с селом Дибривки.

При выезде из имения наши разъезды привели еще одну тачанку с 4-мя вооруженными немцами-колонистами. С ними же сидел и один крестьянин с. Дибривки, которого колонисты в чем-то заподозрили и взяли с собой в колонию для пыток.

От этого крестьянина мы подробно и более или менее верно узнали, что сделано с Дибривками, и кто все это сделал. Больше всего жгли, свирепствовали и расстреливали в с. Дибривках немцы колонии «Красный кут» и хуторяне «Фесуны» и «Хомычи».

Записав все это, мы выехали по своему маршруту.

VII

Спустя три дня, мы приблизились к колонии «Красный кут». Было решено взять ее.

– Колония эта хорошо вооружена, – говорили крестьяне соседних с нею деревень.

Ровно в 2 часа дня 5-го октября мы эту колонию оцепили и заняли без выстрела. Сразу поймали 21 хозяина и разоружили. Остальные хозяев 40 еще не возвращались из с. Дибривок. Пока мы собирали и свозили оружие к себе, нам попались еще несколько человек, приехавших из села Дибривок. Отобрав оружие и выслушав рассказ об их злодеяниях в Дибривках, мы их всех расстреляли.

Колонию собственников-хуторян «Красный кут» мы, кроме школы, сожгли. Затем выехали на другой хутор собственников, жегших Дибривки, – «Фесуны», который мы также сожгли. Затем мы направились в Гуляй-Поле.

По пути мы встретили возле имения помещика Гизо самого Гизо, при обыске у которого в кармане оказался револьвер и фотографичес-

кая карточка Щуся. Помещик Гизо, когда зажигал дом матери Щуся, снял со стены эту карточку и взял с собой. Само собой понятно, что и бойцы, и сам Щусь не могли простить Гизо. Они его только спросили, где он ее взял, и, получив ответ – «в доме Щуся», – расстреляли.

Отъехав отсюда верст 15-20, мы остановились в именин Серинова (что в 7 верстах от села Дибривки) на отдых.

VIII

Проездом мы, – я и Щусь, – взяв с собой несколько всадников, заехали в с. Дибривки, где при въезде, кроме попов и самой незначительной кучки крестьян, шедших с крестом, хлебом и солью в руках из лесу, чтобы встретить нас, мы никого не видели.

Кругом виднелись одни черные развалины да закопченные стены крестьянских домов.

Изредка по улицам пробегали теленок, свинья или собачонка, которые, вероятно, не дали поймать себя.

Население же почти все было в соседних селах; а кто вернулся домой, тот сидел, понурив голову, задумчиво и печально в полуразрушенных стенах сожженных своих домов. Здесь мы точно узнали, что домов сожжено 608. Ограблено все село; количество расстрелянных еще не было выяснено.

Это вызвало внутри каждого из нас еще более острое чувство мести к своим врагам.

Из Дибривок мы обратно возвратились к своим частям.

Наш рассказ о том, что сделано с селом Дибривки, так взволновал бойцов, что они все, как один, плакали и умоляли: «Веди нас, батько, на врагов; мы отомстим».

Видя такое настроение, я глубоко верил, что пусти сейчас этих двести-триста человек на любой австро-венгерский или немецкий полк, они разнесут его. Не говоря уже о варто-гетманских частях или о карательных помещичьих отрядах.

Но я так же хорошо знал, что цель нашей борьбы – не резать, не рубить, а победить своих противников.

Поэтому, посоветовавшись с товарищами по организации восстания, я распорядился по штабу издать приказ отрядам, чтобы отныне ни одни немец колонист, собственник хуторянин или помещик никем не расстреливался без моего и штаба ведома.

В задачу революционно-повстанческих отрядов имени батько Махно (как они в это время себя называли) входило: как можно больше собрать у наших врагов оружия и денежных средств и поспешить вооружить революционных крестьян известных нам районов. А поэтому, вменялось всем отрядам в обязанность следующее:

1) Каждый отряд, вступая в немецкую колонию, хутор или имение, в первую очередь, собирает (командир) всех хозяев колонии, выясняет вместе с ними их состояние, накладывает на них денежную контрибуцию и объявляет сбор оружия.

2) За каждую винтовку с десятью патронами три тысячи из контрибуционных денег вычитывается в пользу хозяев, сдающих оружие.

3) Если хозяев, желающих сдать оружие, не оказывается, вменяется командиру отряда в обязанность под самую строжайшую ответственность подвергнуть имение, колонию или хутор самому тщательному обыску.

И если при обыске оружие обнаружено не будет, – оставлять хозяев в покое, в противном же случае расстреливать.

4) Необходимые для подвод и всадников лошади берутся у упомянутых хозяев по принципу: у кого свыше пяти штук, – без возмещения, и у кого меньше или пять, – с возмещением.

5) Тачанки берутся безвозмездно.

6) Все активные, вооруженно выступающие против нашего освободительного движения, считаются злейшими врагами трудового народа и, смотря по их социальному положению, могут быть расстреливаемы командирами отрядов на месте их действий. Дабы не случилось в этом ошибок, лучшим и справедливым судом в таких случаях должен быть опрос крестьянских сходов тех сел или деревень, где жил и попадается противник.

Когда этот приказ был разослан отрядам и пояснен тому отряду, который находился при мне, мы сразу отложили наступление на Гуляй-Поле и направились в мариупольский уезд собирать по хуторам и немецким колониям оружие.

В течение недели мы собрали массу винтовок, шашек, тысяч 500 денег и попутно организовали целый ряд небольших отрядов.

Через ст. Маерское мы направились в Гуляй-Поле. По дороге под старым Керменчиком мы наткнулись на батальон австрийцев и хорошо потрепали его. Под Темировкой другой австрийский отряд потрепал нас. Но это нас не страшило, так как то и дело приходили к нам донесения от разбросанных наших отрядов о новых транспортах отобранного у немцев оружия.

Наши отряды увеличивались, росли и развивались.

Нам оставалось только позаботиться занять Гуляй-Поле, чтобы поставить на месте главный военный центр для всех повстанческих отрядов и как следует развернуться в своих операциях.

В средних числах октября месяца 18 года мы в бердянском, мелитопольском и александровском уездах разогнали всех помещиков, в первые дни революции бежавших из своих имений, а затем под охраной немецко-мадьяро-австрийских банд возвратившихся, и заняли Гуляй-Поле...

Именно из Гуляй-Поля и началась серьезная боевая подготовка моя против Деникинщины.

Глава шестая
ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС

I

Еврей, вздохни свободно. В дни царства Крушевановых, Пуришкевичей и Марковых вторых ты не раз был принужден покидать свои мирные лачуги и долгие годы скитаться вдали от родины без крова, ласки и утешения. Ты изнемог. Вздохни и будь свободным, как и все народы. – С такими словами в 1917 году на многотысячном митинге на соборной площади села Гуляй-Поле я обратился к евреям, когда меня во время речи из толпы спросили: – А как вы, Нестор Иванович, смотрите на жыдив, что вместе с ними заседаете в президиуме общественного комитета. (Общественный комитет села Гуляй-Поле в своем представительстве был всесторонен, а потому всегда отстаивал право участвовать в нем каждой организации, почему и еврейская община имела в нем своих представителей).

И я своих слов не забыл. Я не отрекся от них, как Петр от Христа. Когда я видел, что на пути моей ответственной революционной работы эти слова не оправдывались, когда свобода и жизнь еврейства насиловалась, я всех насильников уничтожал.

В доказательство вышеизложенного приведу следующие факты:

Был декабрь месяц 1918 года. Имея в своем распоряжении несколько тысяч хорошо вооруженных крестьян и рабочих, я занимал гришинский, цареконстантиновский, бердянский и мелитопольский боевые участки против деникинцев. Одновременно с этим у меня завязался ожесточенный бой с частями украинской Директории в Екатеринославе. Находясь при своих частях в Екатеринославе, получаю телеграмму из главного своего штаба в Гуляй-Поле, которая гласит, что на днях в Гуляй-Поле прибыл вновь организованный отряд Метлы. Штабом этот отряд был направлен на цареконстантиновский боевой участок в распоряжение н-ка боевого участка Куриленка. Куриленко распорядился, чтобы вновь прибывший отряд, как отдельная рота, влился в полк. Отряд Метлы отказался исполнить это распоряжение и ушел в свой район, разгромив по дороге еврейскую колонию № 2.

Это известие меня сильно обеспокоило. Я дал в штаб телеграмму: немедленно выделить из полка хороших бойцов и под руководством ответственного лица настичь отряд Метлы и обезоружить. Главарей расстрелять.

По возвращении после неудачных боев под Екатеринославом в Гуляй-Поле, я выяснил, что колония № 2 совершенно разгромлена и сожжена. Часть жителей перебита, часть разбежалась, а часть в подводах у добровольческих частей. Виновники этого злодеяния расстреляны не были, так как они тогда же вышли из подчинения наших командиров и разошлись по домам.

Весть о разгроме еврейской колонии быстро разнеслась по всем моим частям, и у большинства повстанцев вызвала целый поток протестов и возмущений. Многие из повстанцев, зная мое отношение к подобного рода злодеяниям, прислали мне через своих командиров следующие заявления.

«Батько, мы по борьбе истинные ваши сыны, сыны нашего народа. Верьте нам, что мы, услыхав о разгроме отряда Метлы еврейской колонии № 2, знаем и чувствуем, как это отозвалось на вас. Верьте, что с такой же болью, как и вы, мы вместе с нашим сердцем и разумом переживаем этот позор. Клянемся вам, батько, что среди нас в наших частях такого отношения к еврейству не замечается, а если появится, то вашим именем мы его уничтожим. Поддержите нас в этом». Такая резолюция на меня, упавшего было духом и опустившего руки в борьбе против деникинщины, произвела благотворное действие.

Я издал и разослал по всем частям приказ, в котором ясно обозначалось, что всякий грабеж, изнасилование или убийство не только еврея или мирного жителя какой-либо другой нации, но даже человека, стоящего в рядах наших прямых противников деникинцев без ведома штаба боевого участка, повлечет за собою расстрел всех командиров той части, в которой окажутся преступники. В случае неисполнения приказа – сам застрелюсь, чтобы не видеть и не слышать о подлых людях, творивших моим именем нечеловеческие преступления.

Этот приказ, помню, вызвал среди повстанцев горячую готовность стоять на страже справедливых отношений как к мирным жителям, так и к захваченным противникам.

Правда, но отношению к противникам, в зависимости от момента, наша тактика менялась, но по отношению к мирным жителям независимо от того, к какой нации они принадлежали, сохранялось самое миролюбивое отношение.