Текст книги "Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)"

Автор книги: Натан Дубовицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

– Waooooow. Comment a-t-il fait?

– C’est simple: il suffit de croire.

– Croire quoi?

– Croire au pouvoir de la fiction. Il est fort possible que tu ne sois qu’un personnage né dans l’imagination d’un fou. Ca ne t’empêche pas d’exister.

– Quel charabia…

– Toute notre histoire est peut-être inventée.

– N’importe quoi.

– Ne te vexe pas pour si peu. La réalité est surnaturelle. Parce que nous sommes Russes, nous sommes différents des autres: nous rêvons davantage. Nous avons inventé cette arme de destruction massive: le roman. Tu comprendras plus tard. Cela n’enlève rien à l’éternité de notre amour, ni à l’immortelle beauté de tes yeux, qui sont profonds comme le lac Baïkal.

FB»

– Это кто? Кокто? – поинтересовался Дублин, назвав единственное вспомнившееся галльское литературное имя.

– Но, месье, – обиделась француженка («Француженка?» – подумал Дублин) и пояснила почти по-пилатски: – Се – Бегбедер!

– Какой на хер Бегбедер? Он разве играл? Не помню такого, – невпопад отозвался собутыльник лысого. – Я ж тебе говорю, штрафной Павич бил, а если бы не этому дураку бить доверили, а тому же Кутзее, то барсы точно выиграли бы…

– Ну не пизди, братан, это не я про Бегбедера сказал, – уткнулся ему в макушку лысый. – А Кутзее твой такое же хуйло, не пизди… Челси чемпион, Челси, братан…

– Да в этом твоём Челси, кроме Честертона, все тюфяки безногие. Это им Абрамович кубок купил, все знают, у арабов купил… – всему самолёту поведал братан.

– Не пизди, братан. Сам знаешь, кроме Честертона, у них Кэролл, Уайльд и этот, как его, третий номер…

– Джойс что ли? Да он не ихний, не родной. Купил его им Абрамович, у арабов купил…

– Ну играет-то за них…

– Почему во всех фильмах попутчицами главных героев оказываются ослепительно красивые девушки? Почему рядом со мной расселась эта носатая ушастая орлеанская баба? – подумал Глеб. – Видимо, я не главный герой.

Самолёт трясло часа полтора; потом влетели в Европу, небо выпрямилось, стало похожим на автобан, ровным, гладким. Вместо скрывшегося за поворотом отечественного солнца пассажирам в окна и в очи брызнули сочные звёзды заграницы. Трясти перестало, распогодилось, повеселело, полегчало. Пахнуло вековой волей.

– Полегчало, – обратился к лысому Глеб, как-то вдруг, в каком-то порыве, почувствовав себя стремительно выздоравливающим от изнурительной заразной мысли. Эта мысль была подхвачена там, в четверг, во дворе больницы, она сопровождалась тошнотой, головокружением, слабостью и сердечной аритмией. Эта мысль была о пропавшем Хольмсе, пропавших деньгах, пропавшей жизни. Даже появление Аркадия не излечило её, а лишь заглушило. И вдруг теперь – полегчало.

– Не пизди, – ответил лысый. – Ну этот-то понятно, чего пиздит, – кивнул он на макушку сидевшего впереди приятеля, – но ты-то? Ты-то какого хуя пиздишь? – и он налил Глебу полный стакан виски. – Я тебя умоляю, не пизди. Ну хоть ты-то можешь не пиздеть? Хоть один человек в мире может не пиздеть, а?

Глеб засмеялся и – немедленно выпил.

– Ты выпил? Без меня? – провозгласил поклонник Кутзее и – немедленно выпил.

– Не пизди, братан, ну хватит уже… – возразил ему лысый и немедленно выпил.

Дальше уже летели по-братски. Литры и километры неслись быстро, часто. Дружными, слаженными усилиями поменяли местами читательницу Бегбедера и братана. Братан оказался довольно толстым и горделивым – хоть и сидел теперь рядом, но говорил, по-прежнему глядя высоко перед собой, ни к кому головы не поворачивая. К концу полёта Глеба мощно развезло, он стал мягок и вял. На лысого же и братана алкоголь действовал обратным образом. Они будто стекленели, отвердевали, человеку несведущему могло показаться, что даже трезвели как будто. Их жесты и слова становились обрывистее, чётче, приобрели постепенно абсолютно ирреальную чёткость.

По прибытии чётко обрисовалась и утерянная было из виду цель поездки – решено было, нимало не медля, сразу в аэропорту найти бар. Глебу уже верилось, что ровно для этого он и прилетел. Всё прочее выглядело теперь ерундой и ненужностью. Твёрдые друзья чётко понесли его к выходу.

Государство Метценгерштейн встретило их улыбками своих шикарных пограничников. Но улыбки эти показались братану недостаточно искренними. Он сказал об этом одному из молодых сержантов. И, когда тот не понял по-русски, толкнул его. У братана в одной руке был Дублин, в другой бутылка. Он толкнул сержанта бутылкой. В ухо, то есть – практически в голову. Сержант упал, воскликнув что-то воинственное. Уцелевшие сержанты (а их на паспортном контроле было немало) набросились на братана.

– Хорош пиздить, – то ли братану, то ли пограничникам прокричал лысый и начал чётко драться со всеми. Дублина уронили, затоптали и положили в тюрьму ночевать. Странно, но братан и лысый были как-то скоро отпущены, видимо, по причине их сюрреальной твёрдости. Дублин же пролежал в тюрьме до утра. Спалось ему мало, болели какие-то отбитые почки и печени в глубине живота и шумели нелегальные беженцы из Джамахирии. На рассвете, впрочем, отпустили и его, правда, обязав явиться вечером в суд.

Глеб сгорал от стыда за слабость свою и легкомыслие. Прежде чем идти в хольмсову лавку, решил заселиться в отель, где заранее бронировал номер. Было очень рано, ни автобусов, ни такси не имелось на спящих ещё улочках. Болела голова, трескалось от жажды горло, полупустой немодный чемодан бился о ноги. По счастью, столичный городок Метценгерштейн, как и всё на Буайане, был невелик. Так что и в таком состоянии Глебу удалось добрести до гостиницы. Но кое-что о похождениях нового постояльца полиция успела-таки раззвонить по отелям страны. Заказ Дублина был аннулирован. Ему даже не позволили посидеть на диване в лобби.

Он вышел на улицу, переоделся в кустах развесистой папайи в свежие штаны и рубашку из чемодана и попробовал связаться с Великом. Роуминга не было, обо всём позаботился добрый Аркаша, а вот о роуминге забыл. Зашёл Глеб тогда в телефонную будку, но то ли набирал что-то там неправильно, то ли и вправду занято было у сыновей, но так и не удалось ему с ними поговорить. Пошёл к Хольмсу.

Тот же невысокий небоскрёб, тот же лифт. Поднялся в пентхаус, зашёл в знакомый офис. Возле двери вместо «Шейлок Хольмс, бразерс, систерс, френдз» висела теперь табличка с надписями по-английски и более-менее по-русски: «Управленее по борбе протиф руской мафии». Глеб удивился и, удивлённый, вошёл.

В приёмной было не как тогда, а совсем немноголюдно. Одна женщина в штатском ела палочками лапшу из бумажной кубышки. Вторая листала айпад. Важный негр в льняном пиджаке слушал кого-то по телефону, иногда деловито факая вполголоса «фак… фак…»

Глеб подошёл к женщине с айпадом. Как мог, объяснил, что ему нужен Хольмс, что он бенефициар и вкладчик, что у него вопросы к Хольмсу. Пока он говорил, к ним приблизилась, явно заинтересовавшись, женщина с лапшой. Потом подтянулся негр, схлопывая телефон и вынимая из кармана полицейский жетон. Глеб увидел на стене плакат с фотографией Шейлока и большими красными буквами WANTED. Ниже буквами помельче сообщалось что-то об отмывании денег.

Негр на более-менее русском языке допросил Дублина. Женщина с лапшой стояла сзади, женщина без лапши с айпадом разглядывала Глебов паспорт и копалась в базах данных Интерпола. Среди клиентов Хольмса значились Дубин, Дубинин, Дублин и Дубовицкий, человек по фамилии Дублон там не фигурировал. Глеб, запутавшись в показаниях, с похмелья несколько придурковатый, неважно владеющий английским, в каких-нибудь полтора часа вымотал негра полностью, а опечатка в его паспорте окончательно спасла его. Узнав из сводок городской полиции, что допрашиваемый под судом за мелкое хулиганство, негр брезгливо выпроводил его из офиса – мелкая сошка, не его клиент. Он-то, охотник за крупными коррупционерами и мафиози, был раздосадован, что потратил столько времени на пустышку. Раскрыл телефон и деловито зафакал. Женщина с лапшой доставила Глеба к подъезду, выбросила кубышку и палочки в урну и ушла обратно. «Как изменился город», – покачал головой Глеб. И то сказать – Хольмс в розыске за отмывание денег, в его лавке заседает полиция, значит, денег нет и не будет, всё пропало, всё пропало. До суда оставалось три часа. Глеб поплёлся в ресторан через дорогу. В дверях он столкнулся с двумя соотечественниками, бодрыми туристами очень профессиональной внешности в одинаковых шёлковых рубахах навыпуск. Встречные вежливо посторонились, пропуская Дублина в заведение, но прошагав метров десять, обернулись, сначала один, за ним другой.

– Ты понял, Бур? – выдохнул тот, что обернулся первым.

– Чего?

– Чего-чего! Это же тот математик, шизик-теоретик.

– Перельман что ли? – не понимал Бур.

– Ну какой Перельман, ты чего, Бур. Я ж тебе фотку показывал… Дублин!

– Это который у Вити Ватикана «Трест Д. Е.» спёр?

– Ну!

– Да ну!

– Ну я тебя говорю. Точно он.

– Десять лет уже прячется. Хитёр. А ведь не скажешь по нему. На вид так – тряпка какая-то. И алкоголик. Не, не он, наверное, обознался ты, Щуп. Там на «Тресте» миллион был, а этот на миллионера не тянет.

– Он, он, точно тебе говорю.

– Ну если он, так пойдём грохнем его. Сколько Ватикан за него платит?

– Полтинник. А если деньги вернём, хоть часть – половина наша.

– Да нет давно там этих денег! – возбудился Бур. – Завалим его, пусть полтинник всего, зато верный, чем с долгами разбираться, пытать человека. А вдруг у него и нет ничего, давно пропил всё, а его пытают, несправедливо. А то – завалим, и человеку приятно, что не пытали. И нам копейка трудовая не помешает.

– Здесь нельзя, ты чего! – зашипел Щуп. – Не дай бох узнают, невъездными сюда станем, а они ещё и в Шенген настучат, так и в Шенген визу никогда не получим. Сгниём в совке.

– Да никто не узнает. Я быстро, одна нога здесь, вторая там. Шмальну и ходу. Ты жди в машине за углом. У нас же через час самолёт, пока хватятся, то, сё, мы уже в воздухе – и дома!

– Забудь, Бур, забудь, зря я тебе сказал, не заводись. У меня получше план. Здесь чехлить его не будем. Тут заграница, жизнь здесь хорошая, мирная, зачем же её портить. Мы же с тобой жить сюда скоро переедем. Зачем же повышать тут уровень преступности? Это в совке без разницы – трупом больше, трупом меньше. Там если «Курск» тонет – сто трупов, чечены вертушку сбивают – сто трупов, шахта горит – сто трупов… А здесь людей берегут, какому-нибудь дебилу-децепешнику такие почести и заботы, как будто он герой труда и обороны. Тут при любой чрезвычайке – один, три, пять, ну десять от силы погибнет человек. А у нас никак не меньше ста, беда всё спишет, хоть вон «Хромую лошадь» возьми… А тут не так, тут каждый чел на виду и на счету. Грохнем – заметят, обязательно заметят.

– Короче, Щуп, чего предлагаешь, – утомился слушать Бур.

– Вот мы сейчас в Москву летим. Этот Дублин в Константинопыле живёт. С сыном десятилетним. Души в нём не чает. Сына здесь чего-то не видно. Дома, стало быть, остался. Вот заберём мы сынка, пока папаши нет. Подержим пару недель, а потом папаше скажем – что? испугался? Хорошая новость – жив твой сынок. Пока. Плохая – деньги верни. Вернёт – хорошо, половина наша. Не вернёт – грохнем математика. Полтинник наш.

– А сынка грохнем?

– За сынка Ватикан не платит.

– Ну и слава богу. Не люблю детей… это самое…

– Чего?

– Убивать.

– Никто и не просит. Хотя, сам знаешь, в таких делах зарекаться нельзя, действовать будем по обстановке.

Туристы сели в арендованный Ситроен и поехали в аэропорт. Бур закурил и спросил:

– Щуп, а сколько ещё осталось?

– Трое, Бур. Математик этот. Ещё артист. И банкир.

– Кистин, что ли?

– Ну да, Кистин.

– А Френкель, по цементу который?

– Я же тебе говорил, Бур, он неделю назад сам помер. Инфаркт.

– Так давай Ватикану скажем, что это мы его. За него же стольник полагается, жалко стольника-то, а, Щуп.

– Да ты чего, Бур! А репутация? Нам заказчики верить перестанут.

– Плевать на них. Мы ведь завязываем после этих троих.

– Я подумаю. И кстати, когда вернёмся, с кого начнём?

– Ты же сам сказал, с математика. С сынка его, точнее. Он же один дома.

– Да это я только потому, что повстречали мы его. А по плану у нас Кистин следующий, за ним артист, а уж напоследок этот лох. За него меньше всего дают. И разобраться с ним легче всего. Ни охраны, ни ума, ни силы. Десерт! Что, по плану пойдём, или как?

– Как скажешь. Мне ведь и всё равно. Что так, что так.

– Ладно, по дороге обсудим, с кого начать.

Так Глеб остался жив. Он поел, вернее, попил жадно пива, тупо уставившись в тарелку с пиццей. Потом покорно явился в суд. Его приговорили к десяти суткам ареста, продержали со знакомыми джамахирийцами под замком только три дня и четыре ночи и выслали из княжества. Роуминга всё не было. Все деньги ушли на штраф и оплату тюремных сэндвичей.

В самолёте его попутчиками оказались опять братан и лысый, но они не узнали его (напились ведь тогда, на самом деле, до остекленения), познакомились заново и, как водится, знакомство отметили. Но Дублин совсем не пьянел, горе и страх были сильнее вина. Он только на Аркадия теперь надеялся – что поможет ему вылечиться от алкоголизма и денег ещё займёт до первой работы, хотя и неудобно это, не отдав прежнее, вновь занимать.

Он летел в родную страну, плотно населённую его врагами: генерал Кривцов, лейтенант Подколесин, Витя Ватикан и его лучшие киллеры Бурмистров и Рощупкин (Бур и Щуп), ещё какие-то неустановленные нечистые личности, чьи-то несуразные тени и мерзкие маски – обступили уже его и его мальчика, готовили им большую боль, таились, перешёптывались, перемигивались, подгадывая, как бы пострашнее напасть. Но Глеб и не ведал, что есть у него враги, тем паче – у его Велика. Не ведал, что в какой бы тихой судьбе ни прятал человек себя и своих близких, чтоб как-нибудь не разбудить какого лиха, злые люди всё равно найдут их и достанут, и сделают им своё зло (ибо злодеи чувствительны и чутки и сквозь любые стены способны расслышать слабое дыхание человеческой нежности).

Он, хоть и очень огорчённый итогами поездки, в то же время и очень радовался, что скоро увидит сына. Самолёт снижался к русской земле, правильнее сказать, к русскому снегу.

§ 21

В аэропорту Глеба встречала Надежда, чего он никак не ожидал. Она объяснила, что поскольку никак не могла дозвониться ему, уже второй день приезжает в аэропорт встречать все рейсы из Пулково и Домодедово.

– Как Велик? – спросил Глеб.

– И-и-и-и, – запищала в ответ Надя.

– Ты почему плачешь? – спросил Глеб.

– И-и-и…

– Надя! Что случилось?

– И-и…

– Наденька…

– Ве… и-и…

– Надя!

– Вели-и-к… Вели-и-и-и-и… Велииик… пропал, – выплакала, наконец, Надежда ужасающее известие.

Душа, смягчённая любовью, – отличный проводник боли. Страдание в такой душе (а именно такая была у Глеба, прозрачная от нежности к сыну) распространяется с невообразимой скоростью; невообразимой, но всё же небеспредельной. У Глеба ещё было несколько мигов, пока боль и ужас двумя бешеными бесшумными лавинами неслись на него, забивая глаза и мысли ярко-яростной ядовитой темнотой. Он ещё успел задать вопросы:

– Как пропал?

– Не знаю. Звонила им, не отвечали, пошла на квартиру к вам – их нет. День нет, два нет, беда…

– А где Аркадий?

– Тоже исчез, – пыталась не плакать Надя.

– Может, у знакомых где?.. – готовился расплакаться Дублин.

– Всех обзвонила, обошла я, Глебик, нету их нигде! Нету!

– Отъехали куда? В поход там, на лыжах там что ли? Или в Выборг к Доре погостить? Или гуляют… там, придут ещё?

– Да где ж им гулять? И какой поход, что ты, Глебик? К Доре зачем? Беда у нас, милый, беда, а не поход. И не Выборг.

– В милицию заявить… – догадался Дублин.

– Заявила уже, – сказала Надя.

– И что?

– Мужу заявила, попросила помочь, а он…

– А он?

– Он… – женщина сдвинула указательным пальцем чёлку; со лба в густые волосы уходила кровоточащая ссадина, – …он всё знает.

– Знает, где Велик?

– Нет, он про нас с тобой всё знает!

– Бедная моя, – обнял возлюбленную Глеб.

– Как заорёт, как кинется, твари, орёт, твари, твари, – зарыдала Надя.

– Твари, допрыгались, попались, твари, твари! – грянул внезапно генерал Кривцов над головами влюблённых, разразился… словно грубые громы покатились по потолку.

– Серёжа, ты? Как ты здесь?.. – обернулась, съёжившись, на грозный родной ор Надя.

И что же было тут ещё сказать, – ведь и правду чудно было видеть Сергея Михайловича на воле. Наинасущнейшие дела не могли выгнать его из дома-крепости, где прятался он от прытких кетчупов вот уже который год, где хоронился от пылких чеченов. А тут вдруг здесь, в аэропорту, в десяти верстах от спасительного забора, почти без оружия, под охраной одного только лейтенанта Подколесина и двадцати только рядовых милиционеров. Чего ради перестал он бояться Аслана Андарбековича, лютого врага своего? Крепок страх, цепок, окаянный; раз ухватив гражданина за живот или шиворот, ни за что не отпустит. Будет трясти гражданина, обливать его потом, прессовать ему сердце, стопорить мозг. Будить будет среди ночи, заставляя тащиться на кухню на подкошенных ногах и, чтоб унять дрожь в челюстях, обжираться там жареными жирами и копчёными углеводами. Заразит паранойей и нелюдимостью, загонит в укрытие под замки и засовы за железные двери, запрёт, замурует.

Но милостив бох и каждому гражданину дал он средство победить страх. Ибо если бы не было на страх управы, остановилась бы эволюция. Существовали бы граждане не в образе очаровательных прямоходящих героев, как ныне, а в доисторическом виде забившейся под корягу трусливой плесени.

У всякого, даже и самого робкого из нас, отыщется, чем превзойти робость. Посидит гражданин в укрытии, посидит за железными дверями, замками и запорами, посидит да и заскучает. И обнаружит в себе вдруг если и не мужество, то какой-нибудь иной талант, от которого трудно усидеть на месте. И начнёт понемногу пренебрегать опасностью и совершать вылазки из своей норы на свет божий. Соблазнит ли человека роскошь человеческого общения, желание на людей посмотреть и себя показать; или искусит его тщеславие, что вот, мол, сижу тут, прячусь, и никто не знает, что я тут сижу, так вот пусть же знают, а то что же вот так мне зря тут в безвестности весь век и просидеть и т. д.; доведут ли его до цугундера кабаки да бабы; или вот захочется ему в зоологический музей нестерпимо (бывает и так!) или на стадион, посмотреть живьём полуфинал, – и переборют в душе гражданина вот такие-то глупые суеты, пустяки и вздоры великую силу страха. И проявит вдруг гражданин незаурядную халатность, отчаянную беспечность и выберется из укрытия. И очень даже зря!

Знал, точно знал Сергей Михайлович, какая охота ведётся по его душу. Знал и кем, знал, что Аслан Андарбекович не шутник и что у Кетчупа руки по локоть не в кетчупе далеко, а в самой натуральной крови. Знал и боялся. Но сильнее боязни оказалась поразившая его болезнь, имя которой – ревность.

С прошлого четверга, как открыл ему про жену правду лейтенант Подколесин, не было покоя генералу. Что бы ни делал он – ревность жгла, и не было от неё спасения, ни лекарства. И что, казалось бы, такого! Что жена ему или он жене! Спали и разговаривали они давно раздельно. И ели вместе не всегда и не всё. Генерал не мог почему-то видеть, как генеральша жуёт квашеную капусту, грузди, сухари и вообще всё хрустящее. Надежду же тошнило от особенных каких-то хлюпания и хрюкания, с которыми Кривцов кушал чай. И любимый свой куриный суп хлебал он с бесившими её нечестивыми причитаниями «ах, ах…нах, нахххх…уй, уууй…ой…ням, ням, нямнямня…мня…бля…бляааа…ть…ть тьть…уй…ть…» Поэтому, если доходило дело до такого супа или капусты, расходились супруги ужинать по разным столовым. Да и без того давно жили они далеко друг от друга, на разных концах дома; виделись редко и не скучали от этой редкости. Да и садовница кстати тут пришлась; чего же, спрашивается, лучше!

Ну что ему опять-таки вся эта жена! Ну мало ли кто ходит по дому, дом-то большой. Есть же, кроме жены, к примеру, домработницы две и три таджика по хозяйству – не всё ли равно, с кем все они спариваются; так чем же жена важнее таджика? Ведь с сексуальной точки зрения что жена, что таджик – никакой разницы, никакого интереса. Пусть совокупляется с кем хочет.

Наплевать и забыть бы – но нет! Куда! Жжёт ревность, покоряет странная человеческая страсть не отдать другому то, что и самому давно не нужно. Генерал приказал продолжить слежку за Надей. А уж когда она пришла просить помощи для пропавшего Велика, рассвирепел Сергей Михайлович, стукнул её по лбу кобурой, сильно стукнул (впрочем, справедливости ради надо заметить, что кобура пуста была). И продолжил следить, мечтая накрыть изменницу с поличным любовником, и вот выследил и накрыл. И не выдержал, понесло его на место события, чтобы лично… чтобы… чтобы что? Сам не знал что. Вышел из дома, где просидел безвылазно полтора года, и припёрся аж на аэродром. И зря, зря он так погорячился! Но сильна ревность и слепа, тупа.

Оставался лишь миг, последний миг до полного осознания Глебом убийственной вести об исчезновении его малыша, которая наверняка убила бы его. Но тут на лицо ему обрушился кривцовский крик «… твари!..» и крутой удар. Дублин успел разглядеть мчащийся на него деревянного цвета кулак с наколотой надписью «Т-80», тяжёлую, похожую на ухмыляющийся кулак, голову генерала и сверкнувший, как слеза, качнувшийся от поднятой кулаком ударной волны бриллиантик в надиной серёжке. Потом он услышал треск своего ломающегося лица и отключился.

Кривцов начал было колотить упавшего Дублина, за которого попыталась заступиться Надя, сразу же, впрочем, арестованная Подколесиным. Кривцов был не в себе и решался уже на убийство и чего доброго решился бы, но тут сквозь него пролетела пуля.

– Кетчупы? – вопросительно провопил Подколесин. – Засада?

Кривцов свалился рядом с Дублиным.

– Серёженька, миленький! – заголосила Надя над павшим мужем (загадочность женской натуры изрядно преувеличена поэтами и дураками, но однако же следует признать, что иногда на самом деле выходки женщин определённо поразительны).

Рядовые милиционеры разбежались по аэропорту в поисках стрелявшего.

– Или чечены? – продолжал оглушительно размышлять вслух лейтенант.

Он присел на корточки возле начальника. Начальник, обнятый Надей, корчился, хрипел и задирал конечности, как раненый конь из фильма про Красную Армию.

– … А первая пуля, братцы, ранила коня, – вспомнилось Подколесину, и он завертел головой в ожидании второй пули. Но не летела никак ниоткуда вторая пуля, и стало страшно, и он закричал опять. – Или всё-таки Кетчуп? Засада? Или Аслан? А?

Со всего аэропорта сбежались пассажиры и мелкие служащие разных аэропортовых служб. Обступили любопытствуя, заморгали фотокамерами, захлопали глазками, уставились мобильниками на впечатляющую картину: Надежда, поочерёдно оплакивающая то мужа, то любовника, распростёртых, словно герои античности на поле брани, и лейтенант, спрашивающий у неизвестности: «Аслан? Кетчуп? Кто стрелял? Кто послал стрелка? Аслан? Кетчуп?» Ожидал ли он, что вдруг откуда-нибудь из багажного отделения выйдет сам Аслан Андарбекович собственной персоной и скажет: «Ну я, я… чего разорался-то?» Или просто слегка ненадолго помешался лейтенант от нахлынувших переживаний?

Как бы то ни было, колоритное это зрелище минут сорок будоражило интернет. Твиттереры, вконтакты, фейсбукинисты, жж-жители и другие сетевые толпы и сброды бурно рассмотрели и обсудили происшествие. Прославили потерпевших, пожалели их и посмеялись над ними, а потом заскучали и моментально забыли. И ринулись дальше в поисках новых приколов.

§ 22

«Эх, майор, майор! Что ж ты такой уебищный!» – корил себя майор Человечников, поправляя перед зеркалом выражение лица. Выражение было глуповатым, хоть щурься, как Коломбо, хоть улыбайся застенчиво, как Володя Шарапов, хоть шевели мозгами, как патер Браун. Майор страдал. Он понимал, что не может рассчитывать на взаимность.

Как-то он гулял с младшей дочерью, лет шесть назад, и вслед им прохожая старушка прошипела: «Совсем совести нет. Такую громадную псину ребёнок выгуливает, да ещё без поводка, без намордника! А если этот зверь нападёт на кого? Девчонка-то не удержит! Что тогда? Вон по радио передавали – одной пенсионерке откусили…» Что там такое откусили пенсионерке, Евгений Михайлович не расслышал, но про то, что иногда при определённом освещении бывал похож на коренастого кобеля, знал и сам. Справедливо было и то, что и при всяком другом освещении, и даже в темноте он тоже не очень-то хорошел.

Но неказистостью своей детектив никогда не тяготился – уже говорилось, что город наш населён был далеко не богинями и героями, а так, жмыхом и соломою рода человеческого.

Только ведь и с соломою может разное случиться. И случилось!

Неизвестно, все ли мы умрём когда-нибудь, но что когда-нибудь каждому из нас встретится, если уже не встретилась, главная женщина – это точно.

О главной женщине многое сказано, но многое из сказанного туманно, неверно. Говорили, что она красавица, но многие свидетельствуют об обратном и даже утверждают, что самая совершенная красота лишь отсвет её могучей власти. Она не всегда умна, часто и не умна вовсе; ну так что же с того: что за радость желать и ласкать доктора наук или топ-менеджера. Одних главная женщина настигает в нежном возрасте и не отпускает уже никогда, выращивая из ослеплённых и оглушённых первой любовью мальчиков поэтов и рыцарей. Других подстерегает в середине жизни, уводя от устоявшихся было привычек, от семьи, от любимых детей – в бездну, разверзшуюся по соседству, в которой плоть, воздух, вода и свет новы на вкус. Третьих забирает уже слабыми, перед самой старостью, кружит их напоследок по небу над прожитыми вещами, днями, деньгами и чувствами, показывая, какими они могли быть, но не были и никогда не будут.

Главная женщина не знает, что она главная, но каждый, кто встретил её, знает, что она главная. Потому что она выглядит, пахнет и любит лучше всех других женщин. Она главная, потому что другие женщины неглавные. И всё остальное тоже неглавное.

Радикальные романтики гласят, что главная женщина всего на всех одна и при том никому не доступна, что она идеал, а каждому из нас в реальности является лишь её охлаждённая реплика. Народ попроще и поциничнее полагает, что главных женщин полно, у каждого своя отдельная, а у кого и по две, три; бывает, что и одна на троих.

В любом случае, главная женщина ошеломляет, и любовь к ней возвышается в любой судьбе над всем, что в ней было, есть и будет.

Пришло время и Евгению Михайловичу Человечникову по прозвищу Человек встретить главную женщину. Его случай оказался очень тяжёлым. Ибо женщина эта оказалась умна, красива, богата. Причём не по константинопыльскому счёту, а прямо по гамбургскому. Не уступала, так сказать, зарубежным аналогам, сияла на уровне цивилизованных стран и развитых демократий. В разных местах находятся главные женщины. Эта сидела в автомобиле. «Deus aux mahina», – подумал бы Человек, будь он поначитаннее. Но он не был поначитаннее и ничего не подумал. Просто налетел на неё, как тупой Титаник, получил пробоину мозга и пошёл на хуй ко дну.

В то утро майор Мейер объяснил майору Человечникову, что привёз из Москвы лучшего следователя и что следователю этому нужна его, Человечникова, помощь.

– Ну так проходите, – радушно распахнул двери офиса Евгений Михайлович.

Тунгус прошёл, потоптался, пооглядывался.

Спросил:

– Чем здесь пахнет?

– Пахнет? – спросил Человек.

– Ну да. Воняет. Рыбой что ли? Рыбу жарили здесь? Или ботинки сушили?

– Ботинки? – спросил частный детектив.

– На батарее. Старые ботинки, – уточнил тунгус. – А там что на подоконнике?

– Гортензии, туберозы, – отвечал детектив.

– Пыль что ли? – спросил Мейер. – Не, она здесь разговаривать не будет.

– Она?

– Марго. Следователь. Маргарита Викторовна. Пошли в машину, там пообщаетесь.

Человечников шёл к автомобилю по крякающему снегу через унылый уличный воздух; он ещё не видел её, но вдруг великий страх стиснул его и стеснил, он стал замедлять шаги, стал даже подкрадываться, как будто машина была заминирована.

– Что замерли, Евгений Михайлович? – нетерпеливо позвал тунгус, приглашая садиться на левое заднее сиденье.

Евгений Михайлович смутился, хотел было вернуться в офис, обуть вместо тапочек туфли, но не вернулся. «Поздно», – стукнуло в голове почему-то. Застегнул куртку, про которую подумал: «Наверное, тоже пахнет жареной рыбой; или ботинками; блять, и пуговицы нижней нет; блять, и верхней». Отщипнул немного снега от придорожного сугроба, пожевал, чтоб отбить вкус сигареты; сел в машину. Заметил, что вкус сигареты не отбился, а стал ещё гаже. Посмотрел направо.

Так он и думал, так он и думал, так всё и было! Ярче тысячи лун сверкало в темноте её лицо, ярче тысячи солнц.

Он смотрел на неё и не мог толком рассмотреть: виднелась только её красота, черты же её в этой красоте растворялись.

Но кое-что он как опытный сыщик уяснил: «Рост около ста восьмидесяти, а у меня сто шестьдесят восемь… пальто чёрное, дорогое, воротник из меха дорогого какого-то… а у меня куртка без пуговиц, ботинками пахнет, а у неё духи какие-то такие… а шея у ней какая, а подбородок, а зубы вот какие… а у меня… пломба мне нужна, пломбы, много пломб… а шея у меня, ну разве это шея! – у меня… эх, майор, майор…»

– Маргарита, – представилась она.

[С Моисеем бох говорил раскатами грома. Если он хоть раз говорил со мной, то точно голосом женщины.]

– Можно просто Марго, – она протянула ему холодную узкую ладонь, вынув её из перчатки, как кинжал из ножен.

Он тоже протянул руку, но не посмел даже коснуться её пальцев. И всё же ему показалось, что он поранился: «двадцать семь лет? Может быть, двадцать пять, а мне…»

– Следственный комитет. Прокуратуры. Специальное управление. Отдел номер ноль. Сложные случаи. Засекреченные операции. И всё такое. Уже знакомый вам майор Мейер мой помощник. Можете не представляться. Я знаю, кто вы такой. А вы знаете, кто вы такой? – свет её голоса достигал его не сразу. Он доходил до него с безмерной высоты её недосягаемости, по пути остывал, замедлялся, обожествлялся.

– Кто такой, – повторил он за ней.

– Вы – последний в этом городе честный милиционер. Вот так. Единственный, да и тот в отставке. Что скажете?

– Нууу… это… – сказал майор.

– Я тоже честная. Только не милиционер. И не из этого города. Вы нам поможете?

– Поможет, – не дождавшись ответа окончательно впавшего в ступор Человека, отозвался за него с водительского места тунгус.

– Окей, – сказала Марго. – Вы были хорошим оперативником, уважаемым командиром. У вас есть дети. Вам нужны деньги. А нам нужны вы. Мы охотимся на одного ублюдка. Он называет себя Драконом. Вернее, мы называем его Драконом. Он похищает людей. По одному человеку каждые три месяца. Зимой, весной, летом, осенью. Уже восемь лет. Никто из похищенных не найден ни живым, ни мёртвым. Ни один.