Текст книги "Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)"
Автор книги: Натан Дубовицкий
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
Выбравшись из толпы детей и собак, выкатившись из города, друзья всё спорили. Не договорившись, сменили тему.
– Слушай, дело прошлое, а чего ты всё-таки на Сахарова не пришёл? – спросил Бур.
– Я ж тебе говорил, не смог. Проспал.
– Как ты мог проспать, если митинг в два начался?
– Так я спать лёг в час… Ты чё? Думаешь, я испугался?
– Не знаю…
– Чё ты не знаешь? Я испугался, что ли, думаешь? Бля?!
– Ты не испугался, конечно, но чего-то не пришёл. А могли бы революцию сделать, если бы некоторые…
– Чё некоторые?
– Да ничего!
– Не! Ты, бля, договаривай! Чё некоторые?
– Да ничё!.. Опять щас выберут… на шесть лет… а ты спишь…
– Ну и оставайся тут! Без тебя в Лондон поеду. А ты тут революцию свою… дрочи…
– Ну и хуй с тобой!
– Да иди ты в жопу.
– Останови машину.
– Зачем? Ты чего, пешком пойдёшь?
– Стой давай.
Щуп притормозил; справа была роща елей, слева холмы земли; повсюду снег. Бур, возбуждённый спором, влажной горячей ладонью провёл по щеке Щупа.
– Ты хочешь? – спросил Щуп влажным горячим баритоном.
Бур ответил страстным глубоким всхлипом. Друзья обнялись и жёстко, с хрустом и матом совокупились.
Кончив и устало нежа друг друга лёгкими взглядами и касаниями, они порассуждали:
– Поедем с математиком решать? Я тебя люблю.
– Да ну его. И я тебя. Смсни Ватикану, что с капитаном решили. Он завтра деньги перечислит. И ходу отсюда, из совка этого. Не могу, достало меня тут всё, рожи эти, чиновники, жулики и воры… Перевешал бы всех…
Ссориться им больше не хотелось; одевшись, поели, поехали – «по дороге решим». Из-под елей вылезли зайцы, глянули на Мерседес неприветливо, отвернулись. Там, где горизонт обрывал трассу, горело что-то вишнёвым огнём – лес? дом? солнце?
Зайцы перешли бетонку, поднялись на холм и стали что-то высматривать на расстилавшейся вокруг широкой плоской России.
Велик, спавший на дальнем краю этой огромной местности в погребе под замком, увидел во сне растекавшуюся по миру густую тьму. Он проснулся и открыл глаза, и увидел ту же тьму – наяву. И подумал: что-то случилось, что-то случилось, случилось.
§ 36
Едва Острогорская перестала таиться и возвестила открыто о своей миссии, к ней со всей округи потянулся крупный служебный народ. Как-то скоро навели о ней справки, снеслись со знатными знакомыми в Москве и получили от них разъяснения в высшей степени удовлетворительные. Передавали из столицы источники сведующие и верные, что Маргарита Викторовна имеет связи через Сардинию чуть ли не в Кремле, располагает крепкими рекомендациями и полномочиями чрезвычайными. Что вхожа к самому Павлу Алексеевичу, Александру Ивановичу приходится правой рукой, а с Натальей Александровной так и просто на дружеской ноге. Кто были эти Александр Иванович и Наталья Александровна, наводящие справки даже и не представляли, но по тону ответов догадывались, что какие-то, по всей видимости, экстренные существа.
Так что всякий норовил с Маргаритой Викторовной познакомиться или хоть мелькнуть перед ней в надежде понравиться. И уж конечно, не в низменном значении, ни о каком флирте солидные эти характеры и не помышляли, а исключительно в интересах дела, по служебной исключительно надобности. Что вот-де глянемся мы столичной диве, а она и замолвит слово там, наверху кому следует. Какое такое «слово»? Где «там»? И кто тот, «кому»? И чем, наконец, глянемся-то «мы»? Какими своими рожами и талантами? Тут было, право, много ещё неясного, но энтузиазма это нисколько не умаляло.
Все эти подчинённые начальники, пресмыкавшиеся у подножия державной пирамиды; рядовые генералы, состоявшие на посылках у азербайджанских перепродавцов; полнотелые подполковники, не умевшие выкарабкаться из-под полковников, мешающих их карьерному росту; мелкопоместные миллионеры, изнурённые классовой ненавистью к миллиардерам; здешние серенькие селебритиз, застрявшие и заскучавшие в нижних этажах высшего общества – всё это ринулось к Маргарите в надежде набраться новых чинов, званий и связей.
Кто звонил без церемоний прямо на добытый окольно мобильный и шёпотом на ухо звал на уху. Кто обращался официальным письмом на казённом бланке с неотложным политическим вопросом. Кто оставлял у портье подарки и визитки, и приглашения на вечеринки. Но чаще пытались действовать тонко, через тунгуса, либо ставшего вдруг в большой чести Че, либо хотя бы фон Павелецца, потому что всё ж таки побаивались красавицу с полномочиями, не хотели враз нарваться, без разведки и разводки нечаянно дров наломать, не так как-нибудь показаться. Тогда – пиши пропало, не только нового чина не схлопочешь, но ещё и старого лишишься. Не только в Котлас не переведут, не говоря уже о Москве, а пожалуй, и отсюда-то вытурят.
Тунгуса и Че обхаживали, совали им билеты Банка России, но те не брали, бранились только в ответ и стыдили сователей. Фон Павелеццу билеты тоже сунули было, и он их, само собой, взял, но просьбу о знакомстве с Марго выполнить не смог, почему и был отставлен всеми как неспособный, ни к чему не годный человек.
Вельможные горожане пожаловали гостье роскошный пятикомнатный кривцовский кабинет в полицейском управлении. «Для удобства работы». Советовали «для удобства отдыха» съехать из затхлого Атлантика на свои червонцевские дачи.
От дач Марго безусловно отказалась, а в кабинете дворцового типа бывала, собирая там целый штаб следствия из уже известных Че, фон Павелецца, тунгуса, а также коллег из других силовых учреждений, журналистов, конторщиков мэрии, добровольных помощников из числа бандитов и школьников.
Работалось там действительно удобно – все виды связи, под рукой весь штат управления, лаборатории, комнаты для совещаний и уединённых размышлений.
Веселила её и отделка, обстановка офиса – как будто дизайнер захотел воспроизвести викторианский стиль, о котором судил по собственным воспоминаниям о декорациях посмотренного однажды в детстве древнерусского фильма «Чисто английское убийство». Ничего личного от усопшего хозяина здесь не осталось (поскольку он сюда заглядывал в последнее время очень редко и кратко), кроме двух фотографий на столе. На одной насупленная годовалая Машинка; с другой жутко улыбался, лёжа на палой дубовой листве, сердитый секач с простреленным сердцем, любимый охотничий трофей Кривцова. Перед входом из приёмной в собственно кабинет к стене была привинчена бронзовая пластина с трогательной надписью «Реставрация помещения осуществлена при финансовой поддержке предпринимателя и гражданина Фёдора Петровича Пухлова».
В раздольной приёмной с громадноглазной громадногрудой секретаршей по утрам грудились теперь сходившиеся со всего города вип-просители. Они приставали к Че, тунгусу, реже прямо к Марго с устными и письменными предложениями, доносами, наветами, просьбами, мольбами, плачами и даже часто с какими-то невнятными, но сильно подобострастными и патриотическими междометиями. Мешали работать, но прогнать их невозможно было ввиду их неимоверной по здешним меркам административной весомости и соответственно вездеходности.
«А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я ещё не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели. А один раз меня приняли даже за главнокомандующего…» – думала Марго цитатой из русской классической книги с забытыми сюжетом и названием, читанной в отрочестве на домашних уроках, каждый раз, шествуя к своему рабочему месту сквозь гудящую груду разнокалиберных заискивающих начальников. Уездные тузы и тузики расступались перед ней, энергично сопя и спотыкаясь друг о друга; немногие, самые только тупые и отчаянные дерзали поздороваться или подать прошение, да и то, едва наскочив, отскакивали; велико было напряжение, страшен страх.
Замечательно, что красивой её из наших обывателей, кажется, никто не находил. Может быть, оттого, что красота Маргариты была избыточной, атакующей, отталкивающей. Пугала, а не привлекала. Даже Человечников, единственный рискнувший сойти от неё с ума, не знал точно, влюблён он или только напуган. Высокая, высокомерная, в чёрном тонком длинном пальто, в чёрных джинсах и изящных полувоенных полусапожках, она лазерным взглядом насмешливого лица раздвигала толпу и на полдня скрывалась в кабинете.
Не так легко было прорваться в заветный кабинет Надежде Кривцовой и расторопному слуге купчихи Сироповой Анатолию Негру. Взгляды у них были нелазерные, пальто у Надежды неромантически рыжее какое-то, а у Толи и вовсе непальто, куртка куцая; толпа по их пути не расступалась, наоборот, не сторонился никто, мешали пробиться на приём к Марго и её команде. Мешали, а Толе и Наде очень туда нужно было. Они встретились у входа в управление; были знакомы – купеческие дети учились в школе, где преподавала Надежда; Негру часто их привозил на занятия и забирал потом; разговорились:
– Надежда Петровна, уважаемая Надежда Петровна, – с лёгким дубоссарским акцентом посочувствовал Негру. – Ещё девочку вашу не нашли, а тут с уважаемым Сергеем Михайловичем горе такое… Беда одна не ходит… А тут и Глеб уважаемый Глебович… Ну если чем могу помочь… И Эльвира Эльдаровна передаёт соболезнования…
Надя обратила к нему потяжелевшее, неподвижное, словно из белого надгробного камня выдавленное лицо и молча, одними глазами прошептала:
– Глеб? Анатолий, вы сказали Глеб? Что с ним?
– Я думал, вы знаете. Они же с отцом Абрамом ушли на полюс.
– На какой полюс? – голос Надежды еле пробился из-под каменеющей печали.
– На Северный. Он ближе… От вина всё это, от вина, вот бедствие русского народа. Эльвире Эльдаровне пьяный Абрам сказал – идём с Глебом на полюс, в какую-то полярную церковь Велика спасать. Через неделю вернёмся, сказал. Три дня, сказал, туда, три обратно. Девять дней прошло – не вернулись. От вина это. Не выносит русский народ вина, плохо ему от него. Вот в Молдове у нас мы вино с детства пьём. И ничего. На полюс не ходим. Нам от вина хорошо, а русскому плохо…
– Глеб ничего не сказал мне. Может быть, он с отцом Абрамом не пошёл? Может, дома он? – предложила Надежда.
– Не знаю про Глеба, всё может быть. А вот отца Абрама точно нет дома десятый уже день. Вот Эльвира Эльдаровна и сказала – иди, Анатолий, в полицию, скажи им. Вот иду. А вы? Про Машинку узнать? Или из кабинета Сергея Михайловича вещи забрать? Ничего, что интересуюсь? Если вещи, могу помочь донести…
– Нет, Анатолий, не вещи. Про Машинку письмо получила, – заплакала Надя.
– Ну-ну, – цокнул языком Негру – От кого?
– Какие-то красные партизаны. Похитили они её. Выкуп требуют.
– Ну-ну!
– Велели в полицию не заявлять. А у меня и денег-то столько нет, сколько они просят. Я и не знала никогда, где их муж прятал. Вот пришла сюда и стою у дверей уже полчаса. Заявлять? Не заявлять?
– Ну-ну!
– Как вы думаете, Анатолий!
– Заявлять! Полиция что-нибудь придумает. Она хитрая. А похитители не узнают ничего. Если вы, конечно, не будете ещё пять часов у дверей стоять.
– А что же полиция придумает-то, Толенька?
– Куклу придумает, это такие деньги ненастоящие. Или меченые деньги придумает. Засаду придумает. Да мало ли что! Пошли! Я про Абрама заявлю, а вы про партизан. Ну и про Глеба Глебовича проверить попросим.
[Как мы, отчаявшись и потерявшись в затруднительных обстоятельствах, как мы бодримся, дойдя до точки, от любого уверенно произнесённого совета, даже если совет недодуман, а советчик глуп и равнодушен!]
Надежда Петровна пошатнулась, накренилась и побрела покорно по коридорам управления вслед за молдаванином.
К Марго, однако, проникнуть с ходу не удалось. Сгрудившиеся перед заветной дверью сопящие чиновники слышать не хотели о срочности, о смертельной опасности, угрожавшей ребёнку, о злосчастии, постигшем монаха и математика. Всем им, по их словам, тоже было нужно срочно и важно попасть к Острогорской. Требовали встать в очередь и ждать, требовали равенства и скромности.
Не протиснулись бы, если бы среди прочих не торчал в приёмной некто Нектов, помощник мэра, которому раз в месяц относил Негру от Сироповой букет ромашек с вложенными между цветов тремя пятисотевровыми деньгами. Нектов был добрый малый, к тому же тёзка.
– Толя! Толя! – поздоровались приятели, пошептались, поозирались многозначительно. Потом Нектов подвёл Негру и Кривцову к двери и сказал припавшему к ней директору Водоканала:
– Им нужно, – посверливая пальцем берёзовый косяк.
– Я-то не против, если ты просишь, – доверительно сообщил директор. – Но не пустят их. Строгая она. Ждать надо, когда сама выйдет.
– Этих пустят. Они по делу. По профилю. По специальности, понимаешь? – прояснил Нектов. – У них вопросы уголовные, а не карьерные, не то что у нас.
– Ну рискни, – отвалился от двери директор.
Помощник мэра втолкнул Кривцову и Негру в кабинет и крикнул туда же:
– Насчёт Машинки они. И Глеба Дублина.
За большим столом для совещаний сидели Че, тунгус и фон Павелецц. Они в который уже раз рассматривали два одинаковых конверта и два одинаковых тетрадных листа с неодинаковыми текстами. Че близоруко водил носом то по китайским, то по русским письменам, всё что-то пытался вычитать и понять, но, видно было, не понимал. Фон Павелецц отщипывал бумажные волокна для очередной экспертизы и в очередной раз удивлялся, что нет ни одного отпечатка, ничего. «Хоть бы слюны капля или пыли бы хоть пылинка», – жаловался он тунгусу. Тунгус качал мягкой жёлтой молчаливой головой.
Все точки, где продавались такие конверты и тетради, быстро установили, но без толку – слишком много было этих точек, самые обычные были конверты и тетради, покупавшиеся повседневно всеми подряд, очень многими людьми. Документов Треста Д. Е. на квартире дублинской не нашли: то ли прятал их в другом неведомом месте, то ли потерял во время передряг на Буайане. Но папку пустую приманчивого красного цвета во вторую печь полуразрушенной котельной положили и засаду на чердаке припрятали; однако засада зря пока мёрзла – не пришёл за папкой никто. Зря шерстили и прочёсывали город оперативники, журналисты, школьники и бандиты, пока зря.
На полу на жёлтом шёлковом ковре с вышитым посвящением «Сергею Михайловичу – благодарное Горэнерго» в позе лотоса восседала Марго. Она странно носила – пять обручальных колец. Четыре на левой руке в память о четырёх разводах – серебряное, стальное, два белого золота. И одно на правой – платиновое, означающее брак с Максимом. У неё была привычка – в задумчивости теребить кольцо правой руки, снимать его и надевать на пальцы левой, потом обратно и так далее. Она так всегда делала, когда предчувствовала перемены. И сейчас она занималась именно этим – задумывалась, смотрела бессмысленно в стену, играла кольцом.
Она так и не двинулась с места, пока: в комнату втолкнулись Надя и Толя; заявили одновременно о красных партизанах, выкупе, Дублине, расстриге; Че взял у Кривцовой письмо похитителей – такой же (естественно, такой же) конверт, такой же лист с оборванным краем из такой же тетради; Толя передал мнение Эльвиры Эльдаровны, что у о. Абрама давно белая горячка, а у Глеба Глебовича, как известно, недавно, так что наверняка вместе сбежали; тунгус подтвердил, что Глеба несколько дней уже дома нет, скорее всего и в самом деле сбежал с о. на полюс; «почему на полюс?» – «как мог обещать до полюса дойти и обратно за неделю?» – «самолёт?» – «да нет, по железке, говорил, до Караула, а оттуда пешком» – «бред какой-то» – «врал?» – «просто белая горячка» – «ах, да, забыл, тогда ясно» – «и что там на полюсе?» – «Велика там хотели спасать» – «как так?» – «да бох их знает» – «белая горячка»; письмо партизанское было напечатано на принтере: «Надежда ваш муж был кровосос, он грабил народ, теперь его постигла заслуженная смерть а деньги народные надо народу вернуть, ваша дочка у нас вот её отпечаток верните народу пять миллионов долларов или для начала хотя бы рублей. Мы политическое движение красные партизаны. Положите деньги в старой котельной в первую печь от входа около новоленинградского оврага. Не бойтесь печь не горит деньги не пострадают. Будут все до копейки возвращены народу по справедливости. Не заявляйте в полицию. Не говорите ей про нас и про печь. Тогда получите живую дочь. До свидания. Красные партизаны срок неделя»; Кривцову и молдаванина тунгус и фон Павелецц развели по разным комнатам для допроса и официальной фиксации показаний.
Тогда Марго вспрыгнула и сказала оставшемуся за столом Евгению Михайловичу:
– Три письма на одинаковой бумаге от имени разных персонажей – то намёк на Дракона, то на Щупа и Ватикана, то какие-то красные партизаны. Чья-то тупая шутка? Или преступник играет? Хамит? Так смело? Или нарочно обильно следит, чтобы мы его поскорее поймали? Такое случается… уставший маньяк… Или действительно Велика забрали Бур и Щуп ради Треста Д. Е.? А Машинку украли и вправду политические идиоты? И каким-то невероятным образом эти разные и не связанные меж собой преступники случайно использовали похожие конверты и рвали листы из одной тетради? Мало, маловероятно, но – вероятно! Или всё-таки Аркадий Быков. У него и тату имеется – дракон… Не просто, может быть, так… Но если он, тогда что с Машинкой? Просто пошла искать Велика и потерялась? А ведь и Подколесин с Пантелеевым могли. Могли. А теперь врут… Нет, не могу! И ещё Дублин-старший куда-то делся. На полюс! Что за блажь! Нет, не могу, мозг мой виснет! Виснет, Че, зависает! Скажите, Че, вы ведь меня любите, кажется?..
– Как… Как вам будет убодно… удогно… Как вам… угодно. Как удобно… Вам… Если нужно, если вам нужно, то очень, очень даже… Если нет, не надо если, то уж я тогда… ни-ни… никаких таких… как скажете, в общем… – заюлил майор.
– На что вы готовы ради меня? На всё, как положено?
– На всё, – Человечников сполз со стула и зашагал по комнате на коленях. – На всё, царица, на любое… Вот вы в личной жизни не очень счастливы. У вас с мужьями вашими… простите… не складывается… Но ведь разве миллиардеры эти и хипстеры, и тем более писатели могут? Любить? Нет, они не так. Как мы. Простые труженики… Денег мало, нет совсем… Так что ж… Зато любовь!.. Я на всё! Они не на всё. Хипстеры не на всё. Им только давай. И не спасибо. А я – на всё!
– Тогда слушайте, мой рыцарь. Найдите Машинку и Велика. Сделайте это для меня. Если, не дай бох, плохо и поздно уже, если… не в живых они, то урода этого найдите, тварь эту… накажите… А я – добьюсь вашего назначения на место тунгуса в Москве… Тунгус на моё пойдёт… А если живыми найдёте, если спасёте их – ещё и… – тут Маргарита Викторовна Острогорская сверкнула очами на манер Настасьи Филипповны Барашковой, – замуж за вас пойду!
– Матушка! Королевна! Всемогущая! Всё сделаю, всё будет!
Он, как был на коленях, так и выскочил в приёмную к немалому изумлению дожидавшихся сановников.
– Вот это так королева! – повторял он поминутно, обращаясь к кому ни попало, топая коленями по паркету. – Вот это так по-нашему! – вскрикивал он не помня себя. – Ну, кто из вас, мазурики, такую штуку сделает, а? Я сделаю! Всё сделаю! Царица! Всё сделаю!
Обидевшись за мазуриков, сановники отворачивались; Че нёсся, сам не знал куда, носился по управлению и набрасывался на встречных с криком «всё сделаю!»
Марго осталась одна, напряжённая, тонкая, поразительная, как обоюдоострая молния.
Все её кольца были на левой руке, все пять. И это был знак свободы. Она знала, что не будет жить с Максом; знала, что не будет работать в Следственном комитете; знала, что не сможет расследовать своё десятое дело; что очередной этап её жизни закончился безвозвратно. Но знала также, что хоть и не найдёт детей сама, не хватит ей на это уставшего ума, зато хватит ей красоты – вдохновить несчастного уездного детектива, похожего на неухоженного пса, на любой подвиг. «Сим победиши», поняла она сегодня, увидев его почему-то во сне. «Маша! Велик! Всё будет хорошо! Он всё сделает!» – думала она.
Наскакавшись по управлению так, что протёр наконец на коленях брюки и кальсоны, Че с колен встал и уже обычным галопом, на ступнях помчался домой.
– Женюсь! Женюсь! – прокричал он жене, присевшей было на пылесос отдохнуть после большой уборки.
– Что? Что? – Ангелина Борисовна была уверена, что ослышалась.
– Поздравь! Женюсь! – женатый жених напоминал пророка, только что изувеченного шестикрылым серафимом, он жёг.
– Ты пьяный! – с надеждой в голосе произнесла супруга, но нет, всё было гораздо сложнее.
– Ты меня поймёшь. Я тебя познакомлю. Ты оценишь! Эта такая… царица…
– Ты ж женат, жопа страшная! – начала злиться Ангелина, поднимаясь с пылесоса.
– Да, – то ли спросил, то ли подтвердил Че. – Ну да! Ну так что же! Это же само собой. Женат, но хочу ещё… Дополнительно…
– До. Пол. Ни. Тель. Но, – порвала в клочки последнее его слово жена. – Познакомишь, значит… Ну и я тебя кое с кем познакомлю. С пылесосом, допустим, вот этим, – разозлилась она в полную уже меру и начала колотить супруга грубым пылесосьим хоботом.
Хобот, однако, скоро сломался, и Ангелина схватила с комода здоровенный глобус.
Увидев толстое учебное пособие в карающей руке подруги, Че вспомнил, что глобус этот как-то сразу не понравился ему – тогда ещё, очень давно, когда партком наградил старшего лейтенанта Человечникова этим «ценным» подарком за беспорочную службу. Евгений Михайлович никогда не интересовался географией и был расстроен, что ему не вручили спиннинг или хотя бы соковыжималку, как другим поощрённым в тот день. И когда допёр глобус до квартиры и взвалил на комод, испытал какое-то смутное беспокойство. Как будто в доме завёлся предмет, назначение которого темно и тревожно, как то драматургическое ружьё, которое, повиснув на стене в первом акте пьесы, обязательно выстрелит в четвёртом. И вот – свершилось! Глобус «выстрелил»! Он оказался тяжким, словно молот, и гулким, словно колокол; страшнее пылесоса, потому что никак не ломался.
Жена била бедного Че и лоснящимися океанами по щекам, и вострыми Кордильерами по затылку, и пыльною Австралиею по спине.
– Эх, эх, – отвечал Че, но жениться всё равно хотел.
Ангелина была неутомима, глобус неотразим.
Понимая, что тут не выжить, Че прорвался к двери и обратился в бегство. Он покружил полчаса по городу, запутывая следы, и укрылся в тёщиной избушке.
Он всё ещё был бешен от счастья; ни о чём не жалел; был уверен, теперь уверен, что «всё сделает», что Машинка и Велик будут спасены. Глуп! И по глупости – всесилен влюблённый человек.
Глупы и всесильны – влюблённые! Потому что у них есть, для чего жить, а не как у умных – не для чего.
Влюблённые спасают детей. Влюблённые переставляют горы и открывают америки. От любви – все миры и войны. Из любви сделана музыка, сделаны сверкающие драгоценные дни, которые мы иногда находим в мутной руде будней.
Для любви – подвиги и подлости.
Двух вещей боятся все без исключения люди – смерти и любви. Но любви – больше, ибо она сильнее. У смерти ничего нет. Сама по себе она ничем не обладает. Никто не принадлежит ей. Смерть забирает лишь то, что оставлено любовью. А что у любви, то – бессмертно.
§ 37
Огорошив Эльвиру Эльдаровну Сиропову, покровительницу свою и благодетельницу, объявлением о выдвижении на полюс и оставив её открытым от удивления ртом глотать успокоительные таблетки, отец Абрам нахлобучил ветхий куколь на куньем меху, сунул в суму образ бакинской богоматери, две бутылки водки и несколько банок консервированной голодной кутьи и отправился к Глебу. На выходе со двора зашёл в гараж и своровал, пробормотав «прости, господи», один из сохших в подсобке негриных полушубков. «Перебьёшься, атеист», – громыхнул он во весь гараж, зная, впрочем, что Толя уехал по делам. Не любил он молдаванина, как и молдаванин его не любил, а полушубок прихватил для дорогого друга Дублина, зная о бедности его и беспечности – дорога предстояла неторная, холодная, дальняя.
Монах был восторжен и неадекватен; лихорадочное предчувствие чуда заразило разум и несло тело на север. На полпути до Заднезаводской под памятником неизвестному писателю вспомнил, ценой какой экономии скопил две бутылки водки и пожалел себя. Он столько воздерживался, столько терпел, что теперь не грех было и подкрепиться, тем более, что дорога предстояла неторная. Немедленно выпив целую бутылку, ту, впрочем, что поменьше, о. запел выученный когда-то на Арарате апокрифический псалом:
– Славься, Эарендил, ярчайший из ангелов, идущий к людям… луч справедливого солнца, сияющий выше звёзд… сам собой светящийся…
Из-за памятника выскочили, как всегда, когда выпивался алкоголь, отцовы дежурные черти. Отец, подкреплённый и ещё более неадекватный, двинулся вперёд; черти увязались за ним, возились возле, вязли в снегу, вразнобой фальшиво подпевали:
– Eala… lalala… Earendel, englala lalala beorhfast… torht ofer tunglas… laslas lalala… gehwane ofsylfum… lala… symle lelele inlihtes…
Дошли до глебова дома. Глеб стоял у подъезда, глядя на окно своей квартиры, и дрожал, замёрз.
Он выходил в магазин купить еды Велику и себе, но не купил, потому что забыл, потоптался между полок, потрогал наугад несколько пачек чего-то мучного бесчувственными пальцами и безучастными взглядами. Уставился после этого в пол и, разговорившись с собой, вышел. Воротившись к дому, замер перед дверью подъезда, почуяв лёгкий оклик сверху. За окном их квартиры на подоконнике исчезал призрачный Велик и звал его тающим шёпотом.
– Ты что, сынок? Почему исчезаешь? – крикнул Глеб.
– Я должен исчезнуть.
– Почему маленький мой?
– Потому что пока я с тобой, ты меня не найдёшь. Ты ничего не делаешь, чтобы спасти меня, потому что я у тебя есть. Но я не настоящий, понимаешь? А меня настоящего ты даже не пытаешься спасти. Так нельзя, папа!
– Прости меня, солнышко моё! Я виноват, виноват.
– До свидания, папочка. Найди меня. Найди обязательно. Спаси меня, папа!
– Как же?.. Что же мне делать?.. Что делать?.. Я их всех просил. Они не смогли, Велик. Человечников не смог. Даже Маргарита не смогла. Как же я-то смогу, Велинька мой?.. Я ведь ничего не умею, кроме математики… Да и её уже давно… не умею…
Велик исчез. На его месте за окном шевелил вытканными трёхпалыми тюльпанами тусклый тюль.
– Да что же это я говорю… – спохватился Глеб. – Я, конечно… обязательно… спасу тебя, сыночек!
Он всей очнувшейся и вдруг заспешившей душой всматривался теперь в пустое окно, словно в надвратную икону на входе в новую жизнь. Предчувствие чуда вскружило и его бедную голову. Он понимал, что вернуться в квартиру, спрятаться в ней от мороза и ужаса было бы предательством по отношению к сыну. Он поклялся пустому окну, что не вернётся домой без Велика, что не сомкнёт глаз, не помыслит ничего отвлекающего от единственной идеи спасения, не устанет, не умрёт, пока – не вызволит ребёнка из беды, из неведомого несчастия.
– Привет, Глебыч, – хлопнул его по спине ласковой лапой отец Абрам. – Слыхал, свихнулся ты. Ну, думаю, пора выручать товарища. Велика надо спасать. Вызволим чадо твоё из беды, вызволим. Это уж как бох свят.
– Надо, надо, – с жаром подхватил Глеб, – но как же? Лучшие сыщики рыщут…
– Всуе! Вздор эти сыщики! Я знаю как!
– Как же?
– Вера. Одна вера и ничего больше. Дедукция, редукция, дактилоскопия, анализ днк, полиграфы и прочее современное сыскное хозяйство – без веры ничто! И ныне, и присно, и во веки – одной верой будет спасаться человек. Сильна ли твоя вера, брат?
– Вера – не знаю. Тоска сильна, – отвечал Дублин.
– Для начала и тоска сойдёт. От тоски – всякая вера.
– Что ж делать будем, брат?
– А вот что. Дело твоё – сына спасти. Богоугодное дело. Богоугоднее некуда. Потому что кому мы, крестиане, поклоняемся? Ребёночку на руках богоматери. Маме и сыночку её; и отцу-богу. Семье, стало быть. И что верою преодолеваем? Смерть наших деток. Ибо в ужасе несёт мать дитя своё в мир – знает, что на съедение смерти. И тут встаём мы: смерть! где твоё жало? И побеждаем ея! И нет у бога никого дороже сына его возлюбленного и матери его. В каждой матери бог велит видеть богородицу, в каждом младенце – Христа. (Ну, у Велика матери как бы нет; значит, ты, Глеб, вроде как богородец, вместо неё.) Кто обидит ребёнка, тот Ирод! Разве не так? Разве, истребляя младенцев, Ирод знал, который из них мессия? Ударивший ребёнка не бога ли бьёт? Так я думаю! А ты как?
– И я, и я так же, отче, – затрепетал Глеб в восхищении.
– А раз так, нет важнее дела на свете, чем Велика спасти. Слушай!
Через три дня в Семисолнечном ските божий архангел будет через схимонахов просить бога о чуде. Он уже, конечно, решил давно о каком. Освободит кого-нибудь страждущего, отнимет от боли или погибели. Он уже, конечно, решил кого. Но если мы поспеем туда, опередим, можем уговорить монахов послушаться нас, а не его. И вымолить у вседержителя нашего маленького…
– Да разве это не выдумка твоя, про скит этот?
– Вера, вера где твоя, брат?
– Да, да, вера, верно… Но за три-то дня… Это же где-то на полюсе? Самолётом, что ли?
– Три не три, может, и четыре. Не помню я, в какое из семи воскресений до капитана Арктика очередь доходит. А самолётом нельзя. Денег нет на самолёт. Нельзя за деньги. За деньги чудес не бывает. Вера, вера, брат, твоя где? Через полчаса поезд проходит Адлер-Беловодье. Стоянка пять минут. Если сейчас пойдём, успеем…
– А билеты?
– Нет, нет билетов на чудо. Там, знаю, проводники добрые, даром довезут, за хороший разговор. Докатим до Караула к ночи. Это самая к полюсу ближняя станция. От неё пешком через лес, потом через поле – там и океан. Ну а уж по океану – легче, быстрее будет.
– Но за три-то дня как успеть?
– А вера на что? Вон божий человек Мухаммад, мусульманин, прости господи, а и то сподобился за ночь от Мекки до Иерусалима добраться и обратно вернуться. Неужто мы, православные, хуже чем? С нами бох!
– Так что ж мы там, на собаках, что ли? – всё допытывался Глеб.
– Ну вот сейчас видно математика! Всё алгеброй гармонию норовит прощупать. Ну какие, брат, собаки? С божьей помощью, а не с собачьей домчимся.
– Так не бывает.
– А вера? Вера на что? Верою, одной верой спасёмся, когда ничего уже другое не помогает! Вот и вся теория!
– Grau, teurer Freund, ist alle Theorie, – прикрикнул один из толпившихся чуть в стороне чертей.
– По-русски говори, бусурман, – не оборачиваясь, парировал о.
– А с божьей помощью, это как – на корабле? – доставал Глеб.
– Тьфу, экий ты… Да сам не знаю. Знаю только, что доберёмся, успеем. Пошли.
– Пошли! Верую! – решился, растерявшись, Глеб Глебович.
– Вы с нами, окаянные? – обратился к чертям монах.
– …mit Narren sich beladen, das kommt zuletzt dem Teufel selbst zu Schaden, – пошутил Формозъ.
– По-русски, ребята, прошу вас, не до тарабарщины этой теперь, не до шуток, – мягко проговорил о.