Текст книги "Плакучее дерево"

Автор книги: Назим Ракха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Глава 24. 26 июня 1997 года

Письмо пришло вместе с парой квитанций и рекламной брошюркой гипермаркета, расположенного в Колд-Спрингс. По случаю Дня независимости там устраивали распродажу, и Ирен подумала, что неплохо было бы съездить туда за краской для крыльца, а заодно прикупить и поилку для птиц. Она сидела на кухне и разбирала корреспонденцию, когда дошла до конверта со штампом тюрьмы штата Орегон. Письмо было адресовано ей, а в углу указано имя Дэниэла Роббина. Рядом значился его личный номер.

– О господи! – воскликнула Ирен. Письмо выскользнуло из ее дрожащих рук на стол. Она встала и попятилась, как будто от листа бумаги исходила смертельная опасность. – Что ему надо?

Когда она сама писала ему письмо, то на мгновение допустила, что он вполне может на него ответить, но тогда сразу же отмела эту мысль, как абсурдную.

– Какая же я идиотка, – процедила она сквозь зубы. – Я просто законченная идиотка.

Она отвернулась от стола и, уставившись в окно, принялась разглядывать сад и сарай. Конечно же он ответил. Такой человек, как он, не мог не ответить. Ему всегда надо оставить последнее слово за собой, не так ли?

– Черт! – Ирен с силой грохнула кулаком по подоконнику и тотчас схватилась другой рукой за ушибленное место. – Черт, черт, черт!

Она подошла к столу и быстрым движением схватила письмо. Ей хотелось выбросить Роббина из своей жизни. Чем скорее, тем лучше. И ей наплевать на то, что он хотел ей сказать. Как он только посмел написать ответ. Это возмутительно! Это ведь своего рода вторжение. Очередное вторжение в ее жизнь. Ирен представила себе худого, похожего на гадюку типа, втирающего свой яд в несколько клочков бумаги со штампом тюрьмы. Какая ему разница, простила его Ирен или нет. Он ведь никогда не просил у нее прощения, он вообще ничего ни у кого не просил. Она представила себе, какие мерзости могут быть написаны на листке бумаги, что лежал сейчас в конверте на ее кухонном столе.

Схватив конверт, Ирен одним движением разорвала его пополам. И тотчас застыла на месте.

Что, если он пытался ей все объяснить? Она продолжала стоять, зажав в кулаках половинки конверта. Что, если Роббин сказал, почему он это сделал? Казалось бы, ей в душу проник тоненький лучик надежды, но и его хватило, чтобы она напряглась всем телом.

– Нет, – решительно произнесла Ирен. – Он от меня ничего не добьется. Пусть даже не рассчитывает. Разве что на каплю жалости, не более того.

Она представила себе испещренные убористым почерком страницы, на которых он жалуется ей, как ему плохо, как он одинок, как его терзает раскаяние. Как он раз за разом повторяет, что, будь у него возможность прожить этот день еще раз, он ни за что не стал бы вламываться к ней в дом и даже пальцем не прикоснулся бы к ее сыну. Она представила, как Роббин мучительно подбирает слова, как пытается выжать из нее слезу сочувствия.

Ирен посмотрела на свои руки и задумалась. Если он написал ей, чтобы выплеснуть свою ненависть, то письмо это даже незачем читать. Она просто выбросит его и будет жить дальше, как жила еще три минуты тому назад. Если же он поставил своей целью заманить ее в некое подобие паутины, то пусть забудет о своих гнусных планах. Но что, если он все-таки написал нечто третье… назвал ей причину…

Ирен медленно опустилась на стул и вытащила из половинок конверта их содержимое. Затем медленно сложила разорванный листок.

«2 июня 1996 года.

Миссис Стенли. Я пишу Вам из Блока усиленного режима Орегонской тюрьмы. Это шумное, неприятное место. Здесь всегда холодно, потому что вокруг бетонные стены, но летом это даже хорошо».

Почерк у Роббина был плотный, с сильным наклоном вправо – буквы как будто завалились одна на другую. Ирен вспомнила, что где-то читала, будто сильный наклон отличает эмоционального человека. Подверженного страстям, темпераментного. Ее собственный почерк также имел наклон, хотя и не такой сильный, да и буквы не теснились так плотно.

«Два месяца назад мне принесли копию Вашего письма. Оригиналы нам не дают на тот случай, если в бумаге спрятаны наркотики. Потому что здесь это обычное дело. Тут, чтобы словить кайф, могут съесть даже бумагу, на которой письмо написано. Или же покончить с собой. Такое здесь тоже постоянно случается. Просто удивительно, на какие только ухищрения не идут люди, попав в это место. В любом случае я подозреваю, что Ваше письмо сейчас лежит на столе у какого-нибудь психиатра».

Ирен усмехнулась и внутренне приготовилась к тому, что за этим последует. Мол, ты, ненормальная стерва. Она в буквальном смысле услышала эти слова, еще даже их не прочитав, и потому была готова ко всему.

«Я знаю, что Ваше письмо заставило меня задуматься о Вашем душевном состоянии. Скажу прямо, я не хотел получать от Вас никаких писем. Не хотел знать того, что Вы мне скажете. В любом случае я был почти уверен, что легко бы догадался о том, что Вы напишете. Но я ошибся. И должен Вам сказать, что ни разу в жизни не был так потрясен. Потрясен до глубины души.

Вы не можете даже представить себе, каково здесь находиться. Не представляете, как мысли и воспоминания захватывают человека с головой и начинают жить собственной жизнью, как будто они реальность. Для меня тот день в Блейне именно такой. Он поселился и живет во мне, словно болезнь. Знали бы Вы, как я его ненавижу – ненавижу каждой клеточкой тела! НЕНАВИЖУ!»

Он написал это слово большими буквами и трижды подчеркнул. Ирен саркастически кашлянула.

– Он его ненавидит, – язвительно произнесла она.

«И вот потом мне приходит Ваше письмо, в котором Вы пишете, что прощаете мне то, что я сделал в тот день, и, честное слово, я даже не понимаю, о чем Вы. Как может мать такого парнишки, как Шэп, простить того, кто убил ее сына? Лично я на такое был бы не способен, и Ваш шаг – он кажется мне неправильным».

Ирен слегка отпрянула от листка бумаги:

– Кто ты такой, приятель, чтобы указывать мне, что правильно, а что нет!

Она скривила губы в холодной усмешке, а про себя решила, что, как только кончит читать это послание, тотчас его сожжет. Она вновь перевела глаза на лист бумаги и не без злорадства представила себе, как письмена Роббина превращаются в горстку пепла.

«Та близость, которая существовала между Вами, некоторые не видят в ней ничего особенного, считают ее обычным делом. Но это не так. Совсем не так. На детей часто не обращают внимания, о них забывают, так или иначе. Как раз это обычное дело, и это печально. Но только не у Вас с Шэпом – боже мой! Я не знаю, как Вы живете со своим горем, потеряв сына, не говоря уже о том, что Вы нашли в себе силы простить того, кто отнял его у Вас».

Ирен прикусила изнутри щеку. «Я не жила со своим горем», – подумала она. Все эти годы прошли для нее в ступоре. «Я была как ходячий мертвец, или как там выразилась Блисс?»

«Я уже давно хотел попросить у Вас прощения за то, что случилось в тот день. Но я не знал, как это сделать. В любом случае никакие извинения не в состоянии вернуть Вам сына или уничтожить ту боль, которая поселилась между тем мгновением, когда прогремел выстрел, и настоящим днем. Попросить прощения – это ничего не значит. Это даже хуже, чем ничего. Потому что в таких случаях люди обычно рассчитывают, что теперь все будет нормально. Но это неправда, и я точно это знаю. Даже когда Вы говорите, что простили меня, я знаю, что это ненормально. Потому что и дальше будут новые дни рождения и новая боль из-за того, что Шэп не становится старше».

Ирен попыталась сглотнуть застрявший в горле комок, затем оторвала глаза от письма. «Он знает, где у меня самое больное место», – подумала она, вытерла губы и, прежде чем сложить вместе половинки последней страницы, набрала полную грудь воздуха.

«Я представляю, как Вам одиноко, миссис Стенли. Я в этой тюрьме уже давно и еще ни от кого не слышал, чтобы кто-то поступил так, как поступили Вы. По крайней мере, не от заключенных вроде меня. И я это хорошо понимаю. Потому что так и должно быть. Это вписывается в известную мне картину мира. Однако, проведя два последних месяца в размышлениях на эту тему, похоже, я пришел к выводу, что иногда посреди ненависти наступает время, когда человек понимает, что дальше так жить нельзя. Он должен перебороть себя или умереть. Возможно, именно это и вынудило Вас написать мне и сказать то, что сказали. Быть может, в конечном счете я сделаю то же самое. Я не знаю, но, как уже сказал, я был потрясен до глубины души».

Ирен закрыла глаза, ощущая, как в ее груди нарастает какое-то смутное, неосознанное чувство. Скорбь, да. Но что-то еще, что-то более сильное и упругое.

«Как бы то ни было, я хочу, чтобы Вы знали, что я прочел ваше письмо и надеюсь, что Вы нашли в себе силы преодолеть горе и жить дальше; что Вы нашли жизнь в этом мире, и я знаю, что она прекрасна за стенами тюрьмы, даже несмотря на то, что такие люди, как я, порой крадут у других самое дорогое».

Письмо завершала подпись. Дэниэл Джозеф Роббин. Среднее имя было такое же, что и у Шэпа. Ирен впилась в него глазами, затем взгляд ее скользнул куда-то дальше, в пространство. Она продолжала сидеть, не осознавая даже, где находится, пока часы на камине не пробили один раз.

Боже, как она ошибалась! Письмо Дэниэла Роббина отнюдь не дышало злобой, желанием отомстить или сыграть на ее чувствах. Оно было совсем не таким, каким она его себе представляла, и, что самое главное, она не знала, как на него реагировать. В течение всех этих долгих лет, прошедших со дня смерти Шэпа, никто с такой поразительной точностью не выразил в словах то, что значило для нее потерять сына. Никто – вплоть до сегодняшнего дня.

Глава 25. 6 октября 2004 года

Дэниэл сделал три шага вперед, остановился и повернул назад. Вновь и вновь, подобно картриджу принтера, его кроссовки выдавали синкопированный ритм по полу камеры. Неожиданно он сел на койку, поднял листок бумаги, написал несколько слов, остановился, посмотрел на свои каракули. Затем снова встал и принялся мерить камеру шагами.

Он знал: надзиратели наблюдают за ним, и осознание этого факта наполнило его некоей утонченной иронией. Стоит сообщить заключенному, что его скоро отправят на тот свет, как охрана тотчас начинает зорко следить за тем, чтобы он сам не наложил на себя руки. Будь он циником, он бы наверняка сыграл на этом их страхе, но увы – он не был ни циником, ни потенциальным самоубийцей. Просто ему надоело ждать, и известие о том, что наконец ему назначили дату казни, стала чем-то вроде глотка свежего воздуха. И все-таки одна проблема никуда не исчезла. Он бросил взгляд на листок бумаги, что лежал на кровати, и вновь принялся расхаживать взад-вперед.

За эти годы он, по его прикидкам, прошагал по крошечной камере сотни миль, если не тысячи. Шаги, его шаги вперед и назад, снова и снова – только это позволяло ему сохранить рассудок. Они были частью его распорядка дня – шагать, дышать, думать, не думать. Утро предназначалось для медитации, затем по расписанию был завтрак. После завтрака он рисовал или читал – газеты, книги, журналы, все, что угодно, что попадало к нему в руки. Во второй половине дня наступало время физических упражнений на растяжку и тренировку мышц, затем йога, после чего он начинал расхаживать по камере. Это позволяло быстрее разогнать в жилах кровь. Иногда он делал это столь энергично, что казалось, поворачивая назад, мог уловить движение воздуха, легкий ветерок, который сам же создал, шагая в противоположном направлении. Но что еще важнее – это помогало вытащить на поверхность из глубин сознания осколки памяти – вытащить и выбросить вон.

Все, кроме одного.

Он застыл на месте, поднял то, что написал, перечитал и вновь бросил листок на койку. Он вот уже несколько дней пытался написать миссис Стенли письмо, но нужных слов так и не находил, не считая слов прощания. А ведь он хотел рассказать правду о том, что произошло тогда в городке под названием Блейн, штат Орегон, 6 мая 1985 года. Это и был тот самый осколок, который ему никак не удавалось извлечь на поверхность. Он так глубоко впился в память, что не поддавался никаким усилиям.

Начать следует с признания того, что писать матери Шэпа – глупо. Было в этом нечто эгоистичное. Или даже алчное. Но ее первое письмо – в нем было нечто от спасения, и оно – в буквальном смысле этого слова – поставило его на колени. Он не мог оставить его без ответа. И, лишь отдав исписанные страницы охранникам, он осознал, каковы будут последствия.

В том числе и вероятность того, что она ответит ему, – так же, как и он ей. Восемь лет переписки создали тот шнур, который теперь соединял его с внешним миром – с чуть гнилостным запахом Миссисипи, шелестом колосьев, криками козодоев всю ночь напролет. Собственно говоря, он никогда не слышал, как кричит эта птица, козодои в Орегоне не водятся. И тем не менее он мог клясться, что крик этих птиц ему знаком из писем Ирен Стенли. Иногда, когда он больше не мог выдержать окружавшие его вопли и визг, он просто тихо лежал в своей камере, шепотом подражая крику птицы, пока, наконец, не засыпал. Были и другие вещи, которые он узнал, – например, где работала миссис Стенли, и чем занималась на работе, и в какую церковь ходила, и почему делала это не слишком часто. Он знал, что у нее болит колено, и что она начала носить очки, и что дочь ее стала адвокатом, и что сама она переживала по поводу того, что та до сих пор не замужем. И что самое главное – миссис Стенли до сих пор оставалась в неведении относительно того, что произошло тогда в ее доме в городке под названием Блейн.

– Правда, – сказала когда-то его мать, когда ему было семь лет, – это вовсе не то, что люди хотели бы знать.

Она произнесла эти слова после того, как на его глазах солгала в супермаркете какому-то мужчине. Она учила малыша Дэнни, когда они с ней ходили по магазину, выбирать с полок кое-какие товары – обычно в мелкой упаковке – и потихоньку класть к ней в сумку. Главное, чтобы никто не видел. Она называла это их «тайной игрой». Если это ему удавалось, она награждала его жевательной резинкой или же отправляла смотреть телевизор. Но в один прекрасный день мужчина с ушами, напоминающими цветную капусту, схватил его мать за руку, затем грозно указал на Дэнни и на ее сумочку.

– Мы всего лишь играли, – произнес он тогда в свое оправдание.

– Играли? – Мать схватила сумочку. – Ты называешь это игрой?

С этими словами она вытащила из сумочки серебряные часы и золотые сережки, а потом с силой влепила ему пощечину и оставила одного в слезах в кабинете начальника охраны. Когда она наконец вернулась за ним, то казалось, будто одежду на ней изнутри накачали воздухом. Тогда-то она и объяснила ему все насчет правды.

– Пойми, Дэнни, правда – она как та песня, которую никто не желает слышать. Из страха, что она навсегда застрянет у них в голове. Ты меня понял?

Дэнни понял. Правда может вам дорого обойтись. Вот почему спустя три недели, когда полиция спросила у него, кто приходил к ним домой тем поздним вечером – уж не тот ли охранник из супермаркета? Не он ли ударил ее пивной бутылкой и потом убил выстрелом в голову? – Дэнни ничего не сказал. Спустя двенадцать лет, сидя в тюремной камере Прайнвилля, он отказался сказать правду о том дне, когда застрелил Стивена Джозефа Стенли.

Дело в том, что он хотел признаться в этом миссис Стенли. Он хотел сообщить ей о том, что привело его именно в дом номер 111 по Индиан-Ридж-Лейн, а не в какой-то другой. Все было совсем не так, как она представляла себе или как ее заставили думать. И что самое главное, поведать ей, что он понимает, как глубоко ранила ее смерть Шэпа. А то, что эта рана глубока, он знал точно.

Роббин пробежал пальцами по волосам. Ему до сих пор с трудом верилось, что тогда он почти не встретил сопротивления. Он видел себя молодым: густые волосы до плеч, твердые бицепсы, мускулистое, поджарое тело. Впрочем, тридцать восемь – тоже еще не старость. Более того, приказ о смертной казни заставил его ощутить себя, как никогда, молодым. И все-таки волосы заметно поредели, мышцы сделались дряблыми, некогда гордо расправленные плечи – сутулыми. Все это явно выдавало в нем далеко не молодого мужчину.

Дэниэл сел на койку. Выбор прост. Унести правду с собой в могилу или добить ею миссис Стенли. Его передернуло, и он простонал. Черт возьми, что есть правда, когда вокруг сплошная ложь. Все, что ни возьми, – все не так.

– Она потеряет все, – произнес он. – Все, что у нее есть.

Он поднял письмо, скомкал и запустил им в стену, глядя, как оно, отскочив рикошетом от унитаза, вновь упало на пол. И тогда он весь напрягся и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

Стоп. Ведь за ним наблюдают. Не дай бог, к нему еще приведут психиатра, или священника, или бог знает кого еще. Подумают, что он сходит с ума, что отнюдь не так. Нет, кушетка смертника ему не была страшна, как не страшен был шприц со смертельной дозой яда. В конце концов, свою смерть он видел как избавление от страданий. Этакой тихой обителью, где он в конце концов обретет покой. И если он и напишет Ирен Стенли письмо, то скажет ей примерно то же самое.

Глава 26. 6 октября 2004 года

Годы Нэта тянулись тяжко и одиноко. Годы человека, который боролся с самим собой, желая выбросить из головы то, что он носил в себе. Впрочем, свои секреты он захоронил слишком глубоко. И никакой бур не мог бы достичь этих глубин. Он насмотрелся шахт и потому знал, что происходит, когда это пытаются сделать: плодородные земли изменяются до неузнаваемости, превращаются в пустыню. В голый, лунный пейзаж. Есть грехи действия, вещи, которые не следовало производить, а есть грехи бездействия. Когда-то что-то не было сделано, что-то осталось несказанным. «Такие вещи будут вновь и вновь являться к вам, неотступно преследовать вас, – говорил пастор Уайт. – И в конечном итоге сокрушат вас».

Когда Нэт подъехал к дому, там было темно. Ни на крыльце, ни на кухне, ни на втором этаже света не было. Грузовик по-прежнему на месте. Он быстро окинул взглядом сад и сарай. Никого.

Может, они с Кэрол ушли на курсы по изучению Библии?

– Вряд ли, – сказал он самому себе, захлопнув дверь машины, и направился в дом. Ирен теперь почти не ходила в церковь, она больше «не получала там того, что ей было нужно», что бы это ни значило. В последнее время жена все больше и больше замыкалась в себе. Впрочем, внешне она не производила впечатления человека, убитого горем. Скорее наоборот. Стоя у плиты на кухне или работая в саду, она вечно напевала что-то себе под нос. Она даже стала читать поэзию, а однажды он обнаружил у нее в руках книжку по медитации. Когда же он поинтересовался, что это значит, – уж не вступила ли она в какую-нибудь секту? – Ирен просто захлопнула книгу, но ничего не сказала. Не знай он ее так хорошо, наверняка бы подумал, что она что-то от него скрывает. Но нет, в их семье – и он точно это знал – секреты были только у него самого.

– Ирен, дорогая, ты где?

На плите было пусто, а дом наполнен тишиной. Нигде ни единого звука: ни радио, ни телевизора. Нэт положил шляпу и ключи на стол и направился в гостиную.

– Ирен!

Ответом ему стали лишь негромкое гудение холодильника и тиканье часов на каминной полке. Внутри его вновь подняло голову дурное предчувствие. Ему показалось, что надвигается нечто темное и страшное.

– Ирен! – Он развернулся и, перепрыгивая ступеньки, бросился наверх, где обогнул угол и распахнул дверь в их спальню.

Жена лежала в постели – глаза закрыты, рот слегка приоткрыт. Не успела она открыть глаза и оторвать голову от подушки, как Нэт был уже возле нее.

– В чем дело? – спросил он дрожащим голосом. – Ты заболела?

Ирен растерянно заморгала.

– Ирен!

– Который час?

– Почти семь часов. С тобой все в порядке?

Она села в постели:

– Семь часов! Подумать только! У меня разболелась голова, и я прилегла. Господи, у меня ведь нет ничего на ужин!

– Боже, как ты меня напугала. – Он сел с ней рядом и расстегнул ворот рубашки. – В доме темно. Тебя нет. Я даже не представлял себе, где тебя искать. – Он вздохнул и легонько похлопал ее по колену. – А из-за ужина не переживай. Я могу сделать себе яичницу.

– Нет. – Она потянулась за очками. – Со вчерашнего вечера еще осталось рагу, и я сейчас быстро приготовлю салат.

– Как хочешь. Кстати, как твоя голова? Уже лучше?

Ирен убрала от лица волосы и кивнула.

Она перестала их красить, и теперь они, как будто, отливали серебром. Она по-прежнему красива, подумал Нэт. Чего никак не скажешь о нем самом – толстом и лысом. Он не питал иллюзий относительно своей внешности.

– Ты уверена? – Он потрогал ее висок, затем слегка приподнял подбородок. – Ты какая-то бледная. Знаешь что, ужином я займусь сам. А ты пока полежи. Вчерашнее рагу я и сам подогрею не хуже, чем ты.

Он поднялся, отошел от ее кровати и направился к двери. У него словно камень с души свалился.

– Нэт!

– Да? – Он с улыбкой повернулся к ней.

– Его скоро казнят – я имею в виду Дэниэла Роббина. Окружной прокурор прислал нам уведомление.

Нэт почувствовал, как у него задергался правый глаз.

– Можешь посмотреть, вот оно. – Ирен взяла с прикроватного столика конверт. – Дата назначена на конец месяца.

Нэт ухватился за спинку кровати.

– На конец месяца?

– Да, так написано – 29 октября 2004 года.

Нэт машинально взял конверт, второй рукой вытащил очки для чтения и надел. Строчки на листке бумаги плясали перед ним – некоторые отчетливые, некоторые расплывчатые. Они, казалось, пытались спрыгнуть с листа и залепить ему пощечину.

– Понятно, – произнес он, опуская бумагу. – Значит, они наконец решили довести дело до конца. – Он потер пальцем нижнюю губу. – Девятнадцать лет, черт возьми. Мне уже начинало казаться, что они обо всем забыли.

Взгляд Ирен был устремлен куда-то к потолку.

– Предполагаю.

– Черт! – Нэт глубоко вздохнул и с шумом выдохнул воздух, пытаясь взять себя в руки. – Похоже, нам надо решить, что делать дальше.

– Делать дальше?

– Ну да. Если все так и есть, как здесь говорится, нам надо будет купить билеты на самолет, во сколько бы это ни обошлось. А еще нужно позвонить Блисс, если, конечно, ты уже сама ей не позвонила.

– Пока нет.

Нэт сглотнул комок.

– Хорошо, тогда позвоню я. – Он повернулся и на ватных ногах шагнул к комоду. Тьма, которую он так долго носил в себе, вдруг перестала быть воображаемым хищником, превратившись в нечто реальное, осязаемое. – Вообще-то я думал, что тебя это взволнует сильнее.

Ирен взяла пальцами нитку, свисавшую со стеганого одеяла. Джефф во второй половине дня принес письмо от окружного прокурора, и она сразу же догадалась, что там внутри. За последние годы она получила не один конверт с официальными печатями. Но этот был не такой. Ирен это знала точно. И пока Джефф рассказывал ей про своего сына, про то, что у мальчишки проблемы с учебой, а жена Хуанита лишилась части пособий, в то время как он сам, чтобы им как-то свести концы с концами, вынужден работать сверхурочно. Ирен про себя задавалась вопросом, что она сделает, когда вскроет конверт и прочтет, что там написано.

– Я не хочу никуда ехать, – прошептала она.

Нэт обернулся.

– Я не хочу ехать… на казнь.

Нэт прищурился, глядя на нее поверх очков:

– Ты шутишь? Ведь ты всегда говорила, что хочешь своими глазами убедиться, что его обязательно казнят. Что это для тебя важно, что этого требует память о Шэпе.

– Это было давно. – Ирен отвернулась, думая, как ей лучше объяснить мужу свое нежелание. В этом мире люди должны быть готовы взять на себя ответственность за содеянное, признать свою вину, если не правы, и, если понадобится, заплатить сполна. По крайней мере, так говорил пастор в церкви, так говорили на работе, так говорили в банке.

«Этому парню уже давно место на том свете», – повторяли люди, повторяли до тех пор, пока сама эта тема не навязла в зубах, и теперь они ограничивались фразой вроде «Да, нехорошо. Черт побери, как нехорошо».

И никто из них – ни пастор, ни сестра, ни даже муж – не подозревали, что она с ними не соглашалась. Нет, не с тем, конечно, что это нехорошо. Потому что это действительно было нехорошо. Все, буквально все – и убийство, и горечь, и то, кем кто-то стал и кем не стал, то, что было утрачено и чего больше никогда не вернуть. Взять хотя бы их с Нэтом – ни один из них даже не ведал, что думает или чувствует другой. Так что все вокруг нехорошо. Беда лишь в том, что казнь Дэниэла Роббина ничего не исправит.

– Не понимаю тебя. Ведь ровным счетом ничего не изменилось.

Ирен посмотрела на мужа так, как будто он ее ударил:

– Перестань! Лучше оглянись по сторонам, и ты увидишь, что изменилось все. Я, ты, все вокруг нас. Боже мой, Нэт, весь этот мир сошел с ума, и то, что они задумали совершить там, в Орегоне, тоже часть этого безумия – еще одно убийство. Зачем оно, что оно даст, я спрашиваю тебя, что?

– Как – зачем? – Неожиданно пропасть, разделявшая память и реальность, исчезла. А с ней и спасительный буфер, смягчавший удары. Теперь в комнате, отчаянно цепляясь за жизнь, был его сын. И еще эта мразь, Роббин. – Ради Шэпа, конечно. Этот тип застрелил нашего сына. Застрелил и бросил умирать – надеюсь, ты этого не забыла.

Его трясло. В нем клокотали ненависть, ярость, злость, страх. Они подняли голову в его душе, подобно бешеному зверю, впиваясь когтями ему во внутренности.

– Ирен, ведь ты сама говорила, что мы с тобой будем рядом при его казни. Точно так же, как и на суде.

– Да, – сказала она, – помню, конечно. Как же не помнить. Но, боже мой, Нэт, это ведь большая разница – слышать, как кого-то приговорили к смертной казни, и видеть, как эта казнь приведена в исполнение.

Он и сам это знал. Знал, как собственное имя. Видеть, как кого-то лишают жизни, слышать и знать, что всего этого могло бы и не быть. Он сам это прекрасно знал.

– Ты права, это конечно же разные вещи, – вздохнул он, пытаясь успокоиться. – Но ведь это не фильм ужасов будет, если, конечно, в этом вся причина. То есть сейчас это происходит тихо, ему просто введут лекарство. Усыпят, вот и все. Не будет никакой боли, никаких страданий. Я бы даже сказал, наоборот. – Нэт кивнул, как будто убеждая самого себя. – И тогда, наконец, все будет кончено. И на всей этой истории можно будет поставить точку и больше о ней никогда не вспоминать.

Ирен встала и схватила мужа за руку:

– Все кончится? Ты действительно так считаешь?

– Да. – Он выдернул руку. – Я действительно так считаю.

На самом же деле ему казалось, что ему выстрелили в живот и он истекает кровью. Если чего-то не сделать, чего-то не сказать, а пытаться похоронить в себе, это непременно вернется к вам, чтобы похоронить вас. Нэт тяжело опустился на другой конец кровати.

– Я каждый божий день думаю о том, когда это случилось, – прошептал он. – Каждый день, черт побери. И каждый день я задаюсь вопросом: что я сделал не так? Этот Роббин, он отнял и у нас с тобой жизнь, и твою и мою. Разрушил все наши планы, все наши надежды, все то, что могло произойти, но не произошло. В один день мы всего этого лишились. И я ненавижу его за это. Ты только посмотри на нас с тобой. Сейчас, почти двадцать лет спустя, у меня такое ощущение, будто мы с тобой чужие люди. Я понятия не имею, что творится у тебя в душе. О чем ты думаешь, что ты чувствуешь. Черт, я знаю лишь одно – когда я вошел в дом, ты вполне могла быть мертва. И причиной всему – ожидание, и вот тебе все равно. Я знаю, ты много думала об этом. Похоже, мне тоже придется задуматься. Послать все к чертовой матери, взять ружье и пойти в сарай, как когда-то делали в старые времена. Ты вспомни всех этих разорившихся фермеров! Можешь себе представить, что я тогда чувствовал? Как я ненавидел себя за то, что должен был выселять их. А ведь у них были детишки! Разве я мог поступить так с тобой и Блисс? А ты? Я никогда не мог с уверенностью сказать, что ты не поступишь так по отношению к нам. И вот теперь, после стольких лет ожидания, ты говоришь, что никуда не поедешь! Я просто не понимаю тебя, честное слово, не понимаю.

Он умолк, их окутала тишина, а где-то в углу затаились сумерки. Дэниэла Роббина скоро казнят. Нэт устремил взгляд в темноту. Боже, как он ненавидел Роббина за то, что произошло в тот день в городке под названием Блейн! Но еще больше он ненавидел себя.

– Нэт.

Он поднял взгляд.

– Послушай меня. Нам с тобой нужно поговорить.

– Нет, – возразил он и даже поднял руку, как будто отгораживаясь от ее слов. – Я ничего не хочу слышать. Мне хочется одного – чтобы все поскорее закончилось. Ты даже не знаешь, как мне этого хочется. Не знаешь и не желаешь знать.