Текст книги "Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)"

Автор книги: Натан Дубовицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Но для друзей, для своих, для посвящённых капитан Арктика такое выделывает, я вам доложу…

– Например? – встрял Колька.

– Сидим мы как-то с ним у меня на лондонской квартире, – привёл пример Аркадий, – он тогда приезжал проконсультироваться насчёт того, как отбить потери от краха Фэнни Мэй. Оказалось, он все средства одного из своих благотворительных фондов в их бумаги вбухал – ужас! Замечательная, кстати, его черта: в сочетании с абсолютной гениальностью – абсолютная непрактичность. Все кому не лень обирают его, обманывают – продюсеры, консультанты, даже, честно говоря, кое-кто из ближнего круга. Юнга Юнг, возможно, не так искренен, как хочет казаться; да и Госпожа, сдаётся мне, живёт с ним ну не то чтобы только ради денег его и славы, но в значительной мере и из-за них тоже. Не от мира сего человек, пропал бы без меня совсем… Ну да это в сторону… Так вот…

– Но ведь по крайней мере Жёлтый медведь – настоящий верный друг капитана, – испугался за своего кумира младший Дублин; а юнга и у него был давно на подозрении: нетвёрдая, вьющаяся личность.

– Жёлтый чист, – подтвердил рассказчик и продолжил: – Так вот. Сидим, значит, выпиваем…

– А капитан Арктика разве тоже пьющий? – опять испугался Велик.

– Ни на йоту! Ни капли! Калахари и Каракумы! Сухо, ни капли! Он святой; он чист; они все чисты, не только Жёлтый. И Юнг, и Госпожа, и оборотень Волхов, не слушай, сынок, никого, кто утверждает обратное, – врезался острым ответом в беседу Глеб Глебович.

– Я, вспомните-ка, и не настаивал, что юнга и Госпожа плохие, а лишь предположил, что не очень хорошие, но может статься, что и хорошие, – уточнил Аркадий; мальчик облегчённо улыбнулся. – Пьём чай. Уайт ти, как говорят местные, с молоком то есть; ну, одеты, как положено к файвоклоку – уайт тай, запонки и всё такое… Кстати, Глеб Глебович, откуда у вас такой постер замечательный? Я лучшей визуализации кривой Хартера не встречал, – показал Аркадий рюмкой на простенок между кухней и комнатой, где висел глянцевый плакат с красочным изображением популярного фрактала; Дублин в очередной раз поразился бесконечной эрудиции старшего сына. – А, ну да, в «Сайенс туморроу» отличные художники и фотографы. Пожалуй, это лучший научный журнал в мире, верно…

В общем, сидим, скучаем. Я как хозяин должен гостя развлекать. Говорю: капитан, пойдёмте в Элбертхолл, там сегодня Эминем, отличное зрелище.

Что вы, отвечает капитан, мы неплохо сидим. Чай вкусный. Я, говорит, как товарищу готов вам такое зрелище показать, какое глаза человеческие не видели.

Как, что такое? – спрашиваю.

А вот что такое, отвечает, – будущее; хотите будущее увидеть? так, запросто, за чаем? и ходить, говорит, никуда не нужно.

Э-э, говорю, не верю, но хочу.

Он и говорит: смотрите на чайник, будущее там.

Сидим, смотрим на чайник. Он, кстати, у меня серебряный. Смотрим минуту, другую, пятую, десятую. Сначала ничего, только наши расплывающиеся лица видны, но потом по чуть-чуть стало наплывать каких-то других отражений, постепенно всё более ясных, определённых.

Видим на серебряном чайнике семь золотых светильников, а среди них некто в подире, довольно шумным голосом отдающий приказ семи ангелам: идите и вылейте семь чаш на землю. Те идут, выливают. Из чаш, надо сказать, льётся всякая дрянь: вирусы, бактерии тлетворные, паразиты, генномодифицированные продукты, повышенный холестерин, либеральные журналисты, напалм. От этого всего земля помирает. Ни львов рыкающих, ни крылышкующих золотописьмом кузнечиков, ни валяющих дурака людей. Без горячего дыхания живых существ земля замерзает. Покрывается сплошь льдом. Ужас!

– И всё? – в отчаянии не выдержал Велик.

– Думали – всё. Смотрели на чайник как в цилиндрический телевизор, видя конец света. Жаль, говорю. И как-то особенно мне жаль не красоты жизни почему-то, а её убожества. Не львов и кузнечиков благородных, не красивых людей. А именно жальче всего – людей некрасивых, которые ни дня не гордились собой, на которых ни разу никто не позарился. Этих несчастных, бедных, обиженных. Красивые люди, они хоть и пропали вместе со всеми, а всё-таки хоть день, хоть минуту, но ведь были же счастливы. А чем минута от вечности отличается? Да ничем, длиной только, а остальное – такое же. Так что для них и помереть не страшно, потому что они были. Значит, по божьему счёту, – есть, всегда есть и пребудут, ибо времени у бога нет, оно только у людей вроде хвоста болтается на душе, атавизм, признак недобожественности человека. Жалко же тех, которые и не были, не жили, не осуществились. Которые не взошли над миром, как звёзды и радуги, а пролежали в каких-то недрах и пазухах. Не проросли, не расцвели и богу на глаза не попались. Не заметил их господь, и прожили они без него, как картошки без света – еле-еле протлели. Этих, не доросших до образа божия, корявеньких, тупеньких, грязненьких, прыщавеньких жалко. Поманило их только солнце, а к себе не подняло, жить не дало. Не вышли они из их малости в его небеса.

Жалко кривоногих пузатых баб, жалко сухогубых, сутулых злых девок; мужиков жалко никаких, измученных простатитом и безденежьем и презрением от своих пузатых кривоногих жён и упыреватых детёнышей; жалко и упыреватых детёнышей, радующихся жалкой радостию дешёвым игрушкам и лишней конфете; жалко всех этих неважных людей, их непородистых собак и невпечатляющих кошек, их неумных друзей из непрестижных районов, их невзрачного бога, прозябающего в мелочных разбирательствах их копеечных грехов. Жалко, о, бедные! Бедные люди, кошки, собаки! Бедные пауки и мокрицы! Бедные гиены, гамадрилы и индейские петухи! Бедные черви, гонококки, мухи и тараканы! Бедные жабы, бараны, козлы! О, козлы – особенно бедные! Бедные свиньи! Самые жирные, самые тупые и грязные из свиней – трижды бедные! Бедные крысы, всеми презираемые, изгоняемые с лица земли, запертые в канализации крысы! Бедные комары, клопы, бородавочники, медузы! Бедные мерзкие, уродливейшие гады морские! Бедные, бедные – все-все погибли! – почти зарыдал Аркадий, а Колька так и зарыдал:

– Бедный я! Бедный!

– И ты, Колька, и ты бедный, – поддержал Глеб Глебович.

– Неужели так всё и кончилось? И всё?! – опять воскликнул тоже плачущий Велик.

– Неужели так всё и кончилось? И всё? – спросил я, плача, у капитана Арктика, – ответил Аркадий. – Сиди и смотри, ответил он. Сидим, смотрим. Видим – опять появляется некто над всем этим льдом. И в руках у него семь крестообразных звёзд. И говорит: смотрите и скажите всем о держащем семь звёзд.

И начинают эти звёзды в его руках разгораться, как солнца, и источать жар. Становится светло и видно белый храм, на котором эти семь солнц горят куполами, а на них семь золотых крестов. Становится ещё жарче и светлее, и видно, что храм на хрустальной горе Арарат, а вокруг горы тает лёд и образуется тёплое море. И лёд растопляется от куполов храма, и по талой воде отовсюду плывут к храму кто на лодке, кто на бревне, кто на яхте, кто на эсминце, кто на плоту, а кто и просто баттерфляем – все, все, все, всё, что есть на земле живаго. Оттаявшие, воскресшие. И впереди всех – бедные, самые бедные, за кем недосмотрел бох, кого недолюбил, кого обидел, кем пренебрёг.

И выходит бох к бедным своим и видит, что это жалко. И говорит им, увечным человекам своим, мокрицам своим и уродам своим, гиенам и крокодилам своим, ехиднам своим и змиям, и крысам своим: бедные мои, бедные! Простите меня. И возрадуйтесь. Ибо ваше есть царствие небесное.

И, повернувшись ко мне, бох говорил со мной из чайника и сказал: скажи всем о грядущем покаянии держащего семь звёзд. Возвести всем бедным – придёт день, и господь ваш попросит у вас прощения. И искупит свою вину. Ибо во искупление своей вины перед вами за страдания ваши, а не ваших грехов перед ним, бох распял себя на кресте. И если вы, бедные, любите вашего бога – смягчите сердца ваши. Ибо иначе как вы простите его? За ваше уродство, за ваши болезни, за голод, мор и войну, за слезинку ребёнка – простите, господа, вашего господа.

– Значит, всё будет хорошо, – обрадовался Велик.

– Конечно, даже лучше, чем хорошо, – сказал старший брат.

– Херня всё это, – вытирая слёзы баранкой, заявил Колька.

– Поясни, – вскинулся Аркадий.

– Жулик этот твой капитан Арктика. Проходимец вроде Кашпировского или колдуна Лонго, – пояснил Колька.

– В моём доме об этом выдающемся человеке попрошу дурно не отзываться, – вежливо, но твёрдо сказал Дублин-ст.

– И в моём доме тоже, – присоединился к отцу Велик.

– Кашпировский, что ли, выдающийся? – съязвил Колька.

– Капитана Арктика нельзя равнять с этим шарлатаном, – всё с той же грубо выставленной вежливостью парировал Глеб Глебович.

– То, что капитан показал Аркаше в чайнике, – это же Семисолнечный скит, о котором Абрам сегодня рассказывал, пап, скит на айсберге Арарат! Значит, всё правда, а вы про какого-то Кашпировского, – восторженно выложил аргумент Дублин-мл.

– Солидные люди, а говорите херню, – упорствовал Колька. – Вы сами-то видели этот айсберг? А у капитана на представлении бывали? Я ведь не рассказывал вам, Глеб Глебович, никогда. А ведь я не вечно мороженую рыбу и памперсы грузил. Видел и я, Колька Грузовик, другую жизнь, другие грузы. Я ведь в «Уффици» из шоубиза пришёл. Рабочим сцены был, знаете, у кого? Знаете, чей реквизит таскал?

– Кашпировского?

– Почти угадал, Аркадий-возможно-Глебович; работал я у самого капитана Арктика, вот о котором ты столько чудесного сейчас рассказал.

– Слушай, сынок, а где твоё пальто? И что у тебя сглазом? – спохватился вдруг Глеб Глебович.

– Да ладно, пап, давай лучше Кольку послушаем, – отмахнулся Аркадий.

– Послушайте, послушайте, – продолжил Колька. – Этот ваш капитан Арктика – пустышка, порожняк, пузырь пиара. Впаривают его лохам за деньги…

– Его шоу бесплатное… Он сам деньги бедным раздаёт… – встрепенулся Велик.

– Бесплатное, только от кассы до буфета волонтёры побираются – на операцию мальчику, на голодающих манекенщиц, на погорельцев нижегородских, пьяниц вологодских, туда-сюда. Одних бедных оберёт, другим отдаст. Только не всё отдаст, что собрал, а из каждой тысячи рубль. Зато уж растрезвонит про этот благородный и бескорыстный рубль, так распиарит его, как будто это не обычный мелкий рублишка, каких много, а какой-нибудь редкостный, неслыханный долларовый миллиард. А всё, кроме этого дутого рубля, – себе в карман и братве своей, Юнгу, Госпоже. Яхты, виллы, бриллианты… Хотя братва-то поважней капитана будет. А капитан так – двухметровая внешность только с синими глазами на пустой голове.

Вместо мозга у него юнга Юнг. Точнее, он у Юнга вместо сахарной ваты. Юнг ведь в пермском цирке сахарной ватой в антрактах торговал. А теперь капитаном Арктика торгует. Зовут юнгу не Юнг, а на самом деле Лёвка Блевнов…

– Ну так уж сразу и Блевнов? – усомнился в существовании такой неприятной фамилии Глеб.

– Конечно, плохой человек из шайки бандитов не может быть просто Ивановым или Вайсманом. Он, конечно, Блевнов. А подельники у него Подлюкин и Злодеев – классическая драма! – подхватил Аркадий.

– Блевнов. Лёвка, – спокойно настоял на своём Грузовик. – Лёвка и сколотил, как ты верно выразился, шайку. Ты ведь верно догадался, Аркаша, тёмные это всё личности. Двоих Лёвка из цирка взял, Жёлтого медведя и Госпожу. Ну медведь, понятно, он и в Африке медведь. Никакой он не проклятый принц Казираги. Обычный тупой топтыгин. Там на самокате ездил по арене, а тут теперь судьбу типа предсказывает. А Госпожа – Верка…

– Подлюкина? – перебил Аркадий.

– Хренова, – не смутился Колька.

– Ты ничего не путаешь? Не Херова? Не Хуева? – ёрничал старший сын.

– Не надо при ребёнке-то, не расходись, – с достоинством сделал замечание разоблачитель. – Хренова она…

– Не может быть! Такая сволочь и такой благородной фамилии…

– Верка Хренова, она у фокусника Вайсмана бабой для распиливания подрабатывала.

– А! Вайсман всё-таки был! Цирк не без добрых людей! – ввернул Аркадий.

– Ты мне дашь рассказать или нет? – начал невозмутимо выходить из себя Колька. – Пилили её. Пилой. Ножовкой и двуручной. И бензопилой. И так. Просто пилили. Вайсманы, их два было, Вайсмана-то. Отец и дед, а сына у них не было. Была дочь. Вот её, казалось бы, бери и пили сколько влезет. Но нет, своё-то жалко. Вот и стали наше пилить, русское… Наших русских красавиц… Вайсманы…

– Э-э, Колян, «Майн кампф» мы и без тебя читали, ты давай дело говори…

– Я не читал, – сконфуженно взглянул на брата Велик.

– Да и не стоит. Что там написано, всем и так известно… К делу, Коля, к делу…

– …Вайсманы наших русских красавиц. А Госпожа – красавица. Хитрая, властная, только Юнга боится, и то не так уж сильно, а остальных вот так держит, – показал Колька на трепетавшую на вилке кильку. – Она и охмурила капиташку этого. Собрали они всего по чуть-чуть: из цирка пару фокусов; от Кашпировского приёмчики кое-какие, ну там взгляд сурьёзный, голос зычный; медведя научили из коробки записки про судьбу вытаскивать; астрологии подмешали, хиромантии, гипноза – так своё шоу и сварганили, начали людей дурить. Массово будущее разъяснять и лечить от всех без разбору болезней. Денег на раскрутку у Вити Ватикана заняли, между прочим, бандит такой, и пошло-поехало: гастроли, тэвэ, полные стадионы лохов.

– У Ватикана? – что-то как бы припомнилось вдруг Дублину-ст.

– Навыдумывали про капитана Арктика всяких сказок, – не расслышал Колька. – Что родился в Царском селе, что знаком с Вэвэпэ. Что мореход и мастер церемоний; шпион и миллиардер; иллюзионист и филантроп, и экстрасенс-целитель… И что под парусом до полюса доходит… бред…

– А в действительности он некто Еропегов, работавший санитаром в пермском дурдоме, набравшийся там разных опытов воздействия на психику. Потом в Госпожу Хренову влюбился, спелся через неё с Юнгом и сделался фронтменом шарлатанской труппы психотерапевтов. Когда он договорился до того, что мёртвых может воскрешать, его вызвали куда надо и пригрозили посадить. Аферист, связанный с криминалитетом… – вдруг бьющим, как оголённый провод током, голосом, как бы дразня Грузовика, в тон ему вроде бы и вдогонку, но в то же время и в пику как будто – продолжил Глеб Глебович.

– Ну правильно, правильно, – сбился Колька, – а ты откуда знаешь?

– А оттуда же, из газеты «Московский день», из статьи, которую ты дословно пересказываешь, клеветнической, подлой, проплаченной, лживой от начала до конца, – загневался, обличая и вскрывая обман, Глеб, – из статьи, заказанной завистниками и бездарями. Был большой скандал, капитан Арктика выиграл суд, клеветники были наказаны, кто-то даже из редакции уволен. И как тебе, Николай, не стыдно повторять эту дрянь, да ещё в моём доме. И при Велике. Нехорошо. Капитан Арктика – великий человек, единственный в нашей стране человек, кому можно верить.

У него дар пророчества и целительства несомненный. Это я вам как учёный говорю. И воскресение мёртвых не такая чепуха, как кому-то кажется… Это я тоже как учёный… Он – луч среди куч… то есть, туч…

– Браво, папа, – закричали Велик и Аркаша; Аркаша ещё и добавил: – Так ты, Коль, работал у капитана или совсем всё выдумал?

– Работал, – сник и принялся долго пить из рюмки последнюю каплю Колька.

– А почему ушли? – спросил Велик, которому жалко Кольку стало.

– Платили мало.

– Или выгнали тебя? А? – пристал Аркадий.

– Да ну вас. Не верите, не надо, – промямлил Грузовик.

– А? – не отставал Аркадий.

– Ну выгнали, – сознался Колька.

– За пьянку?

– Нет.

– А?

– За… ну… спёр я там… софит… у них…

– Софит? Зачем?

– За красоту. Красивый, сука, был. Горит, бывало, светит, ну прям солнце. Не удержался. До сих пор храню. Дома лежит. Включаю по праздникам. Приглашаю посмотреть. Не пожалеете.

– Ну, Колька, ты неправ. Ограбил человека, да на него же и злишься и клевещешь. Пей за это штрафную, – засмеялся Аркадий и торжественно возгласил: – Капитан Арктика, мореход и мастер церемоний, защитник слабых и податель помощи гибнущим – полностью оправдан и реабилитирован. За это надо выпить. Ура!

– Ура! – закричали все, не исключая и Кольки, расплакавшегося опять, кающегося.

§ 17

Раскалённый спором Аркаша расстегнул сорочку донизу. На груди его объявилась татуировка, мастерски исполненная в лучших традициях фресковой живописи. Охра, умбра, марс, кобальт, голубец, киноварь. 20 смх20 см. Изображалось чудо св. Георгия о змие, но, кажется, с изменённым и отчасти несчастливым концом. По замыслу неизвестного автора выходил конфуз, дракон явно легендарного воина одолевал и доедал его вместе с конём. Из пасти торжествующей крылатой рептилии торчали огрызок копья, огузок и последнее копыто коня, надкушенные нимб и лик великого подвижника. Он как бы говорил «извиняйте» растерянной неподалёку дочери правителя Гебала, которая как бы отвечала «ничего, бывает…»

– Зачем это? Это нехорошо, застегнись, – попросил Глеб Глебович, смущённый кощунственным сюжетом наколки.

– Ошибки молодости, – застегнулся Аркадий. – Знаю, что зря, но теперь не выведешь. Да и красиво, согласитесь. Это не хохлома какая-нибудь – тут искусство, ферапонтовская школа, вершина православного дизайна. Мастер один известный делал, реставратор.

– Ты на бога за что-то в обиде, сынок? – печально предположил Глеб.

– Да нет, чего на него обижаться, он мне всё дал.

– Взаймы, – сказал Грузовик.

– Что взаймы? – спросил Аркадий.

– Всё. Бог ничего так не даёт. Всё взаймы. Потом обратно забирает.

– Ты, Коля, часом не Екклезиаст? – скривился Аркадий.

– Нет, я в ГИТИСе учился.

– На грузчика?

– На критика.

– Вот как. А что ж по специальности не работаешь? Зачёт по злобе и зависти не сдал?

– Ты хоть и издеваешься, но мысль глубокую высказал. Я всё думал… почему… я не за пазухой… а под каблуком у Христа… притих. Думал, думал, а ты ответил, надо же, – после паузы восхитился Колька.

– Что мы всё, ребята, про Христа, Екклезиаста, про Георгия Победоносца, про капитана Арктика? Всё всуе как-то, как-то не так, как надо бы. Они же бох, а мы как блогеры о них болтаем, глупо, злобно, торопливо, не так, не так, – поморщился Глеб Глебович.

– Может, и глупо, но не злобно, просто с юмором, – возразил Аркадий. – Да и вам-то, учёному, что за дело до бога-то этого и до всех его эманаций и воплощений? Бох ведь штука антинаучная.

– Бох не штука. Не так, не так. Ньютон в бога веровал. И Эйнштейн; не тот, который, как я, твой вероятный отец, а другой, настоящий. И Хокинг до сих пор его по вселенной ищет, – Дублин-ст. открыл последнюю бутылку. – Наука не от отрицания бога возникла, а от веры в него. От веры в единый всеобщий закон, а это ведь бох и есть.

– Вот как, – подставил рюмку Аркадий. – Всемирный закон тяготения, второй закон термодинамики, закон бутерброда… – кто же из них бох?

– Не так, не так… Закон законов. Всеобщий. Простой и ясный. Он ещё не сформулирован. Я работаю…

– Дерзко! – оценил Колька.

– …Разрабатываю метод симплификации. Упрощения то есть. Математический язык усложнился до такой степени, что на нём нельзя сказать ничего понятного и полезного, – несколько лихорадочно зашептал Глеб. – Сложность помогла нам добраться до вершины. Но теперь она мешает нам видеть, что вокруг. Нынешняя наука – как строительные леса, надо её разобрать, чтобы понять, что построено. А то уже она становится самоцелью. Как если бы архитектура и строительное дело служили бы только возведению лесов – всё более затейливых, надёжных, красивых. И все бы строили леса, а не здания.

Мой метод упрощения математического языка призван выявить, что выношено сложностью, что созрело в её путанице. Как выглядит вершина, куда мы взошли, и какой вид с неё открывается.

– Вокруг чего настроены леса, – понял Колька.

– Верно. Найти понятную всем формулу, в которой будет всё, ради чего было всё, что было. Общий знаменатель. Единый закон, – подтвердил математик.

– Ну и что там просматривается, за лесами? – полюбопытствовал Аркадий.

– Не торговый ли центр? – спросил Колька. – Не яма ли?

– Не так, не так. В том-то и дело, что… хотя расчёты ещё не завершены… но там что-то такое… божественное… должно быть…

– Значит, всё будет хорошо? – спросил Велик.

– Конечно, – ответил за отца Аркадий. – Под такую крупную тему предлагаю по стакану. Не по рюмке, а именно по стакану, нечего тут мельчить. Есть стаканы-то? Чайные кружки? Ещё лучше. Подойдут. Спасибо, Велик. Наливай, Глеб Глебович, по полной. До дна. За бога. Чтоб был здоров и всё чтоб у него было хорошо.

– Не так, не так, – качал головой Глеб, но пил, однако, до дна.

§ 18

Потом Велик уснул; Дублин-ст. сыграл на бубне что-то из Шуберта; Колька поплакал по конченному коньяку, вызвался было сбегать за новым, был решительно остановлен неожиданно трезвым рассуждением Быкова-Бутберга о том, что «так не остановимся до утра и к рассвету всё подчистую пропьём, на Буайан не останется», поплакал тогда ещё, теперь уже без повода, и ушёл спать к себе на склад; Аркадий попел немного под папин бубен, поплясал под собственное пение, поотпрашивался в гостиницу, но был отговорен Глебом и ненадолго проснувшимся Великом и оставлен ночевать на Заднезаводской. Лёг на полу в комнате, умиротворённый, усыновлённый, уставший доброй усталостью осчастливившего всех волшебника.

Старший Дублин засыпал трудно, бурно, всё думал разболевшимся от радости и благодарности лбом о Доре Бутберг, пославшей ему доброго ангела Аркадия с коньяком и деньгами. И минувший четверг, начинавшийся так страшно в безнадёжной бездне безденежья и жажды, оказался вдруг на высоте, с которой видны были путеводные звёзды и попутные ветры.

Младшему снилось, будто он, эсквайр, сэр, мистер, директор, – ходит с важным лицом по десятиэтажному магазину биониклов на Стренде в таком же, как у Аркадия, модном галстуке, с таким же, как у Аркадия, быстрым и насмешливым взглядом.

По улице осторожно, никого не разбудив, оставшись незамеченным, прошёл не по-зимнему нежный дождик. Как все январские дожди, порой проливающиеся в наши суровые зимы, как всё не в своё время случившееся, он был недолог, неловок и бесплоден. Едва явившись, тут же отступил вместе с минутной ночной оттепелью. Словно неуместные слёзы, подкатившие было к глазам в самый важный момент какой-нибудь большой борьбы, в двух шагах от победы, когда все глядят на героя, ожидая и требуя твёрдости, решимости, грозы; а герой в ужасе чувствует жжение под веками, в горле ком, слабость в мышцах и в мыслях нежность; он бы рад уже отречься от борьбы и победы, расплакаться как мальчик, сбежать и спрятаться, но толпа требует бури, знакомые дамы готовятся аплодировать; и вот – герой напрягся, и слёзы, сверкнувшие было возле зрачков, схлынули, силы вернулись, снова пришёл успех. Но невнимательно выслушал герой привычные овации, рассеянно жал руки пришедшим поздравить и еле дождался окончания празднеств. Как только разбрелась ликующая толпа, бросился куда-то в погреб, забился в самый безлюдный угол дома и, обратив очи внутрь, прямо в душу, взялся рассматривать место, откуда сочились слёзы и слабость. Увидел, что душа его полузадушена запущенным, неизлечимым уже отчаянием, что она от болезни этой отёчна, сыра и дрябла. Понял, что поправить ничего уже нельзя, можно только доигрывать роль героя в ожидании разоблачения и позора, слушая, как тает ледяная воля, претворяясь в пресные слёзы, непрошенные, нелепые, как дождь в январе.

Дрыхнувшего на складе на мешке с просроченным просом Кольку на рассвете растолкал прокуренный шофёр, подогнавший под разгрузку фуру просроченных книг. Оказалось, в торговом центре собирались открыть книжный магазин, вот и подвезли первый товар. Как всегда, подвезли в «Уффици» то, что не купилось, не разошлось в столичных городах и долежалось до полураспада, до невозможной дешевизны. Не успевший проспаться и протрезветь Грузовик разгружал кое-как, во все стороны, мимо поддонов; в итоге навалил какую-то кучу и упал на неё досыпать. Книги были затхлые, рыхлые, пухлые. Одну из них, потолще и попушистей, он раскрыл, взбил как подушку, положил себе под голову и захрапел, уткнувшись верхними зубами в сто седьмую страницу, в набранное пышным шрифтом пророчество «для зла есть будущность – придёт время, когда народятся большие драконы».

Храпел Колька довольно приятным, чистым, октавы в две с лишним высотой тенором, которым и в Ла Скала похрапеть было бы не стыдно, и вошедшие в помещение жених и невеста поначалу замешкались, заслушавшись.

Жених был в смокинге, в обильно пузырящихся на руках и за ушами мускулах. У невесты под головой лежали в белых подвенечных кружевах груди размером с голову. Она склонилась над грузчиком, сказала «он», дёрнула его за волосы, сказала «подъём». Колька мгновенно восстал из книжной кучи, вылупился невменяемо на врачующихся, как на нежданное сновидение, и, не пришедши ещё в полной мере в себя, решив спросонья, что кругом брак и свадьба, прохрапел громкое «горько». Молодые машинально поцеловались и попросили Грузовика проследовать с ними.

– Во дворец бракосочетания, – догадался Колька.

– В шестое отделение, – возразил жених.

– В шестое отделение дворца бракосочетания, – не хотел расставаться со свадебным настроем Колька.

– Милиции, – конкретизировал жених.

– А что там?

– Что может быть в отделении милиции? Милиция, естественно, что же ещё, – проговорила невеста, слегка загремев вдруг наручниками.

– Опа! – пробудился окончательно Грузовик. – Вы кто, ребята?

– Прапорщики мы, – отвечали жених и невеста. – Прапорщики Пантелеевы.

– А чего одеты так? Для конспирации, что ли? – показал на белое платье скованными уже руками Колька.

– Женимся, – пояснил прапорщик Пантелеев.

– Ехали из загса через ваш грёбаный район, вот начальство и попросило заодно и тебя задержать и доставить, у них тут наряда поблизости не было; нет, блять, покоя ни днём, ни ночью, замуж выйти некогда; они ещё и ночью позвонят, как пить дать, у них ума хватит и в брачную ночь отправить за какими-нибудь мудаками гоняться, – проворчала прапорщик Пантелеева.

– Доставим тебя в лучшем виде, тут недалеко. Мы всё равно к родителям едем. Это по дороге, – сказал новобрачный милиционер, показывая задержанному удостоверение.

– А что я сделал-то? – спросил Колька.

– Там объяснят, давай садись в машину, десять уже, опаздываем, нас родители ждут, да и дел ещё до чорта, насчёт ресторана на вечер не всё ещё решено, про холодец много неясного и про танцы, – заспешил, взглянув на айфон, жених, заталкивая арестанта в белосиний автомобиль с мигалкой на крыше и надписью «милиция» на борту, украшенный от кормы до носа белосиними лентами, а на носу ещё и двумя великанскими обручальными кольцами из пластмассового золота.

– Совет да любовь, – подумал Колька в ужасе. Увезли Кольку.

Куда счастливее шли тем временем дела у Дублиных. Они весело и невкусно позавтракали в кафе «Русский кофеин» и отправились всей семьёю хлопотать об отъезде отца. Причём Аркадий проявил прыть, расторопность и рвение, в наших прохладных и медленных землях невиданные. Велик взирал на него с восхищением, Глеб – с надеждой. Быстрота и услужливость, с которой обделывал он дела, были не только невиданные, но и не вполне, если так можно выразиться, нормальные, как бы нездоровые даже, что-то уж слишком выходящие наружу, не всегда вынужденные, часто избыточные. На трезвый взгляд была бы заметна и странность, и подозрительность, но никто в их компании не взглядывал трезво – Велик по малолетству и простодушию, папаша – по причине употреблённого в «Кофеине» бокала искристой «белуги». За пятницу и субботу были куплены билеты на Буайан и обратно через Пулково, оплачена гостиница в Метценгерштейне, профинансированы прочие расходы по поездке. С офшорным княжеством очень кстати действовал безвизовый режим, но загранпаспорт потребовался новый, с ним пришлось повозиться, и если б не Аркашина ловкость, не вышло бы ничего, но даже и паспорт к ночи на воскресенье был справлен. Второпях, правда, в нём случилась опечатка, и Дублин стал Дублон. Но так было даже солиднее и иностраннее, как пояснил Аркадий. Из экономии Глеба Глебовича отправляли за рубеж одного и на два только дня; Велика же на семейном совете решили оставить дома на попечении у Аркадия, этого столь полезного и любезного, хотя и очень недавнего и неочевидного брата. На жизнь и хранение Глеб оставлял им почти половину наличных, хотя Аркадий горделиво отказывался, уверяя, что куры не клюют у него кредиток, но отец настоял, мол, и ему столько денег в двухдневном туре без надобности.

Дублин-ст. позвонил Надежде Кривцовой, попросил пару раз проведать сыновей, пока его не будет. Надя захотела его проводить.

В воскресенье вечером в ожидании рейса Глеб, Велик, Надя и Аркадий столпились в буфете аэродрома.

Глеб держал Велика на руках, прижимая его к себе, как богородец маленького драгоценного господа, жалел, что не берёт его с собой, хотел заговорить с Аркадием об отсрочке на день, за это время чтоб оформить документы и на Велика и взять его, но – не заговорил, неудобно было, очень уж много сил потратил Аркадий, чтобы всё устроить. И продолжал тратить, шмыгал от буфета до кассы, сновал между таможней и буфетом, шептал что-то пограничникам и Наде, успевал потормошить официантов и посмешить младшего Дублина. Велик был счастлив, что остаётся с Аркадием, у него впервые в жизни появился старший брат, да не просто брат, а какой ещё! каких поискать! – знавший толк в биониклах, взрослый, но не старый, неунывающий, красивый, добрый.

Надя, то и дело озираясь, нет ли поблизости подчинённых её мужа, говорила нежно любовнику:

– Глебик, скажи что-нибудь.

– Что же? – спрашивал Глеб.

– Что-нибудь хорошее.

– Что же хорошее?

– Скажи формулу, Глебик.

– Какую же, душа моя, формулу тебе сказать? Все уж переговорил.

– Ну хоть ту, про гамильтониана…

– Аш равно аш ноль плюс лямбда вэ, – продекламировал Дублин.

– Как хорошо! Лямбда вэ… Как ты это делаешь! Скажи ещё, – умилилась и задышала чаще Надежда.

– Интеграл дэ икс жэ икс сигма икс минус икс ноль равно жэ икс ноль, – сказал Глеб.

– Ой, не могу, – Надя обожала Глеба за математику, за то, что знал он такие непостижимые, великие вещи, за то, что так не похож был на Кривцова. Генерал не постиг и постичь не хотел ничего высокого, даже мечты у него были толстые, низкие – вот как бы, к примеру, пристрелить и сожрать кабана пожирнее. Надя, конечно, в Глебовых формулах ничего не понимала, но чуяла бездну, из которой они звучали. Была, была в Глебике бездна, а в Кривцове был один только жареный кабан. Надя стояла перед Глебом в страхе, любви и смущении, как стоит на берегу океана обычная туристка из наших мелких мест, не сведущая в загадках течений, планктонов и подводных вулканов, ничего про океан не знающая, ощущающая только душой неизмеримую мощь, глубину и тайну и, ошеломлённая, шепчущая «ну надо же, бля…»