Текст книги "Пласидо Доминго. Мои первые сорок лет"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

У меня нет определенного мнения, как следует исполнять «Кармен»—с диалогами между музыкальными номерами (а именно так задумал Бизе) или с речитативами, которые позже вставил композитор Эрнест Гиро и которые стали традиционными в XX веке. Если использовать диалог, его безусловно надо сильно сократить. Кроме того, некоторые речитативы Гиро совсем недурны. В моей партии, например, речитативы «Что за взгляд, пламенный и дерзкий!» и «Не страшись, родная...» в первом акте гораздо сильнее, чем речитативы Бизе в «Искателях жемчуга». С другой стороны, некоторые речитативы Гиро весьма посредственны и не идут ни в какое сравнение со свежей, новаторской музыкой Бизе. Если бы я решал этот вопрос, я бы оставил лучшие речитативы, а остальные заменил тщательно отобранными диалогами.

Я также записал «Кармен» и «Богему» с сэром Джорджем Шолти и спел под его руководством в Париже «Отелло». «Отелло» был хорош, а «Богему» я оценил позднее, в последнее время запись нравится мне все больше. (Мими спела Кабалье, а мой сын Пласи – партию мальчика во втором акте.) Сэр Джордж пригласил меня исполнить главную партию в «Тристане и Изольде», но я пока не могу на это решиться. По-моему, я не готов еще для этой партии. Шолти очень тонкий, интеллигентный и серьезный музыкант; он не любит «давить» на своих исполнителей. Если в партитуре есть темповые указания композитора, он старается точно следовать им; Шолти позволяет себе идти против указаний композитора лишь в случае внутренней необходимости, после долгих, мучительных поисков. И, надо признать, он абсолютно прав.

Осенью, в Нью-Йорке, где я пел в «Метрополитен-опера» «Трубадура» и «Травиату», я дебютировал как оперный дирижер с «Нью-Йорк Сити Опера» в Центре имени Линкольна. Исполняли мы «Травиату». Виолетту пела Патриция Брукс, Жермона – Доминик Косса – те самые исполнители, с которыми я выступал в «Травиате» несколько лет назад. Партию Альфреда исполнял Роджер Паттерсон. Конечно, это было для меня огромным событием, и я счастлив, что все прошло хорошо. Дирижировать такой оперой, как «Травиата», относящейся к среднему периоду творчества Верди, технически гораздо труднее, чем более поздними произведениями композитора. «Аида», «Отелло» и «Фальстаф» написаны, по существу, довольно большими кусками, каждый из которых имеет свой основной темп, в то время как «Риголетто», «Трубадур» и «Травиата» как бы построены из единиц меньшего объема – и каждая из них характеризуется своим собственным темпом. Дирижеру надо постоянно помнить, что эти темпы должны быть соотнесены друг с другом, и ему необходимо все время думать о том, чтобы каждое изменение темпа было точно выверено.

Странно, но факт: некоторые люди, связанные с оперой, считают, что от дирижера в спектакле зависит совсем немногое. Конечно, дирижер, который умеет только профессионально провести спектакль, мало влияет на события. Но очень тонкий или, наоборот, очень скверный дирижер существенным образом влияет на спектакль и на всю постановку в целом.

Интерес к профессии дирижера, понимание оркестра родилось у меня под влиянием маэстро Магуэрцы, который замечательно дирижировал спектаклями сарсуэл в труппе, руководимой моими родителями. Когда из соображений экономии оркестр пришлось существенно сократить, мне показалось, что звук сильно пострадал, но в результате я получил возможность заполнить «пустоты» игрой на фортепиано. Однажды, когда дирижер плохо себя чувствовал, мне пришлось репетировать с оркестром. К тому времени я уже посещал в консерватории классы Игоря Маркевича и мечтал взять в руки дирижерскую палочку. Идея стать когда-нибудь дирижером овладела мной.

Еще большее значение для развития интереса к дирижированию в пору юности имели музыкальные занятия иного рода. Особенно обогащали меня «музыкальные понедельники» Пепе Эстевы; кроме того, важную роль в музыкальном образовании сыграли читки с листа фортепианных трио Бетховена – я занимался с двумя моими друзьями, братьями, один из которых играл на скрипке, а другой на виолончели. Камерное музицирование многому научило меня: я почувствовал, когда нужно вести партнеров за собой, а когда необходимо следовать за ними. Это очень важная наука – умение давать и брать, оно необходимо в любом виде ансамблевого музицирования.

Родители иногда позволяли мне дирижировать двумя сарсуэлами: «Луиза Фернанда» и «Озорница», кроме того, я руководил небольшим ансамблем музыкантов при исполнении отрывков из «Веселой вдовы» и других оперетт, где была занята моя мать. Время от времени появлялись и иные возможности подирижировать: порой я руководил небольшим балетным оркестром или репетировал с хором в труппе родителей. Когда я был с Национальной оперой в Мехико, то иногда занимался «полуоркестровой» работой, например играл за кулисами на колоколах в «Тоске». Однажды я исполнял эту «роль», когда партию Каварадосси пел Ди Стефано, а в другой раз я сам пел главную партию и играл за кулисами. В «Тоске» мне случалось выполнять самые различные «работы»: на спектакле в Толедо (американский город в штате Огайо) в 1966 году я даже играл на органе, так как специалиста поблизости не нашлось.

Когда я был в Тель-Авиве, то хотел заняться дирижированием, но тогда я очень много пел и сконцентрировал все свои силы на том, чтобы усовершенствовать вокальную технику. Другие занятия лишь отвлекли бы меня. В то же время я часто аккомпанировал на фортепиано певцам, исполнявшим арии на балу во втором действии «Летучей мыши» – эта оперетта была очень популярна в Израильской национальной опере.

Серьезным оркестром я дирижировал впервые в 1972 году, когда мы с Шерилом Милнзом записывали пластинку на студии «Эр-Си-Эй» в Лондоне с оркестром «Нью Филармониа». Пластинка называлась: «Доминго дирижирует Милнзом! Милнз дирижирует Доминго!» Это было серьезное испытание для меня. У дирижера две главные задачи: во-первых, он должен точно знать, чего хочет, во-вторых, ему необходимо уметь добиваться желаемого. Жесты дирижера должны быть ясными и безошибочными, а замечания точно попадать в цель. Даже Карлос Клайбер, который так замечательно описывает музыку словами, что делает ее почти видимой, никогда не читает оркестру лекций. Когда мы записывали пластинку с Шерилом, самым трудным для меня оказалось определить, что же требовать от таких великолепных музыкантов. Конечно, я был счастлив работать с первоклассным оркестром, но у меня не хватало опыта. Я не представлял себе достаточно ясно, как добиться того, чтобы музыканты следовали моей интерпретации. Эта запись, как я теперь понимаю, была сделана в целях рекламы. С тех пор к Шерилу и ко мне часто обращаются с предложением дать концерты, где бы мы по очереди выступали в качестве дирижеров, но мы отказываемся. Я достаточно серьезно отношусь к своей дирижерской работе и не хочу участвовать в чем-то сомнительном. Шерил тоже продолжает дирижерскую деятельность—в частности, он неоднократно дирижировал ораториями – «Илией» и другими.

К сожалению, многие из спектаклей, которыми я дирижировал, были поставлены на скорую руку, на серьезные репетиции не хватало времени. Если я хочу совершенствоваться как дирижер, то должен отказаться от подобных выступлений. Моя дирижерская техника достаточно верна, но я не всегда бываю абсолютно точен – я это вижу сам, просматривая видеозапись увертюры к «Силе судьбы», которой я дирижировал в Вене. Я до сих пор сомневаюсь в себе и, по-видимому, вкладываю в дирижирование слишком много физической силы, жесты мои слишком крупны. Но, кажется, кое-какие успехи у меня все же есть – я был невероятно польщен, когда недавно Лорин Маазель пригласил меня дирижировать в Венской опере «Летучей мышью». Как бы между прочим он заметил, что приглашает меня лишь потому, что он и коллектив оркестра уверены: я справлюсь с задачей. И Маазель добавил: теперь, когда он возглавляет театр, ему не хотелось бы, чтобы оркестром дирижировал первый попавшийся дирижер.

Собственная практика – это, конечно, прекрасно, но, кроме того, я ведь работал с лучшими дирижерами нашего времени и имел возможность наблюдать их методы. Когда я смогу дирижировать регулярно, будет видно, на что я способен. С удовольствием предвкушаю, как буду дирижировать «Летучей мышью» в «Ковент-Гарден» в конце 1983 года и «Богемой» в «Метрополитен-опера» в 1984 году. Дирижировать «Богемой», поставленной Дзеффирелли (где я уже пел), довольно трудно, потому что певцы находятся очень далеко от дирижера. Для того чтобы не расходиться с оркестром, они должны вступать чуть раньше, так как звук долетает до них с некоторым опозданием. Мое прочтение оперы, естественно, в чем-то отличается от интерпретации Джимми Ливайна, но, думаю, особых проблем с оркестром у меня не будет, ведь у каждого оркестранта его партия прочно «сидит» в голове и пальцах.

Я себя чувствую по-разному, дирижируя той оперой, в которой пел сам, или той, где ни разу не пел. В последнем случае у меня нет искушения петь вместе с певцами и меня не особенно волнуют их вокальные трудности. Если мне повезет и я смогу регулярно работать с первоклассным оперным оркестром, то прежде всего постараюсь добиться от музыкантов идеального умения аккомпанировать. Мне бы хотелось, чтобы музыканты слушали певцов, по-настоящему чувствовали себя участниками того, что происходит на сцене. Мне в жизни повезло: я почти всегда выступал с блестящими дирижерами. Однако, когда оркестром руководит не первоклассный мастер, музыканты чувствуют себя вправе как бы со стороны наблюдать за спектаклем. Я бы дорого дал, чтобы подобного никогда не было! Время от времени и мне случалось петь с плохими дирижерами, и тогда я полагался на опыт оркестрантов. Худшее для певца – петь со средним дирижером, который ведет спектакль без увлечения. Тогда спектакль разваливается, все участники как бы вежливо обращаются друг к другу: «Только после вас... нет, только после вас». Я бы хотел работать с вокалистами таким образом, чтобы каждая фраза подготавливалась заранее, чтобы как можно меньше нюансов отдавалось на волю случая. Серьезные дирижеры всегда руководствуются именно таким методом, а серьезные певцы всегда способны его оценить.

Я, певец, спел свою партию – и с удовольствием слышу аплодисменты: они рассказывают, насколько понравился я слушателям. Но как дирижер я совершенно иначе отношусь к аплодисментам: мне не нужны овации после спектакля – я это говорю абсолютно искренне. Вероятно, дело тут в том, что дирижер не «звучит» непосредственно и поэтому не находится на переднем плане в отличие от певца и инструменталиста. Хотя не стану отрицать, что продирижировать целым, законченным произведением гораздо соблазнительнее, чем спеть или сыграть отдельную партию.

Дирижировать симфонической музыкой, что является целью большинства дирижеров, по-моему, технически легче, чем оперной. Как бы я ни любил симфоническую музыку, а я ее очень люблю, мне, думаю, больше подходит роль оперного дирижера. Я себя чувствую органично, управляя полувзбесившимися лошадьми – сценой и оркестровой ямой, каждая из которых так и норовит увести спектакль в свою сторону. Как дирижер я, конечно, буду концентрироваться на репертуаре, который ближе До-минго-певцу: Верди, Пуччини и некоторые другие композиторы. Но мечтаю также и о Вагнере, Россини, Моцарте. Конечно, мне бы очень хотелось поставить «Дон Жуана», но тут я не оригинален – кто из дирижеров не мечтает об этом?!

Однажды агент по рекламе сказал мне: «Вы достаточно редкая птица – певец, который умеет дирижировать. Почему бы не снять вас на пленку, когда вы дирижируете оркестром в оперных ариях, а затем прокрутить эту пленку в «Карнеги-Холл», где вы будете петь под собственный же аккомпанемент?» «В принципе это неплохая мысль,– ответил я,– но, если я провалю концерт, мне бы не хотелось винить в этом дирижера».

У меня был еще один ангажемент на дирижирование: во время рождественских каникул 1973 года мне предстояло дирижировать «Аттилой» Верди в театре «Лисео» в Барселоне. Как раз ко времени моего возвращения из Нью-Йорка в Испании убили премьер-министра Карреро Бланке В стране начались волнения, однако мы провели все репетиции и выпустили спектакль вовремя. С 26

декабря 1973 года по 5 января 1974 года я три раза дирижировал «Аттилой» и четыре раза спел в «Аиде». Партию Аиды исполняла Кабалье. Ее пение так потрясло меня, что я решил во что бы то ни стало записать вместе с ней «Аиду» на пластинку. Фирма «Дойче граммофон» пригласила меня принять участие в записи будущим летом; я хотел работать только с Риккардо Мути, а он был связан контрактом с фирмой «И-Эм-Ай/Энджел». Тогда я сказал представителям фирмы «И-Эм-Ай», что мы должны записать «Аиду» с Монсеррат и Риккардо. В конце концов все образовалось, и результаты оправдали мою настойчивость. Между прочим, для Риккардо Мути это была первая запись оперы.

В начале 1974 года в Гамбурге я так сильно простудился, что вынужден был прервать спектакль «Сила судьбы» после первого акта. Первый раз в жизни (а таких случаев было всего два) я не смог допеть спектакль. В тот момент мне казалось, что пришел конец света. Как большинство практически здоровых людей, я испытываю настоящую ярость (и одновременно вину) в тех редких случаях, когда мой организм выкидывает какие-нибудь фокусы. Со временем, естественно, я стал спокойнее относиться к подобным неприятностям. Когда я действительно не в состоянии выйти на сцену, то просто объявляю: «Сегодня я не могу петь». А тогда, в Гамбурге, я допустил ошибку: мне вообще не следовало в тот вечер выходить на сцену. До сих пор меня удивляет реакция журналистов и других людей, вообще-то вполне обладающих здравым смыслом: если певец заболел и не может петь, они решают, что у этого артиста навеки пропал голос, о чем и оповещают весь мир. Боюсь признаться, но, мне кажется, здесь сказывается определенная доля того, что немцы называют Schadenfreude* – люди получают удовольствие, видя чужое горе. Когда я пел в «Бале-маскараде» через три дня после злополучной «Силы судьбы», многие искренне удивлялись, что спектакль прошел благополучно.

В апреле в Париже я участвовал в «Сицилийской вечерне» Верди. Партия Appuro, вероятно, самая трудная во всем вердиевском теноровом репертуаре. Она, правда, не так изматывает певца, как партия Отелло, но происходит это по той простой причине, что любой слушатель знает «Отелло» и лишь немногие знакомы с «Сицилийской вечерней».

* Злорадство (нем,).

До этого я записывал «Сицилийскую вечерню» на пластинку, но на сцене пел ее впервые. Дирижировал оперой Санти, среди исполнителей были Арройо, Глоссоп, Роже Суайе. Из всех постановок Джона Декстера, в которых я принимал участие, эта была лучшей. Мы довольно много и интенсивно репетировали, и самыми яркими моментами репетиций (не по воле Декстера) оказались «воззвания» режиссера к хору. Иногда хористы отвлекались, громко болтали. Декстер страшно волновался и выговаривал им отнюдь не в вежливой форме, однако всегда по-английски. После этого он набрасывался на несчастную молодую женщину-переводчицу и кричал: «Переведите! Переведите им точно те слова, что я сейчас сказал!» Она, смущаясь, в вежливой форме передавала смысл речей Декстера: «Мистер Декстер говорит, что вы сделали бы ему одолжение, если были бы чуть спокойнее и внимательнее». Ее слова еще больше выводили Джона из равновесия. «Я же ничего подобного не произнес,– кричал он.– Скажите им точно то, что я говорил на самом деле!» В конце концов его усилия не пропали даром, и хор, в котором оказалось много молодых певцов, звучал великолепно. Сценография в основном была выдержана в черных и белых тонах. Все участники спектакля несказанно радовались огромному его успеху у публики и у критики.

Немногие из ведущих теноров XX века исполнили партию Арриго. Карузо, Пертиле, Флета, Ди Стефано, Дель Монако, Бьёрлинг – ни один из них, насколько мне известно, не пел эту партию. Не знаю, то ли эти певцы не пели Арриго из-за того, что «Сицилийская вечерня» исполнялась очень редко, то ли, наоборот, опера редко появлялась на афише из-за того, что певцы не решались браться за партию. «Сицилийская вечерня» и до сих пор нечастая гостья в репертуарах. Партию Арриго спел Николай Гедда, в конце жизни выучил ее и Ричард Таккер. Я виделся с ним в Барселоне, где он выступал в конце 1974 года, и Таккер рассказывал, что собирается спеть Арриго в будущем году. Это было удивительно для шестидесятилетнего певца. Мы много говорили о партии, но, к сожалению, я видел певца в последний раз. Он умер через несколько месяцев, и оперный мир потерял великого тенора, который был еще в полном расцвете творческих сил.

В том же году, но чуть раньше, у меня состоялись интересные беседы об оперных работах с одним из лучших теноров предшествовавшего Таккеру поколения. Джакомо Лаури-Вольпи жил тогда в Валенсии, куда я приехал, чтобы спеть «Силу судьбы». Мне очень хотелось встретиться с Джакомо, и я пригласил его на спектакль. В конце одного из действий я объявил слушателям, что в зале находится Лаури-Вольпи. Все встали и устроили певцу настоящую овацию. Он был глубоко растроган. Два или три раза я ходил к Джакомо в гости, мы беседовали, и однажды он продемонстрировал мне свои знаменитые высокие ноты. Должен признать, это было совсем неплохо для восьмидесятидвухлетнего человека! В то время он записывал пластинку, которая называлась «Чудесный голос», на фирме «Эр-Си-Эй» в Риме. Если я правильно помню, за два или три дня он записал одиннадцать арий.

Это путешествие в Испанию оказалось особенно приятным: я впервые пел в Сарагосе, родном городе отца. Родители, я, Марта, наши мальчики приехали все вместе. Мы зашли в ресторан, принадлежавший когда-то бабушке. Пласи и Альваро, которым было тогда соответственно восемь и пять лет, помогали обслуживать посетителей. Не думаю, что их помощь кому-нибудь была нужна, но зато мальчики получили большое удовольствие, приобщившись к профессии своего дедушки.

Из Сарагосы я должен был лететь прямо в Москву, чтобы присоединиться к труппе «Ла Скала». По контракту я выступал в Большом театре в «Тоске» и принимал участие в концерте в Кремлевском Дворце съездов. Однако принцесса София, ныне королева Испании, попросила меня выступить 5 июня в Мадриде в благотворительном концерте. Мне не хотелось отказывать ей, и администрация «Ла Скала» любезно разрешила мне не петь в первом представлении «Тоски». На концерте в Мадриде я дирижировал увертюрой к «Сицилийской вечерне» и пел арии из семи различных опер. Репетировали мы утром в день концерта, а день был очень жаркий, и я просто сглупил, согласившись дирижировать,– ведь мне предстояло довольно много петь. Вечером я понес достойное наказание за собственное неразумие: в арии из «Паяцев», на фразе «Меня ты недостойна», я потерял контроль над дыханием и не смог допеть ее до конца. Остальные арии я спел хорошо и в конце, когда публика вновь и вновь вызывала меня, решил испытать судьбу и повторить арию из «Паяцев». Психологически это было довольно трудно. Когда я дошел до злополучной фразы, то снова «сорвался». Виноват во всем был только я: не следовало петь снова арию, которая мне не удалась, тем более что я уже порядком устал, а концерт в общем прошел очень хорошо. Но я был так благодарен слушателям за сердечный прием, мне так хотелось доставить им удовольствие! В результате я получил довольно жестокий урок.

Мой русский дебют состоялся 8 июня 1974 года. Прием, который оказала Москва труппе «Ла Скала», поистине неправдоподобен. После спектакля нам аплодировали, выражали одобрение всеми существующими способами в течение сорока пяти минут. Повторные спектакли «Тоски» 10 и 15 июня прошли с таким же успехом. Мои родители были вместе со мной в Советском Союзе, и мы поехали ночным поездом, который скорее можно назвать «поездом белой ночи», поскольку по-настоящему темно так и не стало, в Ленинград. Этот город оказался одним из самых красивых, которые я видел в своей жизни. Меня потрясли прекрасные дома, выстроившиеся в ряд по берегу Невы. Уверен, что, если бы Советское правительство относилось спокойнее к иностранцам и иностранным влияниям, Ленинград мог бы конкурировать с Парижем как центр массового туризма. Очень сильное впечатление произвел Эрмитаж. Когда видишь некоторые вещи из поистине грандиозного клада царей, выставленные в этом монументальном музее (особенно мне запомнилась лошадиная сбруя, украшенная драгоценными камнями), легко понять, почему произошла революция (как бы ни была далека от идеала сегодняшняя ситуация).

На меня, как, впрочем, на многих иностранцев, не произвела впечатления русская кухня, особенно не понравилась привычка подавать пиво теплым – даже летом. Я попросил гида-переводчика, чтобы мне дали холодного пива, но, видимо, меня не поняли. Однажды за обедом я встал из-за стола и, к удивлению всех присутствующих, отнес две бутылки в холодильник. Таким образом я хотел показать, чего же добиваюсь. Вечером, когда я пришел в ресторан, пиво было холодным. Кое-кто из присутствующих попробовал холодное пиво, оно всем очень понравилось. После этого случая пиво стали подавать холодным. Мои коллеги из «Ла Скала» были в Москве десять лет назад и знали, что кухня не самое сильное в России. Многие привезли полные чемоданы пармезанского сыра, специй и прочего.

Я с Мартой и родителями ходил в гости к Галине Вишневской. (Ее муж, Мстислав Ростропович, был в это время где-то за рубежом.) Она была очень озабочена, поскольку супруги уже готовились к отъезду из своей страны. Мы пели вместе, а потом я съел так много блинов с черной и красной икрой, что на следующий день у меня страшно болел живот. Квартира Ростроповича и Вишневской находилась в том же доме, где жили Шостакович и Хачатурян. Музыкальный вечер у Вишневской до удивления походил на наши «музыкальные понедельники» у Пепе Эстевы в Мехико.

Выступать перед огромной аудиторией Кремлевского Дворца съездов было непривычно. В конце концерта публика бесконечно вызывала нас, и сопрано Маргерита Ринальди решила спеть арию Оскара из третьего акта «Бала-маскарада». Под рукой не оказалось нот, а аккомпаниатор не знал арию на память, так что мне пришлось сесть за рояль. Когда бисировать пришлось мне, я спел по-русски арию Ленского из «Евгения Онегина». После этого многие слушатели буквально ринулись на сцену, чтобы заключить меня в объятия, и, честно говоря, я сильно перепугался – по сцене катился рояль, а за ним неслась толпа. Наконец мне и моим коллегам удалось уйти со сцены, и, слава богу, дело обошлось без травм. После оперных спектаклей у служебного выхода меня тоже ждали толпы поклонников. Милиционеры пытались как-то очистить проход, но мне и самому хотелось дать автографы, обменяться рукопожатиями с наиболее преданными любителями вокала. Я обнял за плечи двух из них, и так мы шли от театра до гостиницы в сопровождении целой толпы. Может быть, какая-то доля этой неправдоподобной сердечности русской публики основана на том, что театр – то место, где русские могут открыто выражать свои чувства. Однако надо признать, что тонкость их восприятия музыки связана и с богатыми музыкальными традициями в России.

Поклонники спорта знают, какое тоскливое чувство возникает, когда по телевизору показывают важную игру или матч, а ты в это время должен работать. После гастролей в Москве мне предстояло за двенадцать дней спеть пять опер в Гамбурге. Спектакли совпали с футбольными играми на Кубок мира 1974 года, которые проходили там же. После «Аиды» мне хотелось как можно скорее сбежать, чтобы успеть на стадион, где в этот день играли две немецкие команды (Западной и Восточной Германии). Выйдя в который уже раз на сцену, я решил, что этот поклон могу считать последним, и жестом показал за кулисы, демонстрируя свое желание поскорее уйти. Публика все поняла и отпустила меня. Я поехал на стадион прямо в костюме Радамеса и по дороге, в машине, снял грим. 30 июня давали «Сельскую честь» и «Паяцы», я пел только во второй опере. Пока публика слушала «Сельскую честь», я смотрел футбол, а когда в «Паяцах» я пел «Большое готовлю для вас представленье», то, вместо того чтобы поднять над головой, как требовала мизансцена, табличку с временем представления, я поднял транспарант, на котором сам написал «4:3»,– таким образом все узнали, с каким счетом команда ФРГ выиграла у команды Швеции.

В конце июля мы с Мартой отправились в Виаред-жо – я пел «Тоску» недалеко от Торре-дель-Лаго, где долгие годы жил Пуччини. Мне кажется, озеро Массачук-коли, похожее на болото, наводит тоску. Не знаю, есть ли между такими вещами реальная связь, но я рядом с этим озером все время думал о печальных событиях в операх Пуччини. Акустика открытого театра в Торре-дель-Лаго оставляет желать лучшего. Я посоветовал Симонетте Пуччини, наследнице композитора, сделать над театром стеклянную крышу или что-нибудь в этом роде, чтобы сохранить прекрасные виды, но одновременно уменьшить влажность и улучшить акустику.

В сентябре в Вене я записывался в «Мадам Баттерфляй» с Гербертом фон Караяном. Это была фонограмма для фильма, который снимал Жан-Пьер Поннель. Перед этим мы с Мартой и детьми отдыхали в Коста-Брава, так что, когда я приехал в Вену, то не пел уже семнадцать дней. Я надеялся, что голос будет звучать свежо, и даже не распевался перед сеансом записи. К счастью, в результате все получилось неплохо, но это стоило мне громадных усилий. Я чуть не «завалил» запись из-за того, что не распевался. Теперь я всегда очень осторожно и тщательно готовлю голос, даже если между выступлениями прошло всего шесть дней.

Когда я начинаю распеваться, то особое внимание обращаю не на расширение диапазона – от высоких до низких нот,– а на качество звука в среднем регистре. Я начинаю петь: до – ре – ми – ре – до – ре – ми – ре – до—ре – ми – ре – до на гласные звуки. Потом иду вверх на полтона: ре-бемоль – ми-бемоль – фа – ми-бемоль – ре-бемоль – ми-бемоль – фа – ми-бемоль – ре-бемоль – ми-бемоль – фа – ми-бемоль – ре-бемоль. Кроме того, мне идет на пользу пение полутонами: до – до-диез – ре – ре-диез – ми – ми-бемоль – ре – ре-бемоль—до; потом то же самое, начиная с до-диез и так далее. Таким образом, занимаясь этими упражнениями, а они требуют гладкого звука, legato, которым можно петь лишь с соответствующей опорой, я заставляю работать диафрагму. Я не иду выше ноты соль. Подготовив средний регистр, я начинаю расширять диапазон пением арпеджио. Например, иду вверх, начиная с нижнего до: до – ми – соль – до – ми – соль, затем – вниз: фа—ре – си – соль – фа – ре – до. Затем я пою гаммы, которые каждый раз увеличиваю на одну ноту: от до вверх до ре, на нону вверх и вниз, потом от ноты до к ми, от до к фа и так далее, все время добавляя по ноте. Для всех этих упражнений я использую гласные звуки континентальных европейских языков – i, e, а, о, и. Следующая стадия распевания – это уже пение, поскольку добавление текста вносит в мою работу соответствующие особенности. До последнего времени для распевания я брал лишь небольшие отрывки из арий, однако перед спектаклем «Эрнани» в «Ла Скала» (в декабре 1982 года) я попытался сделать по-другому. Меня несколько беспокоила тесситура арии, которую я пою в самом начале оперы, и я попросил одного из музыкальных ассистентов проиграть мне прямо в гримерной всю арию и спел ее в полный голос. В результате когда я вышел на сцену, то чувствовал себя уверенно и исполнил арию хорошо.

То, что подходит одному певцу, может не подходить другому. Все мы постоянно учимся, находим что-то новое, изменяемся с возрастом. Некоторые певцы почти не распеваются перед спектаклем, другие поют очень много.

Фьоренца Коссотто, одна из лучших исполнительниц партий Амнерис, Азучены и Эболи, в день спектакля пела целиком всю свою партию, и не один раз. Лично я думаю об этом с ужасом: если бы я так поступал, то к началу спектакля остался бы без голоса. Для Коссотто же такой метод подготовки к спектаклю был самым лучшим. Какой можно сделать вывод? Иди своим собственным путем и не бойся менять его, если жизнь подсказывает тебе что-то новое.

С середины ноября до середины декабря 1974 года у меня было много новых встреч и работ. Во-первых, в Западном Берлине я впервые участвовал в съемках фильма – это была «Мадам Баттерфляй», фонограмму к которой я записал в Вене. Ставил фильм Поннель, чьими постановками опер на сценах театров я уже давно восхищался. Кроме того, я дебютировал во Франкфурте в «Силе судьбы». Затем я впервые спел в «Девушке с Запада» Пуччини, которую очень люблю. Поставил оперу еще один блестящий режиссер, Пьеро Фаджиони, в Турине.

Я и раньше пел в спектаклях, поставленных Поннелем, но во всех случаях входил в готовые спектакли, а съемки фильма «Мадам Баттерфляй» дали мне наконец-то возможность поработать с Поннелем непосредственно. Постановка была превосходна, и я очень высоко оценил все находки Жан-Пьера в моей партии. Пинкертон часто получается бесцветным, однако трактовка Жан-Пьера сделала партию выигрышной. В самом начале, во время оркестрового вступления, Пинкертон медленно идет по сцене – он потрясен смертью Баттерфляй, прислоняется к стене хрупкого японского домика, затем гневно отшвыривает от себя Горо, который предлагает ему другую японскую девушку. Вся опера построена как воспоминание Пинкертона, это старый прием, но здесь он оказывается в высшей степени убедительным. Жан-Пьер предложил мне сыграть беззаботного, легкомысленного молодого моряка, у которого в каждом порту есть подружки. Он хочет приятно провести время и в Нагасаки, не обращая внимания на предостережения Шарплеса. Шарплес же предупреждает Пинкертона, что у Чио-Чио-Сан есть сердце и Пинкертону следует быть серьезнее. Сцена, где Горо просит у Пинкертона денег, чтобы заплатить семье и свидетелям, получилась замечательно, по ней можно судить о блестящем чувстве юмора, которым обладает Жан-Пьер.

Мирелла Френи исполняла партию Баттерфляй; у нее был белый грим, но огромные глаза Миреллы мешали созданию восточного колорита: приходилось так сильно натягивать кожу около глаз, что Мирелла страдала от боли. Мирелла очень естественна и мила – на первый взгляд даже кажется, что она не особенно сложная личность. Певице удалось правильно, с большим умом, «выстроить» свою карьеру – от партий субреток, через роли в операх Пуччини, к драматическим партиям в произведениях Верди. У Миреллы великолепное дыхание и удивительная сила голоса в верхнем регистре.

Со времени постановки «Баттерфляй» я много раз работал с Поннелем, и всегда сотрудничество с ним приносило мне огромную радость. Поннель – фанатик, он ни на секунду не позволяет себе расслабиться, но его идеи всегда настолько интересны, что переносить напряжение, работая с Поннелем, гораздо легче, чем испытывать неприятное чувство пустоты, исходящее от режиссера, не имеющего идей вовсе. Мне кажется, что напряженный труд в театре скорее возбуждает, чем истощает. И нет ничего более вредного для нервов артиста, чем ждать, не осенит ли наконец дельная идея сомневающегося режиссера, поскольку сам он еще не решил, что же делать дальше. Жан-Пьер иногда может показаться капризным. Я заметил, что он, как и Фрэнк Корзаро, всегда стремится подчеркнуть – в позитивном или негативном смысле, в зависимости от ситуации,—религиозные мотивы сюжета. Однако Жан-Пьера никак не назовешь слепым или глухим. Он не будет упрямо держаться за какую-либо идею, если увидит, что она неудачна, и спокойно выслушает певцов, у которых есть собственные соображения о своей партии. Мягким его не назовешь, однако, если меня что-то сказанное им не убедило – если я не чувствую, что он прав,– я могу серьезно обсудить с ним проблему. Он хочет, чтобы певцы всегда понимали его точку зрения, и в свою очередь стремится понять мотивы певца.