Текст книги "Оставь надежду... или душу"

Автор книги: Наум Ним

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– Тебе бы, Савва, мужиков тренировать, как на психушку косить… сам не пробовал выскользнуть из этой крысиной ямы в благодать больничную? – поддел Квадрат.

– Есть, грех, – ухмыльнулся Савва, – попытался однажды.

– Так говорят, что там еще худший ад, хоть и с простынями белыми да с маслом-кефиром.

– Это, Максим, если кого решат и вправду психом сделать, мозги перекрутить – политическим или верующим. Тем и вправду не позавидуешь. Ну, а кто по уголовке косит и ни на дуновение коммунячьих глыб не трогает – тем, право слово, благодать: ешь, отдыхай, читай и аккуратненько старайся лекарства не глотать или проглоченные выводить – всех делов…

– Так что же экспертиза решила? – напомнил Квадрат.

– А мой психо-лекарь спрашивал-спрашивал меня, глаза у него коровьи да без зрачков, грустный такой еврейский нос со всегдашним шмыгом – он мне и говорит: «И так жить грустно, а тут наслушаешься вас – совсем выть хочется. Ну, – говорит, – вас к черту. Я веселых психов люблю». И отправил обратно ни с чем.

– А и правда, ну тебя к черту! – засмеялся Долото. – Я, оказывается, тоже веселых психов больше люблю.

Наверное, все присутствующие, как и Слепухин, поухмылялись так дружно отчасти и для того, чтобы ухмылочками этими заплести, затолкать какую-то липучую трясинную гадость, которую незаметно разгреб чуть ли не под самыми ногами дед Савва. И выворачивает же он откуда-то все это… ползает это все в нем где-то, крысы эти… ну, честное слово, гадость несусветная.

– Ну так ладно, – явно начал закруглять ночной разговор Квадрат, – Долото тут хорошо обрисовал, как это под беспределом бывает… толковать про это нечего – каждый свой случай, наверное, вприпрятке имеет, ну, а если не имеет – значит, зеленый еще… Я с Максимом согласен – бесполезняк под пресс лезть, и поэтому нечего рисковать тем, чем Павлуха уже нам пособил. Перештыри, Слепень, поутру с буграми и завхозом, а я – с мужиками попутевее, и чтобы они дальше всем: каждый с проверяющими пусть сам шурупит, но если кто начнет на Павлуху валить, поможет им закопать его – в стойло загоню… Себя выкручивай – Павлуху не заваливай…

– Другое я говорил, Квадрат, – вздохнул Долото, – ничего вот по новой менять в своих круговертях не стал бы, только бы встречу с альбиносиком этим переиграть…

– Ну, у тебя и напрочь жбан, перегрелся и крыша – набекрень, – отмахнулся Квадрат. – Вот и дед уже про твою крышу новый афоризм в букварь рисует.

– Да… Савва, – вспомнил Слепухин, – ты же так и не прочитал из букваря-то, зажал мудрости… – Слепухин хотел помочь Квадрату, к досаде которого Долото возвращал все на прежний круг, но, похоже, не «догнал» – услуга оказалась медвежья, по крайней мере, неудовольствие семейника Слепухин, хоть и не с лету, но уловил.

– Давай, дед, раз обещал, – процедил Квадрат.

– Обещал, значит обещал, – Савва отставил тетрадь на вытянутую руку, поворачивая под слабую лампочку. – Каждого ждет своя пресс-хата: минешь – дерьмо, не минешь – петух; кто не петух – тот дерьмо…

– Вот скажи мне, – начал горячиться Малхаз, – пишешь-пишешь – зачем пишешь? кто эту всю шуру-буру читать будет?

– А и не надо читать. Не все, что пишут, читать надо. На кладбище вон тоже пишут – так не для чтения же… Не надо этого всего читать, – повторил Савва.

– Скажи ясно, Савва: согласен с Квадратом? Я твоих этих… – Малхаз пошевелил пальцами, – не понимаю.

– Куда яснее? – тихо придавливал каждый звук Савва. – Не согласен, но и мешать не вправе и не стану. Тем более, Квадрат ведь и определил – каждый по своему разумению…

– Да вы же с Максимом в яму всех толкаете, правда, каждый в свою – хоть бы про одно, а то – каждый себе… – Квадрат вроде чуть оправдывался. – На гвозди тянете…

– Гвозди и так будут, – вступил Долото, – без того, чтобы кому-то крайним пойти – не бывает, без этого вся их работа с нами развалится… главный их кнут, которым нас в грязь вбивают, – это «без последнего»… тогда только все сбиваются в стадо, когда «без последнего»…

– Максим, следи за базаром, – предупреждающе вмешался Славик – именно предупреждающе, а не угрозливо, и, видимо, вовремя.

– Ладно… увлекся, – устало бросил Долото. – В общем, одним Павлухой, хоть и мертвым, псы не насытятся – убедить им надо, что Павлуха сам виноват, а значит, еще припугнуть, а значит, – крайняков найдут, – Максим встал. – Вот этим-то, кого на гвозди кинут, мы сейчас отказали в помощи и надежде… А гвоздей у них на всех хватит…

– Все! хана! приплыл! – завопил, шепотом, но завопил, Малхаз. – Сели все! ничего не понимаю! один кричит: ты на гвозди бросаешь! другой кричит: они на гвозди бросают! третий кричит: эти бросают, а эти не помогают! У меня одна голова, и ваши все в нее никак не влезают! Кончай базар! садись все! Сидим все – молчим!

– Долго молчать будем! – улыбнулся Савва.

– Присядь, Максим. Базарили по-человечески, и добазариться надо по-человечески. – Малхаз пробовал говорить степенно, как, по его мнению, следовало говорить в подобном случае. – Квадрат не мешает делать Савве, что Савве хочется? Какие предъявы к Квадрату? В чем и кому Квадрат отказывает помочь? Максиму нужна помощь? Я Максиму всегда помогу – Максим знает это. Какая тебе помощь нужна?

– Спасибо, Малхаз, – Долото кривился, пряча улыбку. – Ты мне, если к Красавцу попаду, мойку туда загони.

– О чем разговор? Зачем даже просить? Малхаз знает, что надо делать. Павлухе – все загнал и тебе – все загоню: и курево, и мойку, и сушняка пожевать… Даже обидно, что ты беспокоишься…

– Ну, значит, не о чем беспокоиться, – улыбаясь, окончательно поднялся Максим.

– Мужики, – Квадрат играл голосом в раздумчивость. – Может, раз спорняк вышел, сделаем по-путнему: на бумажках и по большинству?

– Оставь, Квадрат, – махнул рукой Савва.

– Пустое, – согласился Долото.

– Тогда – решен-но, – Квадрат надавил голосом, ставя точку.

– Спасибо, Квадрат, – чифирек отменный.

– Отменный-то отменный – жалко, мало.

– Можно еще.

– Ночи мало.

– Ты, Абрек, в медчасть?

– Здесь спать буду. С подъема побегу.

…Слепухин угнездился под одеялом раньше, чем шнырь успел унести оприходованный чаплак и выставить табурет на положняковое ему место – в сквозном проходе.

Шнырю сегодняшний день тоже удачно образовался – вон сколько чая выгреб себе из всех выпитых чаплаков, пожалуй, на пару дней хватит вторяков гонять. Слепухин осознавал, что радость его по поводу миновавшей поры, когда изводился он отсутствием курева или отсутствием вот этих щедро отдаваемых сейчас не кому-то там, а занюханному шнырю вторяков, радость эта чуточку стыдная, неправильная какая-то, но ничего с собой сделать не мог и радовался…

Он блаженно потянулся, охая и выкручиваясь в потяге, проверил плотность одеяла, затыкающего отовсюду его нору, убедился в том, что телогрейка не съехала с одеяла, и закрыл глаза. Мысленно перекрестился, мысленно прошептал «Пусть все будет хорошо» – это все, что осталось в нем на сегодняшний день от ежевечерних заклинаний судьбы, ежевечерних договоров с судьбой. А ведь недавно еще договоры эти были длительными и серьезными и не успокаивался Слепухин, пока не проборматывал все слова, им же и навороченные в попытке предусмотреть все, учесть все возможные напасти и заранее отгородиться от них, загодя предупредить (судьбу? Бога?), что этого вот сюрприза не надо завтра и этого тоже не надо.

Слепухину стало неудобно, что он так вот запанибрата с судьбой, но он сразу представил себе судьбу свою роскошной и чуточку шалой девахой, которая, конечно же, неравнодушна к нему, к Слепухину, и вообще – нормальная подружка, преданная и незлобивая.

С удивлением Слепухин обнаружил, что мягкое облако сна, всегда подхватывающее моментально его измочаленную за день душу, сейчас даже краешком не подплывало еще к нему. Он попробовал выдавить из себя все лишнее, подгоняя поближе хоть перистое какое-нибудь облачко, чтобы упасть в него, растворяясь… поддувал даже, но все было напрасно: вспухающие пузырями стремительные воспоминания, мысли, желания – все это раскрученное карусельно сегодняшней его удачей продолжало вертеться, на прочь отгоняя необходимый сон. Лучше закурить и, неторопливо дымя, успокоиться. Удобно все здесь у Квадрата устроено: предусмотренная дыра в полу с сучком-крышечкой – идеальная пепельница под самой рукой…

– Че не спишь? – Квадрат только укладывался. – Перечифирил с непривычки?

– Какое там!.. Зуб, зараза, ноет…

Все же изумительная у Слепухина реакция, просто звериное какое-то чутье – не сказать ничего, могущего усомнить кого-то в его пружинной правильности. Вот ведь со сном этим: ну, и перечифирил, подумаешь… это еще не косяк, но лучше и от этого «еще не» подальше… Кто же тебе, например, в чем серьезном доверит, если ты собой даже управить не можешь. Сегодня перечифирил, завтра переел… это же все не просто так, а от жадности, от заглотной страсти все захапать немедля… Значит, сам в себя не веришь, значит, и серьезный косяк упороть можешь. А тут вот – зуб ноет, и все в порядке… Надо бы, конечно, что другое сказать – теперь вот накаркаешь, еще и вправду измучаешься зубами…

Нет, не зря Слепухин с первых самых шагов «руки за спину» старательно всовывал себя в жестковатые латы этакого веселого волка, не позволяя расслабиться в более мягкий и не столь напряженный образ. Теперь-то видно, что каждый его шаг здесь – точненько приходился на стрелочную прямую к нынешней удаче. Даже вспомнить смешно, как его размазывали недавно еще отчаянье и сомнения…

Уже то одно, что загремел Слепухин не по какой-то там плевой статье, а за мошенничество, – это одно определило его здесь (впрочем, статья-статьей, но если сам пролопушишь – никакая статья не прикроет).

А как упрямо, без продыха буквально Слепухин следил, чтобы не уступать кому ни попадя дорогу!.. Даже забавно, как он вначале норовил с чаплаком нестись, громко предупреждая вроде бы, чтоб не ошпарить случайно… потому нащупал стремительную проходку, как бы задумавшись, как бы размышляя, но не мечтательно там, не размазанно, а чуть поугрюмее, глаза прищуря… Да и уступая кому следует, всегда умудрялся приостановить для разговора или для шуточки, но чтобы не выглядело совсем уж уступчиво…

Нет, раньше еще, отмучившись только-только тяжким этапом, Слепухин ловко сделал свой первый в зоне шаг. Не зря впитывал он все базары повторников – представлял, в общем, каково здесь будет. Пока другие себе мечтали избавиться от тюремной маятной пустоты, уговаривали друг друга, что в зоне наконец заживут – как же, тут тебе и кино крутят, и телевизоры в бараках, и то, и се (может, на самом-то деле заглушали всеми этими уговорами страх, чувствуя уже возможную цену телевизорам ихним, догадываясь, что тюремная скука – не самое еще плохое… здесь вот не соскучишься)… тогда еще Слепухин примеривал тяжкую ношу свежего этапника, долгий испытательный срок, когда присматриваются к тебе с разных сторон, когда шпыняют и всерьез, и проверочно, когда курить только на улице в уборной и даже к шконке своей подходить, когда позволят… Ох, а шконка-то будет на пике, у дверей самых поначалу… Никак это Слепухина не устраивало, особенно после устоявшегося довольно авторитетного положения в камере. Нет, не радовался Слепухин телевизору, все изворачивал фантазии, как сразу же определиться половчее, и не зря изводился – удумал, и рискнул, и получилось…

Хорошо, что здесь раскидывал этап по отрядам сам хозяин. Не успеет зайти один, как уже следующего – и выскакивают ошпаренно друг за другом. Главное было Слепухину не переборщить. Вызвали его, он и закрутил: хозяин сначала в матюки, что, мол, молчит Слепухин, не докладывает по-положенному метрику свою: фамилию, статью и прочее…

– Слепухин я… позвольте, гражданин начальник, сделать важное признание, очень важное… – и грудь ходуном, и губы дрожат, и не игрушечно даже – вправду ведь мандраж напал. – Я тут долго, думал, все решал, чтобы по-правильному было… В общем, не хочу я участвовать в передаче пятаков и анаши (длинный майор сразу ноздрю раздул, и медицинский майоришко чуть очки не стряхнул, крутанувшись) – … ну, чай там я бы, может, и согласился – все же пища, но анашу, да еще крупную партию!.. считаю неправильно это…

Выбил все-таки себе паузу в конвейерном занятии хозяина. Теперь можно и не гнать так, теперь и потянуть немного.

– Закурить дозвольте, ради бога – простите, но никак успокоиться не могу, все решался, все думал, что правильней…

Хозяин и сигареточку дал, и усадил, и успокоительно повел издали о честной жизни и труде – умочиться только, как он отца родного представлять начал. Делом даже внимательно зашуршал, вник наконец-то в дело…

– У вас (да-да, на «вы» перепрыгнул)… у вас тут мошенничество, но единичное ведь, не испорченный, значит, вы еще человек…

– Да какое мошенничество? какое мошенничество?! бабенка эта сама кошкой подлезть норовила, и сама деньги совала, чтобы привязать посильней. Хорошо, что раскусил ее вовремя. Вона ведь, еще и свадьбу не справили, а уже как прокатилась она по мне… А если бы женился? – хана! Да, я счастлив, что не влез в этот хомут… Отсижу себе и гуляй на свободе, а при жене, да еще такой, – какая тебе свобода?! Да вы же все женаты – сами ведь знаете…

Расщерило их, растащило, правильно, значит, проехался.

– Ну, так что там с анашой, – не выдержал хозяевой паузы тощий майор (видно, по его это ведомству).

– Так я и говорю (Слепухин поднялся заранее, напрягаясь к взрыву) не надо мне эти макли, даже не предлагайте ничего… чай если только, а анашу или там оружие – ни за что… я себе…

Ох, какой был кавардак! Хозяин лично приложился и все махал, норовя сигаретку выбить из рук, всего обиднее пришлась ему сигаретка эта. Только и успел Слепухин гавкнуть один раз в той лихой возне:

– Я же говорил, что от женитьбы характер портится…

Угнали его на кичу мигом – аж ветер посвистывал, как гнали в спешке, но и там длинный майор самоличным глазом в задницу заглядывал – все чудилось ему, что появится еще анаша…

Вот этого Слепухину и надо было: лучше сразу на киче перемучится, но отношение к тебе после совсем другое – не часто этапник с кичи начинает, а тут еще и слушок, что за лихое безумство – хозяина ущучил… По такому поводу на киче – это удача, тут и псы сами посмеиваются, и хозяин, если не кретин клинический, отойдет, думая, что вот наказал лихача, и хватит с него… Нет, здесь Слепухин и вправду хлестко все провернул… тоненько сыграл… минутную бурю вызвал только и как раз в духе своей же статьи… короче, Остап Бендер почти, побескорыстней чуток, а в остальном – он…

Кто же после такого номера погонит его курить из барака на улицу?.. Всего и тяготы было Слепухину перетерпеть пятнашку на киче…

Правда, в то время на киче было куда вольготнее… это уже заслуга Славика. Вот ведь восхитительный экземпляр, один, пожалуй, такой на все зоны страны…

Славик, попав в зону, обратил на себя внимание тем, что тут же почти пристроился на самое козлячье место – бугром в столовую. Как уж он убедил хозяев – не знает никто, но вроде и по воле у него какая-то поварская специальность, и, кажется, из самых первых московских ресторанов… короче, убедил – с его башкой и выдержкой он бы и не в таком убедил…

Так вот, утвердившись в столовой, Славик моментально подвязал всех самых кусачливых псов: козлы конченые, менты из своих, мыши всей статей, прапора и воины – все были схвачены потребностями своего брюха и башковитостью Славика. Вроде до того дошло, что через прапоров начал он макли и посерьезней: гнал наружу зоновский ширпотреб, загонял в зону чай, крутился, одним словом, но вот загадка в чем: не для себя крутился, то есть и себя, конечно, не забывал, но большая часть энергии и забот шла на подогрев лагерной тюрьмы. Жратва в БУРе и на киче была такая, что там только и можно было подкормиться. Чай, курево – это уже было вроде положенного. Даже на киче при кормежках через день исхитрился Славик организовать в пролетные дни не просто кипяток, а – с сахаром, не просто пайки хлеба, а – с маргарином внутри… В общем, фантастика, и именно в фантастическую эту эпоху Слепухин и отсидел свою пятнашку. Не санаторий, конечно, псы всегда псами будут, но чтобы хату заморозить, как нынче, – представить никто не мог…

Считай полгода крутился Славик, но подошло и ему… Говорят, что хозяин, решая дальнейшую участь отсидевших в БУРе, однажды чуть дуба не дал в остолбенении… Обычно-то он на мразей этих и не смотрел: скользнет поверху и – в бумаги, и – проваливай себе, сглотнув от выплюнутой хозяином доброты… Но увидав настолько раскормленного бугая, что заплывших глаз на мордене не найти, хозяин сначала даже усомнился в правильности бумаг – медика вызвал на осмотр – не болезнь ли какая… Ну, а потом пошло…

Славика после его пятнашки встречали в зоне по-королевски, и хоть от козлячести не отмыться уже, но его единственного не выламывали мужики на следующих его пятнашках в козлячью хату. Так он и жил после: для серьезных решений оставался козлом, но, заслужив свой совсем особенный авторитет, заставлял этим к себе прислушиваться остальных авторитетов. Да и осталось у него от прежних связей, и крутил он себе по-тихому, помогая, если обратятся. Вот ведь и Квадрат не решился сегодня Славика обойти.

Теперь Слепухин подумал о Квадрате спокойно, не смазывая того восторженной благодарностью. Да и в самом-то деле, если пораскинуть как следует, не за что ему особо уж исходить в благодарственном извиве. Квадрат рулевой, а рулевому без семейника никак. (Не то чтобы было такое четкое правило – в этом виделась какая-то гарантия основательности) …в общем, никуда ему без семейника… Так кого же он мог, кроме Слепухина, выбрать?.. Вот они все самые путние собрались сегодня здесь, а у остальных, в кого ни ткни, – свежие косяки на памяти… Так что именно у Квадрата выбор был ограничен, а Слепухин мог бы еще и потянуть, помурыжить его. Славик в семейники не годится – козел все-таки. Долото и Савва не пойдут – издавно наособняк и по-своему, что, конечно же, почетно, но в семейке с рулевым надо жить правилами этого мира, а не своими, хоть и уважаемыми… Малхаз? Этот не согласится – сам рулить метит.

Только не выбиться ему в рулевые. Рулевому надо все время создавать какую-то устойчивость, пусть иллюзорную, а Малхаз хоть и виртуозно держится в равновесии, но не в устойчивости равновесие его, а наоборот, в стремительной гонке, как на вертикальной стене – дух захватывает.

А как под Новый год Малхаз повеселил всю зону?.. Это же конфетка – на зависть любому, не хуже того давнего Слепухинского номера у хозяина. Дело в том, что к празднику запечатали, сволочи, все дороги. Скорее всего, вздумали прапора поднять цены на чай и сговорились для этого: цены-то подняли, уже и за три пятака плиту чая не найти было, но что-то разладилось у них, и чай в зону так и не зашел. На работе в последний день все как шальные: прапора пасут, мыши пасут, а не встретить Новый год для таких, как Малхаз, – всего хуже. Тут и авторитет, но и кроме него – колотящий суеверный страх: как встретишь, так и промучаешься… Зная Малхаза, опер к нему приставил не новичка какого, а Проказу. Малхаз в сортир – Проказа следом. Короче говоря, поспорил Малхаз с Проказой на две плиты чая, что до съема еще с работы, при Проказе же, раздобудет себе плиту. А был у него курок на второй промзоне, и в нем – ровненько три плиты чая на черный день. Никак ему не выкрутиться было от прапора к тому курку метнуться – вот он и придумал. Дождался какого-то лопухастого офицера и потребовал немедленного свидания с режимником для важного дела… Отвел его офицерик к дедушке-режимнику, и Проказа, естественно, следом. Майору Малхаз заявил, что желает, мол, открыть упрятку одной конченой мрази и, если в упрятке этой будет чай, и, если режимник ему одну плиту отдаст за усердие, то он при всей своей кавказской ненависти к стукачам все же откроет… Сговорились – плита чая – обычная плата мышам, а режимнику сладко, что еще вот один подался на мышиный промысел. Распечатал Малхаз курок свой (жалко ему, конечно, было такой ладный тайничок засвечивать, но у него тайничков этих – по всей зоне), и, никому не доверяя, режимник сам вытащил три плиты чая. Одну – Малхазу по уговору, тем более, что Малхаз намекнул, будто у курка этого крутился Жердя, а Жердя ведь был супермышью – самому замполиту шуршал… А к следующему дежурству и Проказа припер две плиты – ведь и у Малхаза есть возможность прижать – например, перекрыть сбыт Проказе купленных в ларьке книг, до которых тот стал вдруг большим охотником.

В ларек как раз начали завозить дорогущие книги и, пользуясь тем, что покупка книг не ограничивалась и не входила в месячную отоварку, многие из опогоненных воспитателей начали спешно собирать библиотеки, благо на лицевом счету у немалого числа зеков бесполезным грузом лежали присланные родными деньги. На ларешную отоварку деньги те не шли, а расходовать их было – только на книги или еще газеты выписать, или, если припрет, глаза начальству замазать – в фонд мира перевести… Ох, и устроили соревнование офицеры да прапора в сооружении личных библиотек!.. Впрочем, похоже, что Проказа книги те таскал попросту на толкучку, по крайней мере, он один начал быстро ориентироваться в рыночной ценности книг, так ведь не потому, что читал?.. Этого за Проказой никак не наблюдалось.

…Наконец-то Слепухин начал размываться, терять контуры, погружаясь в покойное тепло… Теперь только не спугнуть сознание названием этого ласкового погружения, не то оно встрепенется, пугаясь, и… пропало… В бараке накапливался раздраженный, но и придавленный гомон – третья смена собирается к выходу. Значит, еще вся ночь впереди. Хорошо бы в вольном поезде сейчас оказаться, в купе – не гоношиться, отдыхать себе, а тебя укачивает… поезд несется, несется, и можно блаженствовать сколько влезет, даже жалко время на пустую лежачку переводить. Сначала, конечно, в ресторан и закупить всего на всю дорогу, чтобы было – вдруг ресторан закроется, что тогда? Слепухин заволновался, заторопился успеть и выскочил из купе. Теперь быстрее – помчал по вагонам, только двери тамбуров грохают. Ну вот, как чувствовал, – закрыто! Слепухин заколотил в белую дверь. «Умри там, – рявкнуло изнутри, – люди спят уже». Сейчас ты, козляра, узнаешь – кто люди и кому умереть! Слепухин заколотил сильнее. Дверь приоткрылась, и мелькнул край белого халата. Пусти, пусти – Слепухин протиснулся внутрь и пошел следом за халатом. По бокам вагона – шконки, шконки, и на них – клиенты, укрытые с головой и перетянутые поверх ремнями от тряски.

– Мне бы купить… – робко заискнул Слепухин.

– Ресторан закрыт – все кончилось.

– Как это – кончилось?

– Съели все.

– Кто?

– Ослеп, что ли? Вон клиентов сколько лежит.

Из белого халатного кармана торчала плита чая, и Слепухин, выхватив ее, бросился обратно. Хоть чай есть запарить, но жалко-то как, что с едой лажанулся… Главное – побыстрее вернуться, а то еще на прапоров наткнешься. «Где твой билет?» – и кранты… А какой у него может быть билет? Слепухин всем подрагивающим нутром чуял, что прапора не отстают, и мчал по вагонам – только дверь грукала. Стоп! А вагон-то у него какой? А купе?? Все – сгорел! Слепухин принялся торкаться в каждую дверь по порядку, зная заранее, что все они закрыты. Следующий вагон – и снова немой ряд запертых белых дверей. Распадаясь от страха, Слепухин выкатился в еще один тамбур и там, теряя всю силу, сумел сорвать с неподвижности тяжелую дверь наружу. Теперь – спасен. Он выпрыгнул в тугую зелень, пытаясь прорвать ее, но не сумел. Его поволокло неудобно, неловко – боком, и тут же швырнуло вниз. Слепухин осознал, что сейчас он может еще спастись – только захотеть и, крутанувшись как-нибудь порезче, он выскользнет из тугого потока, его подхватит шконка, устойчивый пол барака… нет, только не это – Слепухин замер и пролетел мимо шконки, угодил в ворох прелых листьев, которые с шорохом разлетались из-под Слепухина, поднимаясь вверх, кружась все выше вверх, а Слепухин мягко погружался, опадал в листья…

Проснулся Слепухин от неудобства: на шконке в ногах Слепухина кто-то сидел, и никак из-под него не вытащить было одеяло, чтобы получше укрыться. Слепухин сообразил, что, может, это к Квадрату – теперь ночные гости будут часто, да и дневные, что же делать? на любом месте есть свои удобства и свои неудобства, но что же он – гад, одеяло-то прищемил? Впрочем, как ни странно – выспался Слепухин совершенно, даже удивительно, как хорошо выспался, видимо, главное во всех этих делах: еда, сон, и другое разное – главное здесь настроение, вот у Слепухина хорошее настроение, и сна ему не надо – на один глаз только. В бараке было пронзительно тихо, и Слепухин решил, что сейчас уже и балда скоро – чего же спать? Да и этот сидит – не торкать же его ногами! Слепухину захотелось закурить, тем более и предупредить как-то надо поделикатней Квадрата с гостем его, что не спит он – мало ли какой у них базар…

Слепухин закурил, повернувшись для этого на спину, и в упор глядит на гостя. Странно, тот совсем и не говорит с Квадратом, а сидит себе и сидит, не разберешь зачем. Шугануть? Квадрат вон спит, и дела ему нет, а тут решай…

– Закурить не желаешь? – пошел в разведку Слепухин.

– Можно и закурить.

– Павлуха? Вот это да! А мы тут узнали, что ты… что тебя, в общем, что… кони двинул… Вот здорово. Ты не сомневайся, – зачастил, захлебываясь, Слепухин, – место я твое мигом освобожу…

– Да ладно, чего там? Ты закурить обещал.

Павлуха взял губами сигарету и, шумно втягивая воздух, прикурил.

– Ты давно сидишь-то здесь?

– Да порядком уже.

– Что же ты не разбудил? Чудило.

– Да так… чего будить? Самое время – спать.

Павлуха вытащил сигарету изо рта и начал ее крутить перед глазами.

– Ты чего ищешь в ней?

– Да тянет где-то… прорвана, наверное, и не найду никак: воздух втягиваю, а дымка – шиш.

– Это не сигарета. У тебя вон из горла тянет – весь дым через дыру и вышугивает обратно.

– Ах, да… я и забыл, – Павлуха закрыл дыру ладонью и с удовольствием втянул крепкую порцию.

На пальцах Павлухи проступила кровь и засочилась по пальцам, по руке, затекая под рукав телогрейки, а тому – хоть бы что. Курит себе, и что-то побулькивает у него внутри. Слепухину стало неприятно. Пришел тут, расселся. Сейчас вот загадит всю постель. Слепухин принялся потихонечку ногами под одеялом подталкивать Павлуху к краю. Павлуха неловко протестовал, но Слепухин сильнее поднажал, и Павлуха загремел на пол. Господи! грохоту-то…

Приснится же!.. Слепухин обескураженно заглянул под шконку. Раз уж повезло привидеть такое, надо было спросить все же – что там и как? может, и есть там что-нибудь после смерти?..

– Ты чего шебуршишься ночами? – недовольно спросил проснувшийся Квадрат.

– Да так, приснилась чертовщина.

– Может, лунатик ты?

– Да какой я лунатик… Говорю – приснилось.

Квадрат сел и поглядел в упор на Слепухина, голова которого все еще свешивалась в проход.

– Так если не лунатик – чего ты шебуршишься?

– Я Павлуху тут увидел.

– Где?

И не Квадрат вовсе, а именно Павлуха смотрел на Слепухина.

– Вон ты куда пересел, – засмеялся Слепухин.

– Так ты же сам – толкаешь и толкаешь…

– Слушай, я спросить у тебя хотел, как там у вас?

– Что как?

– Чай у вас есть?

– А, чай? – чай есть.

– Ну, а вообще… все там?

– Что вообще?

А и действительно – что вообще? Чай есть – ладно…

– Ну пошли, что ли? – спросил Павлуха.

– Куда это?

– К месту своему пора определяться.

И правда – пора. Слепухин встал, помогая подняться соседу. Павлуха попытался подняться, но голова его все время съезжала, и Слепухин придержал эту сползающую голову рукой.

– Да брось ты ее совсем к черту, – предложил он.

– Жалко.

– Чего жалеть? – Слепухин смахнул Павлухину голову, и та покатилась по проходу, громко клацая зубами…

От этого нового грохота Слепухин проснулся окончательно.

Двери хлопали без перерыва. Вторая смена возвращалась в барак. Слепухин сообразил, что спал он – всего ничего и сейчас еще около двух часов, значит, не меньше четырех часов можно еще блаженствовать. Хорошо-то как! Сейчас и встать бы не трудно было. Слепухин прозондировал всего себя: совсем не трудно – бодрый и отдохнувший, полон сил и энергии. Оттого же, что вставать как раз и не надо и можно спать себе полночи еще – ощущение чуть ли не праздника, негаданного подарка… Надо бы накрутить шныря, чтобы каждую ночь – в это время будил и одно только сообщал, что спать еще – четыре часа, вот и будет счастье на каждый день. Слепухин укрутился, упрятывая подбородок в колени, прислушался, укрыт ли он плотно, и радостно уронил себя в мягкие ладони сна…

Прежде чем заново осознать себя, Слепухин ощутил тревогу. Что-то враждебное подбиралось к нему, и надо успеть упредить. Так и есть: отрядник, отпыхиваясь, неловко подоткнув полы тулупа, копается в тумбочке. Надо предпуредить Квадрата – мало ли что у него в этом шкафу, в разных специальных курках запрятано. Слепухин незаметно протянул руку за тумбочкой и стукнул кулаком по шконке семейника. Отрядник глянул прямо в глаза Слепухина и сделал вид, что уловок его не заметил. Чего это он, волчара? Издевается, что ли? Слепухин грымкнул еще раз и здесь только понял, что именно этого отряднику и надобно было – ишь, заулыбался, задергал жирными булками щек… Ему того и надобно было, чтобы сам Слепухин сигнал к подъему дал, в балду грымкнул. Может, сон еще?.. Нет, какой там сон!.. Подъем…

Эхом утихающий звон балды вытягивал Слепухина в новый день, в прежний отвратный мир, непосильную тошнотную жизнь. Душа пыталась зарыться глубже, не пустить Слепухина на поверхность дня, укрутить его с головой телогрейкой… Да пропади все пропадом. Пусть делают что хотят – пусть и прикончат даже здесь на шконке, но не вылезать в эту жизнь, в этот отвратный день на новые мучения!..

– Подъем, первая смена! – заорал, забегал по проходам шнырь. – При-иготовиться на завтрак…

Как ни старалась зарыться обнаженная душа в спасительные покровы сна, сознание было уже отравлено неотвратимостью наступившего дня и, не умея в бессилии своем надежно оберечь душу, втискивало ее в оболочку раздражения – первую пока еще оболочку – вытягивало в мучительное утро. Потом окутается мечущаяся душонка, спасаясь от ран, скользкой скорлупой безразличия, сверху еще – наждачным обворотом всегда тлеющей злобы – так и спасется… Пока же грубовато обласкивал Слепухин воспаленный комок в груди, повторяя услышанное: «приготовиться к завтраку… к завтраку».

Теперь скоренько управиться с омовением… теперь еще – быстренько заправить шконку, и, готовый уже догонять вываливший в столовую барак, Слепухин успел-таки осознать, что завтраки ему с этого дня заказаны – не по месту суета (то-то Квадрат, покуривая под одеялом еще, внимательно любознается сквозь сизый дымок).