Текст книги "Пласидо Доминго. Мои первые сорок лет"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

В ИТАЛИИ, АНГЛИИ И ДРУГИХ СТРАНАХ (1968-1971)

11 октября 1968 года, менее чем через две недели после моего дебюта в «Метрополитен», Марта родила нашего второго сына Альваро. Прошло несколько лет с того момента, когда Марта, впервые услышав меня в дуэте из «Силы судьбы», испытала в мой адрес некие добрые чувства. И вот теперь я готовился в первый раз выйти на гамбургскую сцену в той же опере. Прекрасным и очень подходящим для нового малыша нам представлялось имя Альваро*. Второе же имя, Маурицио, мы дали сыну в честь героя «Адриенны Лекуврер», в роли которого я только что дебютировал в «Мет». На следующий день после его рождения я пел в «Паяцах» на сцене «Сити Опера». Вместо конфет, которые я обычно бросал в этой постановке детям, в тот день я кинул взрослым сигары. Статисты восхищались: «Вот это парень!» Несколько сигар попало в оркестр и даже в зрительный зал.

Мой первый сезон в «Мет» прерывался довольно долгими отлучками в Гамбург и некоторые другие города, с которыми я был связан ангажементами. В «Мет» у меня были запланированы выступления в «Адриенне», «Турандот», а также в одном акте из «Баттерфляй» (он был частью гала-концерта). Около часа пополудни в день этого концерта мы с Бингом в его офисе обсуждали деликатную проблему: через три недели Корелли должен был петь в новой постановке «Трубадура», но у него заболел отец, и нас одолевали сомнения, будет ли Франко выступать в этом спектакле. В тот день он уже отказался выйти в «Тоске» (его должен был заменить Шандор Конья), а до этого пропустил несколько репетиций «Трубадура». Я как раз согласился взять роль Манрико, когда на столе Бинга зазвонил телефон. Конья сообщал, что он не в форме и петь не сможет. Прямо из офиса генерального директора меня препроводили в гримерную – через несколько минут мне предстояло петь свою первую «Тоску» в «Метрополитен» вместе с Биргит Нильсон. К тому же спектакль транслировался по радио на всю страну.

* Так зовут главного героя оперы Верди «Сила судьбы». – Прим. перев.

Я думаю, Бинг был очень благодарен мне за то, что я столько раз выручал театр. Пока я пел сцену допроса во втором акте «Тоски», он стоял за кулисами, держа в руке приготовленный для меня стакан с водой. Очевидно, он не хотел оставлять меня ни на секунду. Все это казалось странным и забавным. К счастью, спектакль шел гладко.

Новой постановкой «Трубадура» дирижировал Зубин Мета. С тех пор мне пришлось много раз работать с ним. Мета обладает прекрасным чувством юмора, он отличный друг. Я считаю его чрезвычайно одаренным дирижером, на меня производят большое впечатление его замечательная память и музыкальная интуиция. Мета обаятелен от природы, что сказывается и на его манере работы. Он обладает потрясающей способностью быстро схватывать музыкальный материал партитур – правда, это то достоинство, которое иногда оборачивается недостатком. Через несколько лет мы оба участвовали в подготовке постановки «Девушки с Запада» в Лондоне. Я заметил, что на первых репетициях Мета недостаточно уверенно чувствовал себя в музыке, но справился он со своей неуверенностью очень быстро и основательно освоил партитуру. Мета энергичен, порывист и с удовольствием работает с певцами, что прибавляет им уверенности в себе.

Натаниэл Меррил великолепно поставил «Трубадура» с красочными декорациями Аттилио Колоннелло, а я наслаждался выступлением в спектакле, где вокал демонстрировался на высочайшем уровне. Здесь были Леонтин Прайс – Леонора, Шерил Милнз – граф Ди Луна и Грейс Бамбри – Азучена. Прайс обладает голосом феноменальной силы и чувственности. Среди певиц, с которыми я встречался, она является одной из лучших сопрано для вердиевских опер. Она очень обаятельная женщина, и я счастлив, что участвовал вместе с ней во многих записях. Однажды на представлении «Трубадура» в сцене у монастыря мне пришлось исполнить почти акробатический трюк, как раз перед репликой Леоноры «Не верю я своим глазам». По ходу действия я должен был с

обнаженной шпагой появиться на площадке, которая располагалась на высоте двух с небольшим метров над сценой, и оттуда эффектно спрыгнуть a la Дуглас Фер-бенкс. Чтобы совершить прыжок, я опирался на бутафорское дерево и перегибался через край площадки. И надо же было случиться, чтобы на третьем спектакле рабочие сцены забыли прибить дерево к площадке – оно пошло вниз вслед за мной. Прыгнув без поддержки, я больно стукнулся об пол коленями, но быстро собрался с духом. Мне с трудом удалось не сбить с ног Мартину Арройо, которая в тот вечер пела Леонору в очередь с Леонтин Прайс. Вместо слов «Set tu dal del disceso?» («Вы с неба спустились?») Мартина спела «Sei tu dal ciel cascato?» («Вы с неба свалились?»)*. Несмотря на физическую боль, я до самого конца сцены едва сдерживал смех. Приятели сказали мне после спектакля, что как раз этот эпизод выглядел особенно драматичным. Но истинной причины такого высокого драматизма они не ведали.

Когда сезон в «Метрополитен» закончился, я участвовал в концертном исполнении и записи Девятой симфонии Бетховена с Лейнсдорфом и Бостонским симфоническим оркестром. Через месяц, 20 мая 1969 года, состоялся мой дебют в лондонском «Ройял-фестивал-холл». Там я впервые пел в «Реквиеме» Верди с Гвинет Джонс, Жозефиной Визи и Рафаэлем Арье; оркестром «Нью Филармониа» дирижировал Карло Мария Джулини, с которым я тогда на эстраде встречался также впервые. Я восхищался его записью «Реквиема» – и сейчас считаю ее одной из лучших,– поэтому участвовать в исполнении этого произведения с Джулини было для меня волнующим событием. Трудно найти другого музыканта, который умел бы так, как Карло, сочетать мягкость и силу в дирижировании. Его манера преподнесения музыки особенно изысканна. Но в «Dies irae»** он, казалось, олицетворял бога-отца в день Страшного суда. И вовсе не потому, что дирижер делал что-то сверхъестественное или помпезно жестикулировал: Джулини просто наполнил звучание музыки такой устрашающей силой, что она заставляла содрогаться от ужаса. Вы действительно испытываете потрясение, когда видите, как человек столь доброжелательный, столь мягкий вдруг обретает мощь, которой обладает разве что господь бог в день гнева.

* Перевод дословный.– Прим. перев.

** «День гнева» (лат.)– одна из частей «Реквиема».– Прим. перев.

Если быть точным, то мое первое, неофициальное, выступление на Британских островах состоялось раньше– в Уэльсе. Я исполнил несколько арий в программе, которая была частью Международного хорового фестиваля в Лланголлене. Этот ангажемент предложила мне Маргерита Стаффорд, которая тогда работала в одном из артистических агентств. Она проявила такие яркие организаторские способности, что я убеждал ее открыть собственную контору, и сейчас она действительно с успехом ведет свое дело. В тот раз авиакомпания случайно отправила мой багаж намного дальше Лондона – в Иоганнесбург. Бедной Маргерите пришлось мчаться к «Мосс Бразерс», чтобы разыскать для меня подходящий фрак.

Приглашение участвовать в четырех концертных исполнениях «Кармен» с Метой и Израильским филармоническим оркестром дало мне возможность побывать в Тель-Авиве через четыре года после того, как мы оттуда уехали. Мы с Мартой очень приятно провели две недели, увидев старых друзей, посетив знакомые места и похваставшись нашими двумя детьми. Мадам де Филипп была очень мила и пригласила нас на некоторые из тех спектаклей, в которых мы когда-то участвовали. Я не преминул заметить, что кубинский тенор Орландо Монтес, игравший Надира в «Искателях жемчуга», носит те же самые старые шаровары, в которых выступал я.

Да, на какое-то краткое время мне посчастливилось расслабиться и отдохнуть, ведь я вскоре вылетел в Италию, где мне предстояло дебютировать согласно очень важному и престижному контракту, на сцене «Арена ди Верона» я должен был петь Калафа в «Турандот» с Биргит Нильсон. (К тому же я впервые выступал в этой роли – спектакль в «Метрополитен» в свое время отменили.) Трудно описать словами, что значит петь итальянскую оперу в Италии. «Il tenore e arrivato!»*,– раздавалось кругом. С тех пор я уже попривык к любопытству итальянской публики, но в первый приезд очень удивлялся тому, что даже те люди, которые никогда не ходили в театр, знали о моем прибытии и очень близко к сердцу принимали факт появления в городе нового тенора.

*«Тенор приехал!» (шпал.)

Я случайно подслушал, как один итальянец говорил другому: «Какой черт принес этого нового тенора-испанца? У него что, действительно есть голос?» О интриганы! Один деятель пришел ко мне и сказал: «Пласидо, все безнадежно. Должен тебе сказать: я, как и все, не верю, что ты можешь по-настоящему спеть». Это был не единичный случай: ко мне не раз заявлялись подобные типы, чтобы произнести какую-нибудь очередную гадость. Я старался делать вид, что внимательно выслушиваю их сомнения, а на самом деле пропускал мимо ушей примерно девять десятых всей этой болтовни. С другой стороны, я получил возможность встретиться с людьми, которых давно знал по пластинкам: с Пьеро Де Пальмой, Франко Риччарди. Это были великолепные певцы, ведущие теноры прошлых времен.

«Арена ди Верона» принадлежит к числу хорошо сохранившихся римских амфитеатров. Мы жили как раз напротив этого здания, на Пьяцца Бра. В день приезда, когда мы отправились занимать свой номер, лифт, стоило нам в него зайти, тут же застрял. Это было невероятно – оказаться запертыми в крохотной тесной кабинке в жаркий июльский день! «Il tenore» и его семью вызволил пожарник.

Я, помнится, говорил, что никогда не волновался так, как перед «Лоэнгрином» в Гамбурге. Однако перед веронским дебютом я испытывал, кажется, еще большее беспокойство. Хотелось бежать куда глаза глядят. Но, выйдя на сцену, я почувствовал доброжелательную атмосферу, и все пошло хорошо. Пьер Луиджи Пицци сделал очень красивое оформление: огромная сцена превратилась почти в настоящий замок. Во втором акте Нильсон восседала на площадке, которая возвышалась над сценой примерно на сотню ступеней, и всякий раз, когда я отвечал Принцессе, мне приходилось подниматься, делая шагов двадцать пять. На мне был развевавшийся плащ с широкими складками, поэтому Пласи, которому тогда еще не исполнилось и четырех лет, сказал Марте: «Смотри, папочка летит!»

Всеохватный и. величавый голос Биргит в тех спектаклях, казалось, пронзал, как удар молнии, и чем дальше я стоял от певицы, тем более грандиозным представлялось мне звучание ее голоса. Не знаю, было ли это акустическим или психологическим эффектом. А может быть, сочетанием того и другого? Местами, переполненный восторгом от ее мощного пения, я почти забывал о своем вступлении. Исполнение «Турандот» с Нильсон стало одной из вершин моей жизни – не только как артиста, но и как поклонника великого пения. Годы спустя, когда мне довелось участвовать в программе «Би-би-си», посвященной грампластинкам, я попросил дать запись с ее исполнением «В столице этой давным-давно» из «Турандот». Это одна из самых любимых мною записей, хотя она и близко не передает того эффекта, что был в Вероне. Мне жаль, что наши с Нильсон сценические пути не сходились чаще. Вместе мы участвовали только в исполнении «Турандот» и «Тоски», а также в записи веберовского «Оберона».

Грандиозные постановочные эффекты на сцене «Арена ди Верона» совершенно потрясают, а в том сезоне они были особенно великолепны. Мы пели «Турандот» в течение недели полнолуния, что оказывалось очень кстати для хора, обращенного к луне. Я хорошо помню поразительное ощущение, которое возникало при виде луны, светившей над почти двухтысячелетним римским сооружением. Некоторые зрители специально приходили посмотреть на это зрелище.

Тем летом в Вероне я пел также в «Дон Карлосе» с грандиозным составом: Монсеррат Кабалье, Фьоренца Коссотто, Пьеро Каппуччилли, Димитр Петков. Дирижировал Элиаху Инбал, а ставил спектакль Жан Вилар. По характеру зрелищности опера «Дон Карлос» не очень подходит для такого театра, как «Арена ди Верона», но успех спектакля был огромным. Когда в мыслях я возвращаюсь к этой постановке, то вспоминаю еще и человека по имени Серафино. Этот тип невероятной толщины имел одно-единственное занятие: он был фанатом-«профессионалом». Серафино не принадлежал к клаке – он мог отправиться в любое место, где, как предполагал, получит «накачку» и сможет вывернуться наизнанку, просто чтобы поддержать «хороших парней». Куда бы ни направлялась национальная сборная Италии по футболу, он ехал за ней и громче всех вопил, вдохновляя игроков. То же самое он проделывал в отношении сборной по велогонкам и других команд. Видимо, Серафино как-то услышал, что летняя Верона – вполне подходящее для него место. Он бурно приветствовал певцов, а потом шел в наши гримуборные, чтобы выпросить за это небольшое вознаграждение. Помню, я дал ему десять тысяч лир (около 17 долларов по курсу того времени), сказав, чтобы он отправился принять ванну и как следует почистился.

Серафино в совершенстве владел искусством подать реплику в самый подходящий момент. В великолепной постановке «Дон Карлоса» особенно хороша была последняя сцена, где мы с Монсеррат исполняли дуэт «Так прощай в этом мире». Мы начинали петь, стоя рядом в центре сцены, а потом расходились в стороны метров на двадцать, что не мешало нам совершенно свободно слышать друг друга и выстраивать ансамбль. Бедная Монсеррат незадолго до начала сезона сломала ногу, ей приходилось даже ходить на костылях, и по сцене она передвигалась с трудом. У Серафино, конечно же, к концу первого представления уже были заготовлены реплики, которые он и начал выкрикивать: «Коссотто, ты божественная»; «Каппуччилли, ты великолепен, но скряга» (Пьеро не дал Серафино ни гроша); «Пласидо, ты всегда спокоен»*. Когда Кабалье вышла на поклон, Серафино на мгновение затих, а потом заорал: «Монсеррат, отправляйся в Лурд!»** Мне никогда не приходилось слышать более забавной реплики, адресованной певцу из публики. Несчастный Серафино! Не так давно я узнал, что он умер, доведя себя до гробовой доски обжорством.

Тогда в Вероне я был наверху блаженства. Стоит ли объяснять, что значит для испанского певца настоящий большой успех в стране, которая подарила миру оперу. Пласи тоже очень полюбил Италию. Помню, как мы с ним бродили по лавочкам и кафе с мороженым по Пьяцца Бра, и каждый хозяин – padrone—протягивал ему что-нибудь в подарок. («Почему бы нам не остановиться еще у банка?» – спросил я тогда у Пласи.) К тому времени, когда надо было идти в ресторан обедать, аппетит у малыша окончательно пропал.

* Игра слов: «placido" по-итальянски – «спокойный», «безмятежный».– Прим. перев.

** Лурд – бальнеологический курорт во Франции, куда едут больные с костными переломами, и, кроме того, место паломничества католиков.– Прим. перев.

После завершающего представления «Дон Карлоса» я должен был успеть на самолет, летевший из Милана в Лондон. Коллеги-итальянцы не советовали мне ехать до Милана автомобилем, поскольку стояла середина августа, время отпусков, и движение на автостраде наверняка должно было быть очень напряженным. Я сел в поезд. Однако и сюда набилось столько народу, что всю дорогу мне пришлось просидеть в коридоре на багаже. Это несколько остудило меня после триумфа в «Дон Карлосе».

В 1969 году я впервые участвовал в полной записи оперы «Трубадур». Дирижировал Мета, пели Прайс, Коссотто и Милнз. Еще раньше фирма «Декка» попросила меня записаться в опере Доницетти «Анна Болейн», но, когда появилась возможность петь в «Трубадуре», последнее предложение показалось мне более заманчивым. Началась работа, и я был обескуражен тем, что сцены записывались не по порядку. Это очень мешало обычному эмоциональному настрою. Для работы выбрали зал «Уолтэмстау-таун», находящийся за пределами Лондона. Помещение отличалось прекрасной акустикой. И в будущем я не раз возвращался сюда. (Тремя годами ранее я пел в единственном концертном исполнении «Анны Болейн», которое стало моим дебютом в «Карнеги-холл», а для Дженет Бейкер и Елены Сулиотис вообще первым выступлением в Нью-Йорке. Сулиотис обладала одним из тех необыкновенных голосов, которые прихотливы и требуют особой заботы для их поддержания, поэтому Елена в конце концов вместо певческой карьеры избрала поприще счастливой супруги. В этом исполнении участвовала также Мерилин Хорн, а за дирижерским пультом стоял Генри Льюис. Добавлю еще, что в зале сидела Мария Каллас.) Из Лондона я вернулся в «Метрополитен», чтобы петь с Тебальди в опере «Девушка с Запада» и в новой постановке «Сельской чести», которую готовил Франко Дзеффирелли. К сожалению, открытие сезона задерживала забастовка работников театра, поэтому я понес как бы двойную потерю. Должен сказать к тому же, что единственный раз в жизни я получал деньги за спектакли, которые не пел. Бинг продолжал платить гонорар ряду певцов из-за боязни потерять их, если забастовка затянется. Так или иначе я был свободен, мог отдыхать и принять некоторые предложения, среди которых значились приглашения участвовать в лондонском концерте для королевы-матери и дебют на сцене оперы Сан-Франциско в «Богеме».

Выступление в Вероне было для меня событием огромной важности, но еще более исключительное значение в моей жизни приобрел приближавшийся тогда дебют в «Ла Скала». Я должен был петь главную роль в опере Верди «Эрнани» на открытии сезона 7 декабря 1969 года. Первоначально планировалось, что мой дебют на сцене «Ла Скала» состоится следующей весной в «Дон Карлосе». На постановку «Эрнани» был приглашен Ричард Таккер, но он сообщил мне, что отказался от этого предложения, поскольку теноровая партия в опере очень мала и ему представляется почти второстепенной. У меня на этот счет было другое мнение, и я телеграфировал художественному руководителю «Ла Скала» Лучано Шайи, что если он еще ищет тенора для «Эрнани», то может иметь в виду мое желание петь в этом спектакле. В итоге я получил контракт. В списке исполнителей оперы значились Райна Кабайванска, Каппуччилли и Гяуров, но после генеральной репетиции Каппуччилли схватил ужасную простуду, и его заменил Карло Меличани. Ставил спектакль Джорджо Ди Лулло.

Я рискую навлечь на себя упреки в отсутствии оригинальности, но об ощущениях, которые испытывает певец, оказавшийся в «Ла Скала», могу повторить лишь то, что говорят другие артисты. К тому времени я уже пел на сценах «Метрополитен», венской «Штаатсопер» и других больших театров. Но когда ты выходишь к рампе «Скала» и видишь перед собой прекрасный зал, то невольно вспоминаешь, что со времен Моцарта до наших дней здесь выступали почти все знаменитые певцы мира. Возможно, нечто подобное я мог бы испытать и в Нью-Йорке, когда дебютировал в «Метрополитен», если бы пел в старом здании театра. Я же вышел на новую сцену, которой тогда исполнилось всего лишь два года. Конечно, новый зал «Мет» обретет со временем собственную историю, но ее оценят будущие поколения исполнителей.

Возвращаясь к рассказу о «Ла Скала», хочу особенно отметить два его коллектива: хор и оркестр. Оркестр этого театра неправдоподобно гибок, его музыканты способны проследовать за самым плохоньким из певцов в преисподнюю и обратно. А хор!.. На сводной репетиции «Эрнани» я услышал, как тенора в нем берут верхние си-бемоль и си не хуже многих солистов, и это совершенно потрясло меня. В известном хоре «Вновь пробуждается лев кастильский» на словах «Siamo tutti una sola famiglia» («Мы все одна семья»*) тенора и басы пели таким фантастическим legato, что у меня и на репетициях, и на спектаклях мороз пробегал по коже.

Петь, повинуясь дирижерской палочке Антонино Botto,– это блестящая возможность получить урок подлинного музицирования. По рекомендации Тосканини Botto был приглашен в «Ла Скала» как репетитор и штатный дирижер почти пятьдесят лет назад, поэтому я застал один из последних сезонов маэстро в театре. Он обладал замечательным умением уже на репетициях с певцами за фортепиано вдохнуть жизнь в произведение, придать ему пульсацию живого человеческого дыхания. Особенно мне запомнилось, с какой энергией и как искусно Botto играл мою кабалетту «О ты, что всей душой люблю я». Когда мы вышли на оркестровые репетиции, огонь и темперамент в его дирижировании несколько поугасли, но, скорее всего, здесь уже дал о себе знать его возраст. На первой сводной репетиции (мой первый выход на сцену «Скала»!) я спел арию и кабалетту. После чего Botto сказал: «Молодой человек, может быть, вы слегка устали?» «Маэстро,– ответил я.– Наверное, вы правы, но не кажется ли вам, что я мог просто переволноваться?»

Каким глубоким волнением был насыщен весь тот период моей жизни! Для нашего семейства – Марты, детей, моих родителей – время, проведенное в Милане, оказалось восхитительным. В «Ла Скала» тогда готовилась новая постановка «Севильского цирюльника», над которой работали дирижер Клаудио Аббадо и режиссер Жан-Пьер Поннель с Тересой Бергансой, Луиджи Аль-вой и Германом Преем. Готовилась к постановке опера «Самсон и Далила» под управлением Жоржа Претра с Ширли Верретт и Ричардом Кассилли в главных ролях. Со всеми этими певицами и певцами мы провели вместе много времени под рождество и на Новый год.

Как-то, когда наше семейство сидело в ложе во время генеральной репетиции «Севильского цирюльника», Пласи начал аплодировать Тересе Бергансе и кричать «браво» причем довольно громко. Вошел служитель и сказал, что'мальчика придется вывести. Мой отец прокомментировал это так: «К сожалению, в «Ла Скала» Пласи не может сказать, что он не встречал понимания и в театрах получше этого».

* Перевод текстов из оперы Дж. Верди «Эрнани» дословный.– Прим. перев.

Когда в феврале 1970 года я вернулся в Нью-Иорк, забастовка сотрудников «Метрополитен» закончилась, и мне представилась возможность спеть в трех спектаклях «Турандот» с Нильсон. Во время последнего из них, который транслировался по радио, у меня начались ужасные нелады с желудком. Это сказывается на работе диафрагмы и создает для певца трудности не менее серьезные, чем простуда. Всякий раз, уходя со сцены, я мчался как сумасшедший в туалет. В середине второго акта я почувствовал, что силы мои на исходе и надо прервать спектакль, но каким-то образом сумел-таки продержаться до конца.

В последних числах того же месяца я готовился выступать в Бухаресте, но неожиданный звонок изменил мои планы. Леонард Бернстайн просил меня срочно заменить Корелли (я должен был это сделать уже в пятый раз!) в телевизионной трансляции «Реквиема» Верди из собора святого Павла в Лондоне. А сразу после этого он предложил мне участвовать в записи на пластинку того же произведения. Получилось так, что мое первое выступление с Бернстайном совпало с первой для меня записью вердиевского «Реквиема». С тех пор я не раз работал с Бернстайном на телевидении, когда исполнялась Девятая симфония Бетховена, и записал с ним партию Певца в «Кавалере розы». Он обладает своеобразным характером и принадлежит к числу тех больших музыкантов, которые способны создавать по-настоящему волнующие спектакли. Многие оркестры почитают за счастье работать с ним, хотя некоторые музыканты ворчат, что он вкладывает в них каждую ноту, будто птица корм своим птенцам. Обидно, что Бернстайн так мало дирижирует сегодня. Большую часть времени он уделяет занятиям композицией, хотя это, кажется, не приносит теперь заметных результатов. Мне особенно жаль, что он не написал серьезную оперу. Но я, как и другие, был бы рад, если бы этот талантливый человек сочинил еще один такой же первоклассный мюзикл, как его «Вестсайдская история».

Результатом одного из моих весенних ангажементов того года стала запись в Мюнхене «Оберона» – оперы, в которой я никогда не выступал на сцене. Теноровая партия в ней вообще очень трудна, а полная драматизма виртуозная ария «От юных дней»* принадлежит к числу самых сложных номеров, которые мне когда-либо приходилось петь. Я впервые записывал немецкую оперу и впервые работал с великолепным, очень энергичным дирижером Рафаэлем Кубеликом. К сожалению, впоследствии судьба редко сводила нас.

В апреле я вернулся в «Ла Скала», чтобы выступать в «Дон Карлосе». Есть театры, где я не стал бы петь это великолепное произведение. Теноровая партия в нем требует многого от певца, но у публики большого энтузиазма не вызывает. Порой после спектакля, когда занавес опускается, я падаю духом, чувствуя равнодушие зрителей. Я считаю «Дон Карлоса» и «Отелло» величайшими творениями Верди, но тенорам (и мне в их числе) никуда не деться от того, что в «Дон Карлосе», после невероятно трудной арии в самом начале оперы, у главного героя нет больше ни одного сольного номера. Я часто спрашиваю себя, почему Верди не дал Дон Карлосу арию в том месте, где логика развития драмы требует этого, казалось бы, более всего – в начале сцены в тюрьме? Инфант переполнен чувством утраты своей возлюбленной Елизаветы, рушится его план спасения угнетенной Фландрии, развивается конфликт с отцом и возникает опасность предательства со стороны друга Родриго. И ведь Дон Карлос у Верди появляется в семи картинах из восьми. Будь тут еще одна ария, и роль стала бы для меня одной из самых любимых. Создавая образ, я ориентируюсь на пьесу Шиллера, которая послужила основой для либретто оперы. Дон Карлос не просто несчастный, непонятый человек, которого в опере принято представлять романтическим «тенором приятной наружности». Он слабовольный, нерешительный – таким его и надо показывать. В некоторых городах публика не желает видеть на сцене «деромантизированного» романтического тенора.

* Перевод дословный.– Прим. перев.

В таких случаях моя интерпретация роли и вся опера кажутся просто скучными. Но вот в «Ла Скала» и зрители, и критики поняли, что я пытаюсь сделать, поэтому их положительная реакция на мою трактовку была мне особенно приятна.

Ведущие партии в этой постановке исполняли Рита Орланди Маласпина, Ширли Верретт, Каппуччилли, Гяуров и Марти Тальвела. Судьба к тому же впервые свела меня здесь с дирижером Клаудио Аббадо. Хотя Клаудио предпочитает «чистое» исполнение вердиевских опер, настойчиво обращая внимание исполнителей на указания композитора, он позволяет певцам делать некоторые традиционно принятые отступления, если считает это обоснованным. Меня восхищает способ его работы с оркестром, особенно с музыкантами в «Скала», когда те выходят из повиновения. Чем больше они шумят, тем тише он с ними говорит и в конце концов вообще замолкает. Оркестранты тоже затихают, понимая, что репетиция не может продолжаться, пока не будет тишины. Аббадо никогда не играет на фортепиано, репетируя с певцами, хотя он потрясающий пианист. Однажды в Лондоне после концерта, которым он дирижировал и где солистом выступал пианист Мюррей Перайя, мы отправились в дом к нашим друзьям Норетте и Джону Лич. Там Клаудио, Мюррей и я, сменяя друг друга, в разных комбинациях играли четырехручные сонаты Моцарта. Я все время путал такты с паузами в своей партии, что, конечно, вызывало дружный смех. Но я отомстил им: дирижируя «Военным маршем» Шуберта, я устраивал всевозможные смены темпов раньше времени, а им волей-неволей приходилось мне подчиняться.

Когда мне исполнилось двадцать девять лет, я наконец дебютировал в городе, где родился. На сцене мадридского Театра сарсуэлы я впервые спел «Джоконду». Это был волнующий момент. После арии «Cielo e viar» («Небо и море») мне устроили такую громкую и восторженную овацию, что я не смог сдержаться и расплакался. Вскоре за арией, в дуэте с Лаурой, у тенора есть очень сложные фразы в неудобной тесситуре. Слезы мешали мне петь, но я все-таки взял себя в руки, и все обошлось.

В то время Мария Каллас обсуждала с фирмой «И-Эм-Ай» возможность записи «Травиаты». Я был претендентом на роль Альфреда. После того как была сделана проба, Каллас предложила мне встретиться. Мы с Мартой поехали из Мадрида в Париж, где сначала побывали у Марии дома на коктейле, а потом обедали вместе с ней и ее добрым другом из «И-Эм-Ай» Джоном Ковини в ресторане. Общаться с Каллас было чрезвычайно интересно, но в то же время и трудно. Рассказывая за столом о мадридской «Джоконде», я неосторожно упомянул об Анхелес Гулин, которая пела главную партию, и назвал ее прекрасным сопрано, после чего Мария заявила, что у нее пропадает желание петь, потому что вокруг совсем не осталось ни хороших дирижеров, ни хороших режиссеров, ни хороших певцов. Я, рассмеявшись, ответил: «Спасибо, Мария». Атмосфера разрядилась, как только мы перестали говорить об опере. Каллас стала простой и естественной. Мы рассказывали друг другу разные истории и прекрасно провели время. Но вот проект записи «Травиаты» так и не был реализован. Позже я предполагал петь с Каллас в «Федоре» Джордано, но из этого тоже ничего не вышло. Конечно, «Федора» получилась бы у нее хорошо, но она была полна решимости вернуться на сцену после столь долгого перерыва только с партиями Нормы и Виолетты, а в этих ролях ей, к сожалению, пришлось соперничать с собою прежней. Когда Джон Тули пригласил ее в «Ковент-Гарден» петь Сантуццу, она пожелала выступить там еще и в роли Недды. Однако эти планы тоже не осуществились. Мне очень жаль, что я так никогда и не работал с Каллас.

В честь двухсотлетия со дня рождения Бетховена в римском соборе святого Петра в 1970 году состоялось исполнение «Missa Solemnis», на котором присутствовал папа Павел VI. Я счастлив был участвовать в этом действе вместе с Ингрид Бьонер, Кристой Людвиг и Куртом Моллем. Вольфганг Заваллиш дирижировал великолепно, а постановщиком был Франко Дзеффирелли. Меня глубоко взволновала возможность увидеть папу и петь в его присутствии, хотя, честно говоря, из пяти человек, сменившихся в течение моей жизни на этом духовном посту, мне больше нравились Иоанн XXIII и два Иоанна Павла.

Тем же летом, вернувшись в Верону, я пел «Манон Леско» с Магдой Оливеро, оперный дебют которой состоялся за восемь лет до моего рождения. Несмотря на это она выглядела так молодо, что публика просто с ума сходила от восторга. После одного из спектаклей зрители сидевшие в той части амфитеатра, что расположена близко к сцене, аплодируя, бросились к нам с криками благодарности, и мы не знали, то ли раскланиваться, то ли носить ноги – казалось, толпа раздавит нас! Декорации для спектакля сделали самые правдоподобные, и корабль в третьем акте был таким огромным, что когда Капитан велел мне подниматься на борт после моей фразы «О, если вы хоть раз любили», то я должен был по-настоящему бежать, чтобы успеть на него забраться.