Текст книги "Легенда Тристане и Изольде"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 56 страниц)

Ни от мрачной аллегории смерти, ни от не совсем понятного символа лошади в образе Марка ничего нет. И в его внезапной вспыльчивой жестокости нет ничего мистического. Она – тоже от слабости, от неуверенности, от желания стабильности.

Эти качества короля проявляются и в его отношении к Изольде. В легенде почти не говорится, что Марк вкушает с женой чувственные радости. Он любит ее, скорее, как дочь. Если в нашей легенде кто и испытывает разлад между чувством и долгом, то это как раз король Марк. Лишь долг, своеобразно персонифицированный в образе мятежных баронов, заставляет его преследовать любящих. Сам бы он, быть может, даже умилился их юному чувству. И жалость, смешанная с умилением, коснулась Марка в многозначительной сцене в лесу Моруа.

Итак, Марк испытывает по отношению к Тристану чувство сложной привязанности, и лишь воспоминание о долге (правах и обязанностях) мужа и короля может поколебать эту любовь.

Тристан тоже любит Марка. Но любовь к Изольде на какой-то момент оказывается сильнее. Когда это происходит? Пока длится действие любовного напитка. То есть, для Беруля – три года. Это очень тонкая деталь. В душе Тристана сталкиваются в противоборстве две любви. Сначала, еще в Ирландии, побеждает приверженность к Марку: юноша не задумываясь предназначает дяде девушку, которую завоевал для себя в столь трудном поединке. Затем начинает действовать напиток. Это Тристана ослепляет. За все три года в душе его не мелькает ни тени раскаяния. Он хитрит, обманывает, предает, прячется, пускается в бегство, внезапно нападает. И так – с первых шагов на корнуэльской земле: ведь пока опоенный Марк возводит на брачное ложе Бранжьену, Тристан сжимает в объятиях Изольду. Но когда кончается действие напитка, для юноши начинается подлинная трагедия. Он продолжает любить ирландскую принцессу. Но он снова любит Марка. Верх берет попеременно то одна, то другая любовь. Побеждает любовь к Изольде.

Как все было бы проще (и примитивней!), если бы Марк оказался злодеем или заклятым врагом героя. Каким бы это было оправданием Тристану! Трагизм нашей легенды во многом состоит в том, что неодолимые препятствия, с которыми борются герои, – не вне, а внутри них, в том, что Тристан и Изольда ополчаются не на коварных злодеев и не на бесчеловечные общественные законы (скажем, кровной мести, как другие прославленные любовники – Ромео и Джульетта), а на доброго и слабого короля Марка.

И вот еще одна существенная деталь, тонко подмеченная Ж. Ш. Пайеном. Герои связаны системой обязательств не только с Марком. Они нарушают не только божественные установления. Они живут не в некоем вакууме. Они окружены людьми, от них зависящими, с ними связанными. "Тристан, – пишет Ж. Ш. Пайен, – среди прочих рыцарей выделяется доблестью и доверием короля, поэтому именно ему надлежит заниматься военной выучкой молодых людей. Изольда же, ибо она королева, должна выдавать замуж бедных дворянских девушек и снабжать их приданым" {"Les Tristan en vers", p. IX-X.}. Наша легенда – это повествование о судьбе исключительного героя во многом в исключительных же обстоятельствах. Но эта исключительность не исключает и мелких забот обыденной жизни. Мотив развенчания баронской вольницы, столь явно роднящий ряд ранних обработок легенды о Тристане и Изольде с памятниками героического эпоса (особенно не каролингских циклов), реализовался не только в картинах борьбы героя с "проклятыми богом", но и в той заинтересованности окружающим, которая появляется у героев в тот момент, когда действие напитка начинает слабеть. Это "возвращение к жизни" испытывают оба любовника-и Тристан, и Изольда.

Дочь ирландского короля – характер более цельный и сильный, чем Тристан или Марк. Она – человек одного порыва, одной страсти, яростной и целеустремленной. Она совсем непохожа на череду героинь куртуазной литературы, на Геньевру, Лодину, Эниду рыцарских романов эпохи. В ней много языческого, варварского. По народным представлениям – она колдунья, то есть знахарка, сведущая в таинственных свойствах трав, в сокровенных приметах и заговорах, в вещих снах и знамениях. Если кто в нашей повести и принадлежит "другому" миру, то это Изольда. Ирландия в легенде изображена остраненно: это далекая заморская страна, окутанная густыми туманами, раскинувшаяся под низким пасмурным небом. Характерно, что из Ирландии приплывает гигант Морхольт, именно там свил гнездо злобный дракон. А Изольда – дитя этих диких скал и нелюдимого моря. Как натуры импульсивные, Изольда легко переходит от яростного гнева к не менее пылким ласкам. Самый яркий в этом отношении эпизод – попытка умертвить Бранжьену. Столь же решительна Изольда, когда узнает в выздоравливающем Тристане убийцу Морхольта. И ни тени колебания не замечаем мы у корнуэльской королевы, когда она, заметив одного из враждебных ей баронов, просит возлюбленного получше натянуть свой лук и точнее направить стрелу. Изольда не знает сомнений. Лишь однажды она колеблется: когда приставляет к мечу Тристана тот страшный осколок, что извлекла когда-то из черепа Морхольта. И решение приходит: убить убийцу. Убить не потому, что Тристан оказался предателем, нарушил установленные нормы. Нет, Тристан поразил Морхольта в честном поединке, и Изольда это знает. Ею движет любовь. Родственная любовь. Но новая, пробуждающаяся любовь к чужеземцу побеждает родственное чувство. И снова колебания, и снова необходимость принять трудное решение. Но приняв его, Изольда не поддается более сомнениям. Полюбив Тристана, она всецело отдается этой любви. Она, конечно, не любит Марка, и до сцены с напитком мечется от бешенства: она не может простить молодому человеку, что, завоевав ее в поединке, он пренебрег ею и предназначает ее другому. Считается, что Изольда полюбила первая {Ср.: М. Cazenave. Le Philtre et l'amour, p. 53.}. Наверное. Но это не существенно. Важнее, что оба любят раньше эпизода с приворотным зельем. Любовный напиток лишь обостряет чувства обоих. И не случайно, что напиток этот – плод ирландской земли, то есть, он тоже от Изольды; это ее неистовство, ее необузданность. Изольда любит не то что слепо или самозабвенно. Человек одной страсти и одной цели, она отдается любви без колебаний. В ее душе нет конфликта. Ее не смущает ни вынужденное лукавство, ни прямой обман, ни несправедливость. Препятствия ее не пугают. Она преодолевает их и идет напролом.

Какая же любовь изображена в легенде, какая любовь в ней утверждается? Совершенно очевидно, что любовь, далекая от куртуазных норм, допускающих и поцелуи и более откровенные ласки, но отказывающих любовникам в высшем наслаждении, требующих известной изысканности, утонченности, меры (mezura) {См.: М. Lazar. Amour courtois et fin'amors, p. 28-32.}. В нашей легенде изображена иная любовь – пылкая, страстная, плотская (о том, что любовники, прекрасные в своей бесстыдной наготе, сжимают друг друга в объятиях, говорится постоянно). Под стать такой любви и стиль ранних памятников, излагающих легенду, – он весь построен на гиперболах и не знает литот {См.: "Les Tristan en vers", p. IX.}. И вполне очевидно, что такая любовь не осуждается. На это указывает, в частности, постоянное вмешательство (или невмешательство) высшей божественной справедливости. Действительно. Любовники, дабы оправдаться и снова затем обманывать, непрестанно поминают всуе имя божие. И это сходит им с рук. Вмешательство провидения особенно очевидно в эпизоде "прыжка Тристана". Показательно, что юноша прыгает в пропасть из окна часовни, из алтарной абсиды. Он должен разбиться, но остается цел и невредим. А сцена с "мечом целомудрия"? Разве не провидение заставило уставшего после охоты Тристана положить свой меч между собой и Изольдой? "Меч целомудрия" можно, конечно, понимать энигматически. Он безусловно и символ. Но, во-первых, не только символ и, во-вторых, символ не платонических отношений любовников. Положил ли Тристан этот меч случайно (так у Беруля, Тома, Эйльхарта) или умышленно, чтобы еще раз обмануть Марка (так у Готфрида Страсбургского), провидение в любом случае споспешествует молодым людям. Это божие благословение обнаруживает себя и в сцене суда раскаленным железом. И здесь – прямой обман, построенный на примитивной игре слов. И опять высший судия дает себя обмануть. Или участвует в обмане.

Таким образом, вопрос о греховности любви Тристана и Изольды этим постоянным божеским благоволением по существу снимается. То есть, эта любовь конечно греховна – и для героев и для создателей легенды,как любая супружеская измена. Греховна с точки зрения общепринятой морали. Морали, которая противоположна этой любви, но, тем не менее, не осуждается, не развенчивается. У этой любви есть по меньшей мере три оправдания. Во-первых, она родилась до брака, Тристан добыл себе невесту в честном поединке, и она по праву принадлежит ему. Во-вторых, любовь эта не освящена, конечно, ибо освящение предполагает какой-то возвышающий обыденное акт, а скреплена напитком. Напиток связал Тристана и Изольду по отношению друг к другу, но освободил по отношению ко всему окружающему, в частности и ходячей морали. И в-третьих, любовь эта не может быть счастливой. По крайней мере такова концепция нашей легенды.

Она не может быть счастливой не потому, что Изольда обвенчана с другим (в конце концов она могла бы и развестись, развелась же Альенора Аквитанская с Людовиком VII), не потому, что ее любовник связан с Марком сложными психологическими отношениями. Все коренится в характере Тристана. Как он любит Изольду? На всю жизнь, конечно, Но обратим внимание, как он все время нагромождает препятствия этой своей всепоглощающей любви. То есть, он постоянно преодолевает препятствия, которые сам же и создает. То, что препятствия эти созданы самим Тристаном, не приходится сомневаться, и это было точно подмечено Дени де Ружмоном {D. de Roagemont. L'amour et l'Occident, p. 29.}. Однако, Ружмон ошибается, когда пытается понят! причины столь странного поведения героя. Ружмон пишет: "Какова в действительности тема легенды? Разлуки влюбленных? Да, но во имя страсти, во имя любви к любви, которая их терзает, во имя обострения любви ее преображения – даже ценой собственного счастья и собственной жизни" {Ibid., p. 29-30.}. Ибо для Ружмона Тристан любит не Изольду и Изольда любит не Тристана. "Тристан любит чувствовать себя влюбленным, – пишет Дени де Ружмон, – более, чем любит Изольду Белокурую. А Изольда не предпринимает ничего, чтобы удержать Тристана подле себя, ей достаточно любовного сновидения. Они нуждаются друг в друге, чтобы сгорать но не в партнере как таковом. И не в присутствии другого, а скорее – отсутствии!" {D. de Rougemont. L'amour et l'Occident, p. 33.}. Да, отношения любящих можно представить как цепь расставаний и встреч. Но не потому, что лишь этим поддерживается их любовь. Для Изольды, например, и не встает вопроса о выборе: она всегда пойдет за Тристаном, она разлучится с ним, коль скоро он этого захочет, но кинется к нему, лишь только он ее позовет. В этом смысл кольца, данного при расставании молодой женщиной возлюбленному. Тристан тоже любит Изольду всегда сильно и страстно – и в период суровой идиллии леса Моруа, и тогда, когда пытается забыться на службе в чужих краях.

Для Тристана подлинные препятствия – это препятствия психологические, внутренние. Внешние, социальные он легко преодолевает. Он не считается с мнением "баронов-предателей", он может похитить возлюбленную, может продолжать с ней встречаться – у лесника Орри – уже после примирения с Марком и обещания уйти в добровольное изгнание. Внутренние препятствия преодолеть труднее; они оказываются практически непреодолимыми.

Дени де Ружмон считает, что еще одним препятствием, которое придумывает Тристан, является его женитьба. Она действительно стала таким препятствием, усиливающим любовь, но изначально задумана как препятствие эта женитьба не была. Наоборот, женитьба на Изольде Белорукой – это попытка забыть первую Изольду, вытеснить прежнюю любовь любовью к жене. В версии Тома об этом сказано недвусмысленно и прямо: Тристан решил жениться на сестре Каэрдина потому, что она была красавица, как и его возлюбленная, и звали ее тоже Изольдой. То есть, здесь примерно тот же путь, как и при лечении раны, нанесенной "Ирландией": подобное подобным.

Считается, что Изольда Белорукая – это дублет первой Изольды (так и было в гипотетических кельтских источниках). Думается, в структуре сюжета, центром которого является Тристан, это не так. Ведь взаимоотношения героев можно изобразить следующим образом:

Марк

/|

Тристан | Изольда 2

|/

Изольда 1

Ведь отношения с ирландской принцессой – это измена Марку. Женитьба на второй Изольде – измена первой. Для того, чтобы не чувствовать вины перед названным отцом, примириться с ним в сердце своем, надо изменить возлюбленной. Тем самым функционально Изольда Белорукая оказывается дублетом Марка. Вот почему Тристан так страдает, не выполняя своих супружеских обязанностей. Вообще, эта часть легенды овеяна не столько тяжелой атмосферой предчувствия гибели героев, сколько дымкой щемящей печали. И печаль эта затаенное страдание бретонской принцессы. Образ ее – очень человечен. Человечен – даже в последнем роковом обмане. Единственном обмане, продиктованном отчаянием, оскорбленным самолюбием любящей женщины, которая ни с кем не хочет делить любимого.

Таким образом, Тристан оказывается героем, постоянно раздираемым двумя противоположными, друг друга исключающими чувствами: любовью к Марку и к Изольде или к двум Изольдам (Заметим, что страдая рядом со второй Изольдой, герой не помышляет о Марке; функционально тот подменен сестрой Каэрдина). И каждый раз он попеременно принимает противоположные решения. Он обречен поступать так всю жизнь, до смерти. В этом смысл мотива смерти, сильного в ряде поздних обработок легенды например, у Вагнера.

Обратим внимание, когда Тристан посылает за Изольдой, то есть вынуждает молодую женщину пойти на общественный скандал, бросить мужа, убежать к любовнику. Не тогда, когда он начинает чрезмерно тосковать в разлуке (тогда он обычно идет в свой грот или, переодетый, навещает Изольду). Он посылает Каэрдина, когда начинает особенно страдать от ран. Ему нужна не просто Изольда (что было бы так понятно), ему нужна Изольда, которая его вылечит. Поэтому можно сказать, что вторая Изольда поторопилась: Тристан не бросил бы ее, по крайней мере не бросил бы надолго. Он бы вернулся. Ведь вернулся же он после поездки в Корнуэльс с Каэрдином. Жан Кокто очень проницательно назвал свой сценарий, написанный на наш сюжет. "Вечным возвращением". Вечно возвращаться – удел Тристана. Возвращаться к Изольде, к Марку, второй Изольде. И снова их покидать. Таков характер нашего героя. Трагедия его это во многом трагедия непоследовательности.

Нет, мы не хотим сказать, что лишь этим объясняется трагический исход нашей легенды. Мотивы роковой предопределенности, в которой своеобразно преломились идеи магической любви-страсти под воздействием "гейса" (заклятия), характерные для ряда памятников кельтской литературы, не могут быть сброшены со счета. Нельзя забывать и о нравственных препонах, продиктованных господствующей моралью. Все эти препятствия Тристан и Изольда вынуждены преодолевать и все это неотвратимо влечет их к гибели. Но, как мы стремились показать, своеобразие характера героя во многом оказывается решающим.

С этим сочетается утверждаемая нашей легендой концепция любви. Подлинная любовь, по мысли "авторов" легенды, это любовь плотская, то есть греховная, то есть незаконная. В этом не следует видеть антиаскетических настроений, имевших хождение в XII в. как реакция на аскетическую проповедь бернардинцев. Если уж искать какую-то доктрину, которую наша легенда призвана была опровергнуть, то это была доктрина куртуазной любви. Действительно, внешняя ситуация нашей легенды вполне соответствует той, которую воспевали куртуазные поэты: рыцарь любит замужнюю даму, стоящую выше его на социальной лестнице. Но Изольда ведет себя совсем не так, как такая куртуазная дама: она не мучает возлюбленного, но ищет любой возможности, чтобы оказаться в его объятиях. Тристан, таким образом, страдает не от "жестокости" своей дамы, а от невозможности сделать выбор между двумя душевными стремлениями. Тем самым любовь перестает быть чувством светлым, радостным, возвышающим, пусть и связанным с некоей "сладостной болью", то есть таким, например, каким воспел его провансальский трубадур Гильем Монтаньяголь:

Amors non es peciatz;

Anz es vertutz que lo malvatz

Fai bos, el'h bo'n melhor.

Et met om en via

De bon far tola dia {*}.

{* "Le troubadour Guillem Montanhagol", ed J. Coulet, Toulouse, 1898, p. 69: "Любовь – это не грех; это, скорее, достоинство, которое делает плохого хорошим, а хорошего – еще лучшим. Она указывает человеку путь к ежедневным добрым делам".}

Любовь Тристана и Изольды не делает их более благородными. И поэтому она их и не оправдывает. Но в оправдании они и не нуждаются. У любви – свои законы. Отстаивая это, наша легенда развивала куртуазные идеи. Но и их преодолевала. Как заметил Ж. Ш. Пайен, "тот, кто любит, – находится за пределами добра и зла" {"Les Tristan en vers", p. XI.}.

Наша легенда провозгласила право страсти. Страсти подчас сумрачной, темной, связанной с несправедливостью, предательством, жестокостью. Такая концепция разрушала куртуазные мифы. Но не отвергала их полностью и бесповоротно. Такая концепция любви и личной жизни стала грандиозным завоеванием литературы, совершенно исключительным для своего времени. Быть может, как раз это нетривиальное решение проблем человеческих взаимоотношений и явилось той притягательной силой, заставившей стольких поэтов обращаться к нашему сюжету. Томас Манн назвал основным импульсом развития европейского романа "принцип углубления во внутреннюю жизнь" {Т. Манн. Искусство романа. – Собр. соч., т. 10, М., Гослитиздат, 1961, стр. 280.}. Автор своего "Тристана" писал: "Принцип углубления во внутреннюю жизнь несомненно связан с этой тайной, когда мы, затаив дыхание, вслушиваемся в то, что само по себе незначительно и совершенно теряем интерес к грубому авантюрному сюжету, который будоражит наши чувства" {Там же, стр. 281-282.}. Авантюрный сюжет, как увидим, появится в нашей легенде лишь на поздней стадии ее развития. В инварианте его не было. Было сложное любовное чувство, бескомпромисное и безнадежное.

Любовь Тристана и Изольды изначально связана со смертью (Морхольта, например), со смертельным риском, ведет постоянно к смерти (баронов-предателей, затем самих героев). Герои гибнут, но не для того, чтобы воссоединиться за порогом смерти, а потому, что не могут долго жить друг без друга. А также – и особенно! – потому, что не могут жить вместе. То есть, потому, что такая страсть бесплодна. Это тонко подметил Рихард Вагнер (хотя он, вслед за Готфридом Страсбургским, слишком преувеличил устремленность героев к смерти, как к единственному избавлению): "Их чувство, – писал великий композитор, – проходит до конца все фазы бесплодной борьбы со сжигающим их в глубине души пламенем, начиная от самых робких сетований, в которых выражает себя неутомимо-страстное желание, от нежнейшего трепета – до вспышки страшного отчаяния при осознании безнадежности этой любви, пока, на конец, бессильно никнущее в себе самом чувство Тристана и Изольды не угасает, как бы растворяясь в смерти" {Рихард Вагнер. Статьи и материалы. М., 1974, стр. 65.}. Эта любовь бесперспективна и безнадежна – в данной ситуации и данных героях – из-за глубокой чело вечности протагонистов, ибо они (точнее, Тристан) не могут бесконечно попирать человеческие нормы, мечутся между противоположными привязанностями, колеблются, не решаясь совершить решающий шаг.

Такой решающий шаг совершают за них (а точнее, за Тристана) окружающие: Бранжьена, подносящая им волшебное питье, Марк, отдающий Изольду прокаженным, изгоняющий племянника, отшельник Огрин, мирящий их с королем, и т. д. Таким же решающим шагом оказывается для героев и смерть, которая "действует" помимо их воли, перекраивая и судьбу. Поэтому-то Тристан и не боится смерти. Не боится не потому, что он храбр, а потому, что смерть окажется еще одной внешней силой, освобождающей его от необходимости принимать решение. Причем, теперь уж навсегда.

Итак, легенда о Тристане и Изольде, как всякая "вечная" легенда, соединяет в себе универсальное (и поэтому мы найдем ей немало всевозможных параллелей) с единичным. Это единичное и является зерном легенды, зерном не только в том смысле, что оно легенду объясняет, но и в том, что дает толчок все новым и новым ее интерпретациям. Как правило, это зерно заключает в себе некую тайну, порождает споры, ибо не объясняется логикой развития действительности, а потому потенциально может быть истолковано по-разному. Зерно нашей легенды, как мы стремились показать, состоит в особенности характера протагониста (причем, именно одного протагониста) и его взаимоотношений с другими героями. Характер этих последних тоже "отмечены", для смысла легенды они небезразличы, но они – вторичны, то есть они не существуют вне столкновения с характером главного героя, помогая ему раскрыться полностью и реализовать себя.

Так было, конечно, и со многими другими памятниками романного жанра, которые тоже имеют своим сюжетом судьбу одного персонажа (таковы, например, все романы Кретьена де Труа). Поэтому отличие нашей легенды от подобных произведений не во внешней ее структуре, а в повышенной, исключительной для своего времени усложненности отношении героя с его окружением.

Что касается "суперструктуры" легенды ("любовный треугольник" и т. д.), то и здесь сказание о Тристане и Изольде на первый взгляд мало оригинально. В действительности же оно неповторимо, ибо все дело не во внешней ситуации, а во внутренней мотивировке поведения действующих лиц.

=

2. ПАРАЛЛЕЛИ

Дени де Ружмон, говоря о легенде в целом, назвал ее "типом человеческих отношений" {D. de Rougemont. L'amour et l'Occident, p. 15.}. Это справедливо: история любовного треугольника, даже в его ограничительном, в духе нашей легенды, варианте постоянно встречается в мифах, сказаниях, литературных памятниках разных времен и разных народов. В этом смысле число параллелей к легенде о Тристане и Изольде практически неограниченно. Неограниченно не только в том случае, если речь идет о составляющих легенду "мотивах", но и тогда, когда перед нами сюжет о любви двух молодых людей, любви, осложненной родственными отношениями с третьим персонажем.

О. М. Фрейденберг перечисляет следующие мотивы нашей легенды: "Похищение героя. Кораблекрушение, странствия по морю, любовное соединение при посредстве ручья, любовный напиток. Дань и жертвоприношения чудовищу. Отъезд среди слез и возврат при ликовании. Бой: с великаном, с чудовищем, с драконом, с женщиной. Отвоевание женщины и отвоевание собаки. Золото, камень, кольцо, меч в виде атрибутов. Рука (resp. белая рука), как атрибут. Неизлечимая рана и женщина-целительница. Волшебные травы, волшебный напиток, волшебная собака, заставляющая забыть о горе. Самозванный претендент, ложно приписывающий себе победу над чудовищем и требующий невесту. Служанка, заменяющая госпожу на брачном ложе. Удаление в лес, мнимая смерть и благополучное возвращение. Герой забывает героиню, герой временно сходит с ума. Нищета, безобразие, неузнанность, перемена имени и наружности. Двойник героини с той же наружностью и с тем же именем, без момента любовного соединения. Рассерженная героиня прогоняет героя, ненавидит его и бранит. Разлуки и встречи, свидания, уловки жены и измены мужу. Герои, обращенные в растительность" {О. М. Фрейденберг. Целевая установка коллективной работы над сюжетом Тристана и Исольды. – В кн.: "Тристан и Исольда. От героини любви феодальной Европы до богини матриархальной Афревразии". Л, 1932, стр. 15.}.

Из этого перечня мотивов (который можно было бы и расширить), составляющих нашу легенду, можно выделить некоторые, легко отыскиваемые в памятниках литератур разных эпох и разной национальной принадлежности. При этом сопоставлении перед нами могут быть две возможности: совпадение мотива может говорить о генетическом родстве сопоставляемых памятников или указывать на их типологическую близость. Отграничить одно от другого не всегда представляется возможным. Покажем это на нескольких примерах.

Сюжет нашей легенды обнаруживает явное сходство – в отдельных своих компонентах – с рядом мифологем античного Средиземноморья. Действительно. Поход аргонавтов во многом продиктован сходными соображениями, что и плавание Тристана в Ирландию: воспитанный в изгнании, Ясон является к своему дяде Пелию, чтобы потребовать царство. Это ему обещано, но при условии, что он привезет из Колхиды золотое руно. В Колхиде герою приходится пройти ряд испытаний, в частности сразиться с драконом. Дочь царя Ээта Медея, волшебница и врачевательница, влюбляется в Ясона и отплывает вместе с ним. Пелий пытается овладеть Медеей, но это ему не удается (девушка губит его, погружая в кипящую воду якобы для того, чтобы омолодить). Помимо ряда конструктивных мотивов (плавание за руном, которое в какой-то мере может рассматриваться как субститут красавицы с золотыми волосами, битва с драконом, дева-целительница и т. д.), перед нами и намечающийся любовный треугольник. Вообще, подобных "треугольников" античность знает немало (Ипполит-Федра-Тесей, Парис-Елена-Менелай, или: Одиссей-Калипсо-Пенелопа, Ясон-Медея-Креуса, Парис-Елена-Энонаи мн. др.).

Зигмунд Эйснер {S Eisner. The Tristan legend. A Study in Sources. Evanston, 1969, p. 122-125.} приводит следующую таблицу соответствий одного из важных эпизодов нашей легенды (бой Тристана с Морхольтом) с не менее важным эпизодом из биографии древнегреческого героя Тесея (победа юноши над чудовищем Минотавром в лабиринте Крита и его любовная связь с дочерью Миноса Ариадной):

Морхольт Минотавр

а. Героиня – красавица-дочь ко– а. Героиня – красавица-дочь крит

роля Ирландии. ского царя Миноса.

б. Морхольт – брат матери ге– б. Минотавр – незаконное детище

роини. матери героини.

в. Морхольт – союзник отца ге– в. Минотавр – союзник отца героини,

роини.

г. Морхольт требует ежегодной г. Царь Крита требует ежегодной дани

молодыми людьми от име– дани молодыми людьми для Ми

ни короля Ирландии. нотавра.

д. Морхольт переплывает море, д. Дань должна быть привезена

чтобы получить дань. Минотавру.

е. Морхольт не предназначен до– е. Минотавр не предназначен до

чери короля. чери царя Крита.

ж. Вопреки протестам дяди, Три– ж. Вопреки протестам отца, Тесей

стан, которому позже предстоит приезжает издалека, чтобы сра

путешествие к дому Морхольта, зиться с Минотавром в его ло

вызывает Морхольта. гове.

з. Т. к. битва происходит в чужой з. Дочь царя Миноса предает

Морхольту стране, дочь короля отца и дает Тесею новый меч.

Ирландии ничем не может ему

помочь. А Марк дает Тристану

новый меч.

и. Тристан сражается с Морхольтом и. Тесей сражается с Минотавром

на острове, попасть на кото– в лабиринте, доступ в который

рый трудно. затруднен.

к. Тристан убивает Морхольта. к. Тесей убивает Минотавра.

л. Король Ирландии опечален. л. Минос, царь Крита, опечален.

м. В Ирландии не знают, кто м. Ложного победителя нет.

именно убил Морхольта, т. к.

битва происходит в Корнуэльсе.

н. (Позже в Ирландии) Тристан н. Идентификация Тесея не необ

опознан в бане по его мечу как ходима.

убийца Морхольта.

о. Изольда покидает Ирландию о. Ариадна покидает Крит с Тесеем.

вместе вместе с Тристаном.

п. По приезде Тристан отдает п. По приезде Тесей отдает

Изольду Марку как невесту. Ариадну Дионису как невесту.

Таблица эта достаточно красноречива и параллелизм эпизодов двух легенд – античной и средневековой – несомненен.

Или вспомним о ране Тристана, полученной в бою с Морхольтом. Она издает такое зловоние, что никто из окружающих, кроме Марка, не решается приближаться к юноше. Столь же зловонна рана Филоктета, ужаленного змеей.

Как известно, Тристан, раненный ирландцем Морхольтом, может излечиться только в Ирландии, куда он и прибывает, не открывая, кто он. Так и Телеф, раненный копьем Ахилла, может быть вылечен лишь этим самым копьем.

Роль белого и черного паруса в финале нашей легенды известна {См., например, S. Eisner. The Tristan legend, p. 150-155.}. Так и Тесей, отправляясь сражаться с Минотавром, обещает отцу своему Эгею, в случае победы, поднять на мачте белый парус. Но он забывает об этом уговоре, плывет под черным парусом, и отчаявшийся Эгей бросается со скалы в море.

Финал нашей легенды имеет еще одну интересную античную параллель. Речь идет о любви Париса и Эноны. Оставленная Парисом, Энона предрекла ему, что он будет смертельно ранен в Троянской войне и спасти его сможет только она одна. Действительно, когда Парис был поражен стрелой Филоктета, он спешно послал за Эноной. По одним мифам, она отказалась его лечить и юноша умер, по другим – она спешила ему на помощь, но запоздала и найдя его уже мертвым, сама испустила дух у его бездыханного тела.

О чем говорят эти примеры? Указывают ли они на воздействие античных мифов – в их раннесредневековой, по преимуществу латинской, передаче – на сложение нашей легенды? Думается, ответ на этот вопрос должен быть отрицательным. Литературная обработка нашего сюжета могла, конечно, вобрать некоторые из перечисленных мотивов в их античной интерпретации. Но использование античного опыта было здесь несомненно факультативным. Как вынужден был признать Б. В. Казанский, "установление литературной параллели доказывает не более, как возможность или вероятность "заимствования"; далеко не все источники этих "заимствований" установлены; и самое понятие "параллели" очень неопределенно и условно. Не говоря уже о сюжете "Тристана и Исольды" в целом, основное его содержание лишь очень схематически соответствует контаминации сказания о Ясоне, добывающем царевну из-за моря для дяди-царя и присваивающем ее, с преданием о Парисе, могущем получить исцеление только от покинутой им любовницы-целительницы, а включение ряда отдельных элементов из совершенно различных легенд является слишком неоправданным в плане прямого литературного заимствования" {"Тристан и Исольда", стр. 117.}.

К такому же выводу приведет нас и сопоставление нашей легенды с рядом мотивов, обнаруживаемых, скажем, в библейских сказаниях. Впрочем, библейских параллелей легенды о Тристане и Изольде настолько немного, что перечислить их не составит труда. Во "Второй книге Царств" ("Вторая книга Самуила") рассказывается о преступной любви Амнона, сына Давида, к своей сводной сестре Фамари (гл. 13). В этом библейском эпизоде герой становится жертвой охватившего его неодолимого любовного влечения. С нашей легендой здесь совпадает лишь мотив запретности любви и одержимости любовью. Мотив одержимости демоном и единоборства с ним, о чем рассказывается в библейской "Книге Товита", может быть сопоставлен с мотивом змееборства из нашей легенды. Но опять-таки это сопоставление нельзя сделать без очень сильной натяжки. При толковании легенды о Тристане и Изольде в духе вагнеровской идеи любви-смерти можно увидеть в легенде и трансформированные мысли "Песни песней": "крепка как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные; она пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее" (гл. 8, 6-7).