Текст книги "Бурятские сказки"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

ВОДЯНАЯ СТАРУХА

В давнее время, когда большие горы, которые вы теперь видите, были всего лишь холмами, а дремучий лес – низким кустарником, жил человек, имевший две юрты, две жены и единственного сына.

Богат и знатен был этот человек. Тучные табуны лошадей, множество верблюдов паслись на его лугах, а баранам он и счет потерял.

Летом и весной, осенью и зимой жил богач на одном месте, никуда не перекочевывая.

Вот однажды осенью погнал он свои табуны к реке на водопой. Подошли верблюды и лошади к воде, вдоль берега ходят, а не пьют. Удивился богач, подъехал к воде и ударил по ней укрюком. Смотрит, а за укрюк ухватилась толстая старуха, выскочила на берег и говорит:

– Да как ты посмел меня ударить?! Вот сейчас я тебя съем!

– Пощади меня! – взмолился богач. – Есть у меня восемнадцатилетний сын, ты лучше его съешь.

– А где я найду твоего сына? – спрашивает старуха.

– Завтра жди его там, где солнце восходит, – отвечает богач.

Отпустила старуха укрюк и говорит богачу:

– Смотри не обмани! Если вздумаешь плутовать – весь твой скот съем и тобою закушу.

На другой день, едва светать начало, собрал богач табуны, поймал восьминогого пего-рыжего коня и говорит сыну:

– Седлай коня и отправляйся туда, где солнце восходит. Присмотри там место для нового становища. Надумал я перекочевать.

Напился парень чаю, оседлал коня, сел и поехал. Не успел далеко отъехать, как говорит ему конь человеческим голосом:

– Нельзя тебе ехать туда, куда отец посылает. Ждет тебя на восходе солнца злая старуха, съесть тебя хочет.

– Но и не ехать нельзя, если отец посылает, – отвечает парень.

– А ты вот что сделай! – говорит конь. – Теперь старуха тебя дожидается, две золотые кости вверх кидает. Когда мы на рысях подъедем к ней, ты крикни: «Старуха, подкинь выше золотые кости!»

Парень так и сделал. Только доскакали до старухи, он и крикнул:

– Выше, выше подкинь золотые кости!

Подбросила старуха их повыше, поймал парень на лету золотые кости и был таков.

Схватила старуха свой большой нож и кинулась в погоню. Вот уже совсем нагнала парня, махнула ножом и отсекла у коня две ноги. Побежал конь на шести ногах, а старуха съела отсеченные ноги и опять за беглецами вдогонку пустилась. Не успели они далеко ускакать, как нагнала их старуха, взмахнула своим ножом и отсекла у коня две ноги. Побежал конь на четырех ногах, а старуха съела отсеченные ноги и в третий раз догнала беглецов. Отсекла у коня еще две ноги. Побежал конь на двух оставшихся ногах. Но старуха и в четвертый раз догнала беглецов, в четвертый раз махнула ножом и отсекла коню последние ноги. Тогда превратился конь в высокое толстое дерево, а парень на его верхушку влез.

Подбежала старуха, стала дерево ножом рубить. Рубила, рубила, целых два дня рубила, наконец дерево рухнуло. Обрадовалась старуха, схватила парня.

– Смотри, какой бойкий, смотри, какой прыткий! – говорит. – Плохо ты меня знаешь, если убежать вздумал! А ну пойдем со мной.

Шли они, шли и пришли в таежный распадок. Течет по распадку речка, а около речки соломенная юрта стоит. Вошла старуха в юрту, развела огонь и говорит парню:

– Поди в лес, принеси сырую ветку. Я из нее вертел сделаю, мясо буду жарить.

Посмотрел парень, мяса в юрте нигде нет, догадался, что старуха его самого жарить собралась. Пошел парень в лес – плачет, и палку не берет, и назад нейдет. Ходил, ходил, смотрит – перед ним красно-пестрый пороз возник и заговорил человеческим голосом:

– Чего ты, парень, плачешь?

– Заполонила меня толстая старуха, – отвечает он. – За веткой послала, хочет вертел делать, мое мясо жарить.

– Поди в юрту, – говорит пороз, – и проси у старухи ножик, говори ей так: «Тетка, тетка, дай мне нож, я ветку срублю!» А как даст она нож, возвращайся сюда.

Выпросил парень нож и вернулся, не мешкая.

– Садись на меня, держись за рога, – говорит ему пороз.

Вскочил парень на его широкую спину, и понеслись они сквозь тайгу.

Долго ждала старуха парня, наконец, вышла из юрты. Посмотрела на север, глянула на юг – никого не видать, посмотрела налево – нет никого, глянула направо, а беглецы уже два перевала перевалили, на третий поднимаются.

Подобрала старуха полы своей шубы, за пояс заткнула, вдогонку побежала. Совсем уже настигать начала. Вот пороз и говорит парню:

– Возьми обеими руками старухин нож за концы и перегни его через правое колено!

Лишь только перегнул парень нож, как споткнулась старуха, упала на землю и схватилась за правую ногу.

Побежали дальше. Бегут, а старуха через малое время выправила свою больную ногу и опять в погоню пустилась. Совсем настигать начала. Вот пороз и говорит парню:

– Перегни нож через левое колено!

Перегнул парень нож, упала старуха, схватясь за левую ногу, а они побежали дальше. Бежали, бежали, оглянулись – а старуха опять нагоняет

– Переломи нож, – говорит пороз, – и брось обломки в разные стороны!

Переломил парень нож, смотрит – и старуху надвое переломило. Бросил он обломки в разные стороны, глянул – старуху, как пыль, по ветру размело.

Перестал пороз бежать, на шаг перешел. Добрались они до таежного распадка с речной водой, тут пороз остановился и говорит:

– Теперь ты меня заколи, кожу сними, а голову отрежь и положи рогами на север, а носом на юг. Мясо можешь разрезать и съесть, а кожей одеться.

Жалко стало парню пороза, заплакал слезно.

– Как же у меня рука поднимется? – говорит.

Но пороз на своем стоит:

– Делай так, как я говорю!

Заколол парень пороза, снял шкуру, голову положил рогами на север, носом на юг, сам завернулся в шкуру и заснул.

На другой день, едва взошло солнце, пробудился парень и глазам своим не верит – лежит он в новой юрте, под лисьим одеялом, а около очага красивая девушка хлопочет, чай заваривает. Вышел парень из юрты, глядит – у коновязи стоит его пего-рыжий восьминогий конь, вокруг тучные стада пасутся, а на дворе слуги бьют ему поклоны, приказаний ждут. Удивился парень, в юрту возвратился, девушку-красавицу спрашивает:

– Чьи это владенья?

– Это все твое, – отвечает ему девушка.

Еще больше удивился парень, наелся, напился чаю, оседлал коня и поехал к отцу. Входит в юрту, глядь, младшая жена у отца на голове сидит, старшая – на ногах, бьют они богача попеременно и приговаривают: «Куда парня отправил, признавайся! Куда сыночка девал, отвечай!»

И только увидев парня живым и невредимым, отпустили женщины своего злого мужа. Но он после этого уже и встать не смог. Забрал парень обеих женщин с собою, забрал скот и хозяйство, к своей юрте перекочевал. Да там теперь и живет.

ЦАРЬ БАЯН-ХАРА

В прежние времена, давние времена, когда земля становилась землей, вода становилась водой, когда гора Сумбэр была еще с бугорок, молочное море было с озерко, когда в табуне рождались только аргамаки, а на радость отцам – только баторы, когда бумага стала тонкой и свиная голова съедобной, – в эти ранние времена жил в западной местности Шана у подошвы трех гор Монгото-ула славный царь Баян-Хара.

Было у него подданных больше, чем муравьев в муравейнике; скота больше, чем травы в ложбинах; водопоем же для несметных табунов служили три моря Манзан.

Ездил Баян-Хара на вороном коне, взвивавшемся на скаку под синеющее небо, охапками глотавшем черный пырей на пастбищах Алтая, на выгонах Хэхэя.

Жил царь в белосеребряном дворце с перламутровыми дверями. На западную сторону смотрело сорок окон, на восточную выходило восемьдесят. На север вело резное крыльцо с серебряными ступеньками; кобыла с жеребенком пройдет – ни одна ступенька не скрипнет, с лончаком пробежит – ни один лестничный пролет не прогнется. В юго-западном углу дворца, высеребренном изнутри, стоял гнутый трон на двадцати трех ножках; в юго-восточном углу – позолоченный трон на тринадцати ножках. Обнесен был дворец тремя стенами: наружная была из черного камня, и ворота ее подпирались черным валуном, а стерегли их свирепые собаки Хахар и Бахар; средняя стена была из красно-рыжего камня, и ворота ее подпирались красной глыбой, а сторожил их рыжий богатырь исполинского роста; внутренняя стена была сделана из костей добытых на охоте животных, золотые ворота караулили медведь и лев. Под эти стены черная крыса не могла подкопаться, сквозь них талая вода не могла просочиться, в птичьих крыльях не хватало силы, чтобы одолеть эти стены.

В одно прекрасное утро говорит царь Баян-Хара:

– В одиночку человек человеком не станет, одной головней очага не обогреешь.

Достал он желтый свиток судеб, расстелил его от дверей до хоймора и стал водить по нему пальцем, стал вчитываться в священные строки. И выпала ему дальняя дорога в юго-западную сторону на расстояние столетней езды, туда, где на берегу черного моря под мышкой у ледяной горы живет прекрасная Урмагохон, дочь могущественного царя Агу. Узнав об этом, свернул Баян-Хара желтый свиток судеб и положил на прежнее место.

Вышел Баян-Хара на резное крыльцо, кликнул своего вороного коня, пасшегося на северных отрогах Алтая, услыхал конь призывный оклик, узнал голос своего хозяина и молвит:

– На помощь или на потеху понадобился я хозяину? Враг ли прокрался по-волчьи в его владения, друг ли заехал по-соседски?

С этими словами поскакал конь домой. Растеклась по спине грива в три обхвата, вытянулся конь на скаку, как сыромятный ремень, копытами землю отбрасывает, из камней искры высекает, чуткими ушами перебирая, облака стрижет. Подбежал к серебряной коновязи и заливисто заржал. Взял тогда Баян-Хара серебряную сбрую в изукрашенных пластинках и взнуздал своего вороного серебряной уздечкой. Вслед за этим набросил шерстяной потник, чтоб коню не жестко было под узорчатым седлом, затянул его тринадцатью подпругами, укрепил двадцатью тремя подпругами. Целый день водил хозяин своего скакуна по речному льду, чтобы копыта затвердели и покрылись серебром, а потом на горячем песке закалил копыта и говорит:

– Вот теперь ты настоящий хулэг!

Вошел Баян-Хара во дворец, сел за серебряный стол с сытной едой, пересел за золотой стол с вкусными яствами, и клевал он по-птичьи, и глотал он по-волчьи, а потом встал из-за стола и, повертываясь перед зеркалом величиною с двери, начал облачаться в походные одежды. На медно-красное тело надевает шелковую рубаху, поверх нее надевает шелковый халат, безошибочно застегивая сто восемь пуговиц. Потом накидывает шитую золотом шубу, безошибочно застегивая другие сто восемь пуговиц. Наконец надевает черный, как уголь, панцирь, не промокающий и в семидесятидневное ненастье, не пробиваемый семьюдесятью стрелами. Опоясывается поясом, на котором рассветным лучом блещет обоюдоострый меч. Закидывает за плечо богатырский лук, сделанный из рогов трехсот изюбров. Поправляет стрелы в колчане, молодецки на затылок сдвигает свою бобровую шапку.

– Вот теперь я настоящий воин! – говорит.

К серебряной коновязи подойдя, отвязал Баян-Хара шелковый повод, вскочил на коня, привстал на злато-серебряных стременах и взмахнул своим кнутом. Только облачко пыли взметнулось на том месте, где стоял хулэг, только эхо раскатилось по распадкам и ущельям от топота четырех копыт да за тремя перевалами мелькнула красная кисточка на бобровом малахае.

Зарысил всадник через десять падей, ни разу не сворачивая; зарысил через двадцать падей, не объезжая ни одной из преград. Если на небе день – рысил до ночи; если ночь – прямиком в рассвет въезжал на верном хулэге. В жаркие дни без питья обходился, в темные ночи – без сладкого сна. По стрекотанию сороки узнавал середину зимы, свой малахай нахлобучивая поглубже; по пению соловья угадывал разгар лета, малахай сдвигая на затылок. И такой вихрь поднимался за стремительным всадником, что тридцати царям было слышно его приближение, двадцати трем баторам был виден столб крутящейся пыли.

Вынес его хулэг на вершину высокой горы. Сошел всадник на землю, снял седло и потник, разнуздал коня и отпустил его пастись. Тут же натянул тугой лук, свалил одной стрелой изюбра да олениху, нанизал их на вертел и оставил обжариваться над костром, а сам, разостлав потник и подложив под голову седло, улегся спать.

Пробудившись на ранней зорьке, умылся Баян-Хара родниковой водой, перекусил зажарившимся изюбром, насытился запекшейся оленихой, через плечо большие кости выкидывая, через нос малые косточки выфыркивая. А потом достал трубку величиной с лайку да кисет табака размером с рукав и закурил в охотку. Между двумя затяжками глянул вдаль и заметил блестящий дворец царя Агу, подданные которого виднеются окрест как трава в ложбине, как деревья в лесу. Вольный скот царя Агу подходит табунами к водопою. Передние пьют чистую воду, а последние песок да тину облизывают.

Увидев неисчислимые табуны, разволновался Баян-Хара, застучало его сердце так, что прогнулись упругие ребра. И задумался он: не может миновать туман вершины высокой горы: проделав такой долгий путь, надо дойти до конца. И пока думал он свою думу, подсказало ему сердце, ставшее тверже камня:

– Волк да собака надкушенное не бросят, мужчина на полдороге не остановится.

Достал он из колчана стрелу, простреливающую навылет любую дверь; выдернул из налучья лук, сделанный из рогов трехсот изюбров, наложил стрелу на тетиву и проговорил заклинание:

– Если мне суждено умереть, то лети без цели и пропади без вести; а если достоин я лучшей доли, то вонзись в юго-западный угол дворца царя Агу!

С этими словами Баян-Хара пустил стрелу. Просвистела стрела, пропела в полете и вонзилась в юго-западный угол царского дворца. Пошатнулся дворец, накренился на северо-восток. Выбежал на крыльцо царь Агу, увидал такое и приказал слугам выдернуть неведомую стрелу. Кинулись слуги исполнять приказание, да не тут-то было! – ни руками, ни зубами выдернуть не могут.

Вскочил Баян-Хара на вороного хулэга, спустился под гору и говорит подданным царя Агу:

– Сколько народу навалилось на стрелу, выпущенную одним человеком, а справиться не могут! Эх вы, вояки!

Подошел он к юго-западному углу, выдернул свою стрелу и воткнул в серебряный колчан. Вороного хулэга привязал к серебряной коновязи, а сам вошел во дворец. Увидав царя Агу, поздоровался с ним, как подобает царю, поприветствовал его, как равный равного. Начал царь Агу гостя потчевать да расспрашивать:

– С которой стороны, из какой земли, куда едешь и как тебя звать-величать?

Отвечает царь Баян-Хара:

– Прибыл я с севера, из своих владений, что раскинулись у подошвы трех гор Монгото-ула, на берегу трех морей Манзан и зовут меня Баян-Хара. Еду я тропою зятя, а язык мой – за свата.

– Крепко думано, верно сказано, – говорит царь Агу. – Ни слова дурного не могу сказать о вас, дорогой гость, и готов породниться с вами.

Приказал царь Агу ударить в золотой барабан, собрать всех подданных, живущих на северной стороне владений; ударить в серебряный барабан, собрать всех подданных южной стороны.

Выставил богатый царь Агу перед собравшимися гостями гору мяса да озеро вина. Десять суток справляли свадьбу, девять суток пировали, на десятые еле-еле по домам разошлись.

Погостил царь Баян-Хара у своего тестя месяц, пожил другой, на третий говорит:

– Лытке изюбра в котле тесно, а человеку на чужбине тошно. Имеющий родину на берегу трех морей должен держаться своего берега.

– Крепко думано, верно сказано, – согласился царь Агу.

Дал он своей дочери в приданое половину своих подданных, половину табунов да золота с серебром. Запряг в серебряную коляску трех белых иноходцев. Села в коляску царевна Урма-гохон, а Баян-Хара на своем вороном хулэге рядом поехал.

На середине пути говорит Баян-Хара своей жене:

– Я налегке впереди поскачу, приведу в порядок дом и двор, а ты поезжай по оставленным мной меткам. Ночуйте там, где увидите начертанный на земле круг.

Поехал царь Баян-Хара вперед. Едет по дороге и видит: клубящаяся красная пыль столбом к небу поднимается, по широкой долине расстилается, скачет навстречу всадник на рыжем коне, спина которого разъязвлена, оттого что бьет его хозяин спереди и сзади сорокапудовой булавой. Узнал царь Баян-Хара в грозном всаднике семидесятипятиголового Дарда-шара-мангатхая, услыхал его крик:

– Эй ты, падкий на чужое, не довольствующийся своим, зачем взял мою невесту? Она с пеленок просватана, с колыбели предназначена мне в суженые. Силою большого пальца будем тягаться, стреляя из луков, или силою плеч мериться?

– Хочу узнать силу твоего большого пальца, – говорит Баян-Хара.

Разъехались они по вершинам двух гор, и выпало Дарда-шара-мангатхаю стрелять первому. Взял он свою чугунную стрелу, приложил ушком к тетиве и прошептал заклинание:

– Если мне суждено умереть, то лети без цели и пропади без вести; а если достоин я лучшей доли, то пробей насквозь широкую грудь супротивника, сделай рану величиной с дверь, чтобы через нее видно было как днем. Вырви вражье сердце, унеси за три холма и брось под ноги пестрой сороке!

С этими словами выстрелил Дарда-шара-мангатхай. Полетела, загудела стрела. Чтобы не попортила она богатырской одежды, расстегнул пуговицы царь Баян-Хара и подставил распахнутую грудь. Пропела, просвистела черная стрела и прошила богатырскую грудь так, что сквозь рану солнечный свет хлынул. Пошатнулся царь Баян-Хара, но удержался на ногах. Заткнул он рану спереди камнем величиной с жеребенка, а сзади – камнем величиной с барана. Загладил края раны большим пальцем, и полегчало ему, загладил указательным – совсем выздоровел.

– Не думай, – говорит он мангатхаю, – что у настоящего мужчины недостанет таинственных сил на исцеление от таких ран. Теперь мой черед!

Достал царь Баян-Хара стрелу из серебряного колчана и желтый лук, сделанный из рогов трехсот изюбров, натянул тетиву и молвит:

– Если написано мне на роду умереть, то лети, стрела, без цели и пропади без вести; если другая доля мне суждена – отсеки среднюю голову Дарда-шара-мангатхая.

Не успела тетива прозвенеть, а средняя голова мангатхая уже скошенная лежит. Опомнился мангатхай, схватил отсеченную голову, поставил на прежнее место, загладил края раны большим пальцем, и полегчало ему, загладил средним – и повеселел.

– Не. думай, – говорит, – и ты, что у меня недостанет колдовских сил для расправы над тобой!

Откинули они свои луки в стороны, спустились с гор и сошлись посреди долины, чтобы помериться силою своих крутых плеч.

Девять суток они толкались, три месяца приподнимали да кидали друг друга, как тюки на верблюжью спину, девять месяцев они боролись. Под стопою богатырской рассыпались камни в пыль и прах, вековые деревья пригибались, как трава.

На месте поединка взвился от земли до неба ярко-красный столб пыли. Заплутали в тумане и пыли птицы, лишенные гнезд. Звери потеряли своих детенышей, люди сбились с пути, не находя своих жилищ.

На третий год поединка часто-часто забилось серое сердце мангатхая, потемнело у него в глазах и подкосились ноги. Начал Баян-Хара своего супротивника, как войлок, по земле катать-раскатывать, а потом приподнял и перекинул через правое плечо. Так ударился оземь Дарда-шара-мангатхай, что на западе тайги вздрогнул и рухнул столетний кедр. Перекинул Баян-Хара своего врага через левое плечо, да так, что заверещал он, как пойманный зайчишка; закричал, как инзагашка. Наступил Баян-Хара на широкую грудь мангатхая и отрубил ему среднюю голову. А потом понадергал в тайге деревьев, сложил огромный костер и сжег поганые останки семидесятипятиголового Дарда-шара-мангатхая, пепел же его осиновой лопатой развеял на северном ветру.

– Наконец-то я победил непобедимого, одолел неодолимого! – молвил Баян-Хара.

Сел он на коня и отправился дальше. Едет и думает: «Пошевелил я осиное гнездо – постоянную войну затеял; дотронулся ненароком до обиталища комаров – всех неприятелей задел разом. С этой поры с вершины высокой горы не сойдет туман, головы моей не минует война!» – тяжело вздохнул Баян-Хара.

Поднявшись на высокую гору, слез он с коня, закурил трубку и стал вглядываться в даль. Видит: стоят на другом склоне три медных дворца, сияя дивным светом в вечерних лучах.

Подъехал Баян-Хара к первому дворцу, слез с коня и переступил медный порог. Осмотрелся странник и увидел возле очага черную старуху Эмэ-хара-мангатхайку. Мнет она изюбровую кожу, искоса поглядывая на гостя. Колюч взгляд у страшной старухи! Верхние веки ее узких глаз свисают на нос, а нижние веки – на дряблые щеки; верхняя губа падает на ее верблюжью челюсть, а нижняя – на груди, груди – на брюхо, а брюхо – на колени. Чтобы лучше разглядеть гостя, приподняла Эмэ-хара верхние веки, подперла поленом и говорит:

– Ты не радуйся, что победил моего сына. Не пройдет и ночи, как я выверну тебя наизнанку, порву нить твоей жизни.

С этими словами замахнулась Эмэ-хара своей пудовой кожемялкой и кинулась на гостя. Не успел он перешагнуть через порог, не успел выскочить на улицу. Догнала его черная старуха, ударила кожемялкой по голове и рассекла до самых пят на две половины. Левую превратила в ястреба, а правую – в сокола и заставила птиц кружиться над дворцовыми воротами. Но не успокоилась Эмэ-хара, ударила кожемялкой и вороного коня, рассекла его надвое, как и хозяина. Из каждой половины сделала по собаке и посадила их на цепи у дворцовых ворот.

Отряхнула черная старуха свои руки и говорит:

– Эх ты, безрогий бычок, беззубый волчонок! Вот как надо побеждать непобедимых, одолевать неодолимых!

А тем временем молодая царская жена Урма-гохон ехала со своими подданными, ехала, находя путь по оставленным меткам, и, наконец, добралась до дворца своего мужа. Очень она удивилась, не застав царя Баян-Хара дома. Расселила она своих подданных, пустила пастись скот на вольные пастбища Алтая, на склоны Хэхэя и стала жить ожиданьем и надеждой. Через некоторое время родился у нее сын: золотой выше пояса, ниже пояса серебряный.

Приказала царица ударить в золотой барабан, собрать подданных северной стороны; приказала ударить в серебряный – собрать подданных с юга.

Наварили слуги мяса с гору, приготовили вина с озеро, и начался большой пир. Восемь дней гуляли, восемь дней веселились, наконец царица Урма-гохон поставила на отдельный стол самые лучшие яства да напитки и говорит:

– Кто даст новорожденному достойное имя, тот удостоится этих даров из моих царских рук.

Смолкло общее веселье, задумались гости, но никто не отважился дать имя царскому сыну. И тогда выступил вперед сухонький старичок с тоненькой-претоненькой бородою до самой земли, в дырявой, как решето, шляпе и в башмаках без подошв. Подошел он к столу и спрашивает:

– Всякий ли, кто даст имя ребенку, будет удостоен царской милости?

– Всякий! – твердо ответила царица Урма-гохон. Тогда сухонький старичок уселся за стол, съел все яства, выпил все вино, отер усы да бороду и говорит:

– Сына царя Баян-Хара в родных и чужих краях будут звать Алтан-Жоло-мэргэн.

«Алтан-Жоло-мэргэн, Алтан-Жоло-мэргэн…» – стали повторять гости на все голоса и не заметили, как исчез сухонький старичок с тоненькой-претоненькой бородою. И пошло тут веселье пуще прежнего. Только на десятый день разошлись да разъехались гости по своим домам.

Трех дней не прошло, а новорожденный по имени Алтан-Жоло-мэргэн не может уместиться на шкуре годовалого барана, не может утолить голод молоком одной коровы, а еще через три дня тесна ему стала шкура двухгодовалого барана и мало ему молока двух коров. Растет ребенок не по дням, а по часам.

Через месяц вышел он на улицу. Качнуло его влево северным ветром, качнуло его вправо южным ветром, но устоял Алтан-Жоло-мэргэн на ногах, подошел к кучке сверстников и попробовал с ними поиграть. Одного ненароком задел, другого зашиб. Тогда накинулись сверстники на Алтан-Жоло-мэргэна всем гуртом и поколотили его, приговаривая:

– Безотцовщина, безотцовщина!

Заплакал Алтан-Жоло-мэргэн, пришел домой и спрашивает у матери:

– Скажи, кто мой отец и где он?

– Нет у тебя отца и не было, – отвечает мать.

Снова пошел Алтан-Жоло-мэргэн на улицу. Не век же во дворце сидеть да в окошко глядеть. А сверстники не унимаются.

– Безотцовщина, – кричат, – безотцовщина!

Снова в слезах возвратился Алтан-Жоло-мэргэн к матери и спрашивает:

– Матушка, скажи, кто мой отец и где он?

Видит Урма-гохон: пришел срок узнать сыну правду – и говорит:

– Твой родной отец Баян-Хара побежден злой старухой Эмэ-хара-мангатхайкой. Разрубила она твоего отца надвое, левую половину превратив в ястреба, а правую – в сокола. Теперь эти птицы кружат над воротами медного дворца, стерегут в него вход. Разрубила злая старуха и вороного коня, сделав из него двух цепных собак. Но тебе еще рано, сынок, думать о мести. Тело твое еще не налилось силой, хрящи не стали костями.

– Пойду просить у своего создателя такого хулэга, какого я достоин; такие доспехи, какие я смогу удержать; такое платье, которое будет мне под стать, – говорит Алтан-Жоло-мэргэн.

Отправился он пешком к трем горам Монгото-ула, поднялся на самую вершину и воззвал к небесам:

О творец, меня создавший,

О создатель – сотворивший,

Западные тэнгэри,

Пятьдесят пять тэнгэри,

Сам Хан-Тюрмас-тэнгэри,

Тысяча бурханов белых

Бабушка Манзан Гормо,

Подарите мне хулэга,

Богатырские доспехи

И небесные одежды

Подарите мне, прошу!

Загудело от гулкого эха обитаемое небо, содрогнулась обитаемая земля. Услыхали богатырский голос пятьдесят пять тэнгэри, устроили малый суглан на Луне; призвали тысячи белых бурханов, устроили большой суглан на Плеядах. Открыли они священное желтое писание и узнали о том, что не гром гремит, а созданный ими Алтан-Жоло-мэргэн просит у творцов своих коня, доспехи и одежду.

Не мешкая долго, приготовили творцы добротное платье, грозное оружие и крепкий щит, а главное – золотисто-солового хулэга под серебряным седлом. Уложили в торока одежду с доспехами и пустили коня на землю со словами:

– Если ты настоящий мужчина, то сумеешь поймать этого хулэга и будешь на нем ездить. Если нет, то ходи пешком!

Завидев хулэга, обернулся Алтан-Жоло-мэргэн придорожным камнем и затаился у обочины. А как стал хулэг мимо проходить – схватил мэргэн волочащийся повод, поймал золотисто-солового, развязал торока и облачился в богатые одежды. Осмотрев себя, говорит мэргэн:

– Войлок и тот вытягивается, а настоящий мужчина крепнет. Одежда, великоватая летом, зимой станет впору.

Осмотрел мэргэн богатырские доспехи, взял в руки бухарский лук и говорит:

– Войлок и тот вытягивается. К зиме этот лук станет еще туже.

Вставил Алтан-Жоло-мэргэн ногу в серебряное стремя и сел верхом на золотисто-солового хулэга. Метнулся горячий конь в сторону, встал на дыбы, но удержался в седле ловкий ездок. Тогда взвился конь в поднебесье, но и тут ездок показал свою сноровку и не выпустил поводья из рук. Успокоился хулэг, перешел на ровную рысь.

– Так ли ты быстр, как и горяч? – спрашивает его мэргэн.

– Мясо трехгодовалого барана не успеет свариться, а я уже трижды обегу землю. Мясо четырехгодовалого барана не успеет изжариться, а я уже обегу землю четырежды, – отвечает хулэг. – Твою же силу я успел ощутить на себе, но предела ей не знаю.

– В поединке я не уступлю самому плечистому из плечистых, а в стрельбе из лука померюсь силою большого пальца с любым из поединщиков, – говорит мэргэн.

– Тогда мы должны быть вместе, – решили оба.

Сел Алтан-Жоло-мэргэн на золотисто-солового коня и вернулся домой к своей матери. Расседлал он коня и пустил пастись на выгоны Алтая, на склоны Хэхэя, а сам стал жить-поживать да сил набирать для дальней дороги, для поединка с коварной и сильной Эмэ-хара-мангатхайкой.

Поправил он поломанное, починил разорванное, вышел на улицу и призывно крикнул в сторону Алтая.

Услышал золотисто-соловый призывный крик, эхом раскатившийся по горным распадкам, и говорит:

– Это голос моего хозяина. Ближнего ли врага он увидел или дальнего приметил?

Зашевелил хулэг своими ушами, большими, словно широкие рукава, прислушиваясь к знакомому голосу. А потом фыркнул так, что туман сделался; ударил передним копытом так, что молния в землю ушла и гром раскатился окрест. Забросил хулэг свою гриву в три обхвата на спину, а трехсаженный хвост – на крестец, прискакал домой, остановился у серебряной коновязи и звонко заржал.

Вышел на крыльцо Алтан-Жоло-мэргэн, накинул на коня серебряный недоуздок, серебряной уздой взнуздал. День водил его хозяин по озерному льду, чтоб копыто стало круглым, другой день водил его по прибрежным камням, чтоб копыто затвердело. А потом накинул на золотисто-солового потник, оседлал серебряным седлом, затянул его десятью подпругами, двадцатью подпругами укрепил и со словами: «Хулэг мой готов к дальнему пути!» – вбежал во дворец.

Захлопотала мать его Урма-гохон. Поставила перед сыном серебряный стол с сытным угощением, поставила золотой стол с вкусными яствами. Как птица, склевал Алтан-Жоло-мэргэн угощение; как волк, проглотил яства.

Выйдя из-за стола, начал облачаться в походные одежды. На медно-красное тело надевает шелковую рубаху, поверх нее надевает шелковый халат, безошибочно застегивая сто восемь пуговиц. Потом накидывает шитую золотом шубу, безошибочно застегивая другие сто восемь пуговиц. Наконец надевает черный, как уголь, панцирь, не промокающий и в семидесятидневное ненастье, не пробиваемый семьюдесятью стрелами. Опоясывается поясом, на котором рассветным лучом блещет обоюдоострый меч. Закидывает за плечо богатырский лук, сделанный из рогов трехсот изюбров. Поправляет стрелы в колчане, молодецки сдвигает на затылок бобровую шапку.

– Вот теперь я настоящий воин! – говорит.

Подойдя к серебряной коновязи, отвязал Алтан-Жоло-мэргэн шелковый повод, вскочил на коня, привстал на злато-серебряных стременах и взмахнул своим кнутом. Только облачко пыли взметнулось на том месте, где только что стоял хулэг, только эхо раскатилось по распадкам и ущельям от топота четырех копыт, да за тремя перевалами мелькнула красная кисточка на бобровом малахае.

– Хорошо родиться тому младенцу, которому суждено стать таким молодцем, хорошо явиться на белый свет тому жеребенку, которому суждено стать хулэгом, – только и успела подумать Урма-гохон.

А Алтан-Жоло-мэргэн все рысил да рысил в сторону владений Эмэ-хара-мангатхайки. В жаркие дни без питья обходился, в темные ночи – без сладкого сна. По стрекотанию сороки узнавал середину зимы, свой малахай нахлобучивая поглубже; по пению соловья угадывал разгар лета, малахай сдвигая на затылок. Одолев половину пути, слез мэргэн с золотисто-солового коня, обратил его в серебряную монету и положил в карман, а сам обернулся золотистой осой и полетел к трем медным дворцам Эмэ-хара-мангатхайки.

Покружив над медными крышами, нашел он глубокую щель, забился в нее и стал наблюдать за мангатхайкой, выведывая ее колдовские тайны.