Текст книги "Легенда Тристане и Изольде"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 56 страниц)

К роману Тома восходит и английская поэма, состоящая из 304 одиннадцатистрочных строф. Литературные достоинства этого "Сэра Тристрема" невелики. События излагаются в поэме довольно бессвязно. Вместе с тем она помогает восстановить сюжетную канву англо-нормандского романа, но, конечно, не его стилистические особенности. Как заметил М. П. Алексеев, "Английский "Sir Tristrem" (конец XIII в.) остановился как бы на пути между рыцарской эпопеей и народной балладой и подсказывает нам один из путей, по которому балладное творчество и в более позднее время обогащалось заимствованиями из литературных источников" {"История английской литературы", т. I, вып. 1. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1943, стр. 92.}. В этом отношении заслуживает упоминания и исландская баллада, восходящая, через ряд промежуточных звеньев, к книге брата Роберта, записанная на рубеже XVII и XVIII вв., но отражающая более раннюю стадию бытования легенды в устной передаче на севере Европы.

Несколько особняком стоит небольшая лирическая поэма ("лэ") талантливейшей поэтессы второй половины XII в., работавшей, по-видимому, при дворе английских Плантагенетов, Марии Французской {См. о ней: E. Hoepffner. Les Lais de Marie de France. Paris, 1935; E. A. Francis. Marie de France et son temps. – "Romania", LXXII, 1951, no 1, p. 78-99; R. Baum. Recherches sur les oeuvres attribuees a Marie de France. Heidelberg, 1968; А. Смирнов. Ле Марии Французской и анонимные ле. – В его кн. "Из истории западноевропейской литературы". М.-Л., 1965, стр. 88-114.}.

Не без основания полагают, что поэтический сборник Марии, включающий двенадцать поэм, был посвящен английскому королю Генриху II, умершему в 1189 г. Это дает нам крайнюю дату появления книги. То есть "Жимолость" Марии оказывается немногим моложе романов Беруля и Тома.

Немало споров вызывал вопрос о том, с какой версией легенды о Тристане была знакома французская поэтесса. Решить однозначно этот вопрос трудно, хотя на Тома указывает принадлежность Марии к английскому королевскому двору. Это действительно мог быть роман Тома, но и какое-то несохранившееся предшествующее ему произведение. По крайней мере, вполне очевидно, что Мария писала свою маленькую поэму, когда сюжет легенды был уже широко известен. Ей не надо было излагать ее целиком. В "лэ", собственно, рассказывается лишь один эпизод: изгнанный дядей (после возвращения из леса Моруа), герой подает Изольде знак, вырезав свое послание на деревянной палочке. Королева приходит на свидание, и затем Тристан вспоминает об этой новой встрече, слагая о ней песню.

Эта маленькая поэма, ничего не добавляя к истории наших героев, привлекает своим лейтмотивом: невозможностью преодолеть охватившую Тристана и Изольду любовь, то есть прославлением большого и чистого чувства. Весьма показательно, что вопроса о виновности героев или о их праве на любовь не встает. Марк же теряет свои черты доброго, слабого, закрывающего на все глаза мужа и короля. Впрочем, поэма слишком мала, чтобы судить об изменениях в трактовке этого центрального персонажа легенды.

История, рассказанная Берулем, Тома и их последователями, не могла оставить равнодушными их современников. И адепты суровой религиозной морали, и певцы утонченной куртуазной любви не могли согласиться с идеологическими концепциями, выдвигаемыми легендой. Характерна, например, реакция Петра Блуаского, ученого прелата и секретаря Альеноры Аквитанской в период ее второго замужества. В своем "Liber Confessione" Петр гневно констатировал популярность в придворных кругах любовных романов, которые своими прельстительными описаниями более трогают сердца слушателей, чем страдания Христа: "Recitantur etiam pressurar vel injuriae eidem crudeliter errogatae, sicut de Arturo et Gangano et Tristanno, fabulosa quaedam referunt histriones, quorum auditu concutiuntur ad compassionem audientium corda, et usque ad lacrymas compunguntur" {Цит. по кн.: R. Bezzola. Les origihes et la formation de la litterature courtoise en Occident. Troisieme partie, Paris, 1963, p. 39: "Рассказывают также о несправедливостях либо о притеснениях самых жестоких, как это было с Артуром, Говеном и Тристаном; некую сказку об этом разносят гистрионы, которые, как говорят, обращали к состраданию сердца слушающих и их доводили до слез".}.

Читателей не могло не задевать, скажем, изображение Берулем реакции простого народа, явно симпатизирующего любовникам, тогда как цвет рыцарства – бароны – оказывались главными врагами наших героев. И позиции автора (Беруля) здесь однозначны: окружающие Тристана и Изольду оцениваются с точки зрения их отношения к протагонистам: народ изображен явно сочувственно, бароны же – как предатели и трусы. Тома своим романом создал такой апофеоз любви, не считающейся с человеческими и божественными установлениями, бесконечно далекой от куртуазных теорий и языческой в своей основе, что это не могло не вызвать отпора со стороны пропагандистов утонченных любовных отношений. Легенда оказалась в центре скрытой, но от этого не менее острой литературной полемики своего времени. Имена Тристана и Изольды постоянно мелькают в романах эпохи. Нет, наши герои не служат образцом для подражания. Но они как бы являются неким эталоном, эталоном всепоглощающей любви, не боящейся всеобщего осуждения и преодолевающей всяческие преграды. Такой любви можно удивляться, но вряд ли можно следовать. И вот с острой полемикой с подобной концепцией человеческих взаимоотношений выступил крупнейший романист второй половины XII в., современник Беруля и Тома, Кретьен де Труа. Мы не знаем, каков был его роман о "короле Марке и Изольде Белокурой" (характерно, что здесь Тристан не назван), но подлинной реакцией на стихотворные романы о нашем герое стал кретьеновский "Клижес".

На полемический характер книги Кретьена обращали внимание уже давно {См.: А. С. Van Hamel, Cliges et Tristan. – "Romania", XXXIII, 1904, no 4, p. 465-489; E. Hoepffner. Chretien de Troyes et Thomas d'Angleterre. "Romania", LV, 1929, n 1, p. 1-16; G. Cohen. Chretien de Troyes et son oeuvre. Paris, 1931, p. 169-222; A. Micha. Tristan et Cliges. "Neophilologus". XXXVI, 1952, no 1, p. 1-10; J. Frap. pier. Chretien de Troyes, l'homme et l'oeuvre. Paris, 1957, p. 106-123; P. R. Lonigan. The "Cliges" and Tristan Legend. – "Studi francesi", no 53, maggio-agosto 1974, p. 201-212.}. Действительно, история Клижеса и Фенисы во многом напоминает историю Тристана и Изольды. Вернее, спорит с ней. Спорит в том смысле, что при внешне совершенно сходных ситуациях герои кретьеновского романа находят иные решения, чем те, к которым приходят Тристан и Изольда. И характеры их иные. И иная же психологическая мотивированность основного конфликта. Как и в "Романе о Тристане", в книге Кретьена повествование начинается с истории родителей героя (заметим, что именно его, а не героини). Но вот характерная деталь: если у Беруля, Тома и их последователей история эта занимает весьма небольшое место (у Эйльхарта это 120 стихов из 9525, у Готфрида – 1546 из 19552), то у Кретьена де Труа любовным взаимоотношениям Александра и Сордамор уделена приблизительно треть книги. И еще: любовь Ривалена и Бланшефлер была овеяна атмосферой трагической безысходности. Иначе у Кретьена: отношения родителей Клижеса изображены в самых радужных тонах, и первоначальные сомнения и страхи влюбленных молодых людей оказываются несерьезными. Эта любовь своей идиллической голубизной контрастно подчеркивает трагический характер взаимоотношений Клижеса и Фенисы. Ситуация здесь внешне похожа на ситуацию нашей легенды: герой полюбил жену дяди и она полюбила его. Но героиня не хочет повторять ошибки Изольды (ошибки с точки зрения Кретьена) и принадлежать нелюбимому, не хочет отдаваться двоим:

Miauz voudroie estre desmanbree

Que de nos deus fust remanbree

L'amors d'lseut et de Tristan,

Don tantes folies dit l'an,

Que honte m'est a raconter.

Je ne me porroie accorder

A la vie qu'Iseuz mena.

Amors an li trop vilena,

Car ses cors fu a deus rantiers

Et ses cuers fu a l'un antiers {*}.

{* "Я предпочитала бы быть четвертованной, чем слышать, как по нашему поводу вспоминают о любви Изольды и Тристана, о которых рассказывают такие ужасные веши, что я даже стыжусь их повторить. Я не могу согласиться на ту жизнь, которую вела Изольда. Любовь слишком властвовала над ней, ибо телом ее владели двое, тогда как ее сердце принадлежало одному" (ст. 3145-3154).}

Однако эта добропорядочность героини, опаивающей мужа волшебным напитком, чтобы не разделять его ложа, а затем разыгрывающей свою мнимую смерть, дабы уединиться с любовником в заброшенной башне и окружающем ее саду, не делает из "Клижеса" "анти-Тристана". Не делает, прежде всего, потому, что в романе Кретьена герой не находится с мужем возлюбленной в столь сложных отношениях, как в нашей легенде. Клижес тоже любит жену дяди, но у него с императором Алисом, вероломно захватившим трон брата, могут быть только враждебные отношения. Это снимает остроту конфликта, выключает его из психологического плана. Здесь нет нарушения вассального или родственного долга (если так трактовать нашу легенду, забывая о глубокой личной привязанности Тристана к Марку). Поэтому вопроса о справедливости и законности любовного чувства героев здесь не встает. И Фениса, не желающая принадлежать не просто нелюбимому, но отвратительному узурпатору Алису, не испытывает душевных мук; положение ее лишено трагичности. Плутуя и прибегая к помощи волшебных напитков, она не теряет головы, она полна самообладания и рассудительности. Кретьен всегда считал, что счастье не просто возможно в браке. Он полагал, что в браке оно необходимо и возможно как раз в нем. В противовес легенде о Тристане и Изольде, он считал, что "историю" может иметь и счастливая любовь. И характерно, что подлинное счастье любовники испытывают лишь тогда, когда соединяются в законном браке.

Это была полемика внешняя. Отзвуки ее можно проследить, как, например, полагает Ж. Ш. Пайен {См.: J. Ch. Payen. Lancelot centre Tristan: la conjuration d'un mythe subversif (reflexions sur l'ideologie romanesque au Moyen Age). – In: "Melanges offerts a P. Le Gentib. Paris, 1973, p. 617-632.}, и в других произведениях Кретьена де Труа, в частности в его романе о Ланселоте. Но концепция несчастливой любви, столь ярко воплощенная в стихотворных романах о Тристане, начала опровергаться и непосредственно на "территории" нашей легенды – в прозаическом французском "Романе о Тристане" {См.: Е. Vinaver. Etudes sur le Tristan en prose. Les sources, les manuscrits, bibliographic critique. Paris, 1925; E. Vinaver. The Prose Tristan. – In: "Arthurian Literature in the Middle Ages", a collaborative History edited by R. S. Loomis. Oxford, 1959, p. 339-347.}.

Эта книга возникла, по-видимому, около 1230 г. (или не ранее 1215 и не позже 1235 гг.). Она была чрезвычайно популярна на протяжении всего Средневековья и довольно рано попала на печатный станок. Вызывавшая живой интерес еще в XVI в., она затем была прочно забыта и до сих пор полностью не издана научно, тогда как восходящие к ней иноязычные версии (и в том числе большой раздел книги сэра Томаса Мэлори {См.: E. Vinaver. Le Roman de Tristan et d Iseut dans l'oeuvre de Thomas Malory. Paris, 1925; Th. C. Rumble. The "Tale of Tristram": Developement by Analogy.In: "Malory's originality". A Critical Study of Le Morte Darthur edited by R. M. Lumiansky. Baltimore, 1969, p. 118-183.}) уже не раз становилась предметом критического издания. Поэтому о полном содержании французского прозаического "Романа о Тристане" мы можем судить лишь по частичным публикациям {См.: "Le Roman de Tristan en prose", t. I edite par R. L. Curtis. Miinchen, 1963.} и по подробному изложению сюжета книги, сделанному Эйлертом Лезетом {E. Loseth. Le roman en prose de Tristan, le roman de Palamede et la compilation de Rusticien de Pise, analyse critique d'apres les manuscrits de Paris. Paris, 1890.} на основании изучения рукописей Парижской национальной библиотеки.

Автором книги в прологе назван некий Люс дель Гат. Мы ничего не знаем о нем, и с его именем не связан ни один средневековый литературный памятник. Уместно предположить, что это псевдоним, по каким-то причинам потребовавшийся автору романа {См.: R. L. Curtis. The Problems of the Authorship of the Prose Tristan. – "Romania", LXXIX, 1958, no 3, p. 314-338.}. Закончил книгу другой писатель – некий Эли де Борон, потративший, по его словам, пять лет на окончание истории Тристана. Оба писателя настаивают на том, что они перевели книгу с латыни. Такое указание также может быть уловкой. По крайней мере, такого обширного латинского сочинения, подробно излагающего историю двух любовников, по-видимому, не существовало.

То, что эти Люс дель Гат и Эли де Борон, претенденты на авторство прозаической версии, помимо этих претензий, не оставили никаких следов в литературе, – весьма характерно: прозаический куртуазный роман развивается в иной обстановке, чем его стихотворный предшественник, и являет собой уже совсем иной литературный жанр, с иным читателем, иными художественными задачами, иной идеологической установкой. Понятие авторства, укоренившееся было в сознании творцов куртуазных романов XII в., теперь признавалось только в области лирики и аллегорической поэмы. Прозаический роман становился массовым чтением и оттеснялся на периферию большой литературы. Этой внешней мастеровитости, но и художественной обедненности, не избежала и прозаическая версия легенды о Тристане и Изольде.

Прозаический роман о Тристане сохраняет основные мотивы романов стихотворных, такие, как печальная история родителей героя, битва юноши с ирландцем Морхольтом, узнавание юного рыцаря по осколку меча, любовный напиток и мн. др. Но появляется огромное число новых эпизодов и новых персонажей, разрушающих лаконичную экспрессию первоначального сюжета. Быть может, это почувствовал Мэлори и отказался от пересказа сюжета прозаической версии, резко оборвав повествование. Циклизирующие тенденции, столь типичные для позднего Средневековья {E. Vinaver. A la recherche d'une poetique medievale. Paris, 1970, p. 38-40; P. Zumthor. Essai de poetique medievale. Paris, 1972, p. 367.}, захватили в свою орбиту и нашу легенду. Отныне она прочно связывается с артуровским циклом, протагонисты последнего – Ланселот, Ровен, Персеваль – становятся ведущими персонажами прозаического "Романа о Тристане". Об их авантюрах рассказывается подробно и заинтересованно. Приключения же нашего героя получают теперь иную мотивировку. Из любовника, всецело поглощенного своим чувством, Тристан превращается в обыкновенного странствующего рыцаря, бездумного искателя приключений. Циклизирующие тенденции сказались и в появлении подробной генеалогии героя, предки которого, якобы, восходят к самому Иосифу Аримафейскому. Изменился и мотив трагического рождения Тристана. Отец его Мелиадук (а не Ривален) теперь не погибает, он просто исчезает на некоторое время. Потом же он снова женится, и это дает возможность автору рассказать о преступном коварстве мачехи, задумавшей извести ненавистного пасынка. Герой наш в прозаическом романе не оказывается таким убежденным однолюбцем, каким он был в стихотворных версиях. Уже в одиннадцать лет ему случилось иметь любовную интрижку с одно молодой принцессой. Да и позже Тристан оказывается втянутым в разные любовные авантюры. Интересно отметить, что в прозаическом романе появляется новое объяснение увлечению героя ирландской принцессой. Тристан здесь проникается к Изольде глубокой любовью лишь после того, как замечает, что ею увлечен сарацинский рыцарь Паламед. Этот персона вечный неудачливый соперник героя, занимает в прозаическом романе значительное место, причем обрисован он с нескрываемой симпатией. Он и исключительно благороден и учтив, великодушен и справедлив, в чем намного превосходит своего более счастливого соперника.

Наиболее существенные трансформации претерпел в прозаическом романе характер короля Марка. Из доброго и благородного он сделался мелочным и злым. Этот несчастный рогоносец наделяется теперь вероломством, злонамеренностью, подлостью – и тем самым оправдываются Тристан и Изольда. Просто они воюют с Марком его же оружием, а молодая женщина, что так естественно, выбирает бесспорно самого достойного. При такой интерпретации сюжета неизбежно исчезала сцена с "мечом целомудрия", разделявшим невинно спавших любовников. Новый Марк, застань он их в лесу, наверняка бы их убил или на худой конец бросил бы в темницу. Характерно, что возвращение Изольды к мужу после жизни в лесу Моруа продиктовано в прозаическом романе не раскаянием, не увещеваниями отшельника Огрина, не чувством усталости. Совсем нет. Прост Марк силой уводит молодую женщину, в то время как ее возлюбленный охотился в отдаленном уголке леса. В финале прозаического романа (в ряде его рукописных вариантов) подлый король убивал Тристана отравленным копьем предательским ударом в спину, в тот момент, как юноша играл в покоях королевы на арфе и пел. Подобная трактовка легенды снижала трагическое напряжение этой печальной повести, но диктовалась здравым смыслом: когда уже мало верили в роковую силу волшебного питья, неодолимости страсти героев требовалось какое-то иное прежде всего рационалистическое объяснение. Тем самым, и здесь мы на ходим полемику с концепцией любви, воплощенной в романе Тома и других стихотворных романах. Отрицательные душевные качества Марка освобождали героя от каких-либо обязательств по отношению к нему. Но тем самым и снижался трагизм положения юноши: в его душе уже не было столкновения двух побуждений – привязанности к королю Марку и любви к Изольде.

Прозаический "Роман о Тристане" не был, конечно, совершенно лишен поэтичности. В нем можно найти лирические или остро драматические пассажи. Более того – и это отличает нашу книгу от многих куртуазных повествований в прозе – прозаический текст довольно часто прерывался стихотворными вставками, как будто автор стремился таким наивным способом сделать книгу более интимной и непосредственной. Удачный в отдельных деталях, прозаический "Роман о Тристане" разваливается как единая постройка. Поэтому в нем интересны тенденции, заявки, а не их реализация. А мимо этих "заявок" нельзя пройти, не обратив внимания на некоторые из них.

Нельзя, например, не сказать о появлении в прозаическом романе нового персонажа, который своим скепсисом и иронией демифологизировал куртуазные идеалы. Это – рыцарь Динадан. Как писал Ж. Ш. Пайен, "Сведя фатальную любовь к более скромным размерам любви рыцарской, "Тристан в прозе" одновременно принялся критиковать эту унаследованную у Кретьена де Труа любовную идеологию, отведя столь значительное место насмешкам Динадана над глупостью рыцарей, навлекающих на себя всяческие несчастья тем, что ввязываются во всевозможные авантюры, желая прославиться во имя своей прекрасной возлюбленной" {J. Ch. Payen. Lancelot contre Tristan, p. 630. Ср.: E. Vinaver, Un chevalier errant a la recherche du sens du monde. – In: "Melanges offerts a Maurice Delbouille", Gembloux, 1964, v. 2, p. 677-686.}. То есть, перед нами не только разрушение и демифологизация основных мотивов нашей легенды и замена их новыми мифологемами (на этот раз связанными с идеалами странствующего рыцарства), но и развенчание последних.

Тем не менее эта сторона прозаического романа (быть может, одна из самых привлекательных) не была замечена и развита. Несколько столетий печальная история юного Тристана, то целиком поглощенного своей любовью, то забывающего о ней в веренице рыцарских приключений, перечитывалась и переписывалась лишь в трактовке прозаической версии. Именно эта версия легла в основу иноязычных переработок, прежде всего итальянской, созданной в конце XIII в. и сохранившейся в нескольких рукописях.

На итальянской почве легенда о Тристане и Изольде пользовалась огромной популярностью {См.: С. Malavasi. La materia poetica del ciclo brettone in Italia. Bologna, 1902, p. 51-138; E. Sommer. La leggenda di Tristano in Italia. – "Rivista d'Italia", XIII, 1910, n 2, p. 73-127; D. Branca. I romanzi italiani di Tristano e la Tavola Ritonda, Firenze, 1968.}. Сохранились две ее обширные редакции – собственно "Тристан" и более поздний рыцарский роман, называемый обычно "Круглый Стол". Оба они, по-видимому, восходят к французскому прозаическому "Роману о Тристане", но вобрали в себя мотивы и ряда других произведений; в частности в "Круглом Столе" видят некоторое воздействие версии Тома; кроме того, на эти итальянские переработки оказали влияние и другие французские рыцарские романы в прозе, возникшие в XIII в. Но знакомство с нашей легендой в Италии XIII и XIV вв. не ограничивается этой прозаической обработкой. Здесь нет необходимости подробно говорить о почти несохранившейся латинской поэме падуанца Ловато де Ловати, о компиляции (на французском языке) пизанца Рустикелло, об одном из рассказов "Новеллино" (XV), об упоминании легенды у Данте ("Ад" V, 67) или Боккаччо ("Любовное видение" XI, 38-51). Важнее отметить появление большого числа анонимных песен, имевших широкое хождение на протяжении нескольких веков. Они не только явились свидетельством глубокого интереса к нашей легенде, причем, по-видимому, в демократической народной среде, но и сохранили некоторые мотивы, отсутствующие в итальянском прозаическом "Тристане". Итальянская версия важна еще и потому, что она оказала прямое воздействие на ряд других иноязычных обработок легенды о Тристане и Изольде. Так, если чешская стихотворная обработка является контаминацией переводов из Эйльхарта фон Оберга, Готфрида Страсбургского и Генриха Фрейбергского {См.: U. Bamborschke. Das altcechische Tristan-Epos, В. I-II. Wiesbaden, 1968-1969. Ср.: "Slavia", 1972, no 2, p. 228-229.}, то испанская редакция имеет два варианта. Один из них восходит, по-видимому, к французскому прозаическому роману, другой же основывается на итальянской версии {См.: G. Т. Northup. The Italian origin of the Spanish Prose Tristram Version. "Romanic review", III, 1908, p. 194-222.}. Итальянский прозаический роман был известен в Далмации, вызвав несохранившуюся сербскую реплику, которая в свою очередь была переработана в восточно-польских землях на белорусском языке и сохранилась в составе так называемого Познаньского сборника {О "Повести о Трыщане" и ее изучении см. статью Т. М. Судник, стр. 698.}.

Изучивший это произведение А. Н. Веселовский и верно установивший его генетические связи, был, как нам представляется, недостаточно историчен в оценке художественных достоинств "Повести". "Поэзия любви красоты, – писал русский ученый, – отразилась в славяно-романской повести бледными силуэтами; в длинной веренице приключений и турнире храбрых рыцарей и влюбленных царевен, напоминающей свиту Изотты, мы без помощи западных оригиналов не нашли бы, на ком остановить глаз и не сказали бы: "вот она!" Такова судьба всех первых откровений: их заслуга в почине, не в завершении" {А. Н. Веселовский. Из истории романа и повести, вып. 2. Славяно-романский отдел. СПб., 1888, стр. 22-23.}. Последнее замечание исключительно верно. Белорусская "Повесть" конечно уступает в поэтичности лирической просветленности произведениям Беруля, Тома или Готфрида Страсбургского, но она вполне сопоставима с родственными ей прозаическими обработками – и французской, и итальянской, и, по-видимому, сербской. Во всех них запечатлелся процесс разительной трансформации легенды, утраты ее первоначальной трагической напряженности и лиризма.

Роль белорусской "Повести" в литературе своей эпохи и своего региона уже выяснялась – и А. Н. Веселовским, и другими исследователями {См., например: В. Д. Кузьмина. Рыцарский роман на Руси. М., 1964.}. Роль эта была не очень значительна: отразившийся в "Повести" куртуазный взгляд на любовь, на женщину, на задачи рыцарства был весьма далек от этических критериев, связанных с православием. "Школой жизни", моральным примером, на что всегда претендовал куртуазный роман на Западе, эта книга не стала. Но она была вне всяких сомнений занимательным чтением, и это ее воздействие еще предстоит выяснить.

Рукописная традиция во Франции не прерывалась на протяжении всего Средневековья. На его исходе мы находим наиболее четко выраженными две тенденции. С одной стороны, это создание обширнейшего повествования, излагающего сюжет легенды от ее отдаленных предпосылок, т. е. от предков Тристана (такова, например, объемистая рукопись XV в. Парижской национальной библиотеки Э 103, к которой не раз обращались исследователи) и до печальной кончины любовников. С другой стороны, это появление небольших романов, разрабатывающих какой-либо автономный эпизод легенды.

К последним относится роман Пьера Сала "Тристан" {Подробнее см.: А. Д. Михайлов. Легенда о Тристане и Изольде и ее завершение (роман Пьера Сала "Тристан"). – В кн.: "Philologica". Исследования по языку и литературе. Памяти академика Виктора Максимовича Жирмунского. Л., Изд-во "Наука", 1973, стр. 261-268.}, созданный в начале XVI в. Действительно, книга Сала как бы вырвана из цикла, в ней нет рассказа о детстве героя, она вообще начинается как бы с "середины". Это стало возможным, ибо принцип "житийности", столь характерный для циклизирующих тенденций в эволюции жанра, уходил в прошлое и появлялись новые, менее прямолинейные композиционные приемы. Уже не было нужды рассказывать о зарождении любви Тристана и Изольды, о трагическом финале их отношений. Не было нужды, т. к. во времена Пьера Сала, то есть в первые десятилетия XVI в., все это было широко известно по многочисленным рукописным обработкам и по первым печатным изданиям. Но не только поэтому. Любовь героев нашей легенды изображается в книге Сала как любовь счастливая, разделенная, почти не знающая ни внешних препятствий, ни сомнений и душевных метаний. Именно поэтому Сала и уделил этой любви поразительно мало места. Тем самым основной конфликт легенды в этом романе отсутствовал. Центр тяжести сюжета был перемещен с изображения превратностей любви на описание похождений рыцаря. На всем протяжении книги Сала любовники видятся лишь трижды, да и то ненадолго. Поэтому взаимоотношения с возлюбленной не являются стержнем сюжета. Однако роман Сала – это не набор авантюрных эпизодов, в нем присутствует известная завершенность, и было бы ошибкой считать книгу лишь фрагментом большого прозаического повествования. Что же придает произведению Сала эту композиционную законченность и стройность? Лейтмотивом сюжета оказываются отношения Тристана с королем Марком, уже не добродушным слабым королем ранних версий и не подлым предателем прозаической редакции, а сметливым расчетливым мужем (похожим на героев фаблио и ранней городской новеллы). Начинается книга с подозрений Марка и бегства героя из Тинтажеля, заканчивается же она возвращением Тристана и его примирением с дядей. Таким образом, две сюжетные линии романа – взаимоотношения Тристана и Марка и цепь приключений героя, – казалось бы, сосуществуют. Мастерство Пьера Сала состоит в том, что ему удалось связать эти сюжетные линии функционально: подвиги Тристана подготавливают его примирение с Марком, так как слава о смелом рыцаре становится столь велика, что дядя почитает за лучшее примириться с вызывающим всеобщее восхищение племянником.

Отметим разительные перемены, которые произошли в романе Сала в трактовке основных персонажей. О трансформации образа Марка мы уже говорили. Тристан предстает здесь перед нами как увлеченный своими воинскими авантюрами рыцарь, а не как ушедший в свои острые переживания любовник. Изменилась и Изольда. В ней нет былого яростного погружения в свою необузданную страсть; она тоже близка к персонажам фаблио и новеллы – ловкая жена, обманывающая незадачливого ревнивца-мужа. Изменилась и концепция любви. Вместо восприятия любовной страсти как роковой, трагической неизбежности, в романе присутствует по существу оптимистическая трактовка любви. Герои не считают свое чувство греховным, необоримым; в их отношениях доминирует атмосфера радостной умиротворенности. Изольда для Тристана – не предмет роковой любви, влекущей его к смерти, а прекрасная дама, во имя которой совершаются подвиги и которая награждает заслуженной лаской своего рыцаря. Тем самым книга Пьера Сала, сохраняя многие черты предшествующих прозаических обработок (вытеснение основного конфликта рыцарскими приключениями), стоит на пороге новой литературной эпохи, представляя собой один из первых образцов авантюрного рыцарского романа, столь типичного для многих европейских ренессансных литератур.

5. СУДЬБА

В 1484 г. в Германии была напечатана "народная книга" о "господине Тристане и прекрасной Изольде" (причем, ее неизвестный автор основывался не на версии Готфрида Страсбургского, что было бы естественно, и как иногда полагают, а на редакции французского прозаического романа и книге Эйльхарта). Через год известнейший английский печатник Вильям Кэкстон издал "Смерть Артура" Мэлори, где пять книг (из 21) были посвящены истории Тристана. Еще через четыре года пришла очередь французского прозаического романа – его несколько сокращенную версию (базирующуюся на уже упоминавшейся рукописи Э 103) напечатал некий Ле Буржуа для известного парижского издателя Антуана Верара. В 1501 г. появился испанский "Дон Тристан из Леониса". Все эти книги, по-видимому, столь часто переиздавались на протяжении эпохи Возрождения {Укажем лишь даты переизданий французского романа: ок. 1494, ок. 1499, ок. 1506, 1514, 1520, 1533, 1586 и др.}, что возникла потребность как-то подновить, пересказать по-новому привычный и всем хорошо знакомый сюжет. Так появились трагедия Ганса Сакса "Тристан" (1553) и роман Жана Можена "Новый Тристан" (1554).

Совершенно несомненно, что легенда о Тристане и Изольде имела достаточно широкое хождение – в виде "народных книг" и прочих лубочных изданий – и в следующие столетия. Однако вопрос этот еще плохо изучен, а книги эти – не собраны. Из большой же литературы сюжет нашей легенды уходит, и надолго. Он появляется в ней лишь спустя более чем два столетия: в 1776 г. предприимчивый граф де Трессан начинает публиковать свои довольно плоские переработки старинных рыцарских сюжетов; в 1789 г. наступает очередь и "Тристана".

Вообще, обострения интереса к нашей легенде связаны с двумя значительнейшими направлениями и эпохами в истории западноевропейской литературы – романтизмом и символизмом.