Текст книги "Аноним (СИ)"
Автор книги: Нави Тедеска
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
Глава 24
Джерард вернулся до заката. Всё такой же нервный и измождённый, будто даже постаревший на несколько лет. Бесшумно поднявшись по лестнице, он мечтал только о том, чтобы никого не встретить. Не было сил, не было никакого желания видеть сейчас хоть кого-то. Не сказав промелькнувшей в дверях малой гостиной Маргарет ни слова, он проник в свой кабинет и запер за собой дверь на ключ.
Небольшая комната в тёмных тонах, изобилующая морёным дубом и тяжёлыми портьерами, отсекающими помещение от внешнего мира, успокаивала и дарила надежду на одиночество и тишину. Стены от пола до потолка сплошь представляли собой многочисленные полки, поддерживающие сотни разных книг. Совершенно отличающиеся внешне, размером, языком, богатством переплёта и содержанием, все они были дороги ему, каждая по-своему. Джерард не преувеличивал, говоря, что читал их все. Некоторые были испещрены его пометками на полях, какие-то он знал почти наизусть. Одни любил больше, другие – чуть меньше, но каждая что-то да значила для него.
Осмотревшись, словно впервые находился здесь, Джерард прошёл к невысокому резному секретеру. Ключик от него прятался в потайном месте у задней стенки. Это было больше по привычке – закрывать что-то в своём же доме. В личном кабинете, куда он даже Маргарет старался не пускать, хотя та всё равно непостижимым образом пробиралась внутрь, чтобы вытереть пыль с поверхностей и поухаживать за книгами. Тем более, что за запертой дверцей не хранилось ничего особенно важного. Всего лишь коллекция старых дорогих вин, коньяков и несколько бутылок бурбона, подаренного ему совсем недавно. С видом ценителя высокого искусства, Джерард любовался тусклым мерцанием бликов свечей на мутном стекле. Сегодня совершенно точно настроение для бурбона. Для этой гадости, что делают в молодой и дерзкой Америке.
Подцепив пальцами бутылку и хрустальный бокал, всегда дежуривший рядом, Джерард закрыл дверцу на ключ и со стоном наслаждения опустился в своё любимое кожаное кресло. Оно приняло его, словно заключая в объятия. Баюкая, успокаивая, уговаривая забыться. Бурбон был противным на вкус, но был именно тем, в чём он нуждался сейчас. Его вкус стал своеобразной встряской, судорогой, пробирающей до костей.
Встреча с Её Величеством прошла слишком сумбурно. Добирался до Парижа и обратно он много дольше, чем провёл времени с ней наедине. Королева Мариэтта выглядела осунувшейся и исхудавшей. Невооружённым глазом было заметно, что тревоги и беспокойство подкашивают её, стирая здоровый румянец с прежде мягких, округлых щёк. Они много говорили о Луизе, и Джерард передал от неё небольшой конверт с письмом и рисунком. Отметил, что королеве стоило огромных усилий не расплакаться прямо при нём. Затем быстро и поверхностно обсудили то, как продвигается дело с Жаккардом Русто. Джерард рассказывал ёмко и без подробностей, совершенно опуская сегодняшнее утреннее происшествие, ставившее всё предприятие под угрозу краха. Её Величество торопливо похвалила его и Фрэнка, призывая держаться того же курса, и на этом аудиенция была окончена.
Сказать, что Джерард был удивлён, означало бы явно приуменьшить. Он, нервничающий после утренних событий, нёсся в Париж, требуя понукать лошадей и ехать быстрее, чтобы, как выяснилось, рассказать тоскующей матери о благополучии её дитя. Это не укладывалось в его голове до тех пор, пока второй фужер бурбона не растёкся по нутру обжигающим жидким пламенем.
Одиночество. Заветная цель и самый великий страх человечества – одиночество. Именно его боялась королева, и по иронии судьбы оно же точило сейчас её душу. Оно заставило вызывать его в Париж и слушать, затаив дыхание, как мила и непосредственна Лулу в его доме, как она сдружилась с его обитателями. Слушать, ловя каждое слово, забывая о судьбах страны, монархии, революции и прочих несущественных, как оказалось, вещах.
И то же самое одиночество было самым тайным и сильным страхом Джерарда. Прежде остаться без всех, один на один с ударами судьбы не казалось сложным. Он был совершенно готов к подобному ещё месяц назад. Но теперь, когда его сердце вязко и заунывно тянуло книзу, одиночество оказалось самым жестоким испытанием. Он боялся его и ненавидел, ненавидел до темноты в глазах. Так глупо разрушить что-то, что только мечтало быть построенным…
Джерард вздохнул и протянул руку к ближайшей книжной полке, вслепую проводя кончиками пальцев по корешкам, ожидая, пока рука сама не остановится. Шарль Бодлер. «Цветы зла». Он криво улыбнулся потрёпанному переплёту, точно старому другу. Как символично. Здесь было столько размышлений, которым он предавался в юности. Перечитывая книгу позже, около года назад, он находил в ней совсем иное: вопросы о жизни и смерти, об истинном искусстве, о судьбе настоящего поэта. О любви, страсти и тлене. О том, чего не требуется произносить вслух, чтобы быть понятым близким человеком. Пальцы открыли книгу наугад, и, сделав очередной глоток, Джерард заскользил туманным взглядом по черноте строк.
XXVI. SED NON SATIATA*
Кто изваял тебя из темноты ночной,
Какой туземный Фауст, исчадие саванны?
Ты пахнешь мускусом и табаком Гаванны,
Полуночи дитя, мой идол роковой.
Ни опиум, ни хмель соперничать с тобой
Не смеют, демон мой; ты – край обетованный,
Где горестных моих желаний караваны
К колодцам глаз твоих идут на водопой.
Но не прохлада в них – огонь, смола и сера.
О, полно жечь меня, жестокая Мегера!
Пойми, ведь я не Стикс, чтоб приказать: «Остынь!»,
Семижды заключив тебя в свои объятья!
Не Прозерпина я, чтоб испытать проклятье
Сгорать с тобой дотла в аду твоих простынь!
*Но не насытившись (лат.)
Клубок змей ворчливо заворочался внутри груди, оживая и просыпаясь. Он убаюкивал их, как только мог, обещая алкогольное забытье и глубокий сон прямо в кресле. Но гады отказывались от даров, снова и снова напоминая о произошедшем. О его жестоком срыве и том, насколько сильную боль не столько телу, сколько душе причинил он.
Нет, Джерард злился. Он, как и прежде, был вне себя от ярости из-за трагического утреннего открытия. Фрэнк бескрайне провинился перед ним, так сильно, что сложно было найти меру для его вины. Сегодня, направляясь из Парижа домой, Джерарду пришла в голову назойливая мысль… Что, если и вовсе не с ним тот искал встречи? Что, если был бы рад любому другому партнёру, движимый лишь желанием удовлетворения своего любопытства и похоти? Жестким усилием воли он перекрыл этот грязный поток, но осадок всё же успел выпасть, теряясь в глубинах разума.
Тяжело… Ещё никогда на его душе не было так тяжело. Все предыдущие его метания виделись чем-то несерьёзным и далёким по сравнению с нынешним состоянием. Он ощущал себя огромным куском камня, волею мироздания отколовшимся от вершины скалы, что нависала над океаном. И теперь летел, влекомый силой притяжения, чтобы коснуться тёмной воды, чтобы дать ей поглотить себя. Но полёт выходил бесконечным, воздух становился плотнее секунда от секунды, и вот он уже запутался в нём и не двигался, тщась раскачать своё неподъёмное тело. И оказывалось, что он больше не камень, по инерции летящий в волны. А простая мушка, по неопытности и глупости завязшая в будущем янтаре.
Книга выпала из рук, но Джерард, прикрыв глаза, не спешил поднимать её. Он мог бы раскурить трубку, но дышать дымом совершенно не хотелось сейчас. Он боялся, что сегодня дым сделает только хуже, утопив его в волнах саморазрушения.
Насколько было бы проще для всех, если бы Фрэнк оказался обычным амбициозным ублюдком, решившим поиграть во взрослые игры. Насколько было бы проще, если бы их связывала только похоть. Из этих двух составляющих могло бы выйти великое деловое партнёрство, и никаких душевных мук и терзаний не знали бы их гнилые опустошённые сердца.
Но его Фрэнки, вопреки шёпоту грязных мыслей в голове, не был таким. Просто не мог быть таким, он же рос на его глазах с детства! Нет, Джерард не мог так ошибиться, иначе стоило просто достать смазанный ядом стилет и без раздумий воткнуть себе под рёбра – как плату за педагогическую некомпетентность.
И он сам, как бы черна и порочна ни была его душа… Она любила. Снова любила так чисто и сильно, а значит, компромиссы были невозможны. Деловые сделки отменялись. Если говорить языком революционных лозунгов, это бы звучало как: «Да здравствует Любовь! И её верные спутники: Терзания, Мучения и Страдания!»
Джерард кисло ухмыльнулся своему кривому отражению в фужере и опустошил его до дна. Сарказм некогда был его коньком, а теперь все попытки выглядели жалко. «Смеяться над другими не сложно. А посмейся так же тонко над собой, да чтобы все вокруг пускали слёзы от хохота. Не можешь? То-то и оно… Никчёмный ты поэт, Джерард».
Внезапно стало так по-зимнему леденяще-холодно. Будто и не было весны, будто не таяли снега, а лютые ветры забрались прямо в комнату. Поёжившись, Джерард не выдержал и встал, проворачивая ключ в двери. Пора. Нельзя откладывать это вечность. Ведь нет ничего более постоянного, чем временное.
Он прошёл в темноту большой гостиной, двигаясь по памяти. Домашние туфли утонули в ворсе шкуры белого волка, что лежала между креслами и камином. Здесь Джерарду нравилось играть в шахматы с Шарлоттой. Здесь находился самый любимый во всём доме камин: с ажурной мелко витой решёткой, словно дикие лианы застыли, воплощённые в чугуне. Он неторопливо присел на кресло, устраиваясь поудобнее. Фужер остался в кабинете, и поэтому Джерард без стыда глотнул прямо из горлышка бутылки.
– Марго… – позвал он негромко, не сразу осознавая, что она, вероятно не услышит его. – Марго!!! – рёв прокатился по большой гостиной и вылетел за открытые двери, распугивая тени на стенах. Через время раздались шаги и в проходе появилась Маргарет с небольшим канделябром в руке. Она молчала, сжав губы в прямую линию. Весь её вид выражал внимание, но вытянутая спина и расправленные плечи так и сквозили неприкрытым осуждением и неприятием.
– Марго… – грустно улыбнулся Джерард, понимая всё без слов. – Разожги камин, прошу. Да поярче, милая Марго. Я так устал и замёрз, мне жутко холодно, – он замолчал, а затем, будто решившись, продолжил: – И позови Фрэнка, пожалуйста.
Она не двигалась, всматриваясь в полутьме в лицо Джерарда. Затем всё же шагнула к нему, оставила подсвечник на столике и встала позади кресла, тяжело кладя руки на его плечи. Она начала тихо, но очень уверенно:
– Что ты делаешь, Жерар? Душа моя, я не узнаю тебя. Зачем? Ты ли это? Разве тот Жерар, которого я знаю уже пятнадцать лет, способен на подобное? Разве доставлять боль и творить насилие – это твои методы? – она говорила, а руки с усилием мяли затвердевшие плечи, делая мышцы податливыми и мягкими, заставляя тело расслабиться. – Франсуа не в состоянии говорить сейчас с тобой, он недомогает. Не думаю, что это хорошая идея.
Джерард тяжело вздохнул, закрывая глаза и кладя руку на ладонь Маргарет, точно ища поддержки.
– Просто позови его, Марго. Ему ничего не угрожает больше. Я в состоянии себя контролировать, и нам нужно поговорить. Серьёзно поговорить. Я… сорвался сегодня. И я был не прав, я знаю это. Но Фрэнк очень провинился передо мной. Он нарушил мою волю и намеренно вводил в заблуждение. Я собираюсь выяснить, почему это произошло. Приведи его и дай нам поговорить.
Казалось, он выдохнул все силы вместе с доводами, и если она сейчас откажет, то так тому и быть. Он и правда слишком устал. Чертовски устал и замёрз. Сделав ещё один глоток, он рассеянно наблюдал, как Маргарет разжигает огонь в камине перед ним. Умело и молчаливо. Он не стал спрашивать, что же она решила. Сейчас у него не осталось лишних сил на слова.
Маргарет ушла так же беззвучно, как и возникла: подтянутая, строгая, с канделябром в руке. Джерард расслабился, змеи внутри шевелились вяло и почти неощутимо, щекоча холодной чешуйчатой кожей нутро. Огненное тепло начало танцевать на границе ажурной решётки, распространяясь всё дальше.
– Вы звали меня? – тихо, но так неожиданно, точно гром средь ясного неба. Джерард открыл затуманившиеся глаза и увидел в дверях его: такого прозрачного, бледного и едва заметно дрожащего, с горячечными щеками. Фрэнк явно недомогал, и новая сметающая волна сожаления и осознания собственной чудовищной вины прокатилась внутри.
– Подойди ко мне, – одному Богу известно, чего стоили Джерарду эти несколько простых слов. Как долго он боролся с неслушающимися губами. Как неспешно и страшно внутри две громадные змеи, нареченные Гнев и Сожаление, боролись меж собой.
Фрэнк не двигался, замерев ледяной статуей, рассматривая что-то под ногами. И только сейчас Джерард с ужасом осознал: тот боится. Боится его…
– Подойди ко мне, Фрэнки, я… не обижу тебя, – эта фраза далась немного легче, но резанула по сердцу больнее. Он много большее чудовище, нежели этот мальчик. Он безобразен. Фрэнк, словно его тянули, робко подошёл и замер перед ним, не сводя взгляда с носков своих туфель.
– Маргарет разбудила тебя? – спросил Джерард первое, пришедшее в голову.
– Н-нет. Я читал.
– Посмотри на меня, – Джерард тщетно пытался заглянуть под полог опущенных ресниц, и змея Гнева вдруг стала побеждать, обвивая тело своей соседки.
Фрэнк закрыл глаза на мгновение, а затем, словно досчитав до пяти, открыл их, уже глядя на Джерарда. Того пробрало от этого скорбного и полного раскаяния взгляда. Змея Сожаления ловко и уверенно сопротивлялась, не поддаваясь атакам.
– Выпей, – сказал вдруг Джерард, протягивая ученику бутылку с перекатывающимися по донцу остатками бурбона, и когда Фрэнк замешкался, повторил не терпящим возражения тоном: – Выпей.
Тот сделал глоток и тут же закашлялся, проглатывая. С непониманием смотрел на наставника, ища объяснения этой странной пытке.
– Я знаю, что вкус отвратительный, но тебе нужно выпить. Прошу, до конца. Помоги мне…
Едва он произнёс последние слова, Фрэнк уверенно приставил горлышко к губам и, морщась, опустошил бутыль в три крупных глотка. Мгновение стоял, прислушиваясь к ощущениям и не понимая, а затем вдруг покачнулся, едва не падая.
– Да, бурбон очень крепкий. Ты не привык к такому, понимаю. Но это важно, – Джерард рассматривал Фрэнка, чьи щёки порозовели, а глаза заволоклись туманным мерцанием. – Теперь расскажи мне, Фрэнки. Расскажи, зачем ты пошёл на это. Для чего обманывал, преступая все запреты?
Фрэнк снова потупился, опустив глаза, и лицо его словно собиралось в маску трагической скорби. Вдруг плечи его дёрнулись, и он медленно осел вниз, на мех шкуры, закрывая глаза ладонями.
– Я… я… Простите меня. Молю вас, заклинаю, простите мне мою дерзость. Я просто глупый мальчишка, месье, я был так ослеплён любопытством, которое только сильнее разжигалось от ваших категорических запретов. Я и представить не мог, что именно происходит за закрытыми дверями в особняке баронессы, когда впервые ехал туда… – Фрэнк, наконец, освободил влажные веки от плена пальцев и усилием воли заставил себя смотреть в глаза наставнику, слушающему его так спокойно-отчуждённо. – Я люблю вас. Люблю всей глупой душой. Сколько раз, год за годом, я уговаривал себя, приводя логические цепочки доводов, что нас никогда и ничто не свяжет в единое целое, что у меня нет ни малейшего шанса: вы давали мне понять это каждый божий день, относясь нарочито-спокойно, лишь изредка позволяя себе чуть больше тепла. Не передать словами, как я страдал. Насколько тяжело было осознавать, что чувства, вопреки всему, не затухают год от года, а лишь становятся крепче, сильнее, разрастаются вглубь и вширь. Насколько тяжело понимать, что им никогда не суждено найти ответа в вашем сердце… – Фрэнк снова всхлипнул, торопливо вытирая глаза рукавом. – Простите меня. Это выглядит, словно я оправдываюсь. Но я… Лишь хотел сказать, что никогда бы не предал вас. Любопытство, глупость – этого мне не занимать, но не предательство. Нет, никогда. Лучше умереть, если вы разочарованы во мне, если потеряли веру… – голос Фрэнка будто сломался, он весь как-то поник и ссутулился, сидя на коленях перед креслом.
– Мой мальчик, сможешь ли ты простить меня за… сегодня? – вдруг проговорил Джерард, чувствуя, как окованная змеиными телами душа начинает оттаивать, расправляться, принимая в себя тепло огня от камина и ещё больше – от произнесённых слов. Он говорил очень осторожно, тщательно подбирая каждую фразу, будто балансировал на туго натянутом канате с хрустальным кубком на голове. – Я поступил так… гадко, я напугал тебя и принёс столько страданий. И я безмерно раскаиваюсь в этом, моих слов не хватает, чтобы описать эту боль, – он затих, едва разговорившись. – Твой поступок до сих пор заставляет мои зубы скрипеть от негодования, но… Не думаю, что разуверился в тебе, Фрэнки, – закончил он, ловя расцветающий, полный надежды взгляд ореховых глаз. Сердце сладко защемило, и в голове непрошенно всплыли недавние строки… «Где горестных моих желаний караваны к колодцам глаз твоих идут на водопой…»
– Я люблю вас, – зашептал Фрэнк, руками обвивая его колени, прислоняясь к ним щекой. – Люблю… – он помедлил, собираясь с духом, и продолжил: – Когда я понял, чем именно вы занимаетесь на балах у мадам фон Трир и какого ищете отдохновения, все мои мысли и желания оказались сосредоточены на одном – найти вас. Понравиться вам. Оказаться с вами, чтобы отдаться без остатка. Я так мечтал о вашей любви, и лишь попав на бал, увидел для себя единственно возможный путь стать вашим не только душой, но и телом. Я желал вас больше всего на свете, и мною словно завладел демон похоти. Я не мог думать ни о чём больше, кроме как о ваших нежных руках и теплоте губ, столь недостижимых и далёких в этом доме. Фантазии о вашем обнажённом теле сводили меня с ума, я совершенно потерялся в реальности, живя от бала к балу. Для вас это – обычное дело, но представьте меня – неопытного и волнующегося перед первым разом. Счастливого бескрайне от того, что превратил мечты о вас в реальность. Я трепетал и боялся оказаться неумелым… Всё это сводило меня с ума. Простите, простите меня… Я не должен говорить подобного, но… Если бы мне выпала счастливая случайность изменить прошлое, перекроив тот злополучный день… Я бы не сделал этого, оставив всё как есть.
Фрэнк замолчал, ожидая какой-либо реакции, боясь поднять голову с тёплых колен. Но её не было. Джерард, сонно закрыв глаза, еле сдерживал торжествующе-томную улыбку, играющую на кончиках губ. Гнев слабел, истончаясь, теряя последние силы. Сожаление становилось аморфным, будто впадая в летаргию. Слабоумным был он, ища в поступках Фрэнка тайного и подлого умысла. В то время как тот оказался всего-навсего глупым влюблённым мальчишкой, не понимающим, что он творит. От этого его вина не становилась меньше, и никто не посмеет спорить с этим. Но то, что он сам позволил себе утром… Джерард глубоко вздохнул, как вдруг почувствовал, что его туфли тянут вниз, разувая. Приоткрыв глаза, он с удивлением обнаружил Фрэнка, лишающего его обуви, а затем так же неспешно были сняты белые шёлковые чулки. Оставшись с обнажёнными до верха икры ногами, он замер, не понимая, что происходит. Фрэнк прятал взгляд, робко, но довольно настойчиво совершая задуманное.
Когда Фрэнк взял его левую ступню в обе руки, словно заключая в объятие ладоней, и принялся поглаживать, Джерард дёрнулся от непривычных, бесконечно-приятных ощущений.
– Простите, – тут же сконфузился Фрэнк, кидая на него взгляд, полный немого желания. – Позвольте мне?..
Джерард лишь обескураженно кивнул, удивляясь этому мальчику в который раз. Есть ли граница у его великодушия? И где проходит она, если существует вообще?
На сосредоточенном лице Фрэнка плясали блики от огня, пока он разминал и поглаживал ступни, доставляя Джерарду совершенно новые и непередаваемые ощущения. Его руки были ощутимо неопытны, но это с лихвой компенсировалось старанием. Джерард почувствовал, что становится мягким и пластичным. Что обтекает кресло, гостиную, поместье и весь мир. Страхи и недоверие уходили, отступая в тёмные углы залы, и оставалось только горячее, исходящее ровным светом и теплотой, чувство за рёбрами, там, где он по глупости искал у себя сердце. Его не было раньше, но теперь… Теперь всё было на месте.
– Я думаю, нам стоит отложить план с месье Русто на неопределённый срок, – проговорил Джерард, силясь не стонать от удовольствия. Тёплые и сильные пальцы Фрэнка творили чудеса с его уставшими ступнями.
– Что? – воскликнул тот, останавливаясь. – Нет… Вы не посмеете!
– Ты недомогаешь. По моей вине, – строго сказал Джерард, подтягивая ноги ближе к себе, справедливо решая, что хорошего – понемногу.
– Я в порядке, – упёрто и настойчиво заявил Фрэнк. – Мне уже много лучше, чем было с утра. Марго дала мне мазь… – он сказал это, и Джерард с восхищением заметил внезапно разливающийся румянец. Оставаться чистым, не поддаваясь влиянию тлена. Вот в чём заключалась поразительность этого мальчика. – Или же вы хотите сказать, что мне придётся спать с…
– Нет, – жёстко оборвал его Джерард. – Об этом не идёт и речи. Я думал лишь, что ты не захочешь продолжить наш спектакль после всего, и я бы понял тебя.
– Вы не понимаете меня даже сейчас, если думаете подобным образом, Джерард, – горько выдохнул Фрэнк. В его глазах снова замерцали бусины слёз. – Почему вы так жестоки ко мне?
Он хотел было подняться, но Джерард ловко схватил его за руку и вернул на прежнее место, к своим ногам, мягко склоняя голову на колени. Некоторое время больше ничего не происходило, но затем ладонью Джерард робко и нерешительно коснулся тёмно-каштановых волос. Фрэнк глубоко вдохнул и закрыл глаза, отдаваясь сладкому ощущению желанных тёплых пальцев, путающихся в его прядях.
– Прости меня, мой мальчик, и не держи зла, – прошептал Джерард. – Ты так дорог мне…
Джерард позволил себе расслабиться, сползая по креслу чуть ниже и разваливаясь перед камином, а Фрэнк лишь так же лежал на его коленях, обняв их руками, закрыв глаза. Он грелся, купался всем существом в этой непривычной, даже дикой для него нежности и ласке. Спину мягко лизал жар камина; щека, касающаяся колен, горела огнём. Внутри, наконец, что-то со вздохом улеглось, успокоилось, перестало ныть. Именно в этот момент Фрэнк почувствовал, как всё медленно, неповоротливо, но уверенно встало на свои законные места, и что возлюбленный больше не станет отталкивать его. Потому что, сколько бы он ни молчал, а чувства не скроешь: они просачивались сквозь кожу, разливались в воздухе и входили в лёгкие Фрэнка с каждым вдохом, наполняя счастьем и умиротворением.
Не в этом ли был смысл жизни – сидеть вот так, у камина, качая голову на коленях любимого мужчины?
