Текст книги "Оставь надежду... или душу"

Автор книги: Наум Ним

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Замполит Слепухин с клокотанием где-то пониже желудка вспомнил, как в ответ на самые проникновенные воспитательные слова трухлявый поп так несправедливо лягнул его тогда.

В субботу пригласил замполит в кабинет свой обтерханного этого… этого баптиста, и внимание ему оказал, как равному даже. Усадил через стол от себя и хотел отечески наставить на истинный путь, прояснив его одурманенные мозги, прочистить… Да, именно отечески! И неважно, что он и не старше баптиста. Дело не в возрасте, а в мировоззрении.

Замполит долго рисовал на листке, сопя в напряжении непривычного дела, а потом принялся объяснять вполне получившийся рисунок недоразвитому попу.

– Это вот кремлевская стена и дорогие каждому человеку кремлевские звезды (ну, право, на рисунке можно бы узнать и без пояснений, но темный этот и недоразвитый только после объясняющих слов протянул равнодушное «А-а… понятно»). А это вот лебедка… Видишь? вот здесь – в уголочке… И вот этой лебедкой враги всего прогрессивного человечества пытаются тебя утянуть от наших звезд. Враги – они ничем не брезгают и готовы одурманить даже религиозным опиумом – им главное утянуть тебя, оторвать от народа. Нет, ты понял? понял? А советский человек должен быть всегда начеку и любым проискам отвечать решительным «руки прочь». Тебя вот подловили, но надо найти в себе силы и… в общем, решительно… Вот у тебя, я слыхал, на воле и машина даже была… А это все те же вражеские происки – откуда у простого человека может быть машина? У меня вот нет – я пешком хожу. Ты думаешь, если бы я захотел машину – мне бы враги ее не подсунули? Но я говорю им решительно «нет»… Ты скажи, скажи – почему у меня нет машины, а тебя есть?..

– Пьете, наверное, много, – разлепил губы баптист. – Пить не только вредно, но и накладно очень…

Разве можно такое простить? Такой вражеский выпад!?

Слепухин осознал, что обида, нанесенная этим выродком была много глубже, ударила, можно сказать, в самое сердце… Еще в начале своей безоглядной деятельности замполит вылепил свой собственный образ пламенного борца с чистым сердцем, то есть нет, – это руки чистые, а не сердце… В общем, сильно помог тогда замечательный писатель Лев Шейнин… Вот ведь и среди еврейского племени могут быть по-настоящему замечательные люди… Одним словом, почти всю жизнь выстроил замполит по-начертанному. Только одно никак не получалось – не писали ему бывшие зеки благодарственных писем… Да что с этих мразей взять! разве у них могут быть настоящие понятия?! Однако, письма для образа были очень нужны… Пришлось самому натренироваться в письмописании. Сначала он освоил совершенно разные подчерки (или почерки? нет, конечно – подчерки), писал и на машинке, по-разному подписывал, насобачился в описаниях трогательных историй и обязательно с поклонами и благодарностями от «любящей вас жены и маленьких детишек»… Письма эти замполит посылал себе из каждого встреченного в отпуске почтового ящика, а потом часто их перечитывал сам и жене, и гостям. Случалось, в исключительно воспитательных целях, читал и зекам с маленькой надеждой намекнуть им, как они должны поступать, с этой же воспитательной целью хотел в конце беседы зачитать некоторые особенно удачные и баптисту этому, тем более, ходят слухи, что таких, как он, могут скоро отпустить… И после всех его планов – «Пьешь много»… Таких не выпускать надо, а уничтожать полностью, чтобы не заражали здоровое общество!.. это же мразь конченная!..

Расставшись с замполитом, Слепухин стал примериваться к хозяину, все еще не решаясь к нему подступиться. Вроде и замполит, приподняв веками тяжелые складки, наползающие сверху, караулит лицо начальника.

– Я вот тут хотел посоветоваться, – подкрадываясь, начал он одновременно с шелестом отодвигаемых хозяином бумаг.

– ?

– Может, я уже и устарел, может, меня пора уже и в сторону? я лично всякие новшества понимаю… убей меня! но заигрываний нынешних с поповскими мракобесами никак не могу понять. Выходит, нам уже не надо вести непримиримую борьбу с этим дурманом? Пусть, значит, отравляют… Вот растолкуй мне, Васильич, по-простому…

– Тут, Андрей Павлович, ты правильно вопрос поставил. Тут никак нельзя шарахаться не разобравшись. Наша политика была, есть и будет всегда одна – никаких уступок! никакой сдачи позиций! Но сейчас, – хозяин закатил зрачки вверх, – сей-час сложный мом-мент. А уже не раз в сложное время партия шла на временный – вот чего нельзя забывать – временный союз с попами. Ты вспомни войну – был союз даже со смертельным врагом. Ты вспомни Гитлера – был союз… Так-то, а еще замполит. Историю надо повторять постоянно – там все ответы.

– Это все понятно, но меня интересует практически… у нас… я думаю, никаких уступок и послаблений. А то взяли себе моду: бог им, видишь ли, в один день разрешает работать, в другой – не разрешает… Здесь у нас закон – единственный бог, и других не будет. Правильно я говорю?

– Я тебе вот что даже скажу, – хозяин разулыбался, и Слепухин решился сразу же… подождал, пока остальные размягчатся встречными улыбками… – Ни во что они на самом деле не верят! Это такие подлые лицемеры – свет не видывал! Им главное – навербовать побольше народу, особенно молодых и смазливеньких, а потом – оргии свои учинять. Читали, наверное, как это у них бывает: кого сгреб, того… – хозяин подмигнул подчиненным, и те залоснились встречно понимающими ухмылочками.

– Так это вроде только в некоторых сектах, – влез Петрович.

– Чушь собачья! Это у них – повсеместно. Везде у них – одно и то же. Ты вона слухами кормишься, а я это все с риском для жизни прошел и по своему опыту досконально знаю. – Убедившись, что слушатели последними словами заинтригованы, хозяин выждал значительную паузу. – Я тогда только начинал в органах, и не где-то там, а сразу в областном управлении МГБ. Вот мне и поручили: внедриться в одну секту, чтобы, значит, вывести их на чистую воду. Лег я в больницу, где лечился о ту пору их главный баптист, и слово за слово – клюнул он на меня. Выписали нас в один день, а я, по легенде-то, вроде бездомного – он меня к себе и потащил. Собирались в разных избах, а я все их явки, конечно, запоминаю, терплю эту нудятину их и стараюсь во всем как все, главное – не выделяться, и еще главнее – не слушать, что они там тебе вешают, а не то – мозги совсем вспухнут… Жду, значит, когда они мне поверят и разоблачат себя полностью. Дождался: собрались как-то – даже в большой избе тесно стало, ну, там, целуются, как всегда, «брат», «сестра»… опротивели, честное слово, с поцелуйчиками своими, хотя, надо признаться, сестрички встречаются – ого– го!.. В общем, как раз рядом с такой вот задастенькой молодушкой я и молюсь себе, а сам – все на нее… Вот тут-то, как мне и объясняли на инструктаже в управлении, свет погас и пошло-поехало… я, конечно, задастенькую свою сразу и уцепил… Так-то, а ты говоришь мне… А там же еще и дети совсем малолетние… Ну, на суде я все их делишки выложил перед народом – люди в зале плакали, честное слово. Я на суде весь в бинтах был – меня ведь разукрасили они – будь здоров: я же совсем зеленый еще, а они – твари прожженные, в общем, разоблачили меня, но им это не помогло.

В суд ему и действительно пришлось явиться в бинтах: братья (кровные молодухины братья) избили его зверски (а еще чешут про милосердие… «подставь щеку»… – сволочи лицемерные). Но все равно никто не ушел от возмездия…

– Ну ладно, свободны все, – хозяин насупился, и, вытолкнутый опасной этой хмуростью и волной боли, Слепухин завис у плаката, где раскормленый мужчина, вытаращив все зубы, тряс руку офицеру с несгибаемо-плоской спиной. Поверх их голов пламенело: «Геройским трудом я вину искупил и в братство народов, как равный, вступил!»

– Ты, медицина, зайди ко мне, – остановил хозяин Петровича. – А где это ДПНК шляется?

– Он все еще в подвале… со шмоном… – пояснил режимник, выходя след в след за полковником, который все оглядывался, все норовил еще что-то сказать.

Покряхтывая и раскорячивая короткие ноги, хозяин выступал из дежурки, утягивая следом майора медицинской службы. Слепухин нацелился за ними следом в кабинет хозяина, но грохот сапог в узком коридорчике между хозяевым кабинетом и помещением дежурной части отшвырнул его обратно. Отрядник Боря грукал сапожищами почти с той же значительностью, что и шедший впереди ДПНК Долдон, сменивший прежнего занудного капитана. Следом за ними пыхтел шнырь из банной обслуги, угадывая лишь невидимую дорогу за ворохом тряпья, расползающимся в руках.

Майор Долдон на минутку замер в раскрытых уже дверях дежурки, вроде бы решая, стоит ли трудиться, надо ли протискиваться в этот дверной проем. Все на нем было внатяжку, и если тугой перехлест ремней кое-как удерживал огромное тело от неуклонного расползания, то растянутая до невидимости кожа щек не могла уже сопротивляться дрожжевому напору розового содержимого. Отрядник Боря все пытался взглянуть из-за спины Долдона в дежурку, все выворачивался в какую-нибудь щелочку и, углядев наконец, что в дежурке хозяина нет, развернулся пошире и повыше, упрятывая чуть отставленный почтительный зад. Теперь вот Боря вполне походил на Долдона, и хотя его нос не упрятывался полностью в розовой щекастой упругости, но совсем не из-за длины этого носа, а только по временной малости двух лейтенантских звездочек в сравнении с сияющей майорской.

Слепухин отшатнулся, уступая место в ставшей сразу маленькой дежурке, но его откатывало все дальше, прижимая к рассыпанным на пороге распахнутого боксика костям.

Пришлось Слепухину заняться своими останками, приводя их в жизнеспособное состояние под понукания Долдона, и не хватало уже внимания ни на самого Долдона, ни на старательно повторяющего его отрядника Борю. С трудом удалось Слепухину сгрести в обхват тонких рук истрепанные ватные штаны с вываливающимися пучками рыжей ваты, валенок с дырявыми ожогами, телогрейку и другой валенок все с той же левой ноги, и тут выяснилось, что колени свои Слепухин перекрутил не в ту сторону, и никак они теперь не разогнутся. Теперь только все выпустить обратно на пол, рассыпать следом за шмотьем по этому же грязному полу неправильно собранные кости и заново приниматься за работу, уделяя ее все большее внимание во избежание возможных просчетов.

Слепухин сосредоточился в тщательных заботах почти целиком и только кусочками ухватывал движения жизней, для которых абсолютно не существовал ни он сам, ни возня его с неуправляемым костлявым мешком.

Долдон покровительственно поглядывал на отрядника, готовый брызгливо лопнуть сознанием своего скорого над отрядником торжества (сегодня дорогой на службу он столкнулся с пухленькой женой этого задолиза и, чуть свернув, провожая ее к городскому автобусу, умудрился легонечко ущипнуть румяную щечку… а как умненько и как мило она хлопнула его по руке и как обещающе сморщилась, хохотнув «Ух, противный!»… нет, что за булочка!.. надо придумать какой-никакой повод и зазвать их в гости, а там уже… (Боря все пытался что-то придумать с несделанными контрольными, о которых и вспоминал только перед самой сессией… а теперь совсем некстати Долото упекли на кичу и как быть с контрольными этими? Но и неприятное начало скорой уже сессии перекрывалось радостью отъезда на целый месяц из опостылевшей квартирки, от растрепанной и вечно брюзжащей жены (а попробуй тронь ее! тесть хоть и в отставке, но давний корешок хозяина – весь кислород перекроет, падлюка… ну черт с ними… целый месяц будет он сам себе без обрыдлых указов и нравоучений… снимет квартирку в городе и тогда заживет!.. А вдруг приедет он с сессии, а за это время жена его вместе с тестем загнется? вот так, например, как Красавец с лярвой этой… впрочем, нет – не будет же она с отцом родным в гараже долбиться, да и зачем в гараже, если его дома не будет?.. ну, неважно: например, бунт в зоне и вооруженные зеки вырвутся в поселок – тогда всем кранты, а он на сессии себе отсидится, и – порядок… а что? вполне может быть…)

Долдон и Боря дружно защелкали бичами команд вокруг Слепухина, не решаясь хлестануть прицельно, режимник затарабанил свое, помогая остальным вытолкать Слепухина из дежурки:

– Раньше-то, раньше-то с колдунами как? Чик-чик – и на костер, на костер… А теперь – все для вас, все, что можно… валенки вот и забота… не цените – не цените заботу, не довольны, все залупаетесь, а если бы на костер – запрыгали бы, запрыгали, да поздно…

Слепухин прислонился в коридоре, не решаясь оттолкнуть стену и качнуться к выходу, вывалить себя в колючие рывки снежной завихри.

Стена за спиной Слепухина выгибалась и вибрировала напирающими изнутри голосами, и теперь уже оторваться от нее было просто опасно – без упора с этой стороны толстая кирпичная кладка лопнет, засыпая узкий коридор тяжелыми кирпичами и погребая Слепухина каменным обвалом.

– Я тебе, Савва Семенович, честно скажу – не верю я во все эти знахарские штучки, – уговорливо журчал голос майора медицины, – но если ты действительно можешь облегчить страдания – твоя первейшая обязанность…

– Нету у меня никаких обязанностей. Не-ту. Я за свои врачевания срок тяну. Ваши умники то самое облегчение страданий назвали преступлением, а ты меня, Петрович, значит, на преступление толкаешь.

– Но ты же все равно, как я слыхал, лечишь тайком.

– Я людей лечу. Лю-дей. Не ветеринар я.

– Ах ты, гниль вонючая, – заколотилась стена под голосом хозяина… – С тобой, значит, по-человечески говоришь, а ты, значит, совсем забылся… Людей он лечит! А ну прекрати дурочку валять, а не то ты у меня нахлебаешься дерьмом по самые ноздри.

– Уже нахлебался.

– Это ты про боксик, что ли? – хозяин засмеялся, пофыркивая. – Тебе этот боксик раем покажется, если за ум не возьмешься. Воровского духа набрался, пердун старый… Я тебе этот дух вышибу так, что кости станут наперегонки из очка выпрыгивать…

– Ну сам подумай, – снова зажурчал майор, – зачем тебе на неприятности нарываться? Место у тебя – любому на зависть. Сидишь себе тихо, дай бог каждому, а отсидишь – и расстанемся по-доброму.

– Ты, может, воображаешь себе, что нам про твои макли ничего не известно? – стена снова предельно выгнулась. – Думаешь, никто не знает, как ты чаи в своей конуре распиваешь, как ты метлой метешь, что взбредет? Или думаешь, закон не для тебя писан? Забыл, как на киче? Новый срок хочешь схлопотать?

– Вот и я говорю, Савва Семенович, брось ты эти глупости, – вступил в паузу Петрович, – тебе о воле думать надо. Выйти надо отсюда живым и здоровым и забыть все: ты нас не знаешь, мы – тебя…

– Эх, было бы куда деться, чтобы вас не знать!.. Есть ли где место, чтобы забыть вас всех и в глаза не видеть и слыхом не слыхать!?

– Вот то-то… Таким, как ты, нет и не будет места на нашей земле, – хозяин начал закручиваться в воспитательный вираж. – Ты против народа пошел, а мы не позволим тебе – против народа, мы защитим народ от тебя потому, что народ – это мы, и поэтому мы всюду, мы – везде…

– Не-ет, вы – не народ. Эдак, пожалуй, и глист может подумать о себе, что он и есть человек, и дерьмо, которое в каждом накопляется, может возомнить, что для этого лишь накопления живет человек… Вы везде, но вы – не народ. Вам, конечно, хочется захватить все тело, заполнить все что можно собой, но есть предел в теле и для глистов и для дерьма, дальше уже – смерть.

Затрещали, задвигались кирпичи, зашуршала штукатурка, а изнутри все стукались в стену удары неясных звуков и еще какие-то мягкие, будто мешком колотили. Один лишь голос Петровича пытался спасти стену от разрушения, увещевая и смягчая напор. Слепухин попробовал бежать, но стена вспучивалась по всей длине, не выпуская его из коридора, и не о том, как выбраться отсюда, колотился уже Слепухин, а о том, чтобы не расплющило его между двумя кирпичными стенами…

– Ну вот и хорошо, вот так – и хорошо, – скороговорочно суетился через стену Петрович. – И не будем поминать этого, не будем… самое скверное – пустое упрямство. Посмотри давай, посмотри…

Циркулярно складываясь, выкрутился из дежурки режимник, глянул на вжавшегося в покачивающуюся стену Слепухина и приоткрыл дверь хозяева кабинета, всовывая туда голову.

Прямо в двери торчала красная, в липких пузырях задница, и ниже ее сверху спущенных форменных штанов, редкими волосьями книзу пунцовело, наливаясь кровью, в рамке раздвинутых ног лицо хозяина. Вверху над задницей висел на стене под стеклом вождь и весь светился лукавой улыбкой, скашивая глаза в сторону к неулыбчивому соратнику на другой стене и приглашая его порадоваться вместе: «Как хорошо все это устроили, батенька, архи-архи-хорошо…» Однако козлобородый соратник на улыбочки не отвечал, а смотрел себе из-под мятого козырька мимо, сквозь стены, в зону или даже дальше, уверенный, что самое важное и самое интересное там, впереди…

– Ох, как вас обожгло, – изумился режимник. – Может, подуть?

– Во-о-он! – заорал хозяин, не распрямляясь, и звук, сгустившись в замкнутом пространстве среди естественных преград, отраженный ногами, задницей, негодующим лицом, вырвался в направлении режимника мощной волной, захлопывая дверь кабинета. – Во-о-он!

– Во-о-он! – заорал режимник на Слепухина, вытащив голову из-за захлопнувшейся двери. – Не слышишь, что ли? Или приказ начальника колонии для тебя не указ? Во-о-он!

На крыльце Слепухин упал, но остаться лежать здесь ему не получилось: Боря, выросший внезапно громадной горой, все зудел сверху, осторожно сталкивая Слепухина носками сапог с крыльца. Потом, брезгливо измарщивая пухлые губки, Боря подвздернул Слепухина за шиворот и, установив на ноги, сразу построжел.

– Немедленно в отряд, – вытолкал Боря из-под уголка верхней губы, глянул на часы и захрустел по медленно засыпаемой дорожке прочь.

Слепухин качнулся следом и еле удержался. Никак нельзя было угадать, в какую сторону потянет порыв ветра, и, значит, не успеть туда же вялыми ногами. Ни на что уже Слепухина не хватало – только следить и управлять неисчислимыми суставами, подчиняя их самостоятельные верчения общему замыслу. Впрочем, общего замысла, кажется, не было.

Ничего не было. Времени тоже не было. Оно не остановилось – оно изчезло совсем. Было только незнакомое пространство, взвихряемое колючими иголками снежной крупы с неровным покровом из той же крупы, и еще было тело, постоянно норовящее ускользнуть из-под слепухинской власти. Чем больше Слепухин занимался своенравными своими частями, тем больше проникался ко всем к ним жалостливым участием. Наверное, этого самого участия и не хватало раньше, и сейчас вот Слепухин все успешнее управлялся с разболтанным содержимым своей оболочки и все ловчее покорял незнакомое пространство – единственную оставшуюся реальность.

Теперь его уже не раздражало, что большая его часть или даже почти весь он целиком вынужден заниматься бессмысленной заботой – ведь бессмысленость эта была пронизана участием, а при таком раскладе все становится вроде бы и не бессмысленным совсем. Только все еще оставалось непонятным, зачем ему, собственно, нужно покорять это неуютное пространство? Однако ноги исправно переступали, сгребая снег впереди себя, прошоркивая неровную дорожку, продавливая рваную ссадину в снежном покрове.

Иногда Слепухин замечал, что мир вдруг сгущается непроходимо, вылепляя впереди какую-то зыбкую фигуру, однако сосредоточится на этом феномене он не успевал – только поднимет глаза, и препятствие сразу размывается, удаляясь и расползаясь в исштрихованном снегом воздухе. Странно это… но путь оказывался свободным, и Слепухин шоркал дальше, не переставая восхищаться ладностью устройства всех своих суставов и соединений.

Двигаться было все легче, и только смутно беспокоило все большее сгущение белой мути в не очень четкие фигуры справа по ходу. Слепухин спешил быстрее миновать это сгущение (хорошо еще, что возникало оно не на пути, а поодаль), но вскоре возникало новое и вроде даже большее, чем прежде. Смотреть туда Слепухин не решался, боясь отвлечься от главной заботы и рассыпать бесполезно в снег так ловко налаженное движение.

Позади осталось много-много шагов, прежде чем Слепухин настолько уверовал в себя, чтобы осмотреться.

В плотном снегу, у самой запретки, на продувном пятачке, он вытоптал дорожку. Собственно, и кружился он почти вокруг себя, поэтому, даже остановившись, он все еще продолжал вращать пространство, примериваясь, в каком месте наступить теперь? где придавить, останавливая уплывающую снежную поверхность?

Заботы удержания уже не требовали всего Слепухина целиком, но и алчное любопытство не будоражило больше, не подзуживало унестись и метаться за сокровищами впечатлений. Недалеко от него толпилось несколько слепухиных. Красные пятна погон то заносило снежной крупой, то обдувало ветром. Они переминались, напряженно ожидая, когда Слепухин ринется прямиком на запретку (с чего бы другого ему кружить там столько времени?), но и опасались этого дурика, не желая связываться (кто его знает, что он может?). Лучше всего было бы, чтобы он побыстрее рванул к колючке, и тогда слепухин, внимательно наблюдающий этот цирк с ближней вышки (и имеющий свои виды, и даже мечтающий уже, даже подгоняющий уже «ну! ну!»), разом оборвет все эти томительные неудобства (колдун? не колдун? – надоело…).

Всех их, до тошноты знакомых и до отвращения понятных, Слепухин впитал одним вздохом и тут же выплюнул обратно на обочину своего существования. Он осторожной ногой оттолкнул от себя площадку, где крутился почти всю жизнь, еще шаг, еще, и совершенно необжитый, да и не приспособленный для жизни мир принял его в себя. Слепухин нащупал наконец-то путь, с которого трусливо свернул давным-давно. Не в трудовом, а в пионерском лагере сверкнул ледовым великолепием далекий полюс, и тогда еще мелькали перед глазами лохматые собаки, за которыми едва поспевал Слепухин со своими спутниками… Собак захватили злобные чужаки, спутники растерялись или погибли, а самого Слепухина завернуло зачем-то в уродливое поселение, где он и крутится до сих пор в одном колесе с остальными слепухиными, пытаясь выкрутить уголок поуютнее. Вернее, крутился и пытался, потому что теперь-то он снова на верном пути. Жалко, что без припасов и без верных друзей, но он дойдет…

Неожиданно Слепухин воткнулся в толстую стену и, обогнув ее, оказался в затишке, куда не доставал колючий ветер. Глупо было отказываться от такого удобного для привала места, тем более, что в руках своих он обнаружил насквозь промерзшие валенки (только их и спас от вероломного набега россомах, уничтоживших все последние запасы). С левой ноги даже не пришлось снимать ботинка – столь огромным оказался валенок, но потом, сколько он ни возился, правую ногу удобно уместить в тепле не удалось…

Угревшись в тихом закутке, Слепухин начал испытывать неясное беспокойство. Не должно было быть тепла на его трудном пути. Хорошо, если эта толстая стена за спиной – всего лишь заброшенная фактория, которую соорудили добравшиеся сюда мальчишки из того детского пионерского лагеря. Но разве им под силу было бы выложить в стену эти тысячи кирпичей? И откуда бы вдруг взялся кирпич среди ледовой пустыни?

Слепухин заставил себя не вскакивать в панике, хотя страшная догадка уже воткнулась в него своей безысходностью. Конечно же, он все еще крутится в прежнем поселении и никак не может выбраться отсюда. Значит, положение его много хуже, чем ему казалось. Хоть он сам и придумал этот уродливый мир, хоть сам и населил его недоделанными слепухиными, но придумал, оказывается, добротно, и все это живет уже независимо от его авторской воли, и более того – уродцы-слепухины, конечно же, знают, что сколько бы он ни притворялся статистом, на самом-то деле он – автор, и так просто не выпустят его отсюда, ведь без него вся их отлаженная беличьим верчением жизнь рассыплется в прах. Прежде всего – успокоиться и искать выход. Он лепил этот мир без замысла, без общего плана, как получится, стараясь обуютить каждую маленькую минутку, и теперь необходимо самому понять, на чем все это держится? где получилась главная ось этого верчения? Ему предстояло разрушить мир, созданный по его вине, сляпанный сумасшедшими уродцами-слепухиными. А как он радовался недавно еще, находя в каждом уродце что-то родное! Стыдно-то как, Господи… Но он найдет выход.

Более всего Слепухина укрепляла мысль, что вынужденная задержка для всего его предприятия может оказаться полезной – ведь если созданный его кошмарами мир живет сам по себе, во что, конечно же, поверить трудно, но и от упрямых фактов никак не отмахнуться… в общем, если все его кошмарные фантазии обрели реальность в, так сказать, реальных туземцах этого мира, то, возможно, ему удастся заодно с поисками выхода отсюда обзавестись всеми необходимыми припасами, и тогда уже он точно дойдет до полюса, и давние мальчишки встретят его там, на самой вершине жизни, и простят наконец-то… Главное – объяснить им, что он не нарочно выдал их планы, что он доверился пионервожатой Оле, в которую был безнадежно влюблен, а она уже разболтала ночью в лесу вожатому Алику, когда тот ее трахал у погасшего костра… Он расскажет, как там же отомстил, как, подкравшись, шуранул на них кучу красных углей, когда они опять приспособились долбиться… Ну и визгу было! в суматохе эта сучонка раздавила задницей очки своего хахаля, а он все тыкался пугливым ободранным котом по кустам.

Так вот почему в жизни этих его уродцев слово «нечаянно» никогда не охраняет их оправданием и всегда – наоборот даже, всегда повод для большой расправы. Нечаянно – значит дурак, значит – совсем тупорылый, значит – попросту опасен для остальных…

Слепухин двинулся дальше вдоль стены и, свернув еще раз, признал это место. Здесь каждую зиму чьим-то неизбывным упрямством возобновлялось бесконечное строительство новой бани. Однако всем было понятно, что бане этой не суждено выбраться из развалил стройки, во-первых, потому, что всегда оказывалось – получается она много меньше необходимой из-за опять возросшего числа туземцев, а во-вторых, и нужна-то эта баня только во исполнение изредка вспоминаемой инструкции, ведь никому и в голову не придет, что в бане той туземцев будут мыть – что им здесь, «санатория курортная»?.. Ну, а во исполнение инструкции вполне достаточно и не самой бани, а ее стройки… Сейчас снова с сотню туземцев, вытянувшись пунктирной линией, прирывали к старым стенам траншею нового фундамента. Издали казалось, что все они заняты в страшноватой пантомиме – ни одного звука не выплескивало в стороны от них. Но хотя копохалась в траншее вторая смена и весь трудовой день еще поджидал их нераспечатанным за воротами промзоны, хотя это вот строительство было всего лишь общественным трудом и вроде бы и не очень обязательным, все равно – люди зарывались все глубже в траншею прямо на глазах. Поразительный секрет, выворачивающий сейчас перед Слепухиным груды мерзлой земли трудового энтузиазма, совсем не в сознательности аборигенов, жаждущих отгрохать баню для будущих поколений. Скорее всего, прыгающий журавлино вдоль траншеи режимник – которому до всего есть дело и на все вспухают идеи – отмерил бедолагам урок по длине и глубине и устроил гонку «без последнего»…

Слепухин радовался, что ему так легко удается все схватить и во всем разобраться, хотя и смущало то обстоятельство, что от схватчивости его не проясняется то главное, в чем теперь-то ему и нужда… Он двинулся мимо ледокопов у самой стены, незаметный здесь для порхающего с заткнутым под ремень полами шинели режимника.

Впритык к стене распаренно вкручивались в землю обстоятельный прагматик с прикипевшим к рукам ломом и изгибистый романтик, джигитующий штыковой лопатой. На Слепухина туземцы не отвлекались, но успели подосадовать, что никак не выходит послабить себе, приставив взамен к работе этого очумелого шкварного (вот убрался бы режимник, тогда бы…).

Дветыщитристатри – дветыщитристачетыре… – не сбиваясь, отщелкивал прагматик, не утруждая губ, глубоко внутри за подернутыми мутью глазами. Кто-то забытый рассказал ему, что, если от завтрака отсчитать семь раз по четыре тысячи – настанет обед, а от обеда отсчитать четыре раза – дадут ужин, а потом еще пять раз – конец работы во вторую смену (можно было и еще как-то считать, чтобы сначала на полсрока, потом до звонка, но этого уже не вспомнить). Прагматик считал все время и, дощелкав до четырех тысяч, перекладывал специальную палочку из левого кармана телогрейки в правый. Сейчас в правом ровненько лежали, согревая душу, пять палочек и, значит, до обеда сегодня он доживет.

Слепухин посочувствовал бедолаге, которого так подло обштопал какой-то прибабахнутый слепухин в незапамятный день. Ведь и те, кто приставлен командовать обеды, ужины и съем с работы – они тоже прекрасно осведомлены о возможности такого счета и нарочно каждый день изматывают душу, заставляя досчитываться до одной, двух или даже трех лишних палочек. Нет, отдых и еда так вот запросто не дается, так и любой дурик сумеет: считай себе и поплевывай… Ты сначала истерпи до донышка отпущенные на сегодня силы – тогда заслужил. А если палочки перекладываешь, вот тебе – истерпи на одну лишнюю – не взвыл еще? тогда опять на одну…

Романтик понравился Слепухину больше, хоть и ошпарил неожиданно расплывшимися на весь глаз шальными зрачками. Не было ни земли этой, ни лопаты – он жил вперед, изживая всю малость отпущенного ему запаса души. Жил он после звонка и до конца под щедрым солнцем кавказского пляжа – загорелый, мускулистый, в суете красивых и холеных тел. Там он не только жил, но и работал, потому что после этого всего никто ни к какой иной работе его уже не приставит. Романтик пристально высматривал среди отдыхающих одинокого командировочного лопуха с приличным лаптем бумажника и, выждав необходимое (а ждать он умел, чему иному – нет, но ждать его научили), главное – выждав, подплывал к нему в море и увлекал дальше (плавать романтик тоже умел – потому и выбрал на будущее такую вот жизнь). Утопить дурика – дело плевое, не булькнет даже, но вот как потом упрятывать? Что-то надо привязать и, значит, брать с собой свинцовые грузы, а лучше всего мастерить сразу пояса из свинцовых пластин – на плавках даже красиво, и никто не допрет, а потом пояс этот на лопухе застегнуть – и готово. Вечер в ресторане, конечно – ух… здесь романтик начинал задыхаться и побыстрее выворачивался к деловым соображениям. Ночью пояса сооружать – живи да радуйся!..

Слепухин и ему посочувствовал, увидев, как расслабившись от месяца красивой жизни, потеряв ярость, которая большей частью по этим же траншеям и расплескается (хотя и из них же вспенивается сейчас) в синем сказочном мире, Романтик позволит себя утопить как слепого котенка… Да и то ведь надо отметить, что перепивший накануне Романтик ошибочно наметил в лопухи туземца, выдолбленного в этих же траншеях…