Текст книги "Плакучее дерево"

Автор книги: Назим Ракха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Глава 33. 14 октября 2004 года

Тэб Мейсон вышел из конференц-зала разгоряченным. Он терпеть не мог представителей прессы – их ручки, блокноты, скользкие вопросы, фото– и видеокамеры. Можно подумать, им не все равно. Можно подумать, им до кого-то есть дело. Для них главное – сделать себе имя, вот они из кожи вон и лезут, лишь бы сделать из любой мухи слона. Они жить не могут без внимания к своим персонам. Боже, как он ненавидел всю эту продажную братию – репортеров и политиков. По его глубокому убеждению, и те и другие были слеплены из одного не слишком хорошего теста.

За время своей работы ему нередко приходилось иметь с ними дело. Причины были самые разные – участившиеся случаи самоубийства, проблемы со СПИДом, спор о том, раздавать ли заключенным презервативы. Последнее особенно вывело из себя оголтелых радикалов правого толка. «Вы поощряете гомосексуализм!» – с пеной у рта кричали они. А акулы пера и политики наживали себе на всем этом капитал.

И вот теперь он уже дважды за десять дней был вынужден иметь дело с репортерами. Ранее, чтобы официально объявить о дате казни, затем сегодня – чтобы ознакомить с подробностями, процедурами, протоколами. Мейсон недобрым взглядом окинул стайку репортеров, их камеры, диктофоны, шариковые ручки, блокноты размером с футбольное поле. Всем им не терпелось узнать, как Роббин воспринял роковое известие.

– Он подавлен? Он отказывается от пищи? Он разговаривал с капелланом?

Им хотелось в мельчайших подробностях узнать о процедуре казни.

– Какой укол ему сделают первым? Тот, который подавляет центры дыхания, или тот, который останавливает работу сердца? – стрекотали они вопросами. – Ему будет больно?

«Разумеется, будет, вы, идиоты», – таки подмывало ответить им Мейсона. Больно бывает всегда. Больно оттого, что знаешь, что тебя ждет. Больно от ожидания. А еще есть другая боль – планировать казнь тоже больно. Боль причиняет само слово «казнь». Оно, подобно скальпелю, режет голосовые связки и рот, чтобы застыть страдальческой гримасой на лице. Нет, лучшего слова для этой процедуры придумать нельзя. Его было больно вспоминать, больно произносить и больно воплощать в жизнь, вернее, в смерть. Это черная работа, которую сильные мира сего на протяжении всей истории перепоручали другим людям. Таким, которым было не место в приличном обществе, париям, отщепенцам, отшельникам, тем, кто скрывал свое лицо за колпаком с прорезями для глаз, тем, кто умел отделить свою жизнь от результатов своего труда, но которых рано или поздно этот труд самих сводил в могилу. Так, один директор тюрьмы во Флориде, приведший в исполнение пятьдесят казней, неожиданно подал в отставку. Подал, и все, просто решил, что с него хватит. В приватном разговоре он признался Мейсону, что не может выбросить из головы пятьдесят пар глаз, которые смотрят на него денно и нощно.

Все имеет свою цену, хотел сказать репортерам Мейсон. И для преступника, и для палача. Впрочем, такой вопрос ему не был задан. А если бы и был задан, сказал бы он в ответ правду?

Тем временем Роббин держался неплохо – ел, спал, все как обычно. В отличие от него самого. Сам он страдал бессонницей с того самого момента, как получил приказ о казни. Он мог бы сказать им, что два работника уже подали рапорт об увольнении, заявив, что не могут работать, зная, что рано или поздно им придется лишить кого-то жизни. Орегон не Калифорния и не Техас, где казни стали обыденным делом и на них уже никто не обращает внимания. Здесь все не так просто. Здесь есть границы, которые не принято переступать. Иначе перед вами может захлопнуться не одна дверь. И все, от директора до уборщика тюрьмы, должны были решать для себя, переступить через эту черту или нет.

Ничего из этого он журналистам, разумеется, не сказал, лишь то, что было положено говорить в таких случаях.

– За десять дней до даты исполнения приговора Роббин будет переведен в специальную камеру, где он будет находиться под круглосуточным надзором. Спустя двое суток после перевода тюрьма переводится на усиленный режим. Все заключенные в течение этого времени будут находиться в своих камерах вплоть до утра дня, следующего за казнью. Свой последний ужин Роббин получит в восемь вечера. Репортерам сообщат, что он заказал и сколько съел. Нет, омаров ему не подадут, – ответил Мейсон на чей-то вопрос. – Обычную тюремную еду. Он просто может выбрать блюдо по своему усмотрению.

Парочка репортеров ткнула друг друга локтями в бок и переглянулась.

– За час до исполнения приговора, – продолжал тем временем Мейсон, – к Роббину в камеру придет капеллан. К этому времени Роббин уже будет в кандалах, а к груди будут прикреплены электроды, контролирующие работу легких и сердца.

И вновь репортеры многозначительно переглянулись.

– Вы все время называете это процедурой, – произнес серьезного вида парень с длинными волосами. – Я также заметил, что вы также называете это… одну секундочку, сейчас гляну в свои записи. Ага, вот оно. «Спецпроект». Почему бы вам не назвать это просто казнью? Ведь так оно и есть на самом деле.

«С каким удовольствием я бы тебе врезал», – подумал Мейсон, а вслух произнес:

– Мы называем это «спецпроектом», чтобы понизить уровень тревожности при проведении этой процедуры. Надеюсь, вы понимаете, сэр, что это не самое веселое для исправительного учреждения время. Никто не ждет этого события с нетерпением, никто не предвкушает его. Вместе с тем закон требует от нас, чтобы мы привели приговор в исполнение, и поручает эту работу нам. И пока я возглавляю это учреждение, я буду пользоваться таким языком, какой позволяет щадить чувства и тех, кто здесь работает, и тех, кто отбывает здесь наказание. – После этого лирического отступления он вновь вернулся к протоколу: – В одиннадцать тридцать Роббин пройдет шестнадцать футов от камеры до помещения, где состоится казнь. Здесь его положат на специальный стол, закрепят ремнями, после чего в вены обеих рук введут иглы, присоединенные к капельницам. Затем, ровно в двенадцать, будут открыты створки окошек в помещении для свидетелей. Роббину будет предоставлено последнее слово, после чего, по моему сигналу, начнется сама процедура.

Мейсон захлопнул за собой дверь кабинета и тяжело опустился на стул.

Этим репортерам палец в рот не клади. Все всё знают, придираются к любому слову. Таких не проведешь.

– А нам скажут, кто приведет в действие капельницу? – спросила его на прощание рыжеволосая барышня. – То есть кто, собственно, выступит в роли палача? Или сейчас у вас для этого человека имеется другое слово?

Мейсон повернулся на стуле и мыском ботинка стукнул по подоконнику.

– Нет, – сказал он тогда этой любопытной особе. – Имя этого человека разглашению не подлежит. И вы его никогда не узнаете.

Глава 34. 14 октября 2004 года

Когда Ирен подъехала к дому, Джефф сидел на заднем крыльце и ворошил палкой листья. Она помахала ему рукой, после чего задним ходом подкатила к поваленному дереву.

– Отдыхаешь? – спросила она, выходя из грузовика.

– Да вот хотел поближе рассмотреть дерево. Помнится, я мог целыми днями кататься на качелях.

Ирен посмотрела на единственный оставшийся на стволе сук. Листья были сухие и ломкие, свернувшиеся трубочками, словно старушечьи пальцы.

– Могло быть и хуже.

– Это точно. – Джефф взял из рук Ирен походную сумку и забросил себе на плечо поверх своей почтовой. – Я слышал, наши мексиканцы сегодня отсюда свалили.

– Верно, что им оставалось делать.

– Хуанита рассказала мне, как вы там все здорово для них организовали. По ее словам, вы помогали им круглые сутки.

– По-моему, главное спасибо нужно сказать пастору и твоей жене. Они подыскали буквально для всех и работу, и новое место жительства. Лично мне такое было не по силам. – Шагая к дому, Ирен отбросила ногой валявшуюся на земле кровельную дранку. – И все равно мне кажется, что мы не все для них сделали. Ведь у этих людей ничего не осталось. А еще дети. Мне было больно смотреть на них.

– В Колд-Спрингс то же самое, сердце кровью обливается, когда видишь, что люди остались ни с чем.

Задняя дверь со скрипом распахнулась, и Джефф поставил сумку Ирен на пол.

– Спасибо, дальше можешь ее не тащить. Распаковкой вещей я займусь позже, а пока пойду приму душ.

Ирен прошла в кухню и распахнула окно над мойкой. Клен теперь не загораживал обзор, и ей были хорошо видны и сарай, и пруд, и все, что простиралось дальше за ними.

– Значит, ты съездил в Колд-Спрингс.

– Съездил. – Джефф постучал костяшками пальцев по кухонному столу. – Там черт-те знает, что творится. Пяти кварталов как не бывало. Восемь человек погибло. Одну маленькую девочку ищут до сих пор.

– Я слышала.

Они с Джеффом какое-то время постояли молча, не зная, что еще сказать про смерч и его последствия. Затем Ирен прошла в гостиную. Наверное, ей тоже стоит съездить в Колд-Спрингс, подумала она. Вдруг на почте ее уже ждут документы, которые ей обещал прислать начальник тюрьмы, а может, и письмо от самого Дэниэла.

– Интересно, а почта там уцелела? – спросила она со вздохом.

– Уцелела. Правда, крышу как следует побило и сильно залило водой. Так что работы людям хватило. Я сам там помогал два последних вечера.

Палец Ирен прочертил на пыльной крышке пианино чистую полоску.

– Вас всех туда призвали на помощь?

– Нет, я поехал туда сам. – Джефф кашлянул. – Сами понимаете, я ведь сколько лет там проработал.

Ирен подошла к окну, распахнула его настежь и глубоко втянула носом воздух.

– Я не знала, что ты работал в Колд-Спрингс.

– Вот уже три года.

– Понятно. – Ирен потянулась к занавескам из тонкого кремового кружева, похожего на ее подвенечное платье. Платье ей сшила мать. Тогда, как и сейчас, на дворе была осень. Помнится, мать поставила ее перед этим же окном для примерки. Швы на талии пришлось слегка выпустить, потому что живот уже успел округлиться.

– Я подрабатываю там по выходным, иногда также в вечернюю смену. А что делать? Мы с Хуанитой посчитали, что иначе нам денег детишкам на колледж никогда не накопить.

Ирен потерла кружево между пальцами. Свое платье она сохранила для Блисс. Оно хранилось в шкафу наверху, упакованное в полиэтиленовый пакет, и ждало своего часа.

– Так что я поехал туда помочь. Как я уже сказал, там все залило водой, так что теперь большую часть писем можно выбросить, все равно не прочесть, кому они адресованы. Чернила растеклись, наклейки отстали – времени нет, чтобы все это разбирать, а тут ведь и новые письма приходят.

Помнится, Джефф расплакался, когда Блисс сказала ему, что уезжает учиться в колледже. Они с ней вдвоем сидели на переднем крыльце. Ирен тогда была на кухне и слышала их разговор. «Зачем тебе это нужно?» – спросил Джефф, после чего разрыдался и через задний двор бросился бегом к реке.

– Да, – продолжал тем временем повзрослевший Джефф, – если нам повезет, кое-что отправим назад, а остальное можно выбросить.

Ирен выпустила штору и повернулась к нему:

– Ты на что-то намекаешь? Мне кажется, у тебя были причины сидеть на крыльце и ждать, когда я вернусь. Я правильно поняла?

Джефф плотно сжал губы, подтянул к себе сумку и сел на диван.

– Это письмо вот уже несколько дней лежало в вашем ящике. – Он протянул ей пухлый желтый конверт. – Я знал, что вы заняты в церкви, а если учесть, что творилось в Колд-Спрингс, я подумал…

Неожиданно гостиная словно сжалась в размерах.

– В моем ящике?

Джефф повертел головой, словно проверяя, что рядом никого нет.

– Да, я ведь уже сказал, что вот уже три года работаю на тамошней почте и знаю, что у вас там есть ящик. То есть сначала я этого не знал, но однажды на ваше имя пришло письмо. Я еще подумал, что его прислали не на тот адрес.

– А что ты думаешь сейчас?

Джефф предпочел промолчать.

– Ладно, я знаю, что ты думаешь.

– Меня не касается, где вы получаете адресованные вам письма, миссис Стенли.

– А как насчет того, от кого они приходят? Думаю, на сей счет у тебя имеется мнение?

Ей было видно, как дернулся его кадык.

– Ну, давай, признайся честно, Джеффри Крил. Что ты думаешь о том, что я получаю письма от убийцы собственного сына? Ты ведь наверняка это заметил. Потому что его имя значится на каждом конверте – Дэниэл Джозеф Роббин.

Джефф положил конверт на стол. Ирен было видно, что это письмо от начальника тюрьмы.

– Миссис Стенли…

– Почему так официально? – спросила Ирен и вновь обернулась к окну.

– Все устали. Мы все устали.

– Тебе ведь известно, что его собираются казнить? Девятнадцать лет, и вот, наконец, решились. Назначено все – дата, время, составлен список приглашенных. Это будет настоящий прием. – Она резко обернулась. – Да что мне тебе рассказывать – ты ведь сам недавно доставил мне конверт, за день до смерча. Помнишь? Ты еще притворялся, будто тебе не известен мой маленький секрет. Так вот, это произойдет 29 октября. В полночь. Если хочешь, я уступлю тебе свой пригласительный.

Джефф сцепил руки и кивнул:

– Хуанита случайно услышала, как пастор Уайт говорил об этом. Это она посоветовала мне, чтобы я лично принес вам это письмо. Я не хотел этого делать, но коль такие дела… она сказала, вы наверняка ждете это письмо, что бы там ни было внутри конверта.

Ирен опустилась в кресло и погладила слегка поистрепавшуюся и выцветшую от времени обивку – цветы и плющ. После того как Блисс уехала, Джефф перестал к ним наведываться. От Нэта она слышала, что его несколько раз застукали за рулем пьяным. А однажды он даже устроил драку с кем-то из помощников шерифа. От Кэрол ей было известно, что он пытался уйти в армию, но его туда не взяли по причине сердечной аритмии. А еще через год он уехал к отцу в Канзас-Сити, и Ирен решила, что больше никогда его не увидит. Но в один прекрасный день он вернулся, с почтальонской сумкой через плечо и обручальным кольцом на пальце. Поначалу жена Джеффа ей не понравилась. Но в конце концов Хуанита оказалась той, кем была, если верить заверениям Джеффа, – чем-то особенным. Учительница, мать, добрая душа, в детстве и юности исколесившая всю страну вдоль и поперек со своими родителями-мексиканцами.

– Ты прав, – произнесла Ирен едва слышно. – Я тоже устала. Устала так, что готова проспать целую вечность.

– Вы целую неделю не знали отдыха. А если учесть… это известие… Вам наверняка приходится нелегко.

– Ты не ведаешь даже половины всего.

Джефф положил ладони на колени, а сам подался вперед.

– Я хотела бы встретиться с ним. И бумаги в этом конверте – ответ на мой запрос. Это письмо от начальника тюрьмы. Он прислал мне бланки, которые я должна заполнить, чтобы навестить Дэниэла.

Джефф прищурился, глядя на нее в упор, и Ирен попыталась представить, какой она предстала в его глазах. Когда-то она была хорошенькой, в чем-то похожа на актрису Джессику Ланж. По крайней мере, так говорил Нэт. За эту мысль она цеплялась долгие годы. Даже прическу делала такую, чтобы как можно дольше сохранить это сходство. Но это было в прошлом, а сейчас она просто усталая немолодая женщина. Невысокая и тщедушная, в футболке и спортивных штанах не по размеру.

– И что вы хотите ему сказать?

– В том-то и дело, что я сама не знаю. То есть ему уже известно, что я простила его. Собственно, с этого и началась наша с ним переписка. Я написала ему восемь лет назад, чтобы сказать, что моя ненависть к нему осталась в прошлом. С тех пор мы регулярно обменивались письмами.

Джефф откинулся на спинку дивана:

– Вот это да! То есть вы ему прямо так и сказали, что прощаете его?

Ирен кивнула.

– И теперь кто он вам? Друг, что ли?

Ирен на минуту задумалась.

– Наверно… хотя точно не скажу. Кстати, тебе известно, что у него никогда не было родных? Что он вырос приемышем? Друзей у него тоже нет. Думаю, я единственная, кому он писал письма.

– А вдруг он нарочно вам так сказал?

Ирен покачала головой:

– Нет, так оно и есть. В своих письмах он ни на что и ни на кого не жаловался. Ни разу. То, что я единственный человек, кто ему написал, я узнала от начальника тюрьмы. Ты представляешь? Не иметь никого, кто бы за тебя переживал, кому твоя судьба была небезразлична? Кому не все равно, жив ты или умер.

Ирен оперлась щекой о ладонь.

– Можно задать вам такой вопрос, если вы, конечно, не против: а о чем он вообще пишет?

– Я бы сказала, что он по натуре философ. Мне не всегда даже бывает понятно, что он хочет сказать. Он рассказывает мне о том, что прочел, что рисует, что он видит и о чем думает. А размышляет он очень много. – Ирен усмехнулась. – Ведь что еще ему остается делать?

– Он рисует?

– Да, я могу показать тебе его рисунки. Он прислал мне парочку своих работ. В них что-то есть.

– Вот это да! – воскликнул Джефф и почесал ногу.

– Что «вот это да»?

– То, что я бы никогда даже не подумал, что он… Как бы это получше выразиться, что он тоже человек.

Ирен нажала на подлокотники кресла, и ноги ее тотчас поплыли вверх вместе с подушкой.

– С другой стороны, даже если вы встретитесь, какая вам обоим от этого польза?

– Сама знаю, что это безумная затея с моей стороны. Одному Богу известно, как я с этим справлюсь. Нэт никогда мне этого не простит – уж в чем, а в этом сомневаться не приходится.

– Это точно. А вообще, я не понимаю, зачем вам все это понадобилось держать в секрете. Мне кажется, мистер Стенли был бы только рад узнать, что вся эта история для вас в прошлом и вы прекратили терзать себя.

– Это тебе так кажется.

– Но почему?

– Потому что мой муж думает иначе, и ты сам это прекрасно знаешь. Для него самое главное – закон и порядок. Мир поделен на черное и белое. Простить Роббина – может, против этого он еще не стал бы возражать, но переписываться с ним, добиваться встречи? Ни за что и никогда! Нэт наверняка узрел бы в этом предательство. – Ирен подобрала под себя ноги. – Видишь ли, мне когда-то казалось, что он по-настоящему не любил Шэпа. Не о таком он мечтал сыне. Охота Шэпу была безразлична, спорт тоже. «Маменькин сынок», – презрительно отзывался он о сыне. Впрочем, наверно, так оно и было, я слишком его баловала. В некотором роде ты для Нэта был в большей мере сын, чем Шэп. Теперь же я почти уверена, что смерть сына ранила его даже глубже, чем меня. Потому что если я в конце концов смогла обрести душевное спокойствие, о Нэте этого сказать нельзя. И я сомневаюсь, что когда-нибудь он его обретет.

Ветром колыхнуло занавески. Ирен потянулась и зевнула.

– Когда-то мне хотелось одного – наказать Дэниэла Роббина, причинить ему такую же боль, какую он причинил мне. Но в один прекрасный день я проснулась и поняла, какую бездонную яму одиночества я для себя вырыла.

Джефф сложил ладони и поднес их к губам:

– Ну, это мне понятно.

Они с Ирен посмотрели друг другу в глаза. Затем Джефф поднялся с места.

– Хочу кое-что вам показать, – произнес он.

– Что именно?

– Пойдемте со мной, и увидите сами.

– Я жутко устала.

– Нет, вам действительно стоит на это взглянуть.

Ирен тяжело вздохнула, однако заставила себя встать с кресла и вышла за Джеффом на улицу. Шурша опавшими листьями, они вместе подошли к клену. Здесь Джефф опустился на колени и принялся разгребать траву и мусор.

– Вот, взгляните, – произнес он и указал пальцем.

Ирен наклонилась. Примерно в двух футах от основания на стволе было вырезано сердце, а в нем потемневшие от времени, но все еще различимые буквы, которые складывались в надпись «Джефф и Блисс навсегда».

Ирен опустилась на колени и провела ладонью по нацарапанной на коре клена надписи.

– Вы знаете, когда я это вырезал?

Ирен покачала головой.

– Когда вы жили в Орегоне. Когда вы туда переехали, я от тоски не находил себе места. Я думал, что умру. Но даже это не шло ни в какое сравнение с тем, как тяжко мне было, когда Блисс уехала учиться в колледже.

Ирен села на землю и провела пальцами по сухим листьям.

– Я ненавидел вас, миссис Стенли. Долгие годы я проклинал вас за то, что вы выставили ее за дверь. Честное слово, я каждый день проклинал вас. Я спал и видел, что сделаю с вами. Это были такие гнусные вещи, о которых я даже не хочу говорить. Все мои мечты были связаны с вашей семьей, даже когда я был еще ребенком. Я делал все для того, чтобы стать ее частью. Я даже купил для Блисс обручальное кольцо, попытался приучить себя пить шампанское. Но Блисс обитала совершенно в ином мире. А все из-за вас, потому что это вы отправили ее туда. Однако вскоре я понял: я ненавижу не только вас, но и весь мир.

Ирен кивнула:

– Что ж, у тебя были основания меня ненавидеть. Правда состоит в том, что, когда я выбирала колледж, я думала не только про Блисс.

– Она сказала мне то же самое.

Ирен повернула голову и пристально посмотрела на своего собеседника.

– Не знал даже, что и думать. Мне хотелось лишь одного – чтобы она никуда не уезжала. Но поступи вы иначе, она бы все равно нашла способ уехать. Думается, я уже тогда это знал.

Ирен обхватила колени. Взгляд ее был прикован к обугленному стволу клена.

А теперь? У тебя есть Хуанита, есть свои дети. По-моему, все сложилось очень даже неплохо.

– Верно. Лучшего невозможно даже желать. Я обрел свою жизнь по ту сторону того, что потерял, причем такую, о какой даже не мог мечтать. И я ни на что ее не променял бы.

Ирен поежилась. Джефф как будто озвучил ее собственные мысли, подтвердил то, о чем она давно догадывалась, – надо учиться жить и радоваться жизни, имея то, что имеешь. Прекрасный, достойный принцип. Она вздохнула.

– Голубое, как яйцо малиновки.

– Что вы сказали?

– Небо. Таким оно бывает только осенью. Я всякий раз смотрю на него и не налюбуюсь.

Оба подняли глаза к лазурному куполу, распростершемуся над их головами. Да что там! Над всем миром, объемля хорошее и плохое, светлое и темное, солнце и грозовые тучи.