Текст книги "Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)"

Автор книги: Натан Дубовицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Через какое-то время после исчезновения очередной жертвы на её доме появляется надпись. Или на тротуаре возле дома, на столбе. Иногда на отделении милиции, куда родственники обратились с заявлением о пропаже. Два иероглифа. Мелом или краской. Означающие «след дракона». По-китайски. Шутит он так. А может, хочет, чтоб мы его поймали. С такими и так ведь бывает.

Ничего вроде бы особенного. Но есть одно но. Все похищенные – дети. Мальчики десяти лет. Что он с ними делает? Или сделал? Подумать страшно! Каждые три месяца. Вот и посчитайте.

– Тридцать два, – наконец, заговорил, посчитал майор. – Слышал. Про него писали. И по телевизору было. Он в Москве орудовал.

– И в Подмосковье.

– А у нас что ищете?

– Его ищем. Он теперь здесь.

– Не слыхал.

– И никто не слыхал, кроме нас. Дети на окраине и в окрестностях вашего города уже два года, как исчезают. Один в три месяца. Зимой, весной, летом. Осенью. Иероглифы. Только милиция местная вначале вообще от дел этих отмахнулась. Ну пропали два мальчишки из бедных семей. Ну – пропали, ну и что! Есть ведь дела поважнее. С кетчупами дружить, потом с ними же воевать; торговые центры строить, дороги. В Жкх вот управляющие компании появились, надо ведь и ими кому-то управлять. До оперативно ли розыскной деятельности тут, до допросов ли, экспертиз, протоколов!

А когда поняли, что тема серьёзная, что сам Дракон в ваших краях объявился, побоялись показать, как первые случаи прозевали и элементарного не сделали, улик не собрали, свидетелей не искали, ничего не сделали, что должны были, – тут испугались. Стали дела эти замалчивать, вести врозь, хотя их, конечно, в одно надо объединять, в одно с московским делом. Думают, потянем пока, а там, глядишь, переберётся Дракон в другие места… и что противно, все силовики ведь под ними здесь – и мои коллеги, и Фсб, и суды, все под этими оборотнями. Не пробиться с правдой сквозь них.

– Зря вы так про нашу милицию, – перебил вдруг Евгений Михайлович. – Там и хорошие ребята есть. Чечню прошли, много дел раскрыли, многих спасли… Пашут…

– Ну да, мотыжат, понимаю. Но начальник над ними Кривцов…

– Так снимите Кривцова!

– Я из другого ведомства…

– Так посадите.

– Не имею поручения. А имею поручение поймать Дракона. И поскольку сотрудничество с хорошими милиционерами генерала Кривцова невозможно в силу отрицания ими версии о серийном убийце, мы хотим сотрудничать с вами.

– Чем я могу?..

– Вы знаете город. Вы хороший специалист. Вы поможете мне проводить независимое расследование как частный сыщик. Вы знаете почти всех местных милицейских начальников, потому что они были когда-то вашими подчинёнными. Вы поможете узнать то, что известно им на самом деле. Может быть, кто-то из них, из тех, что почестнее, тоже поможет нам. Неформально. Моё руководство пробовало работать с ними официально. Результат – полный саботаж, поэтому меня прислали сюда. Инкогнито. Никто из здешних чиновников не знает о нашей миссии. Мы с Мейером прибыли приватным образом. Как туристы. Сколько стоят ваши услуги?

– Рынка нет. Ничего не стоят. Не было прецедента. Пиво ещё как-то идёт, а сыск не котируется.

– Тысяча рублей в день, – предложил тунгус.

– Окей.

– Окей.

– Окей.

Все трое сказали окей. И Человек, хотя ему хотелось сказать, что для прекрасной Марго он готов сразиться с Драконом совершенно бесплатно.

– Вот мой телефон, – тунгус дал майору крохотную картонку с цифрами. – Постарайтесь что-то узнать в ближайшие дни у ваших бывших сослуживцев.

– Только аккуратно. Не спугните, – подсказала Марго. – И про нас ни слова.

– Вот задаток. Пять тысяч, – улыбнулся Мейер.

– Наступило время зимней жертвы. Дракон будет действовать. Когда и если в городе пропадёт ребёнок, немедленно сообщите нам. Важно перехватить расследование у ментов или хотя бы встрять в него с самого начала, чтоб они не успели его завалить и загадить так, что потом не разберёшься, – приказала Марго.

– Если вы понадобитесь, мы вас найдём. Будьте на связи круглосуточно, – добавил Мейер.

– Когда пропадёт мальчик, если действовать быстро, у нас будет шанс спасти его. До нас не был спасён ни один. Хотя в Москве следствие вели лучшие оперативники. Мы должны сделать то, что не получилось у них. Мы сможем. Мы лучше лучших! Скажи, тунгус, – произнесла Маргарита Викторовна.

– Лучше лучших! – воскликнул тунгус.

– Евгений Михайлович, я уже сказала, что меня нужно звать Марго. А можно ли вас как-то покороче? Женя слишком легкомысленно. Может быть, Че? Коротко, но в то же время солидно. По-боевому и романтично.

– Да, почему нет.

– Тогда пока, Че, – сказала Марго.

– Пока, Че, – сказал тунгус.

– Пока, – сказал Че.

– Ну, – выждав паузу, произнёс тунгус, обращаясь к Че.

– Что? – спросил тот.

– Пока. Мы сказали пока.

– А! – хлопнул себя по лбу майор, забывший выйти из машины. – Пока, – и вышел; не хотелось ему выходить.

Снаружи, где начинало было кое-как светать, опять почернело от наползших с болота мраков и туч. Машина уехала. Майор смотрел вслед и видел восход. Над его плоской судьбой, над его пониженной жизнью – восход сверкающей женщины, лучами которой впору было бы освещать игры богов, ристания ангелов и золотые россыпи, и самый Эдем. А освещаются: он в куртке без пуговиц, его грошовая детективная лавочка, его нелепый город, построенный угрюмыми людьми от нежелания жить.

Кто любил, тот знает, что любовь действует, как эфедрин: подкрашивает реальность праздничными тонами. Бревенчатый офис майора стал от любви довольно мраморным, а серая его куртка – ослепительно серой. Стало веселее и в то же время много страшнее на душе. Всё выше восходила Марго, всё яснее становилось вокруг, и всё яснее становилось майору, что не достичь ему, не дотянуться. Вот почему корил он теперь себя перед зеркалом.

§ 23

За несколько дней, минувших с того восхода, тунгус позвонил лишь раз. Поинтересовался, нет ли полезной информации. Не было, не было информации. А так хотелось поразить Марго своим профессионализмом, смекалкой. Увы, поговоривший по старой дружбе с Подколесиным, фон Павелеццом и ещё двумя офицерами, ничего не добился от них Че. То ли был уж слишком осторожен, начинал уж слишком издалека. То ли совсем погрязли менты в круговой поруке, то ли и вправду не знали ничего важного. Не было информации, не было повода для встречи с Маргаритой Викторовной. «Эх, майор, майор…»

Отошёл от зеркала, сел за стол, стал от нечего делать ковырять карандашом тетрадку, купленную когда-то для ведения бухгалтерии.

В дверь офиса постучали так тихо, что майор не услышал и не сказал «войдите».

Вошёл мужчина с немного разбитым лицом.

– Мне нужен майор Человечников.

– Это я.

– У меня нет денег.

– У меня тоже. Было пять тысяч, жене отдал.

– Я Глеб. Дублин Глеб, – мужчина говорил с трудом, – Глебович. У меня такой вопрос, с которым надо бы в милицию, но в милицию мне нельзя.

– Слушаю.

– Отец Абрам посоветовал к вам обратиться. Вчера я был у него, совета просил. Он выпивал, с чертями своими выпивал. Агапидъ сказал, что вы опытный и добрый.

– Агапидъ?

– Это чорт такой. Самый умный из отцовых чертей. Никогда плохого не посоветует. Вот и отец Абрам говорит: слушай его, иди, мол, к майору, он может и без денег. Привык, говорит, майор без денег жить, так теперь они ему вроде и не нужны.

– Ну это преувеличение, – возразил было майор.

– У меня денег-то нет, а горе, горе такое, прямо беда, – как бы не в себе бормотал Глеб Глебович. – И в милицию нельзя. Только к вам…

– Спасите! – словно подменили вдруг Дублина, голос его перешёл в другой регистр, стал резок, дёрнулся, срезался.

– Присаживайтесь, – Че проковырял в тетрадке большую дыру, сломал карандаш.

Посетитель присел, достал из кармана и поставил на стол лёгкие детские кедики.

– Это что? – майор взял новый карандаш.

– Когда Велику годика три было, мы ещё в Москве с ним жили, я возил его на море. В Биарицц. Почему в Биарицц, не знаю. Название где-то вычитал, понравилось. А зря ведь, глупо ведь, – Глеб внезапно рассмеялся прямо-таки весело, – там купаться толком нельзя, особенно с маленьким ребёнком, волны очень большие и течения сильные; зазеваешься, утащат в океан на всю жизнь. Зато красиво. И прибой шумит.

Вот я Велика посажу бывало на песке шагах в двадцати от прибоя. Он играет, а я им любуюсь. И волнами. Так и стоит пред глазами картина – Велик, волны. Огромные волны; с самой середины Атлантики катится такая волна и достигает берега и встаёт на дыбы в двадцати шагах от Велика. Он сидит играет, крошечный, а волна на него идёт трёхметровая, идёт, идёт. И вдруг раз! – обрушивается с грохотом и шипением. И отступает, уходит ни с чем. Возвращается в океан без добычи. Только брызги долетают до моего сыночка, и он смеётся, и я с ним засмеюсь, бывало.

А тут в Метценгерштейне на днях я в тюрьме сидел, – на этих словах майор встрепенулся. – Сон мне там приснился. Сидит Велик на берегу. Я к нему иду, несу воду, купил в пляжном баре, отлучился на минуту, но из виду не терял, никогда не терял, поверьте, я хороший отец и сыночка своего никогда одного не оставлял.

Но тут снится мне, что иду я к нему, а с океана волны к нему идут. Одна за одной. Вырастают и рушатся, и уходят, и брызгаются, а Велик смеётся от их брызг. Вдруг вижу – что-то будто не то. Вот ещё волна, обычная вроде бы, но тревожно мне почему-то становится. Иду быстрее. И волна быстрее. Я бегом. Волна нарастает. Я начинаю вязнуть в песке. Волна нарастает в полнеба. Я кричу Велику «беги». Он не слышит, играет, смеётся. Волна заслоняет солнце; темно сразу и холодно становится. Волна проходит линию, на которой рушились другие волны, пенится, гудит, не останавливается. Я падаю, тянусь к Велику. И волна рвётся прямо к нему. Нависает над ним; я поднимаюсь, бегу к сыну. Не успеваю. Волна быстрее. Не успеваю… Волна быстрее… Накрывает его, хватает, уносит. Я бегу за ней, но не угнаться. Зову на помощь, а вокруг вдруг ни души, куда-то пропали все купальщики, сёрферы, спасатели. Нет никого. Пустой пляж, и кедики моего малыша на песке. Вот они. Нашёл я их в старых его вещах. Семь лет, оказывается, хранились и вот – приснились и нашлись… Думал, ничего, я же учёный, в снах никакой загадки нет. А тут сбылось вдруг.

– Пропал мой Велик, – опять не своим каким-то новым, третьим уже голосом вскрикнул Глеб. – Вот, приложите к ушам.

– Зачем?

– Приложите, пожалуйста, – настаивал Глеб, протягивая майору кедики. – Другой стороной, не подошвами, да, так, правильно. Что слышите?

– Да ничего.

– Прислушайтесь, умоляю вас. Вот я выключу, – Глеб выключил телевизор, который, впрочем, работал без звука.

– Шум какой-то. Как в морских ракушках, из которых, как говорят, шум моря слышен.

– Верно, – почти обрадовался Дублин. – Я вчера плакал над этими кедиками, целовал их и случайно к ушам прижал. И услышал шум прибоя в Биарицце. Он там в этих кедиках бегал. Вот я слушаю их и плачу, слушаю и плачу. Я был, поверьте, хорошим отцом. Если и оставлял его одного, то только в машине. Всегда заботился о нём. И даже хотел бросить пить. А тут вдруг… Дело важное было… Уехал от него… Помогите! Спасите моего малыша! Я потом заплачу…

– Возьмите, – майор вернул кедики Глебу. – Вашему сыну десять лет?

– Да! Откуда вы знаете? Вы уже всё знаете? Вы знаете, где он?!

– Не знаю. Но я вам помогу. Не бесплатно. В долг. Потом отдадите. Давно пропал мальчик?

– Скорее всего, три дня назад. Может быть, четыре… два…

– Рассказывайте, – Че сломал карандаш. – Четыре дня!.. Рассказывайте! Срочно и как можно быстрее! Секунду! Ало! Товарищ майор! Это Че говорит. Скажите Марго, случилось то, что она предполагала. Что? Нет, милиция как раз ничего не знает. Да. Здесь отец ребёнка. Жду. Ждём.

– Это вы с кем? – спросил Глеб Глебович, показывая на майоров телефон.

– С хорошим человеком. Слушаю вас, Глеб Глебович. Расскажите, как всё было. Только не во сне, а наяву.

– Я сон вам рассказал, чтобы про кедики попонятнее было. А кедики принёс, чтоб пожалели вы моего мальчика. И меня. Чтоб без денег согласились…

– Я согласился. Теперь к делу.

§ 24

В тот же час того же дня в своём домовом подземном госпитале приходил в себя раненый генерал Кривцов. Расхаживал по операционной, расхаживался и расходился, разошёлся, наконец, до высшей степени бодрости, до злобного кашля и лицевых судорог. Подколесин ходил за начальством, носил за ним подставку с двумя капельницами и терпеливо воспринимал критику в свой адрес.

– Хуесос ты, Подколесин, – критиковал его генерал. – Отчего же у тебя такая дубовая голова? Сутки! Сутки прошли, мудоёбина ты чуркестанская! Чуть не убили меня, а ты до сих пор не можешь узнать кто! Кто стрелял? Отвечай!

– Не могу знать, товарищ генерал!

– Отвечай, опездол!

– Чеченцы.

– Откуда вывод такой?

– Злые они.

– Ты что, совсем ёбу дался? У тебя папа идиот был? Ты в папу уродился?

– Не могу знать, товарищ генерал.

– Какие ещё доказательства?

– Никаких, товарищ генерал.

– Чем тогда Слухоухов занимался? Ты ему сказал, чтоб он следствие вёл?

– Так точно, товарищ генерал.

– Так он вёл?

– Ведёт.

– И что говорит?

– Кетчупы, говорит. Скорее всего. Но точно не знает. Пока.

– О, долбоёбы! Ну вот, он на Кетчупа думает. А ты на Аслана почему показываешь?

– Имею собственное мнение, товарищ генерал.

– Ну, головы у тебя нет, это понятно. А жопа-то хоть есть?

– Так точно.

– Ну вот возьми же своё собственное мнение и засунь его в свою собственную жопу!

– Есть, товарищ генерал. Будет сделано.

– Засунул.

– Так точно.

– Хоть это у тебя получилось. А этот зам у Слухоухова… Как его? Холмогоров? Из новеньких.

– Хохломохов, товарищ генерал.

– Его подключили? Он толковый, кажется.

– Подключили. Говорит, что не Кетчуп и не Аслан… может быть… а кто-то третий. Потому что, говорит, уж очень на виду у всех война с Асланом и Кетчупом, не стали бы они так топорно…

– Какой на хуй третий?

– Он пытается логически вычислить. Одна из версий – Дублин, из ревности.

– Охуели! Какой Дублин, он же там стоял, я ж ему в рожу дал перед тем, как подранили меня!

– Хохломохов говорит: мог нанять кого-нибудь. Видимо, не профессионала, потому что, говорит, убить не смог. Хотя, говорит, и Кетчуп мог заказать. И Аслан. У них тоже промахи бывают. Но и Дублин, говорит, мог. И муж садовницы…

– Молчать! Скажи этому… Скажи… Слухоухову. И этому… новенькому… Охломонову…

– Хохломохову…

– Ну да, блять… Мохохло… Тьфу, блять, нарочно что ль кадровики охуярков подбирают с такими фамилиями, хер выговоришь! Сухохуев, Лохмолохов! А толку что! Ничего решить не могут. У одного ларьки, у другого маршрутки, у третьего банки… В милиции ментов нет, одни бизнесмены. Некому дело поручить… Кстати, о поручениях. Надька сказала, свинёныш дублинский пропал. Что ж, за это хвалю, – генерал смягчился. – Быстро сработал, Подколесин, очень быстро. Молодец…

– Я сразу прапорщику Пантелееву поручил, – просиял лейтенант. – Сам не ожидал, что он мгновенно исполнит.

– А как он с ним разобрался?

– Не успел спросить, товарищ генерал.

– А ты спроси. Он мужик исполнительный, но глубоко придурковатый. Надо вникнуть. А то сделает, как с Бахтияром.

– А как он сделал с Бахтияром?

– Да закопал его в сквере Победы. Хотя знал, мудило, что сквер отдали под застройку сыну мэра. Сам же оформлять землю помогал, горсовет кошмарил. И тут же, когда Бахтияра успокоил, ночью его в этом же сквере и зарыл. Да и зарыл-то неглубоко, небрежно. А через неделю, само собой, стройка началась. Туда экскаваторы подошли. Зачерпнули, подняли, а из ковша Бахтияр свешивается. Еле замяли тогда. Так что ты вникни, как он сделал, куда дел, чтоб не напортачили, как в тот раз.

– Так это он Бахтияра… А я и не знал, товарищ генерал. Думал, кетчупы его прибрали…

– И дальше так думай. А что там, Надька говорила, какой-то брат с этим сынком дублинским вместе пропал? Его тоже Пантелеев оприходовал?

– Брата я не поручал. Уточню. Доложу.

– Уточни, уточни. Брата я тоже не поручал. Если жив, найдите, на него всё и свалим. Если не жив, тем более. А кто папашей его, алкашом этим займётся, Глебом этим?

– Хотел тоже Пантелееву поручить, но позже, чтоб без сына напоследок папаша помучился. Как вы и ставили задачу. Но вот вчера вы же сами с ним разобраться захотели…

– Погорячился я. Выпил лишнего, сглупил… Пантелееву не надо. Поищи другого исполнителя. В таких вопросах нужно разнообразие. Базовый принцип конспирации. Распределение рисков, понимаешь?

– Никак нет.

Генерал Кривцов, путаясь в трубках капельниц, обернулся, посмотрел на лейтенанта Подколесина с величайшим сожалением и прошептал:

– А ведь ты у меня лучший! Остальные-то ещё хлеще! И на чём только держава держится?

– Не могу знать, товарищ генерал!

– Вот и я не могу знать…

В операционную вошёл увешанный оружьем пожилой слуга. Он ступал осторожно, неся на вытянутых руках глубокую тарелку, из которой валил пар и торчали в разные стороны рукодельная жёлтая лапша, серебряная ложка и варёная куриная ляжка.

– Вот, Сергей Михайлович, – сказал слуга. – Надежда Петровна супчик куриный сварила, велела вам передать, чтобы поправлялись поскорей. Куда поставить? Где кушать будете?

Старику очень хотелось куда-нибудь уже поставить этот супчик, тарелка была больно горячая, а нёс он её из далека, из кухни, давно нёс.

– Чего? Супчик сварила? Ишь, подлизывается! Всё равно денег не получит. Пусть ей математик этот деньги даёт, – ответил Сергей Михайлович. – Так ей и передай! Супчик! Пусть она этот супчик Дублину своему в жопу засунет! Так и передай!

– Слушаюсь, – морщась от боли, пошёл передавать слуга.

– Стой, куда? А суп-то куда потащил?! Вон туда, на тот столик поставь. А теперь иди. И передай ей всё, что я сказал. А что я сказал? Запомнил? Повтори! – потребовал генерал.

– Вы, Надежда Петровна, подлизываетесь. Денег вы, Надежда Петровна, всё равно не получите. Пусть вам, Надежда Петровна, математик этот деньги даёт, – повторил слуга. – Засуньте этот супчик, Надежда Петровна, Дублину своему в жопу.

– Молодец, ступай, – махнул руками генерал; трубки капельниц застучали как ветки от ветра. – И ещё, – генерал оглядел голые глухие стены подземного убежища. – Мне тут ещё долго отсиживаться. Пусть пару окон мне тут нарисуют. В одном окне пусть озеро изобразят и восходящее солнце. А в другом… Париж… Ну, или Лондон, чего-нибудь такое.

– Слушаюсь, – удалился слуга.

– А в озере бабы голые чтоб купались. У меня там журнал лежит на столе в кабинете «Русский пионер», пусть оттуда срисуют, там хорошие есть, – закончил, наконец, инструктаж Сергей Михайлович.

– Слушаюсь, – уже из некоторого отдаления донеслось напоследок.

Генерал принялся есть лапшу, говоря:

– Хорошо готовит. Сука. А ты чего, Подколесин? Иди тоже, чего тебе тут? Работай!

– Ещё две новости.

– Хорошая и плохая?

– Так точно.

– Плохая…

– Генерал Вархола из Москвы весточку передал.

– Ну?

– Послали к нам из Скп бабу одну вредную. По секрету. Расследовать те дела. Ну, которые детские. Типа тайно расследовать. Негласно. Независимо.

– Это какие такие детские дела?

– Да вот пацанов-то похищал кто-то.

– Это те дела, которые с иероглифами что ль?

– Да. С китайскими.

– Понятно, с китайскими. С какими же ещё. Я уж и забыл про херню эту. И чего? Зачем расследовать?

– Вархола говорит, не верят нам. Считают, плохо мы расследовали. А больше он не знает ничего. Иероглифы ещё японские бывают.

– Не умничай. А что за баба?

– Острогорская. По спецзаданиям работает. Лихая, говорит, бедовая. В интернете пишет. Под кличкой Марго Мегрэ.

– И что? Здесь она уже? Где?

– Должна быть здесь. Ищем.

– Найдите. А там посмотрим. А хорошая новость?

Подколесин сладко улыбнулся:

– Пока вы без сознания были, товарищ генерал, нас в полицию переименовали.

– И что? Что ж в этом хорошего? Чего лыбишься? Я думал, так, шутка, побалагурят, да и забудут. Не забыли! И что? Я теперь генерал полиции что ли?

– Так точно! – радостно гаркнул Подколесин.

– Хуйня какая-то, – раздумчиво произнёс генерал. – Хорошего-то в этом что? Понять не могу!

– Форму, товарищ генерал полиции, форму новую, слышал, обещают выдать, – лыбился лейтенант. – Чёрную на красной подкладке, с золотыми аксельбантами, и тут вот, по обшлагам – орлы, орлы, золотые орлы…

– Что они там, охренели? Это денег-то сколько надо! Лучше бы квартиры дали личному составу. А то – аксельбанты! Я что, вот этого-то вот старшину, к примеру, Бырыкина, этого битюга в мятой фураге, вот его-то – наряжу как пидора из балета? И пошлю в обшлагах и аксельбантах топтаться на рынок у вьетнамской точки? Где контрафактным мылом торгуют? И анашой? Его ж косоглазые засмеют, уважать перестанут! Его ж Верка домой не пустит, клоуна такого…

– А по-моему, красиво, товарищ генерал.

– Ладно. Всё. Иди.

– Приятного аппетита, товарищ генерал.

– Ах, ах… нах, наххх… уй…

§ 25

Фотографий и воспоминаний нашлось очень мало. И если немногочисленность и невыразительность первых была понятна (никто в их семье не был любителем снимать и сниматься), то скудость последних обескуражила, стала шокирующей неожиданностью.

Карточек было четыре. Недавняя, сделанная Надей: школьный спектакль; в глубине сцены Велик, Машинка и Васенька Смеян из великова класса – все трое в масках поросят; на переднем плане некий немаленький мальчик в колготах, изображающий волка. Последняя: неловко исполненный самим Великом на айпаде автопортрет, весь в темнотах и искажениях, как отражение в старом кривом зеркале. Самая ранняя: молодой отец с младенцем на руках, ещё в Москве; фотографировал уж и не вспомнить кто; почти полностью засвеченная; сын получился в виде ослепительной белой вспышки, залившей пол-Глеба; таких лучезарных детей иногда держат на коленях мадонны ренессансных времён. И, наконец, ещё одна, иностранной работы: в том самом Биарицце на знаменитом Пляже Безумных какой-то отдыхающий кадыкастый немец неустанно фотографировал своих розовую дородную дочь и пережжённую на жаре жену циклопическим Кодаком; в один из тысяч кадров попался случайно и Велик; был запечатлён слева от ликующе лижущих мороженое немок, чуть ли не спиной, не в фокусе, но всё же узнаваемый, если присмотреться потщательнее; хороший был немец – обнаружив на проявленных фото примелькавшегося мальчишку с пляжа, не поленился, нашёл его и Глеба и подарил этот самодельный сувенир. И это было всё!!

По бедственной бедности фотоархива Дублину-ст. оставалось только крепко надеяться на свою память, представляя её как бесконечный лабиринт, где за каждым поворотом хранятся всевозможные священные видения Велика. Он предвкушал погружения в долгие яркие воспоминания о сыне, в которых чаял укрыться от смертельной реальности. Вышло, однако, не так.

Математик пользовался памятью почти исключительно по научным надобностям. Он никогда не искал в ней образы сына – его любовь к нему была самой настоящей и потому не искала опоры в прошлом и не боялась будущего. Никогда не вспоминал он ни того, что было с этой любовью, ни того, что ей предстояло. Так что память свою знал он лишь со служебной, так сказать, стороны.

В личном же его горе она оказалась совершенно бесполезной: запутанная, тесная местность, где посреди чисел, бесконечностей, формул и геометрических фигур, чисел, фигур, формул и бесконечностей, и бесконечностей, бесконечностей – несколько старых, ни разу не реставрированных миражей о Велике, с которых от самого даже тихого взгляда осыпались краски и созвучия.

Припоминалась первая встреча с сыном. Посыльный в полосатой фуфайке с бородатым бородавчатым лицом цвета бордо на пороге ещё московской квартиры вручивший ему уведомление о заочном разводе и кулёк с Великом. «Это что?» – вопросил Дублин, принимая посылку. «Сын ваш, три месяца, здоров, вес в норме, тут и документы все, в пелёнках найдёте, – отвечал посыльный. – Варвара, жена ваша бывшая просила передать, что не на что ей его содержать, а вы, просила передать, миллионер; вот и растите себе на здоровье». «Ах, да, она что-то такое говорила, что будет ребёнок у нас, я думал, шутит, она ведь шутила всё время… Какой маленький…» «Там и инструкция есть, чем кормить, и бутылочка с кормом на первый раз. Распишитесь в получении. Вот ручка. Здесь. Нет, нет, здесь. И здесь. И ещё здесь», – бордовый бородач ушёл. Младенец мощно запищал. Жалость и страх оцепили отца. Неумолимый инстинкт, повелевающий растить тех, кто пришёл занять наше место, пригнул его к ребёнку, склонил перед сыном, подчинил ему. Хоть и не крещёный, Дублин всё же был довольно русским человеком, то есть принадлежал к народу, бох у которого – неразумное дитя, прижавшееся к богоматери. У которого вместо веры – жалость и страх.

И вот – Глеб держал в ладонях чуть тёплое свежее солнышко, прислушиваясь, словно к иностранной речи, к воинственному его писку и стрекотанью крошечного стремительного сердечка. Видевший после собственного детства детей только по телевизору, никогда про них не думавший, никогда их не замышлявший; не имевший никакого, ни отдалённого представления об отцовстве (отцовство его отца было не совсем в счёт – проверка ученических тетрадок, просмотр футбола и программы «Время», внезапные порывы шквального кашля, вопрос к сыну за ужином (в воскресенье – за завтраком) «что нового» и одобрительный кивок на глебово «ничего»… etc, etc, etc… всё это с тем же успехом мог бы проделывать и не отец, а любой забредший на кухню дядя, дед, деверь, хоть бы кто); не собиравшийся быть чьим бы то ни было отцом, – он вдруг почувствовал гигантскую ответственность. Ему так стало жалко этого нового своего писклявого знакомого, так страшно стало уронить беззащитного человечка, проворонить час его кормления, проспать ночную какую-нибудь беду или обязанность – что он только диву дался. «Закон природы что ли», – предположил он.

Чтобы сберечь сына, нежданный хрупкий дар, следовало как-то сосредоточиться. Дублин сразу понял, что надо избавиться от привычки перемещать обыденные вещи в гиперпространства, добавлять измерений и искривлений в окружающую среду. Что надо отогнать от себя фрактальных призраков, застилавших глаза и разум.

Чтобы смотреть за ребёнком, требовалось перестать видеть множество Мандельброта и неполные октаэдры Лобачевского-Нешвица.

К тому времени он опытным путём уже определил (спасибо Дылдину, слава ему), что призраки рассеиваются от небольших (и больших, впрочем, тоже) доз алкоголя. Он ещё не знал, что спивается; с появлением ребёнка стал выпивать чаще – чтобы сосредоточиться. Понимал при этом, что способ этот не то что негодный, но – недостаточный. И зашёл на проблему ещё и с научной стороны.

Давно брезжила у него посреди мозга одна дерзкая идея, до выделки которой всё не доходили мысли. Теперь дошли. Идея была в радикальном упрощении математического языка и через это – предельном прояснении математического, а с ним и философского, и мистического, и всякого иного знания. В свёртывании всех бесконечностей в один окончательный смысл. В отжиме из академического гипертекста заветного числа, или знака, или простейшей формулы – объясняющих всё. И при том, что было бы особенно необычно, – понятных всем. Что-то вроде «еравноэмцеквадрат», только про людей. При одном лишь взгляде на которое любой человек, даже родившийся по замыслу бога из каких-то там высших соображений круглым дураком и подонком, сразу воскликнул бы: «Аааа! Вот оно что! Так бы сразу и сказали! Теперь мне всё понятно. Теперь-то я спокоен, знаю, куда иду, знаю зачем. И надо же! – только что я был дурак и подонок, и больше ничего, а теперь одного ума у меня целая уйма, а уж доброты, великодушия, честности вообще некуда девать!» Таким образом, с математикой было бы покончено и можно было бы полностью посвятить себя воспитанию ребёнка.

Разработать метод симплификации, а потом с помощью этого метода, дорабатывая его по мере применения, пересчитывать заново всё, что было посчитано за века, было, конечно, сложнее, чем просто пьянствовать. Но Глеб взялся, хотя решение задачи требовало сложнейших вычислений, и потому дело шло медленно; куда скорее шли годы. По счастью, в своё время прокатилась по стране модернизация. Дублин узнал, что в далёком Константинопыле местный комбинат получил государственную субсидию на создание суперкомпьютера. Машину смонтировали и наладили, но считать на ней было решительно нечего. Специалистов не хватало, заказы не поступали. И правильно – к чему мудрить, к чему суперкомпьютер предпринимателю, к примеру, Овцоеву, чьи траулеры рыбачили в Баренцевом море и тащили краба прямо в Норвегию, минуя таможню и налоговую инспекцию; не говоря уже о том, что и права-то на вылов у них не было. Сколько евро ему норвежцы на Кипр перечислили, сколько надо вычесть для отдачи Кривцову и кое-кому ещё и сколько останется ему самому, предприниматель Овцоев мог и в столбик посчитать. А предприниматели Ахмедбаум и Магомедушкин, державшие торговлю просроченными продуктами «Уфицци», и вовсе ничего не считали; и зарабатывали, и тратили без счёта, наобум; но как-то у них при этом всё вертелось и сходилось само собой, хоть и немного вопреки экономической теории. Встретивши Ахмедбаума и Магомедушкина в Порто-Фино, Дубае, Лондоне или Монтрё, Овцоев по обыкновению кричал: «Зачем эти дебилы из Москвы нашим дебилам купили за госденьги суперкомпьютер? Скажи, Вань, объясни мне, может, я не понимаю чего?» – «И я не понимаю», – отвечал Магомедушкин. «Да понимаешь, Вань, понимаешь, в том-то и дело! Попилили, попилили бюджет, сволочи», – вопил Овцоев. «Сейчас вот Москву будут расширять, вот где попилят так попилят», – развивал тему Ахмедбаум. «А Прохорову «Правое дело» продали, ну это-то куда! Уже все корпорации продали, все регионы, все футбольные клубы, все должности; уж и не знают, чем ещё торгануть – до партий политических дошли!» – истошно верещал Овцоев. «Что у них там осталось-то теперь? Профсоюзы осталось продать и общество слепых», – грустно-мудро ухмылялся Ахмедбаум.

Словом, суперкомпьютеризация народной поддержки не получила. Начали было от нечего делать считать на суперкомпьютере производимую комбинатом пыль. Посчитали-посчитали, но занятие это оказалось скучным и быстро заглохло. Тогда дали объявление о приглашении на работу всех желающих что-нибудь посчитать учёных. И очень кстати! Дублин, после некоторых колебаний, вместе с Великом перебрался в Константинопыль и устроился на комбинате при суперкомпьютере, где его трактат «Тотальная симплификация – метод и результат» задвигался гораздо бойчее. Пьянствовать, правда, тоже приходилось больше и озорнее, но, конечно, не для баловства, а исключительно по погодным условиям; кто бывал в наших краях, тот поймёт. Зато перестали слепить бесконечные самоподобные геометрические сияния, кривые и ломаные лучи фракталов, ужасающие бездны нетривиальных структур. Из чокнутого учёного Глеб Глебович быстро превращался в обычного пьяницу, то есть явно шёл на поправку, приходил в норму, в нашу русскую норму.