Текст книги "Оставь надежду... или душу"

Автор книги: Наум Ним

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Натужно изогнутый Угорь приволок к подножию штампа порцию железных полос и швырнул освобожденно. Полосы бесшумно устраивались лежать поудобнее, пока Угорь отдышивался.

Слепухин быстренько растолковал Угрю требуемое, показывая на Максима, но тупорылый Угорь ухватил прилегшие было полосы и поволок их к штампу Максима. Слепухин пошел следом и уже на месте без лишних объяснений усадил Угря перед мордой чудища.

Устроились Максим со Слепухиным в том же вытолканном из соседнего цеха вагончике у окошка, чтобы по быстроте мелькания вокруг вовремя угадать начало утренней псовой охоты.

Слепухину не столько надо было что-то там понять, сколько высказать Максиму свое расположение, чтобы не отчеркивал он Слепухина от себя той же чертой, что и Квадрата… Но и от семейника не собирался Слепухин отступаться и, может, даже получится примирить Максима с Квадратом.

– Объясни мне кратенько, – Слепухин поднес Максиму огонек, – на что ты надеешься?.. Ведь сам говорил – все псы одинаковы, и все они – псы?

– Ладно, Слепень, попробую… – Максим хмуро курил, глядя в окошко только. – Конечно, мы для них – ничто… недолюди, с которыми и чикаться нечего, и играют они в свои псиные игры, а нас им – растереть, всех-то забот. Но в свое они играют нешуточно: и правила есть, и косяки нарушившим, и награды со звездочками, и наказания, отодвигающие от звездочек тех или даже срывающие их… Вот отряднику нашему, задолизу бздехливому, одно удовольствие – кому-то зубы пересчитать. Теперь возьми случай, когда этот, зубами пересчитанный, осмелится жалобу тиснуть – в ящик или лично кому из псов – неважно, все равно, считай, к хояину попало… Зубы жалобщику этому, конечно, вторично пересчитают, и не раз еще потом, но за отрядником – косяк… не из-за мордобоя, а потому, что не сумел шито-крыто… тупорылый, значит. Отряднику же мнение хозяина важнее всех наших жизней, вот и ему надо шито-крыто… А если кто осмелится плеснуть жалобой за зону? к псам покрупнее? Опять же, его умнут всем скопом, с помощью тех же прокуроров, кому он вякать решился, но тут уже косяк всем местным, включая хозяина, и, может, в первую голову – хозяину. Ведь у исправных работников мрази свое место должны знать, а не знают – какой ты работник?.. Ну, а если повыше плеснуть? Допустим, в Москву? Да еще коллективно? Им же это должно быть хуже худшего, и пусть даже растопчут тот коллектив в прах – это не утишит их отчаянья: ведь сколько им всем еще тыкнут потом разных замечаний на разных уровнях… Теперь представь, что под угрозой расплескивания в разные стороны мы предлагаем компромисс: вы с нами, как положено, и мы кончаем залупаться…

– А вдруг не так у них все крутится?

– Может, и не так… Может, и выдумка – эти их игры… Ты не замечал, как выдумки наши становятся нашей жизнью?.. Может, и вообще все это вокруг – одна наша воспаленная фантазия? Только прикинь: как только уверяемся мы в безнадежности – пошел гулять беспредел. Так если уверим себя, что им есть чего бояться, – их, может, и захолонет?.. Пора! – углядел Максим, приминая пальцами недокуренный чинарик.

Слепухин с Максимом уже сидели за штампами, когда сигнально мигнул свет и покатилась разворачиваться ежедневная пантомима. Начальник цеха замер в сквозном проеме, глядя насупленно вроде бы под ноги, а на самом деле внимательно принюхиваясь к своим владениям. Потом он ковыльнул медленно раз, другой, постепенно осваивая единый для всех оглушительный ритм и уже не выдергиваясь из него более. На каждом шагу подтанцовывали, пристраиваясь сзади, организаторы работ, приказчики и надсмотрщики, погонялы и зашибалы – из вольнонаемных и из своих. Всякий сразу же занимал именно свое место во все более внушительном и угрожающем кордебалете, а обрастающий ком катился дальше по цеху, нависая рассыпаться в искрах на подвернувшуюся неловко голову.

Еле успел Слепухин выдернуть руку, так и не ухватившую кругляш из сомкнувшейся пасти. Так вот засмотришься, а потом фигу ввернуть какому-нибудь козляре нечем будет. Ритм, в котором предпочитал существовать слепухинский мастодонт, постепенно подминал всего Слепухина, изменяя и подстраивая к себе – даже сердце согласилось уже поторапливаться в унисон. Загипнотизированный Слепухин только краешком отмечал жизнь, выгнутую на границах обозримого пространства. По замедлившемуся мельканию там, на границах, он осознал, что кордебалет укатился уже в приторкнутые к цеху пристроечки кабинетов на ежедневные свои людоедские разборки. Еще немного потерпеть, и можно будет отлепиться от завораживающего грохота и отдохнуть, пока козлячья и псиная свора ловит переменчивые настроения начальника и накачивается ими, податливо выдуваясь в нужную на сегодня сторону.

Мимо Слепухина пронесся мужик с дальнего штампа – помертвелое лицо плыло само собой, а ноги еле поспевали, боясь уронить это выбеленное пятно. Левой рукой он все пытался прилепить к правой отдельную уже и ненужную кисть. Боль еще не захолонула его, а радость неожиданной удачи выплескивалась ошалелыми глазами.

Рано радуется – еще корябать ему оставшейся левой объяснения, а уже потом опредилится: решат, что причиной его преступная халатность, – тогда повезло, тогда недельку отдохнет, ошиваясь при медчасти, а решат, что умышленно оттяпал, для той самой недельки отдыха посмел испортить государственное имущество, каковым он является, – тогда наплачется еще бедолага.

Слепухин отлепился от штампа, предоставляя тому возможность клацать вхолостую, зверея звуком от неутоляемого голода. Максим подсовывал полосу в зубы своего через раз и также неспешно выщелкивал из пасти откусанные железки. Потом тоже бросил подкармливать своего зверюгу и закурил в кулак, места не покидая. Слепухин же решился смотаться к Савве – загладить, сколько получится, вчерашнее. Он накрутил Штыря, чуть не надорвавшись криком и выводя на сигаретной пачке неровными на весу каракулями «позови у Саввы», – а потом – метнулся из цеха.

– Что-то ты не по адресу… – Савва сращивал оборванный шланг, – тебе Квадрат поручил козлов упредить о решениях его. Я-то в курсе.

– Упредил уже всех, не волнуйся… Да и не от Квадрата я, а сам по себе… перекурить зашел.

– Перекуривай… Что у вас, тоже там драй начался?

– Какой драй?

– Всю зону в спешном порядке реставрируют – повыгоняли другие смены из бараков… ждут кого-то, переживают, ну, а зеки, известное дело, за честь лагеря – горой… красят, чистят, может, и снег белить приладят, если гость чином, конечно, вышел.

– До нас еще не дошло.

– Сейчас объявят… чтобы наручники свои надраивали, до блеска доводили.

– Значит, работа по боку?!

– Вот и ты обрадовался… Общий порыв – он захватывает.

– Брось ты, Савва, колоться… Горбатиться сегодня не надо будет – вот и радуюсь.

– Так ведь задницу хозяину вылизывать еще противнее, хоть и полегче, конечно, чем за штампом…

– Ну что ты набросился на меня? Я снег белить не собираюсь.

– И то хорошо.

– И вообще, Савва, я с Квадратом не полностью согласен… и на проверке, если будет, гнуться не стану… ну, и если тебе что надо – можешь на меня рассчитывать…

– Эх, Слепень… на что тут рассчитывать можно?! Слово сказал вот душевное и – спасибо… большего не бывает… Ты кури, кури себе – я привычный.

– Савва, а что это ты вчера нас всех в покойники записал?

– Не помню такого.

– Ну, ты говорил, что здесь кладбище и поэтому ничего про нас написанное читать не надо… Что не для того на кладбище пишут, чтобы читали.

– Может, и не совсем кладбище, но очень уж похоже…

Савва, наконец-то, растормошился и закружил помутненно в своих фантазиях, а Слепухин был доволен, что сумел-таки порадовать старика, так ловко подыграв на его слабости.

– На кладбище, считай, все люди в одно перекручиваются – в землю возвращаются… Ну и здесь нас успешно вполне перемешивают в одно – в липучую грязь, в единую кучу, чтобы при освобождении ухватить горстью случайный ком из кучи этой и шлепнуть за ворота – иди пока… пачкай дальше.

…Штырь всунулся в будку, исчезнув тут же, и Слепухин мигом сорвался следом, кивнув Савве… Напролом, через засыпанный снегом неведомый хлам, они запетляли к уборной, а там уже притормозили и, не особенно поспешая, направились теперь тропинками к своему цеху.

– Что там?

– Козлы как ошпаренные… уродоваться сегодня не надо… – Штырь выбрасывал в Слепухина порцию слов, задыхаясь и захлебываясь короткими морозными глоточками… – Шухарят по общему облику… глянец им нынче понадобился…

Хоть и ворчит Савва, до тошноты нахлебавшись своими фантазиями, хоть и готов Слепухин ему поддакнуть, но эти вот редкие авральчики Слепухин любил. Переполох быстро взвинчивался до состояния полной бесконтрольности, и побелевшие глаза начальников никого уже узнать не могли, еле успевая выхватывать отовсюду прущие дыры, требующие немедленного затыкания, замазывания и окрашивания… Кто именно будет это делать? кого туда кинуть? чьими руками заткнуть? – тут полностью полагались на схватчивость козлов. Вся козлячья свора приосанилась как-то (покрупнели, что ли?), дорвавшись наконец до чрезвычайных полномочий, и среди впавших в летаргию железных чудищ громко рявкали командами и проклятиями.

Слепухин раздобыл себе измызганную краской кисть, стряхнул с нее несколько свежих капель на драную одежду, стараясь не заляпать сапоги, и теперь мог слоняться свободно и где вздумается, не опасаясь лающего окрика: «Кому шатаешься?» (кому-кому?! Наведению порядка – вот кому!).

Потускневшие после новогоднего аврала воздушные артерии снова расцвечивались празднично-голубым… огромные туши мастодонтов поблескивали свежими зелеными пятнами, будто испачкались в грязном болоте, и угадывалось, что скоро уже их в том болоте искупают целиком… опасные пасти чудищ резво окрашивались по толстым рельсовым губам ярко-красной помадой… Все сгущался, выбивая слезу, ацетоновый дух – самый верный признак перепуганного метания псов и задыхающегося их вылизывания своих псарников…

В этот раз перепуг был позахватней обычного, метался и по стенам цеха, дотягивался до углов и укромок, куда обычный начальственный зрак не поднимался (то есть не опускался).

Из небытия проступали лозунги, плакаты, таблички разные… Всегда они здесь прятались, потонувшие в отходах и испарениях лагерного труда? наново вытащены из кладовочек воспитательных закромов?.. теперь уже не понять…

«Не приступай к работе на неисправном оборудовании!» – тыкал восклицательным знаком в лицо Слепухину мордатый фраер в новехонькой спецовке. Ох, полюбовался бы Слепухин этим бараном здесь, не приступи он к работе… Первым делом тот сам бы поподбирал с бетона белые свои зубные фасолины, вылущенные начальными аккордами долгого перевоспитания… Так бы и ползал среди псовых сапог, собирая и поглядывая при этом на стену, вспоминая себя в давешней плакатной силе…

Однако ненависть Слепухина не успела сфокусироваться именно на этом ублюдке – отовсюду тыкали в него пальцами бараны-близняшки, различимые только цветом нулевых спецовок, и все они были одинаково ненавистны. А тот вон, в цивильном костюме с козлячьим значком депутата… тот бы у Слепухина попрыгал тут… поискал пятый угол – ишь, расщерился падаль! (Депутат разворачивал перед Слепухиным букварь, полученный, видимо, в подарок; на титульном листке букваря золотилось: «Охрана труда – забота партии о народе», а над тупорылой депутатской башкой тянулись красные буквы, его, значит, ответное слово: «На заботу партии – новым трудовыми свершениями»).

На людоедских штампах, на их тяжелых боках белели остро отточенные зубки, сквозь которые совсем уж метко цвиркали тоненькие презрительные плевочки: «не включать при неисправной системе безопасности» и следом без остановки: «Готовую деталь доставай специальным приспособлением»… Штампы перехохатывались беззвучно, распяливая красные пасти.

Слепухин помнил, что и за оградой всегда вдосталь хватало таких же плевков, но там можно было плюнуть встречно и стряхнуть с ушей эту лапшу почти без следа; здесь же стряхнуть не получалось – здесь реакцией твоей на эту труху как раз и выверялась успешность твоего перевоспитания… так что сильно башкой не тряхнешь, а от незаметных псам покручиваний – не свалится… Казалось, что в сравнении с остальными воспитательными приемчиками эта шелуха с плакатов – такая малая мелочь – смешно даже взвиваться ответно. Однако сейчас Слепухина доводила до исступления именно малая эта мелочь, лапша эта гнилая, которая не просто облепляла голову, а ухватив с цепкой неотвратимостью за ухо, выкручивала в рабски покорный выверт – беспомощно-унизительный, даром что не больно…

– Слепень, – Квадрат вызволил Слепухина из водоворотного захвата вспенивающей злобы, – стоишь, зубами скрипишь… нашел занятие. Идем-ка…

Слепухин старался не отставать от семейника. (Бугру Квадрат вдолбил, что тот сам послал их на крышу оглядеть, что там да как.)

Оказывается, Квадратов брат приехал в поселок, да не один, а уговорил в помощь трех пацанов. Те будут сейчас делать кид, а семейникам предстоит кид тот принять. С нарядом, что дежурит на промзоне, у Квадрата уговорено: они спешить не будут (через них-то и передал старший брат про кид, им он и оплатит медлительность).

Кид – это клубок страстей, это – долгие волнения, медленно затухающие несколько дней, это – всплеск надежд, ожидание праздника и страх провала с бесконечным вколачиванием всего всплеснувшего обратно в зубы, ребра, куда попало…

Кид – это осколок забытой жизни, увернутый в крепкий пакет. Надо исхитриться, подойти из вольного мира поближе к ограде и швырнуть этим осколком наугад, посильнее, как бутылкой в волны – авось подберут. Если перелетел пакет через стену, если пересилил переметнуть через полосы запретки и оград внутри (снаружи не видных) – тут на него и налетают вороньем отовсюду с шумом и ветром, с вороньим же выклевыванием глаз.

Кид нужен всем, загороженным на одном огрызке земли. Опер будет еще долго вынюхивать – кому кидали да что там было? Режимник не раз еще пошлет своих гончих со шмоном и перетряхами по баракам. Затурканные козлы будут еще несколько дней выпрашивать свое за благосклонное участие (не сдали вот, хотя требовали от них и сулили всякого). Кид – это ворвавшийся камнем глоток иной жизни.

Слепухин взобрался на плоскую крышу цеха и, проваливаясь в снег, задыхаясь от набросившегося сразу ледяного ветра, медленно двинулся к самому краю в другую сторону от осторожно ступающего Квадрата. Долго здесь не выдержать… окоченеешь к чертям, и слизнет ветряным языком – ойкнуть не успеешь…

Квадрат приготовился к приему кида солидно. Внизу маячили расставленные по промке мужики, готовые по сигналу с крыши переместиться к нужному месту запретки. С высокой крыши хорошо охватывались и промка, и здоровенный ломоть заоградной земли. Запретка своими запутанными нагромождениями тянулась параллельно цеху метрах в ста от него и справа от Слепухина, который на правом же краю крыши топтался, уворачиваясь от тугих, отовсюду хлещущих пощечин… далеко справа запутывалась запретка целым коридором шлагбаумов и ворот.

Оттуда раз в сутки на промку подавался короткий состав из нескольких открытых платформ и старчески пыхтящего маневрового тепловозика. Сейчас по телу готового к подаче состава блохами прыгали маленькие солдатики, торопясь побыстрее обшмонать платформы. Потом только позалезают они в теплые свои будочки и забудутся в них до самого считай вечера, пока не загудит призывно и с натугой тепловозик. Вот тогда они уже попотеют, попрыгают, обнюхивая каждый сантиметр загруженных платформ, уверенные, что зеки могли приклеиться к любой части, к колесу даже, пугая друг друга неожиданной встречей с готовой на все лагерной мразью, подрагивая пальцем на автоматном спуске, подзуживая разгоряченных собак лезть вперед в совсем уж немыслимые места… Ослепленные страхом, они не заметят, конечно, что прямо перед их носом сгружены в изделиях промки ошметки зековских душ, жил и нервов, страшные в своей ядовитой заразности, невозможные и недопустимые к вывозу из зоны, пропитанные смертным духом посильнее самой мыслимой радиации… эх, нет счетчиков на это, да и были бы – солдатам все равно бы выдали испорченные, чтобы не щелкали и не тревожили напрасно народ…

Автомобильная дорога, которая выныривала из небытия слева, пропетляв немного в виду каменной ограды, снова круто забирала в сторону и пропадала за бугорком начисто. На нее-то и поглядывал Слепухин, не разлепляя уже помертвевшие губы даже для проклятий.

Квадрат свистнул, но Слепухин и сам заметил черного жука, медленно ползущего по снежной дороге, аккуратно выписывая все извивы пути и вроде бы даже пофыркивая. На изгибе, ближе всего петляющем у ограды, жук остановился, оформившись сразу в довольно потрепанный грузовичок. Шофер вышел из кабины и поднял капот. Слепухин махнул рукой, и мужики, ожидающие вслепую, не сводили уже глаз с крыши (только бы мыши не пронюхали раньше нужного). Трое мальчишек вывалились из кузова и, потолкавшись с шофером, затеяли показную возню со снежками и догонялками, пока шофер чуть ли не целиком внырнул в раззявленную морду грузовика – только ноги болтались наружу.

Мальчишки все ближе куролесили к ограде и не видели того, что уже заметил Слепухин: солдаты наружной охраны бежали россыпью из-за каменного плеча стены. Слепухин вытянулся всей душой за забор, стараясь перелететь к пацанам с подсказкой и помощью, но увидели и они, переполошившись до полной потери ориентации и припустив кто куда (дураки! щенки сопливые!.. чего им-то бояться? – кидать надо!..).

Солдаты старались отрезать пацанов от дороги, и те запетляли совсем уж по-заячьи, теряя на ходу пакеты и ничего, видимо, не соображая. Затравленно оглядываясь, не обращая внимания на сигналы шофера, они в панике летели прямо в капкан… к платформам, прямо в руки окончивших шмон солдат… сейчас, сейчас новая свора с веселым лаем включится в вечную погоню.

Тепловозик свистнул, и этот свист как отрезал от Слепухина недоумистых пацанов – они исчезли неразличимо в мелькании гончих псов с развевающимися полами шинелей.

– Эх, балда! – Квадрат спускался по заледенелой пожарной лестнице, умудряясь одновременно с оствервенением растирать лицо… – Не мог сам кидануть!.. связался с сопляками!..

Слепухин не отвечал, поторапливаясь следом, буквально ощущая, как грохается он вниз, не удержавшись одубевшими пальцами за перекладину (хорошо, хоть ледком охватилось – не то прикипали бы руки в кровь).

Квадрат внизу сразу же испарился, а Слепухин метался по цеху в поисках теплого уголка, не переставая хлестать себя помертвевшими пальцами, и затихал ненадолго, зажав руки вперехлест под мышками в распахе телогрейки. Краем сознания он отметил водоворотное верчение у входа в цех, но откликнулся любопытством только тогда, когда обрастающий зеками серый клубок тел покатился по цеху. Слепухин нырнул в этот ком наперерез его ходу и остолбенел от полной нелепости увиденного: двое из тех пацанов затравленно метались в охвате хохочущих зеков, растеряв и последние крохотки своего разума – только ошалелые глаза во все лицо. (Прорвались со страху вместе с тепловозом?.. Конечно, остальные пути им отрезали наглухо – вот и рванули в заячьем невидящем перепуге… могли и под колеса… Вот идиоты!)

– Мужики, как выбраться отсюда? – писканул один, чуточку приходя в сознание.

– Знали бы – сами бы выбрались, – хмыкнул Максим и будто подтолкнул дружный веселый хохот вокруг.

Зеки старались хотя бы дотронуться до чудом залетевших сюда пацаненочков, и те вдруг отошли от ошалелости, очнулись, встряхнутые повальным хохотом, и засмеялись встречно… ожили.

– Сынки, не тушуйтесь, – успокоил Штырь, – ничего они вам не сделают.

– Точно – плевать вам на псов этих…

– Штрафанут родителей – и всех делов.

– Ну, может, отмудохают слегка…

– Не слегка… Отмудохают дай бой…

– Будут бить – орите во все силы и грозите судом…

Мальчишки совсем опомнились и стали быстро выворачивать содержимое своих карманов в мелькающие вокруг ладони. Один пакет сохранился… Сигареты… рубли мятые – все вытряхивали подчистую (Слепухин глядел – кому что достается). Парнишка постарше сбросил куртку и мигом стянул с себя свитер, второй отстегнул часы – в минуту они распотрошили себя, насколько могли, до носков и пытались всунуть и еще свои кроличьи шапки, не понимая, что здесь это – совсем ни к чему… даже псам не загонишь – у них пусть и другой, но обязательной формы, а на продажу?.. не ондатра же.

Мелькнули в дверях шинели, и вроде наученные уже мальчишки все равно не выдержали: извечная потребность гонимого – убегать от погони подхлестнула их и понесла сквозь цех, замотала по выходе в петляниях и увертках от вконец озверевших псов… Зеки, вывалив из цеха, свистели и подбадривали криками пацанов, когда их, выуженных из сугробов, тащили солдаты к воротам промзоны…

Взбаламученные невероятным происшествием, к прерванным занятиям возвращались медленно и через силу. Даже совсем согнутые в послушание огрызались на козлов, заставляя их притушить выстрельные щелканья команд.

День, качнувшийся уже в сторону от отупляющей неизбывной обыденности, так и не замер в промороженной неподвижности. Не утихли еще разговоры о заехавших на промку под настилом платформ лихих парнях, успевших и прапоров отметелить, и небывалый гнев передать, а из жилой зоны просочились совсем иные, обжигающие каждого слухи.

Стоило только дохнуть им, и мгновенно испарялись остальные волнения и заботы. Никто не хотел верить, и каждый отгораживался как мог, не принимая, не желая принять именно потому, что парализующая пустота подо всеми жаркими возражениями как подсказывала – все верно… кто же помешает псам…

Шептались о небывалом шмоне, о том, что видел кто-то солдат, еле утаскивающих мешки барахла из бараков, о шмоне, отметающем все вчистую, выравнивающем всех на одной безнадежной черте.

Всегда шмонали, вытряхивая все вольное, все, напоминающее оружие, хоть мойку ржавую хоть шило для сапожных дел… все подозрительное и непонятное им… шмоны – это привычно. Но не представлялось никогда, что могут отшмонать лагерный же фофан или книги, здесь же в ларьке купленные, или сапоги лагерного образца… зачем?

Драй завял – никому дела не было теперь до начальственных волнений, и запыхавшийся бугор еле продвигал наведение последнего глянца.

– Мужики, себе же гадим, – молил бугор. – Обозлим псов – на самом деле все отшмонают.

– Шел бы узнал – что там в жилке? – буркнул Максим. – Тебя выпустят.

– Кто ж меня выпустит, Максим? – ныл бугор. – Обед уже скоро – там у шнырей все и узнаем.

Слепухин, как ни стыдил себя, все время возвращался к радостным мыслям о том, что у него-то чистый фофан хранится в закутке Алекса… и сменный костюм, и чистое белье на смену… а вот тем, у кого все чистое на пересменку в бараке, – тем не повезло, тех, считай, с чертями измызганными поравняли… революция, одним словом, – изымание излишков. Зачем тебе, мразь лагерная, чистый фофан? Тебе чистый фофан, а ты нос дерешь? воображаешь о себе? Ходи чертом – не повоображаешь… и голос уже не тот будет, уже с нудиночкой… лучше всего бы – голыми, тогда точно – не повоображаешь… голый перед одетым много лучше, чем грязный перед чистым… Нет, неужто точно – отмели все до последнего?!

Совсем уж невиданным аккордом этому дню была козлячья собственноручная уборка разного хлама вокруг цеха. Даже петухи двигались еле-еле, хоть и пинали их козлы со всех сторон, хоть и отвешивали сапожинные удары куда доставали только – все как заснули… Зрелище козлов, занятых петушиной работой, отогревало сердце – видно, сильно накачали их угрозами и посулами на утренней планерке.

Наконец и начальник цеха соизволил осмотреть свою охорошенную территорию. Глаз, однако, не поднял – продергался ходульно в мертвячьей тишине, остановился, потрогав блестящим сапогом забытую банку из-под красок (бугор лично выхватил банку из-под сапожка начальника) и прошел насквозь. Тут же дозналось – совсем ушел псина, за ворота… значит, на обед… чуть погодя разбежались и псы помельче. Попробовал было бугор вякнуть о возобновлении основных работ, но даже он заткнулся, потрогав необсохшие еще бока и хохочущие пасти чудовищ. Цех опустел – все разбрелись по уголкам, по угревкам перемалывать в разных утешающих предположениях оставшееся до обеда время.

Видимо, весь марафетный переполох оказался напрасным. То ли вообще никто не прибыл проверять, что здесь творится? то ли прибывшим хватило впечатлений устных… за столом где-нибудь? Во всяком случае, никакие проверяющие не потревожат уже дообеденный покой зеков – только абсолютная уверенность в этом могла выгнать псов на обед.

Слепухин, переполненный бурлением длинного дня, раздумчиво выбирал, где ему пригреться, чтобы не донимал никто невлезающими уже в душу разговорами. Ничего не придумалось, как опять забраться к Алексу – (к кому другому заявишься в тепло, в гости с таким вот подарочком – приструнить разговоры?)

Алекс возился у себя за столом, так, наверное, и не выбравшись никуда из этого чуланчика.

– Запарить?

– Не надо… я покемарю… – не против?

– Устраивайся, если не опасаешься…

– Услышим заранее по железным-то ступеням… если что, скажи: аппаратуру принес ремонтировать.

– Какую?

– Ну, не знаю… Навешай им что-нибудь… Вот, например.

– Это? – Алекс захохотал взахлеб. – В этом никелированном футляре, дружище, самогонный аппарат моей личной конструкции – заказ замполита.

– Н-ну, дела…

– Вот, держи дрель в руках – ее ты и принес… Отдыхай… Слепухин удобненько пристроился между ящиками, но прежде, чем отдаться полностью на волю теплой волне из самодельного обогревателя, попытался всполошить себя испугом: а что, если совсем не на обед умотали псы? что, если нагрянут сейчас? – всполошить не удалось, вспыхнула было паника начальным взметом далеко где-то да сразу же и растворилась в потоке теплого воздуха (позовут… посигналят… штампы включат…)

Перед глазами в суматошной сутолоке толкались картинки длинного дня, но ошалелые глаза пацанов пробились вперед, и один подмигнул многозначительно, сразу же объяснив Слепухину все: надо было раньше сообразить – такой шанс упустил… Правда, острижен Слепухин наголо… Знать бы заранее, чтобы пацан парик с собой притащил… Слепухин мигом поменялся с пацаненком одежками, и вот уже его, а не пацаненка, протаскивают через дежурную часть и лающих офицеров (только бы парик не сполз), потом на пинках выталкивают за ворота…

– Вставай, Слепень, пора уже…

Покачиваясь и не до конца очнувшись, Слепухин брел в полуяви к воротам промки, не успевая вровень с отовсюду выныривающими зеками, упуская их вперед. У ворот стояло человек тридцать – по нескольку чертей из каждой бригады заранее занимали места в очереди на выход – и сейчас к ним пристраивались остальные бригадники. Маленькая серая кучка на глазах разрасталась в огромную колышливую и гудящую толпу.

Открылись ворота, но мелькнувшие возле них солдаты исчезли опять. Провисшая в проеме ворот цепь дуговой линией перечеркивала дорогу в столовую.

Слепухин все надеялся вернуть себе окутывающую благодать недавнего тепла и бессознательно сопротивлялся невозможности этого здесь, на нестерпимом продуве… Он влез в толпу, пробираясь вперед к своей бригаде, и вместе с толпой его качнуло к воротам, но стукнувший радостью выплск крови (выпускают уже) заморозило сразу же, как только глаза нащупали перед собой на прежнем месте висящую цепь. И все-таки что-то там происходило…

По выскобленной в накат прямой от дежурной части сюда, мимо длинного здания столовой, неуклюже оскальзываясь, бежал очередной бедолага, попавшийся на всем известный подвох режимника. Сам режимник, заткнув полы шинели за ремень, быстро настигал его. Когда-то и Слепухин безмозглым куренком клюнул на этот фокус. Ухваченный рукой режимника по выходу из столовой и доставленный в дежурную часть за попытку вынести в барак свою же пайку хлеба (с этой бескультурной привычкой зеков лагерные псы борются постоянно), Слепухин смирился уже с безвозвратной потерей тюхи, и болело все только о предстоящем наказании. Тогда режимник и предложил эту игру в догонялки, и если догонит он Слепухина от вахты до промки, «тогда уж не обижайся, тогда мы тебя, прорву прожорливую, обезжирим кругом»… Уже с первых же шагов Слепухин удивился, что проиграл. Вот ведь где проступало всего ощутимее, что с ним (и со всеми) сделала зона: ты мог двигаться, ползать, копошиться – не больше… Кормили тебя только на медленное это копошение – пробежать хоть сто метров ты не мог, и если казалось тебе раньше, что ты бежишь, поспешая по своим делам, то это только казалось – двигался ты смешно и жалко, может, и не быстрее, чем шагом – разве позабавнее только…

На чудилу, уже и не бежавшего, а уворачивающегося только из лап режимника, Слепухин смотрел с жалостью и презрением, однако, вопреки очевидному, желал ему всей душой удачи. Никакой удачи быть, конечно, не могло – режимник в своих забавах подстраховывался от любых неожиданностей: вот уже из будочки высыпались солдаты, готовые перехватить увертливого дурика, если удастся ему ускользнуть от настигающей пятерни… Готово – трепыхается чудик, теперь уж и совсем зря трепыхается. Однако, не зря: оставил в кулаке режимника телогрейку и без нее закружил дальше, не видя куда… вспрыгнул на помойную тележку, прикорнувшую у столовой, шаг по ней и прыжок на землю, а тележка от толчка тыкнулась под ноги настигавшего, принимая его на грязный свой настил под одобрительный свист всей промзоны… Здесь и иссякли последние силы убегающего, которому уже не отделаться ларьком или свиданкой…

«Пошла, бригада!» – Слепухин занял свое место в пятерке и одновременно с остальными шагнул к воротам – «пошла пятерка».

Еще на пороге столовой стало понятно обрывками гудящих звуков – не обманные слухи сквозили по промке, все так и было… Шнырей ни о чем расспрашивать не пришлось – на подходе к столам отряда они сами выложили: «отшмонали начисто… то, что не одето на себе было – то и унесли… из тумбочек выгребали, не разбирая… следом рапорта рисовали. Считай, на каждого… хранение недозволенного…»

Все прыгало внутри, и долгожданный обед был не в радость, хотя менее других подрубленный известиями Слепухин отметил, что и обед по случаю общего переполоха совсем не такой, как всегда. В супе зачерпывалась настоящая картошка среди очисток, а второе и вообще на удивление: постоянная обеденная перловка была прикрыта радужными разводами какого-то вонючего жира, вряд ли пищевого, но все же…

Бригады быстренько отваливали от столов, уступая место следующим, и крутились на улице у выхода из столовой, ожидая сигнала для возвращения на промку, в бурлящем кипении, не замечая уже и холода даже. Выталкивались с разных сторон худосочные надежды, что, может, хозяин еще и не знает, может, отменит еще и все вернут обратно… Чем невероятней были надежды, тем быстрее они шли в рост, захватывая всех кажущейся разумностью именно такого выхода…