Текст книги "Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)"
Автор книги: Натан Дубовицкий
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
– Вот именно! Вот от себя-то и отрекись! Нельзя к Богу пристать, если от себя не отстать! – поторопил отец Абрам.
– Отрицаюся! – отрёкся Формозъ. И все черти за ним отреклись: – Отрицаюся!
Из чёрного неба, из-за его редких звёзд вылетел белый голубь и посветил им. Бесновавшийся ветер стих и улёгся у их ног. Абрам достал из-под полы образ бакинской Богоматери и приказал им лобзать. Облобызали.
– Ну вот, вы теперь добрые крестиане… – пролепетал вконец ослабевший монах. – Ой, чегой-то со мной? – спохватился он, потрогал ладонью грудь. – Сердце, кажется, не бьётся… Точно, не бьётся, остановилось… И говорю, кажется, рта не открывая… И не дышу… – он застонал. – Всё, что ли? Помер я, что ли?
– Да уж минут двадцать как… – вздохнул Агапитъ. – Ещё когда «Богородице Дево, радуйся…» глаголил.
– Как же так, без покаяния… Не причастившись… как собака какая-то или крапива под забором… – стонет о. – Глеб, а Глеб? Ты-то как? Тоже… того? Как я?
– Тоже, – отзывается мёртвый Глеб. – Бедный мой Велик! Не дошёл я, не спас тебя! Прости, сыночек, прости!
Новообращённые дьяволы, ещё умилённые божественным Словом, проникаются глубочайшим человеколюбьем от такой душераздирающей сцены.
– Вот что, братия, – говорит Дублину и Абраму старший из бесов, Анаклетъ. – Мы не можем так просто оставить вас. Ибо мы – братья во Христе. Не можем мы и бросить Велика на произвол изверговой злобы. Ибо Велимир – также наш во Христе брат. Посему! Мы решили! Взять вас и доставить! К айсбергу Арарат! И там вместе с вами просить капитана Арктика и святых скитеров молить Господа о спасении мальчика!
– И кстати! – добавляет неунывающий Формозъ. – Вас, мёртвых, нам нести легче будет. Жизнь тяжела, а без жизни, налегке – мы с вами быстро до места доберёмся! Не так будем ползти, как вы живьём ползли до сих пор, а стрелой, стрелой полетим!
– Верно говорите, черти, верно! – хвалит о. Абрам. – Видишь, Глеб, не пропащее наше дело!!!
– Слава Богу! – восторгается Дублин.
– Давайте, православные, – взывает чернец к чертям, – берите нас, несите к Арарату… к архангелу-заступнику… А я по дороге, пока скачем, отпою нас с Глебом Глебовичем как истинных крестиан… поехали!
И вот – мчатся они по океану, вверх по гулкому куполу Арктики, к сияющей ледяной горе Арарат, курсом норд-норд-норд, на север, на север.
§ 40
На севере воцаряется торжественная тишина. Парусный ледокол Арктик останавливается и бросает якоря в миле от подножия многомногогранного бриллиантового цвета айсберга Арарат. Ближе подходить нельзя; эту, последнюю часть пути, называемую милей смирения, ангелы должны пройти по льду пешком с непокрытыми склонёнными головами. «Хорошо ещё что не проползти по-азиятски на брюхе», – ворчит вольнодумный юнга, наглаживая перед выходом парадную тельняшку, ворчит не словами, одними мыслями, про себя, ибо никто не вправе нарушить священную тишину, пока к ангелам не обратится схиигумен Фефил. Это его место, он первый заговорит с ними, когда посчитает нужным, а теперь – тишина, полная тишина.
Ветер веет, но не слышится; громадные якоря валятся один за другим в раскрошенный у бортов корабля лёд, в подлёдную воду, но без шума, без плеска. Не гремят массивные титановые цепи, разматываясь и ускользая вслед за якорями в пучину. Не кричит полярный ястреб, пролетая над монастырской колокольней; молча качаются колокола; молчат монахи, сходят с горы на седую равнину моря встречать ангелов. Молчат ангелы. Ничего лишнего не должен услышать сегодня Господь, ничего праздного.
Жёлтый и Волхов спускают кое-как трап, хлопочут с перерывами, отвлекаются, чтоб ещё и ещё раз полюбоваться на хрустальную вершину, с которой сияет им в сердце и очи, словно бесценный венец мира, сказочный Семисолнечный скит. По безбрежному небесно-синему льду океана летит отражение серебристого ястреба. Золотые лучи куполов Спаса-на-Краю затмевают солнце; лишь приглядевшись, можно различить под ними его еле бледнеющий обод.
Только что, буквально за полчаса до команды «стоп машина!» и наступления вселенской тишины, подстрекаемый попугаем медведь обратился к капитану Арктика с предложением поставить на повторное голосование судьбу Велика и моряков «Курска». Капитан предложение отверг. Жёлтый проявил настойчивость и привёл главный довод:
– В этот раз я буду голосовать за Велика.
Капитан посмотрел на медведя медленно и сурово.
– А раз я проголосую, дело верное, спасём мальчика, как ты хотел, – зачем-то принялся разъяснять Жёлтый.
Архиангел отвернулся и пошёл прочь по гоферовой палубе, пнув походя в сердцах мачту Махатму.
– Что решил, босс? – рыкнул вдогонку медведь.
Капитан, не обернувшись, скрылся среди густо посаженных мачт. Жёлтый понял, что узнает командирское решение, только когда скитеры спросят «кому ныне Бог?», пожал плечами, поморщил шерсть на лбу, отправился бросать якоря и спускать трап.
Капитан Арктика бродит среди мачт, вспоминая, как вчера наблюдал по прибору вечного всевидения гибель экстрасенса Еропегова, более известного широкой аудитории под псевдонимом «капитан Арктика». Вот этому-то помершему теперь Еропегову, много лет колесившему по России под видом чудотворца и прорицателя, вымогавшему деньги у доведённых невезением и болезнями до крайней степени простодушия людей, небесталанному, но слабому, запутанному в долгах и вранье шоумену Триждывеличайший Ближайший к Богу архиангел – обязан своим существованием.
Капитан Арктика – воображаемая личность, он тот, за кого принимают Еропегова околдованные слухами и рекламой провинциальные поклонники. Он то, что напридумывали и нафантазировали о раскрученном на капиталы Вити Ватикана коммерческом проекте зрительские массы. Архиангел воображён миллионами страждущих. Его сильный светлый и безупречный образ намолен, наплакан, накликан, наговорен жаждущими веры и подчинения толпами.
Как и большинство воображаемых людьми идеальных существ, капитан Арктика очень далёк от своего реального прототипа, вознесён над ним на недосягаемую высоту молвой, мечтами и надеждами человеческими. Конечно, и земной «капитан» Еропегов не одним лыком шит, шит он был и шиком, пусть не парижским, а нашим, татско-казацким, резко шибающим в глаза циркаческим пафосом и базарной пышностью, зато действующим грубо и безотказно на неискушённые души и податливые умы уфалейцев, войвожцев, апатитцев и тому подобных народцев. Были в реальном «капитане Арктика» и некоторая нервность, принимаемая то за интеллигентность, то за смелость, и многословие, похожее на красноречие, и кое-какое тщеславие, заменяющее героизм, и заносчивость, про которую сплетничали, что она от гениальности; была иконогеничная физиогномия с добротными глянцевыми глазами; грозный рост и по росту голос; были другие достоинства и признаки величия. Но самого величия всё-таки не было.
Зато капитана вымышленного экзальтированная публика наделила величием в избытке. Сокрушитель зла; Гонитель мрака; Победитель Сатаны; Строитель Царствия, Которое Приидет; Всевидящий; Быстрый-Светлый; Приказывающий фараонам; Архистратиг Воинства Света – вот ещё не все величальные прозвища, данные ему. Те, что душой пониже и попрохладней кровью, звали экстрасенсом, миллиардером и «наконец, просто большим талантом», что тоже совсем не мало.
При этом архистратиг прекрасно сознаёт, что он – вторичен, что он только отражение Еропегова, его аватара в горних высях, маска, принимаемая за лицо, оторванный людьми от реальности и поднятый ими над собой защитной хоругвью бесплотный образ. Что – невозможен он, образ, без прообраза; что теперь, когда Буром и Щупом убит в гостинице с тараканами тот, кто возбуждал фантазию, должна исчезнуть и самая фантазия. Нет отражённого, нет и отражения. Нет Еропегова, не должно быть и капитана Арктика. А есть пока ещё капитан потому только, что разлетевшаяся вмиг повсюду новость о гибели знаменитого прорицателя и чудотворца не достигла до сих пор одного-единственного человека, запертого в сыром тёмном подземелии, куда не проникают ни свет, ни информация, бедного несчастного мальчика Велика. Хоть и привиделось Велику во сне затопившее русские тундры и луга море мрака, хоть и почувствовалось, будто случилось что-то, но что случилось, он знать не мог, глуха его темница. Вот он и думает по-прежнему как о живом о капитане Арктика, воображает его, Светлого, из своей тьмы, в мучениях верит в него, надеется, зовёт себе и папе своему в помощь. Не сомневается, что папа ищет сына, но знает, что без чуда, без поддержки архангела может и не справиться старший Дублин с такой очень нематематической задачей.
Капитан Арктика знает, что теперь существует только в мечтах и надеждах этого испуганного маленького страдальца, что он уже не коллективная галлюцинация миллионов мужчин и женщин. Что этот хрупкий осенневолосый мученик – последний, кто воображает его.
И всё же, как ни эфемерны основы жизни капитана, он ощущает величие и силы свои во всей их полноте. Потому что громадна власть вымысла, неодолима сила воображения. Потому что иллюзии, мечтания, призраки и представления, все эти произведения веры, страха, любви и безумия, именно они и ничто иное катят Землю как тяжеленный снежный ком вместе с налипшими народами в сторону весны, вверх по наклонному небу. Сплелось и спелось беспрерывно между собой что есть и что кажется. Имиджи правят государствами, симулякры движут нациями, тени прошлого и миражи будущего вдохновляют нас в настоящем. Высадите человека хоть на Луну без денег и айпада и посмотрите, что он будет делать. Оставьте его там одного и вернитесь через полчаса. И увидите – он не сеет, не жнёт, не собирает в житницы. Он – творит себе кумира. Прожорлив человек, это правда, но ведь и беспокоен, и прыток. Нет ему смысла откармливать себя без высокой цели. Нужно ему что-то выше его самого, что-то глубже его миски с чечевичной похлёбкой. Мало человеку себя, никак нельзя ему без обмана впереди, без кумира, героя, Бога. Люди стоят на бескрайнем снегу вселенной врозь, врассыпную и пустоту меж собой заполняют сочинёнными существами, чтоб через них слышать друг друга и радоваться, что никто не один, а все – все. Оттого – властны вымыслы, сильны сны. И нет на свете никого могущественнее ненастоящего, вымышленного маленьким мальчиком славного и страшного капитана Арктика.
Всё знает и понимает архиангел и почти всё может, но никак не ответит на главный вопрос дня и года – на что употребить свою власть и могучую силу? Воскресить моряков? Или вызволить Велика? Воскресить моряков? Или вызволить Велика? Воскресить? Или вызволить? Воскресить? Вызволить?
Бесконечная жалость к Велику изводит его, но ведь и решение оживить экипаж «Курска» было тяжело выстрадано на совете ангелов. Нарушить традицию ради необъяснимой нежности к обычному ребёнку? Не нарушить традицию, но и никогда не простить себя за то, что мог, но не спас беззащитного?
Капитан ничего не решает, убедив себя, что вот как-нибудь там найдёт вдохновение, когда встанет перед скитерами у подножия Арарата; само как-то всё объяснится и взбредёт в голову; и слетит с языка непроизвольный, а значит и Богу угодный ответ.
§ 41
Капитан Арктика нисходит по трапу на лазурный узорчатый лёд мили смирения. Светящиеся волосы обрамляют его спокойное с внешней стороны лицо. Вслед ему спускаются Госпожа, Жёлтый, Волхов и Юнг; все, кроме Госпожи, с непокрытыми головами. Все, кроме архангела, в праздничных ризах. На Госпоже косынка из лёгкой зеркальной ткани. На капитане старинный белый китель, пробитый и заштопанный в трёх местах поверх сердца – след от трезубца Денницы, память о величайшей битве Верных с Падшими в грозовом облаке библейских небес над ревущим разверзшимся адом.
Попугай, чтобы не нарушать благочиния, оставлен на ковчеге, уселся на рее, провожает ангелов, машет им крылом, посылает мысленно внушение капитану: «мальчика, мальчика спаси».
Иноки шествуют вшестером белой благоухающей вереницей вниз по пологому склону Арарата. На середине спуска Фефил шепчет Петру – в абсолютной тишине шёпот его хорошо слышен и везде, и на вершине айсберга, на звоннице Спаса-на-Краю, где Пётр беззвучно звонит в колокола: «Брат, встречай великого гостя». «Встречаю», – радостно отвечает Пётр, и колокольный звон становится слышен, пышный, протяжный изнутри, с весёлыми трелями, величавыми переливами и чудными перегудами поверху. Громадные привольные волны приветного звона вал за валом перекатываются через возвышенную тишину, то затопляя её полностью, то спадая и открывая её строгие формы.
Схимонахи останавливаются ждать на предгории Арарата. Капитан Арктика приближается к ним, склонив голову. Справа от него идут оборотень и медведь, слева юнга и Госпожа. Сыны Божии в этот необычайный час не повелевают людьми, но сами идут к ним на поклон, к лучшим из них, к почти ангелам, но всё-таки – людям, скитерам Семисолнечной обители. Так через смирение ангелов своих Господь выказывает благоволение грешному роду человеческому.
Смиренно воины Света проходят последнюю милю и предстают перед скитерами.
– Милость нам не по грехам нашим! Радуемся, ибо видим Свет, пришедший от Господа посветить нам в наших потьмах, – приветствует схиигумен архангела и его спутников.
– Здравствуйте, честные отцы, – говорит капитан Арктика.
Семь праведников, отлучившихся в эту белую холодную пустыню молиться за русь, хорошо знакомы архистратигу.
Схиигумен Фефил – мудрый старец, до того чистый, что борода и глаза у него бесцветны, а кожа у него прозрачная: видны через неё кости кистей рук, черепа лицевые кости и оплетающие их ветвистые кровеносные ручейки. Таков же с виду и Зосима, только немного моложе и с глазами лазурными, узорчатыми. Брат Николай не так прозрачен, не так и худощав, даже плотен и улыбчив. В руке книга Исход с картинками, то и дело в неё заглядывает – почитает, порадуется, вокруг посмотрит, всем и всему и на все стороны поулыбается, опять книжку раскроет. Брат Сергий рослый, с капитана Арктика почти ростом, но стар при этом чрезвычайно, старее всех в скиту, прежде Фефила ещё здесь спасается. Он уже почти мёртвый, так стар, вот и не видит ничего, кроме Света, и не говорит ничего, кроме молчания. Ещё два инока не имеют ни имён, ни лиц – до того самоотречены. Петра, который оставлен сегодня наверху при колоколах, архангел не видит отсюда, но помнит: шустрый щуплый монашек в зеркальных солнцезащитных очках, у которого по щуплости его никак не растёт борода, так что из третьего Рима было предписание считать его православным в качестве исключения хотя бы и без бороды, посколько благочестие может и бороду в особых случаях заменять.
Ангелы и люди стоят одни перед другими, отражаясь друг в друге, отбрасывая друг на друга блестящие тени; над ними вздымается ледовая круча, покачивается на плавных волнах утихающего колокольного звона серебряный ястреб, истекают целительным золотым сиянием семь цветущих купольных крестов дрейфующего полярного скита.
– Кому ныне Бог? – вопрошает схиигумен капитана.
– Кому спасение? – вопрошают схимонахи.
– Что ответит? Как он измучен! – думает Госпожа. – Что изречёт дух смятенный?
– Не отступай, капитан! Морякам обещано! Держи же слово, – напряжённо молчит Волхов.
– Велик или «Курск»? Ну, босс, поглядим, как ты теперь покомандуешь, – тянет про себя Юнг.
– Велика, Велика отпусти нам! – мысленно рычит Жёлтый.
– Мальчика спаси, – безмолвно умоляет издалека попугай.
Колокола окончательно умолкают – Пётр, чтобы расслышать ответ архангела, перестаёт звонить; снова немеет всё.
Капитан Арктика, будто виноватый, смотрит себе под ноги, видит: далеко под насквозь прозрачным льдом несколько кряжистых донных дубов машут продолговатой листвой в такт накатам шквалистого восточного течения; меж дубов с ветки на ветку порхают потревоженные летучие скумбрии. Морские коровы, уцелевшие только в здешней заповедной воде, пасутся среди зацветающих водорослей. На какое-то мгновенье коровы как бы задумываются и, как бы додумавшись до чего-то, перестают жевать и пошевеливать ластами и поворачивают гладкие головы налево, на восток. Там, за холмом, поросшим бледными карликовыми кораллами, дно на тысячу миль каменисто и голо; там пустыня, где нет ни растений, ни рыб; оттуда налетают порывы бурных течений, приносящие рыжержавые облака взбаламученной мути. Оттуда надвигается теперь гигантская трёхмерная чёрная тень чего-то хищного, напоминающего преувеличенную акулу из предутреннего кошмара; тревожатся скумбрии, замирают коровы, стынет, как кровь в жилах, крепкая вода в задубелых, тяжёлых полярных морях.
Капитан Арктика поднимает глаза; видит, что все, все, все смотрят на него, ждут ответа. Схиигумен несколько удивлён, что ответ не дан сразу, как бывает всегда, что архангел так долго что-то там высматривает подо льдом. Госпожа, чувствуя нерешительность возлюбленного, осеняет его крестным знамением, Фефил замечает это и начинает удивляться сильнее. Когда юнга от напряжения и нетерпения с каким-то нелепым писком подпрыгивает и закусывает кулак, благочиние оказывается нарушенным уже совсем явно, иноки понимают, что что-то идёт не так, но несуетно продолжают ждать, не подавая повода усомниться в незыблемости заведённого с древности строгого порядка.
Между тем, улыбаясь то глазами, то ртом, архангел всё молчит.
– Не знак ли это молчание? Не гнев ли свой изливает Господь безмолвием посланного к нам? – невольно приходит на ум схиигумену.
Его тревога, хоть и сдержанная твёрдым характером, доносится до братии. Николай переступает с ноги на ногу, Зосима теребит вериги, безликие переглядываются, Сергий поворачивается на восток.
Чтобы вывести из неловкого уже положения себя и всех, отец Фефил повторяет – такое случается впервые – священный вопрос:
– Кому ныне Бог?
– Не положено дважды вопрос задавать по обычаю. Но и молчать по обычаю не положено. Неправильно дело идёт, не туда, – одинаково и одновременно размышляют Пётр и Юнг.
– Кому спасение? – завершает вопрос схиигумен.
– Экипажу подводной лодки «Курск», ста восемнадцати отважным морякам. Мученикам и героям. Им спасение. Пусть восстанут с морского дна, пусть воскреснут. Молитесь, отцы! – отвечает капитан Арктика.
– Ой, – вскрикивает Госпожа.
– Нуууу, – нагло нукает Юнга.
– Правильно, капитан! – вырывается у Волхова.
– Неправильно, капитан! – презрев приличия, каркает с корабля разочарованный попугай.
Жёлтый обхватывает лапами голову.
Фефил поражён и ответом архангела – никто никогда не просил о воскресении – и неподобающим поведением ангелов, которые должны по обычаю во время церемонии лишь почтительно склоняться и не открывать своих мыслей.
– Что же это такое! – расстроенно думает Фефил, но спрашивает холодно и торжественно, пытаясь удержать происходящее в границах пристойности, только то, что спросить требует обычай: – Отчего же им? Отчего же не другим? Разве мало на свете других, кому больно?
– Всякая боль – боль, – уже без паузы, заученно и даже как будто торопясь, как будто спеша поскорее покончить дело, возражает капитан.
Святой отец чует эту суетную спешку, хмурится:
– Воскресить просишь? Не ослышался я?
– Воскресить прошу, – подтверждает капитан.
– Не чрезмерного ли просишь?
– Кто меру знает? Ты? Я? Бог знает.
Давно, долго служит Фефил, но не припоминает ни таких слов, ни таких поступков. Он вглядывается в архангела и ангелов требовательно и искательно, ожидая чего-то от них, что разъяснит или исправит невозможное положение, вернёт к заведённому с допамятных эпох порядку, восстановит благочиние. Капитан, однако, опять вперяется в лёд волглыми глазами, ангелы же так смущены, что кажется, готовы на новые выверты и несуразности. Ничего путного не дожидается схиигумен и произносит:
– Аминь!
После этого тихого слова содрогается океан. Принесённая восточным течением трёхмерная чёрная тень зависает в миле от священного айсберга. Напрягается и – бьётся снизу об лёд. Удар так ужасен, что даже Арарат покачивается, покрывается грозой и громом. Лёд трещит, трескается, из трещин хлещет вскипевшая от удара вода.
Тень, отступив почти до самого дна, разгоняется, разлетается и ещё раз таранит узорчатую лазурную твердь. Ледяные осколки, искристые брызги взмывают гремящими кучами выше монастырских стен; лёд океана бугрится, взрывается, вода из-под него ревёт и рвётся на шипучие вихрящиеся куски, рвётся вверх. Лёд и вода смешиваются вверху со свечением крестов и куполов в пурпурную одноцветную радугу.
Под эту высокую радугу как под триумфальную арку, в бурлении света и воды, во взрывах льда, в оглушительном грохоте рухнувшего воздуха вплывает из глубины, выступает из собственной чёрной тени торжественно и грозно легендарная могучая субмарина. Это – «Курск».
Из вспоротой боевой махиной тишины сыпятся, возвращаются в мир все привычные звуки: слышатся ветер и ястреб, и трепет флага над Арктиком.
Вода оседает и успокаивается в пробитой полынье, только белёсый туман остаётся медленно клубиться над ней; сквозь туман виден великий крейсер: гребной винт обмотан длинной липкой тиной, из расшибленного носа изливается горькая морская пена, широкие ожоги ржавчины и неподвижные стаи растопыривших шипы морских ежей опоясывают в нескольких местах прочный корпус. Крейсер красив страшной красотой израненного неукротимого воина. Его капитан, такой же внушительный, появляется у ограждения рубки; за ним на верхнюю палубу один за одним выходят моряки. Они мертвы; из-под фуражек и бескозырок, из рукавов кителей и бушлатов струится вода, замерзая на полярном морозе, покрывая лица и руки зеркальной коростой. Они строятся в две шеренги, командир командует «смирно!»; строй натягивается как стальная струна. Подводники смотрят на ангелов и монахов с требовательной надеждой, суровой мольбой. Серебряный ястреб на триумфальной радуге, распахнув воинственно крылья, победно кричит.
Архангел подзывает Волхова и Юнга, отдаёт краткий приказ; те бегут обратно на Арктик, там проворно скачут с мачты на мачту, поднимают приветственные вымпелы и флажки; монахи кланяются морякам, живые встречают мёртвых.
– За них просишь? – спрашивает схиигумен, кивая на «Курск».
– За них, – отвечает капитан Арктика.
– Дело новое, неслыханное, – от волнения прозрачная кожа о. Фефила слегка алеет.
– На всё Его воля, – шепчет архистратиг.
– Так. Так. Помолимся, братия, о воскресении славных моряков, – поворачивается Фефил к братии, приглашая их взойти на вершину Арарата и оттуда пропеть в небо Господу прошение архангела.
Иноки, смиренно крестясь, тянутся за ним, бредут медленно в гору.
– Что ты наделал, капитан! – всё-таки не удерживается от упрёка солидный и рассудительный обычно медведь. – Что ты наделал!
– Как тебе не стыдно! Постеснялся бы хоть при мёртвых! – набрасывается на медведя Госпожа.
– Да ты же точно так же думаешь! – огрызается Жёлтый.
– Приказы надо выполнять.
– Мне никто не приказывал молчать!
– Голосовать надо было в тот раз правильно, а что теперь причитать!..
Пока они продолжают в таком духе, капитан Арктика стоит как стоял, прикрыв глаза, не замечая ссоры своих соратников.
Но схимонахи всё слышат, останавливаются, глядят с недоумением на бранящихся ангелов.
– Нехорошо, – шепчет Фефил.
– Нехорошо, – вторит один из безликих.
– А это кто там? – показывает книгой далеко на юг Николай.
– Где? – щурится схиигумен, понимая, что всё сегодня не так, не быть уже, видно, никакому благочинию; не случилось бы какого окончательного конфуза, а то и бесчестья!
– Там, там, – тычет в юг Николай.
– Кого-то, кажется, черти несут, – посмотрев куда надо, кричит со звонницы отец Пётр.
– Черти? Чертей нам ещё не хватало! В такой-то день! По грехам, по грехам нашим! – сокрушается Фефил.
– Не последние ли времена наступают? – открывает книгу Николай.
– Да это же отец Абрам! Точно, так и есть! Он! – доносится с колокольни голос Петра.
– Какой ещё Абрам? – поражается схиигумен.
– Да нормальный Абрам, православный, брат наш… бывший…
– Это тот-то пьяница и богохульник?!
– Тот самый. И с ним ещё кто-то. Оба мёртвые. И точно, на чертях верхом, на самых настоящих чертях! – возвещает Пётр.
– Что ж, отцы, Господь испытывает нас. Повременим, дождёмся. На всё воля Божья, – провозглашает Фефил; ему, наконец, становится и любопытно.
§ 42
И действительно, бряцая и цокая по гулкому куполу Арктики бойкими копытцами, несут вороные черти новопреставленных Абрама и Глеба к Арарату.
Хлёсткой проповедью погоняет вороных расстрига.
– Опоздали, опоздали! – видя вдалеке поднимающихся уже на айсберг скитеров, отчаивается Дублин.
– Вера, вера твоя где? – злится о.
– Прости, Велик, прости, сынок, не успел я, подвёл я тебя… – слабеет духом Дублин.
– Не может такого быть! С нами Бог! Успеем! Не поздно! Смилуйся, страшный! Смилуйся, светлый! – упрямится Абрам и с этими-то словами кавалькада шумно тормозит у подножия горы.
Не обращая никакого внимания на архангела и ангелов, на ледокол и подлодку, отец Абрам спешивается и падает на колени, взывая к столпившимся на склоне инокам:
– Отцы! Братья! Вспомните меня! Я брат ваш!
– Как же! Помним! Так и знали, что черти возьмут тебя! – холодно говорит Зосима.
– А-а, черти… Да что же черти? Они ничего… Они же выкресты все! Крещёные они, истинно вам говорю… наши они… и с нами здесь из человеколюбия христианского. Мне и Глебу вот этому в помощь.
– Отчего помер, отец Абрам? – смягчается Зосима.
– От любви, отцы, от любви. Хочу спасти невинное дитя, сына вот этого друга моего Глеба Глебовича Дублина. Он хоть и учёный, но тоже от любви погиб.
– А что с сыночком вашим? – обращается Зосима к Глебу. Схиигумен при этом всё молчит, то ли просто растерянно, то ли что-то обдумывая.
Глеб, забывший слезть со сцепленных лап бурно дышащих, фыркающих, насквозь пропотевших, пышущих серным паром Бонифация и Формоза, отвечает хиреющим хрипом:
– Пропал сыночек. Ушёл за мороженым и не вернулся. А я далеко был. Уехал по корыстным делам, бросил его… с незнакомым человеком… виноват я… мог ведь и не уехать… и пил я много, забывал про маленького; вот вы не поверите, покормить даже иногда забывал… И уронил однажды… не однажды… а ему так больно было… Где же он теперь? Лучшая прокуратура ищет, лучшая полиция, сыщица лучшая; никто не находит. Ещё девочка пропала. Машинка, они так дружили, искать его пошла, тоже не вернулась. Живы ли они, и то не знаю…
– Живы! Живы дети, отцы! Вы нам хоть одного мальчика чудом вашим верните, если двоих тяжело… Мы девочку-то сами, сами найдём. Лучше, конечно, обоих, а так – хотя бы и одного… А он жив, жив, – гремит отец Абрам.
– На всё воля Божья. Откуда тебе знать? – входит в разговор брат Николай.
– Вот и я говорю, – вздыхает Глеб.
– Вера, вера где, малодушный мой друг? Не слушайте его, отцы, Велик жив, помогите, – настаивает чернец. – Живы дети!
– Живы! – подхватывает вдруг сильный уверенный голос. Говорит капитан Арктика. Голова его гордо поднята, наполненные до краёв чистыми слезами глаза блещут, кулаки сжаты.
– Ну вот! Что я говорил! Слово архангела! Значит, живы, живы! – радуется отец Абрам. – Спасите детей! Спасите, православные! Спасите, добрые! Спасите, русские! – взывает он к монахам. – А я вот вам гостинец принёс! Образ бакинской Божьей матери. Возьмите его! И ты, и ты, Глеб, моли отцов! И вы, дьяволы!
Глеб, Анаклетъ, Буонапартий, Агапитъ и Бонифаций встают на колени; Формозъ берёт у Абрама икону, взбегает к инокам, передаёт образ схиигумену, сбегает к своим и тоже опускается на колени.
То же самое делают Госпожа и медведь. Юнга с воплем «и я за детей, и я прошу» по перилам трапа съезжает с парусника и скачет вприпрыжку к Арарату, но в полупути от него скользит и валится и, боясь не успеть, остаётся на коленях на месте и оттуда протягивает руки к скитерам «за детей».
Тут и случается самое страшное и непостижимое. Сокрушитель зла, Строитель Царствия, Которое Приидет, Приказывающий фараонам, Ближайший к Богу, капитан Арктика – встаёт на колени!!! говоря: «Спасите Велика, отцы. И Машинку спасите».
– Катастрофа! – ошеломлён схиигумен и ждёт бури и разбития неба о землю, и трубного зова. Но ничего такого не происходит, напротив, по миру опять расстилается тишина, только не возвышенная и строгая, как вначале, а благостная, спокойная, нежная.
Тут уже от нелогичности всего вокруг, от неопределённости всего отец Фефил несколько даже теряется и, поворчав неразборчиво, поворочав головой и бесцветными очами туда и сюда, обращается к старцу Сергию:
– Старче, ты дольше всех нас на этом свете. Рассуди – что делать-то будем? Посланник от Господа то просит немыслимого – воскресения мёртвых до Суда, то вдруг меняет свою волю. Крещёные черти, ангелы на коленях… Слыханное ли дело! Мне по скудоумию моему и, как видно, по грехам моим – не постичь… то, что сперва архангел велел, исполнять? Или что после? Или не исполнять ничего, а молить Бога о прояснении разума? Скажи, старый.
Брат Сергий ненамного живее Абрама, Глеба и подводников, давно уже ничего не говорит, почти слеп, зато видит, где Свет. Он наводит слабую руку на отца Абрама, затем на экипаж «Курска».
– Что означает? – просит истолковать этот жест отец Николай.
– Так понимаю, – толкует схиигумен. – Тебе, Абрам, идти к морякам и с ними решить это дело. Пусть вы, мёртвые, между собой договоритесь, кому нынче спасение. Детей ли вызволить умолим Господа? Оживить ли моряков будем просить? Судите, мёртвые, сами. Мы же исполним, что мёртвые скажут. Так, старый?
Брат Сергий согласно молчит.
– Ну хоть на это ума у меня достало, – размышляет о себе отец Фефил.
Абрам отлепливается ото льда, подымается и неплавным, тугим баттерфляем, каким обычно бегают покойники, убегает в направлении субмарины. За ним, непрошеный, вскричав зачем-то «мне можно я тоже мёртвый», устремляется Глеб Дублин. Ангелы, скитеры и черти провожают их горячими взглядами.
Добравшись до пространной истекающей туманами проруби, в которой покачивается крейсер, отец Абрам задирает голову и, сложив ладони дудой, обращается к строю с огненными крупнокалиберными словами, слышными издалека слитно и смутно, но громко и убедительно.
Капитан «Курска» что-то командует в ответ, коренастый рукастый матросик вышагивает из шеренги, достаёт откуда-то из-за ограждения предлинную заиндевевшую доску и перекидывает её через полынью как мост.
Абрам и Глеб перебираются по этой доске на палубу лодки. Абрам кланяется капитану, потом похлопывает его по плечу, потом обходит строй и заговаривает с каждым и лобызает каждого по-русски трегубо. Шеренги понемногу расстраиваются, матросы, мичманы и офицеры обступают чернеца, внимают ему. Что он им там рассказывает, непонятно, но слышен одобрительный ропот и ободрительный гул внимающих, а иногда даже и задушевный смех. Дублин затерян в толпе и, кажется, сам больше слушает, чем говорит.