Текст книги "Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)"

Автор книги: Натан Дубовицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Зато в квартире обстановка была добротная, опрятная, даже радостная, не то что когда-то на Сиреневой. С тех пор Глеб успел совсем спиться и, казалось, должен был бы зажить совершенною свиньёй. Но Велик, не по годам чистоплотный, своим присутствием как-то скрасил быт семьи. Удерживал отца, который всё норовил оскотиниться, опуститься на пару ступенек ниже по лестнице эволюции, уставая стоять наверху. Впрочем, кто же из нас, добрых людей, иногда даже и не пьяниц, не уставал стоять, не испытывал время от времени дикого утомления от всего в себе человеческого, слишком человеческого. От обязанности ходить прямо, на двух ногах (а это, если честно, не так уж и удобно), хорошо пахнуть (трудно, трудно!); учтиво мрачнеть на похоронах, острить и гоготать на вечеринках, любить детей; уважать жён и бывших жён, и бывших жён, вышедших замуж за каких-то мудаков, и бывших жен, подавших на вас в суд; и говорить в суде «ваша честь», думая про себя «о, мудило»; и потом возвращаться к себе полудомой, потому что полдома отгрызла у вас «вашачесть» в пользу вашей бывшей жены; и потом ехать на работу, где вас поджидал начальник, похожий на «вашучесть», к которому два года назад ушла от вас ваша предпоследняя бывшая жена и от которого она просилась теперь обратно, так что приходилось выкручиваться и придумывать несуществующие причины, почему вы не могли её принять… Кто же из нас не хотел (то есть хотя бы раз в жизни) вдруг остановить машину в незнакомом квартале, выйти, на вопрос «куда ты?» ответить «щас, Кристина, я щас»; свернуть с проспекта в улицу, а с улицы в переулок потише и победнее; найти под забором лужу поглубже, почище и потеплее, лечь в неё, хрюкнуть радостно; отправить смс «Кристосик, поужинай и потрахайся без меня». На вопрос прохожего «вам плохо?» ответить «хорошо»; утопить мобильный, повернуться к забору грязным улыбчивым рылом и спать, спать…

§ 13

Велик приготовил себе горячий напиток из остатков купленного к лечению прошлогоднего его бронхита чабреца и, поджав ноги, уселся на полу с драгоценным своим айпадом. Папа подарил сыну этот экземпляр из первых полупиратских партий, доставленных в нашу тьмутаракань, на ошибочно полученную на комбинате (когда работал ещё там) премию. Премия полагалась какому-то старшему оператору камнедробильной установки, но чудесная цепь опечаток и компьютерных глюков довела её до младшего программиста отдела обеспечения суперкомпьютера Г. Г. Дублина. Она была бы всенепременно пропита, но начальник отдела, подрабатывавший на чёрном рынке гаджетов, продемонстрировал коллективу новое достижение С. Джобса, и Г. Дублин решил, что не может не порадовать сына. Бох, прослышав об этом, был тронут такой отцовской любовью и самоотдачей и устроил так, что премии достало и на айпад, и на небольшую, но вместительную бутылку ядрёнейшего гренландского вина. Получился настоящий семейный праздник, воспоминание о котором не было омрачено разоблачением, поскольку никакой вины Глеба в ошибке бухгалтерии не было. Начальство, намекнувшее было, что хорошо бы, благородно бы, похвально бы премию вернуть тому, кому она причиталась, сразу же своих слов устыдилось, не стало упорствовать, как-то там поощрив пострадавшего старшего оператора ценным подарком в виде завалявшейся у начальства в комнате отдыха когда-то начальству подаренной делегацией подшефной школы уродливейшей вазы из котласского фаянса.

Велик взялся играть в свои любимые игры, Глеб же вперился в телевизор, терпеливо пережидая рекламные перерывы и не столько вникая в кино про доктора Хауса, сколько переживая и сожалея, что раскрыл свою тайну о. Абраму. То есть отцу-то он доверял, но ведь рассказал ему для того, чтобы тот убедил купчиху Сиропову в его, Дублина, платёжеспособности. Теперь же понимал, что Сиропова в его миллионерство всё равно не поверит и денег взаймы всё равно не даст; а если и поверит в Глебов миллион, то денег не даст опять-таки, а по всему городу разнесёт, а там дойдёт до милиции или до Кетчупа – отберут миллион, точно отберут, как же так, как можно было так разболтаться. Глеб хотел было поехать обратно к о. и уговорить его не сказывать ничего купчихе и денег у неё отнюдь не просить. Но он знал монаха, знал упрямство его, знал, что тот уж если решил для него денег у хозяйки выпросить, то выпрашивать будет непременно. Да если и не скажет он ничего Сироповой, так скажет же кому-нибудь непременно, какой-нибудь просительнице своей всё раструбит случайной, так только, чтоб для нравственности, из жизни чтоб поучительный пример привести. А уж что узнает эта просительница из тех полоумных баб, какие таскаются по целителям, гипнотизёрам, звездочётам, таким вот монахам, по монастырям, церквям и циркам, то уже не только весь город узнает, а и вся Россия.

Что же такого рассказал Глеб схимнику, что так теперь жалел? Да вот что. По рассказу Дублина выходило, что по погибели Айзеназера Институт нетривиальных структур мгновенно разорился и стал банкрот. Бухгалтерия впервые не выдала Глебу денег. То есть никаких, буквально ни копейки. Иностранные журналы, словно по команде, отказались публиковать три последние работы Дублина. Университет Феникса отменил международную дискуссию по его гипотезе о возможности непространственной геометрии и принципах расчёта объёма куба, моделируемого не в пространстве, а во времени. И не просто отменил, но отменил как «попытку бреда по вздорной теме».

Не одному Дублину солоно пришлось. Профессора и академики стали понемногу разбегаться из Института.

Было ясно, что всё, державшееся на Айзеназере, обрушилось. Наука оказалась чем-то вроде группы «Сливки» – ничто без хорошего продюсера. А продюсер из академика Айзеназера был отменный: шустрый, обаятельный, неутомимый. Заступивший же на место Леонида Леонидовича сын его Леонид был настоящим учёным, иными словами рохлей, растяпой, которому ни украсть ни покараулить поручить нельзя. Сразу ясно стало, что делать бизнес на ахинее, поставляемой безумными провидцами с экстремальных высот высшей математики, он не умеет. Что ничего он не смыслит в финансах, жкх и обхождении со значительными лицами.

Государственные субсидии внезапно иссякли. Куда-то сразу делись и иностранные гранты. Торопливая торговля садовым инвентарём на первом этаже Института вдруг замерла. Вместо Умара Хакимовича, доброго дородного дербентца, арендовавшего этот этаж, по магазину бродила теперь сухая, тихо злящаяся чему-то своему судебный пристав.

В кабинете директора, где раньше шумели умным шумом головастые гости из Новосибирска, Питера, Сорбонны и Беркли, начали что-то подолгу и негромко выговаривать Леониду Леонидовичу-мл. худощавые нервные личности в кожаных куртках. Они говорили «лавэ», «подстава», «япончик»; иногда «хуй». Их бурые лица и речи имели тамбовское какое-то выражение; а длинные свои пистолеты они носили не в кобурах, а в модных барсетках из натуральной кожи.

Совсем по безденежью оголодавший, Дублин зашёл однажды к директору спросить, где деньги. Леонид Леонидович-мл. жутко смутился. Нервные личности занервничали: «Ты чей? Если от Ктитора, то Ктитору передай – это Японца точка». «Это мой, – промямлил директор, – учёный, Глеб Глебович». «Учёный», – повторил кто-то из личностей раздумчиво, словно припоминая значение редкого слова. «Зайдите, Глеб Глебович, в следующем месяце, обещали денег завезти, – сказал Айзеназер. – Ну а если не завезут, – тут он покосился на гостей с барсетками, – будем выдавать заработную плату институтскими книгами и мебелью». «А едой нельзя?» – поинтересовался Дублин. Тогда к нему обратилась та самая раздумчивая личность, сказавшая «учёный», говоря: «Слышь ты, доцент? Ком цум мир». Глеб не понял, но почему-то подошёл к личности, которая была вислоуса и оттого похожа на песняра. Расстегнувши барсетку, песняр вытянул из-под стечкина сколько-то долларов и рублей и протянул «учёному»: «На, доцент, похавай чего-нибудь». «Спасибо, – сказал песняру не Глеб, а Леонид Леонидович, – до свидания, Глеб Глебович, до свидания». Дублин, всю жизнь до сего дня прообитавший в математике, провитавший во фрактальных радужных облаках, где несть ни гордости, ни предубеждения, молча вышел, впервые почувствовав себя униженным. Он расслышал, как Леонид Леонидович продолжил: «Вы же видите, денег нет… О, я, конечно же, уважаю товарища Япончика, о, как я его уважаю, если бы вы только знали, но денег… Нет, нет, не нужно, что вы… Ещё раз повторяю – я не знал, что папа вам должен… Я ничего не знаю о «Тресте Д. Е.»… Нет, нет, уберите, не нужно, не нужно… Я расплачусь… Дайте ещё хоть день… Как говорится, будет день, будут деньги…» и пр., пр.

Глеб купил каких-то мороженых птиц и пицц, фанты, «похавал» их и поплакал, повспоминал дядю Лёню, без которого так круто развернулась наоборот его жизнь. Он плакал и вспоминал, вспоминал весь вечер и к ночи вспомнил о белом конверте: «Надо вернуть Леониду Леонидовичу имущество Леонида Леонидовича-ст.».

Глеб извлёк из самого сухого и тёмного угла папиной спальни загадочный пакет и наутро понёс его Айзеназеру. Перед Институтом стоял, подбоченясь, толстый мерседес, нагло оглядывавший прохожих немигающими, как глаза дракона, фарами, красноватыми от недосыпа, от всенощного рыскания по всей Москве в поисках разных добыч. Худощавые нервные личности – всё те же – уговаривали Айзеназера сесть в него, директор же в ответ просил «ещё три дня, или хотя бы два, поймите правильно…» Личности отвечали учтиво: «Да ладно, ничего, садись…» Глеб подошёл к компании, держа конверт перед собой как икону. «А, доцент, – признал его милосердный песняр, – похавал?» – и довольно куртуазно, как-то даже любя, что ли, ударил директора по голове барсеткою. Леонид Леонидович враз весь смягчился и, мягкий, неслышно, неспешно стёк по жилистым рукам нервных личностей внутрь авто. «Бывай, учёный», – попрощался усатый, впрыгнул в мерседес, за ним и прочие семеро (!); мерседес вместил всех до странности легко, даже не крякнув, рванул с места в карьер и был таков; уехали.

Глеб, будто сила удара срикошетила и, убывая, задела и его, остался стоять на площади перед Институтом как бы оглушённый.

– Ты что, туда, на работу, что ль? Я там был. Её там нет, – забубнил на Дублина вышедший из здания Дылдин.

Этот Дылдин, Саша Дылдин, был единственным школьным товарищем Глеба. С третьего по седьмой класс они очень дружили, потом пути их резко разошлись – Глеб провалился с головой в гиперпространство и почти не отзывался оттуда, Саша же стал отменным ватерполистом и, непостижимым образом, в то же самое время лютым пьяницей. Он напивался накануне матчей и сразу после, но играл прекрасно. В качестве восходящей спортстар свёл знакомство со многими уважаемыми ворами и воротилами. Выиграл даже что-то такое золотое в Европе, но потом (государь алкоголь своё взял) начал терять форму. Запропускал матчи, матч за матчем, а когда не пропускал – забивал своим, или пел в бассейне песню «В Таганроге солучилася бяда», а однажды лёг на дно вместе с мячом и не хотел всплывать. Был списан на берег и ударился в бурные и сумбурные бизнесы и пьянки.

Удивительно, но через несколько лет шедшие столь разными путями молодые люди опять сошлись, встретившись в Институте нетривиальных структур. Зачем нужен Институту Дублин, было понятно, зачем ему нужен был Дылдин – решительно неизвестно. Пристроили его, изгнанного из ватерполо, сюда, кажется, дальние какие-то родственники сердобольного дылдинского тренера, пожалевшего забулдыгу за былые его заслуги.

Дылдина пристроили по противопожарной части, но он быстро забыл, кем работает, бродил по этажам, мешал учёным умствовать и напивался в гуще научного пролетариата – лаборантов, уборщиц, электриков и пр. При том, однако же, и к академикам был вхож.

Встретившись, Глеб и Саша не начали снова дружить, но всё-таки отнеслись друг к другу как нечужие люди. Общались редко, но тепло.

– Хотел вернуть Леониду Леонидовичу документы его отца, – тепло ответил Глеб, – а он уехал, не выслушал даже…

– Уехал, навсегда уехал Директор Директорович наш ненаглядный, – подтвердил Саша, – да ты не обижайся на него, не до того ему сейчас, не до чего. А в конверте-то что?

– Не знаю, – Глеб вкратце разъяснил, откуда конверт.

– Интересно бы заглянуть, что там за статья такая личного характера, – полюбопытствовал Дылдин.

– Неудобно.

– А чего неудобно? Сын его уехал, а ему ты и сам вроде сына был, даже лучше. Давай, давай, мистер Ай одобрил бы.

Они зашли в пивной бар «Кишка» и уселись среди клубов табачного чада и куч креветочной шелухи.

– Накатишь? – спросил Дылдин и, не дождавшись ответа, залпом, как рюмку водки, махнул кружку студёного пива, запив тут же для красоты чем-то красным, ликёром смородиновым, не иначе.

Непьющий (в ту далёкую пору) Дублин осторожно вскрыл конверт и покраснел, как креветка. Внутри нашлись две бумажки. Одна простая с английскими буквами. Вторая напоминала большой лотерейный билет со сверкающей золотой печатью в нижнем правом углу.

Глеб не знал, что это такое. Зато сразу узнал Саша. Он слыл крупным бизнесменом, хотя и не нажил ни копейки. Был убедителен речью, победителен взглядом, грациозен движениями. Рассуждал о клиринге и нетинге, показывал необычайную осведомлённость в вопросах золотодобычи, нефтяной логистики, доходности венчурных фондов. Был вхож в кабинеты финансистов, депутатов, помощников министров, владельцев моднейших клубов. То есть вертелся среди тех счастливцев, что обращают деньги во власть, власть опять в деньги и деньги снова во власть по десять раз на дню. Его принимали всякие директора – исполнительные, финансовые, коммерческие, обычные и даже генеральные, приглашали порой нарочно, выслушивали с неподдельным интересом, даже совершали при нём по его просьбе какие-то звонки; слали куда-то по его совету имейлы; дивились дерзости дылдинских идей и тут же – верности вариантов их капитализации и ясности ответов на уточняющие вопросы; думали себе: чорт возьми! не новый ли Цукерберг, раздвигатель горизонтов, явился? не сподобилась ли Фортуна прислать такое море эксклюзива и вернейшего профита в одни руки? а что? а ведь и аксиос, достойны-с, заслужили-с, деньги к деньгам; догадывались – что-то определённо есть в этих проектах посталгоритмического компьютинга, не стали бы ребята из Гарварда даром париться, правильно Дылдин говорил, а если эти Хьюитты силиконовские два доллара на наш один дают, то ведь с такими ребятами рискнуть можно, и если Дылдин взял бы на себя минфины России, Японии и США, а он взял… возбуждаясь, скликали партнёров, партнёры сбегались со всего этажа и через полчаса общения бывали просто очарованы Дылдиным. Лихорадочно понастроив планов, условившись с утра уже пораньше, в десять ноль-ноль, а лучше в восемь сорок пять переговоры продолжить за деловым завтраком в «Алмазном» (или в «Турандот»? в «Пушкине»? в «Алмазном» всё-таки, там омлет с трюфелями и латте, и круассаны такие…) и позвать ещё Левиева, толстого сиио из «Татс энд татарс финанс», – партнёры всем гуртом шли провожать Дылдина до машины. Которой у него не было. И верили, что он – чудак! – ездит на метро, как король Уолл-стрита Джош Герш, по странности своей, а не по бедности.

Но как только Дылдин уходил и поднятая его обаянием золотая пыль оседала на вынесенных мозгах партнёров, остывала и тускнела – проявлялась вдруг полнейшая несуразность наговоренного. Всё показавшееся увлекательным и убедительным при критическом и холодном разборе смотрелось откровенной и даже грубой бредятиной.

Кто-то вдруг прозревал – да ведь этот Дылдин был, кажется, просто пьян и больше ничего; и пришёл, видно, навеселе, а по ходу переговоров полтора литра арманьяку выдул.

Партнёрам становилось неловко, они слали Дылдину смс о нежданных форсмажорах и необходимости перенести деловой завтрак на неопределённый срок. А заваривший всю кашу и скликавший всех на Дылдина сконфуженный гендиректор вёл теперь всех отпаивать за свой счёт в «Алмазный» (в «Турандот»? или в «Джикью бар»? в «Алмазный» всё-таки).

Дылдин не был лжец. Он был, действительно, почти бизнесмен, хорошо осведомлённый и отлично комбинировавший. Но он так увлекался внешней, так сказать, стороной дела, эстетикой, что ли, процесса, что как-то позабывал о довольно существенном звене любой деловой комбинации – о деньгах. На какой именно стадии занимательной схемы должна возникнуть прибыль и как её извлечь – он никогда не умел понять. То он приходил за своими барышами слишком рано, то слишком поздно, то вовремя, но не к тому человеку. Дылдин вёл жизнь блестящую, но безденежную. Был со связями, был даже лицом влиятельным, влиял сильно и на многих, но каким-то бессмысленным, ни к чему не ведущим влиянием. Словом, русский делец – делец с умом, энергией, харизмой и даже планом, но – без цели.

– Ну, Глебушка, это она, – разглядев бумажки, сказал Саша.

– Кто?

– Удача!

– ? – вопросительно взглянул Глеб.

– Это сертификат акции офшорной компании. И главное – сертификат на предъявителя. Кто предъявил, тот и хозяин. Того и компания, того и деньги. Так, так… Компания «Трест Д. Е. Лтд». Прописана на острове Буайан. Княжество Метценгерштейн. Налоговая гавань. Там все голливудские звёзды гонорары прячут. Слышал? Вот имя адвоката, который всем этим управляет в интересах бенефициара. То есть в наших с тобой интересах. Потому что мы с тобой теперь кто? Предъявители! Вот телефон. Вот пароль доступа к счёту.

– ? – не очень понимал Глеб.

– Такие компании обычно открывают, чтобы анонимно или под чужим именем отложить на её счёт деньги на чёрный день. Или дом на неё оформить, виллу на Лазурном… Там может быть гора долларов, Глебыч! Но может, конечно, и ни хрена не быть, – Дылдин запереживал и помрачнел от собственных рассуждений, – а может быть, на ней и долги… – он выпил ещё пива и бодрость духа вернулась к нему. – А вдруг всё-таки не долги, а деньги. Деньги, деньги… Вот мы сейчас и проверим. Нужно по этому телефону адвокату этому позвонить. Только не засекли чтоб и чтоб за международный разговор не платить. Из дома нельзя, из автомата нельзя, из Института нельзя. А откуда можно?

– ? – всё ещё ошеломлённо молчал Дублин.

– Что бы ты без меня делал, счетовод! Пошли!

Они галопом дотопали через три квартала до магазина «Колбасы», зашли за прилавок. В подсобных помещениях шёл ремонт. Шёл он и в кабинете товароведа. По причине ремонта вместо товароведа в кабинете сидел маляр с пёстрым лицом.

– Привет, Марлинский, – приветил маляра Дылдин.

– Ты где был, брат? – спросил Марлинский.

– Ты же помнишь, за пивом я пошёл, – ответил Дылдин.

– Так три дня уж как, – без настроения уточнил маляр. – Ребята разошлись давно.

– Жаль, – попытался вздохнуть Саша.

– А пиво-то где? – не унимался дотошный Марлинский.

– В «Кишке». Только они на вынос не торгуют. Пришлось там выпить, скажи, Глеб, – выпутывался Дылдин.

– А-а-а, – сказал Марлинский и крепко задумался.

– Позвонить можно? – спросил Саша.

– Звони, – глухо, из глубины своей задумчивости отозвался маляр.

Дылдин вцепился в свежевыкрашенный телефон на товароведческом столе. Набрал заграничный номер по бумажке из белого конверта.

– Кен ай спик виз мистер Хольмс? Шейлок Хольмс? Мистер Хольмс? Кен ай спик виз ю? Хау мач мани он… Как счёт по-ихнему? Он май компани… Трест Д.Е.Л.т.д. Элтэдэ… да… йес… Ай ноу пассворд. Пассворд из Лимпопоу. Йес. Лимпопоу. Ривер ин Африка. Вот ю сей? Вот? Я не очень понял, он говорит, надо лично, что ли, явиться. И показать этот херов сертификат. Сеньк ю. Си ю. Си ю сун, мистер Шейлок Хольмс. Ехать, блять, придётся. Марлинский, можно я ещё позвоню? Так. Так. Здрасьте, Ирочка. Андрей Марленович на месте? Будет к одиннадцати? Окей.

– А пиво-то где? – как следует поразмыслив, спросил маляр Марлинский.

– Сейчас к Марленычу сгоняем и привезём тебе пива. Сколько хочешь. Мы мигом. Погнали, Глебушка!

Гнали минут сорок на метро, оказались на улице Донаторов, где в половине бывшего детского сада банковал расторопный начинающий частный банк. Заметно было, Дылдина здесь знали, охрана почтительно пропустила его и «этого со мной» Дублина в крошечную приёмную, где ещё пахло детскими завтраками и горшками. Одиннадцати, а стало быть, и «Марленыча» ещё не было. Друзья решили прогуляться вокруг банка и повстречали рассевшуюся на изогнутой ржавой железной балке, торчащей из клумбы, небольшую армию пьянствующих солдат. Дылдин быстро взял командование на себя, обаяние его сработало и здесь – ему охотно подчинились. Выпив на правах старшего большую часть военного самогона и рассмешив служивых парой дебильных дембельских анекдотцев, сказал Глебу:

– Ехать надо, брат. В Метценгерштейн. Я сейчас денег займу у Юдина. Давай так – должны будем поровну. Штуки три зелени всего. Ты полторы и я. Риск, конечно, есть. Вдруг нет на этой фирме ни хрена. Или Хольмс этот дурака включит типа «зайдите завтра». Тогда да. Попали тогда. А вдруг нет? Вдруг не попали? Вдруг лимон там?

– Нехорошо, – сказал Глеб. – Это не наше имущество. Вернуть надо.

– Кому? Грохнули же Айзеназера!

– Да, да, но сын-то его…

– Так я про сына-то и говорю. Ты чего, не понял что ли? Поздно, брат. Когда мы его видели? В девять ноль. А сейчас сколько? Десять сорок пять. А сколько на машине до кольцевой от Института? Ну час – в пределе. Там они уже давно. И сделали всё.

– Где там? – спросил Глеб.

– В роще, на Домодедовской, возле крематория. Ты не понял! Они же наша крыша. Ну те, из мерса.

– Чья крыша?

– Института нашего. И, кажется, всей академии, кроме сибирского отделения, тех ногайцы держат. И астрофизики особняком стоят, у них в обсерватории ингуш один завхозом, серьёзный мужик, сам себе крыша. А у нас – эти. Наши, русские. Ватиканские. Главный у них – Витя Ватикан. Вор неподкупный, честный, принципиальный. А старый Лёня напортачил там чего-то, не поделился, что ли, чем-то. Или ещё чего. Вот они его и помножили на ноль и за молодого Лёню взялись. Но и он не смог чего-то там сделать, чего они от его папаши хотели. Они таких, которые не делают, чего они хотят, отвозят в рощу. Там очень удобно всё устроено. В кустах пристреливают, потом в крематории сжигают. А пыльцу оставшуюся по погребальным урнам плановых клиентов расфасовывают. В тот прах грамм двести досыпали, в тот другой – триста подмешали, так и разойдётся чел без следа, будто и не было его. А раз тела нет, то и дела нет. Такая вот юриспруденция. Так что смешали уже, небось, нашего Директора Директоровича в пропорции два к трём с какой-нибудь Антониной Павловной двадцать девятого года рождения и отнесли к её дочери на Елецкую и спрятали на антресоли, где старый видак и оставшиеся от ремонта лишние обои, чтоб дети не путались.

– Так, может, они этот конверт и ищут? – предположил Глеб.

– Вычислил наконец-то. Математик, сразу видно. Пока, солдаты, сержанты и старшины, нам пора. В случае натовского вторжения сдавайтесь американским или немецким частям, избегайте польских захватчиков и румынских ополченцев, особенно же латышских стрелков – сущие звери. Чао, пехота! Вольно, можно курить и блевать… Скорее всего, так и есть – конверт этот они ищут. Иначе чего старый Ай стал бы его у тебя ныкать? Значит, важный конверт. Значит, есть там деньги, на счетах этого Треста. Не бойся, Глеб, я много не возьму. Я ж понимаю – вещь твоя. А я посредник и консультант. Давай так: 10 % от того, что там на счетах найдётся или в другом каком ликвидном виде – моё, за работу. Честно ведь?

– Это честная часть нечестного дела.

– Ладно, ладно, не углубляйся. Ты что, святой? Чип? Дейл? Капитан Арктика? Представь, ты хоть наукой спокойно, в удовольствие займёшься. Не отвлекаясь на вопрос, чего пожрать. Думай себе сколько хочешь и ни о чём не думай. Жить станешь на доходы с капитала. Институт наш теперь банкрот, просто сарай. Бросишь его. Захочешь, в Санта-Фе поедешь, или в Гейдельберг, в Кембридж, а! Это как Нобеля получить. Сам посуди. Не этим же двоечникам с барсетками всё отдавать!

От Марленыча Юдина Дылдин вышел задравши голову и почти не касаясь земли, как гусь, начинающий разбег, чтобы взмыть в небо.

– Летим, – восклицал он, – летим, – восклицал он, – в Метценгерштейн, в Метценгерштейн… – и показывал Глебу свежие деньги, гордо расправляя их, словно крылья, у него перед глазами. Дублин разглядел на банкнотах одноокую пирамиду и что-то по-английски о боге и тресте.

§ 14

На острове Буайан в безымянном слабосоленом море верстах в ста от Сеуты процветали четыре офшорных монархии (размерами примерно по четыре кв. версты каждая) – княжество Метценгерштейн, герцогство Берлифитциг, королевства Мерсия и Нагония. Это были наитишайшие государства с очень большим уважением и очень, очень небольшим любопытством относящиеся к чужим деньгам и обожающие хранить их в полной тайне.

Тишине и сохранности не мешало даже то обстоятельство, что Метценгерштейн и Берлифитциг находились в состоянии войны вот уже пять веков. Потому что – воевали они довольно мирно. Пушечный и мушкетный дымы, висевшие когда-то над островом из-за их вражды, давно рассеялись. Примыкавшие то к одной, то к другой стороне ветреные трусливые рулеры Мерсии и Нагонии устали метаться и стали нейтральны, ленивы.

Война же княжества с герцогством происходила теперь только по пятницам, ровно в полдень, когда при великом скоплении туристов пять пушек родового замка Метценгерштейнов производили холостой залп по цитадели Берлифитцигов; а четыре мортиры герцога Берлифитцига так же холосто и невинно палили в сторону метценгерштейновых владений. Затем гвардейцы обоих правителей трубили отбой и на рыночной площади между двух столиц начиналась бойкая торговля почтовыми марками и майками, раскрашенными в цвета боевых знамён бранящихся армий.

В деловом пригороде Метценгерштейна, в небольшом, под стать стране, небоскрёбе квартировала адвокатская контора «Шейлок Хольмс, бразерс, систерз, френдз», помогавшая скрытным людям скрывать капиталы от налоговых служб и полиций.

Дублин и Дылдин притащились сюда со своими бумажками из белого конверта. Даже и конверт с собой принесли на всякий случай – вдруг и он силу документа имеет. Оба были впервые за границей, но не замечали вокруг ничего особенного, как будто всё шагали по Москве. Саша был слишком деловой и оттого невпечатлительный, а Глеб, как всегда, разглядывал свои миражи, на которые распадалась и расползалась реальность, и не очень отличал респектабельный остров, населённый молчаливыми адвокатами, хорошо откормленными пальмами и холёными хвалёными банкирами, от родных сиволапых Текстильщиков.

Приятели поднялись в пентхаус, занятый Хольмсом и его братьями, сёстрами и друзьями. Из лифта попали сразу в некую залу ожидания, аскетически меблированную, светлую и вместительную, в центре которой громко шептались два, судя по внешности, латиноса – усатый великан в костюме наркобарона и плешивый коротышка в диктаторском мундире. В зале было ещё человек сорок (построенных в три очереди, которые вели к трём дверям), и все они были русские. Соотечественники, сдержанные северяне, в отличие от экстравертивных латиносов, в основном помалкивали. Лишь изредка то из того, то из другого угла комнаты слышались краткое сопение, подавленные зевки или невнятное веяние еле уловимого лёгкого матерка.

За тремя дверями, куда по очереди заходили посетители, кипела работа. Учреждались трастовые фонды, открывались секретные счета, офшорные компании разлетались как горячие пирожки. Хольмс и его подручные сами выступали в роли подставных лиц. И текли в их надёжные, добрые, честные руки детские пособия, украденные из казны солидным руководителем, с честным, добрым и надёжным лицом вещавшим с трибун и телеэкранов о бедственном положении детей и многодетных семей. Текли откаты с оборонзаказа – 40 % суммы на федеральном уровне, 40 % на региональном, 20 % растаскивалось инженерами, начальниками цехов и наиболее передовыми рабочими; на остальное строилась подводная лодка. Текли поступления от продажи героина и анаши школьникам Шумихи и Куртамыша школьниками Шуи и Кинешмы.

Текли наследства истреблённых компанионов и родственников; прибыли убыточных медиахолдингов, выручка рухнувших торговых сетей, дивиденды однодневных акционерных обществ; доходы от разорившихся шахт, незаконного лова краба, от невыполненных за три цены строительных работ, бюджетных переплат за лекарства и оргтехнику, от контрабанды телефонов и телевизоров, купленной у самих себя нефти, импорта просроченного мяса, от поставленных на поток заказных убийств, от имевшего оглушительный успех пиратского альбома Джорджа Майкла, от неожиданных банковских услуг, состоявших в том, что деньги вкладчика неожиданно прикарманивались банкиром, и банкир бежал, бежал что есть мочи, мчался с оттопыренными карманами прочь от владчиков, на свободу, на запад и просил, и получал там политическое убежище, и выводили его на видное место в эфире прямо в чём был, с оттопыренными карманами, и строго говорили на иностранном языке – вот гонимый вами предприниматель, а где же ваша демократия? в ответ же слышали скрежет зубовный того или иного вкладчика: а где же мои деньги? не мои ли деньги у гонимого из оттопыренных карманов торчат? на что вкладчику только громче кричали про демократию.

Текли, словом, к старине Шейлоку русские деньги, нажитые тем единственным делом, которое одно только и способно всегда тягучих, вязких и отчасти угрюмых людей рф преобразить хоть на короткое время в озорных, лёгких, весёлых, смекалистых, искромётных энтузиастов. Делом этим любой эрэфовец занимается охотно и всегда пребойко и преумело, словно рождён для него, подобно тому, как японец для изготовления панасоников, нигга для танцевания хипхопа. С этим делом каждый нормальный эрэфовец справляется в каком угодно возрасте, на какой угодно должности и в какой угодно местности; в равной степени хорошо справляется и в трезвом, и в пьяном положении. Дело это – воровство.

Вот сидит, скажем, Иван или Магомед, или иной какой обитатель рф, и на призывы пойти куда-нибудь, добыть чего-нибудь в поте лица или изобрести что-либо полезное не реагирует. Потому что думает про себя, какой он всё-таки классный и непревзойдённый богоносец. И не любит, когда его от этих дум отвлекают. Воевать не идёт, пахать не идёт, плясать не идёт, любить не идёт. Лежит, смотрит сквозь всё на ему лишь видимую точку, поставленную в конце всего того, в начале чего было Слово; смотрит на точку, лежит, бога несёт, бороду отращивает. И дивятся толпящиеся вокруг Ивана народы: вот, говорят, лежит человек, нейдёт никуда; загадочная евразийская душа, сколько же в ней глубины, сколько величия и ни на что непохожести, сколько в ней мыслей о любви и смерти, о слезинке ребёнка, о Пушкине, о воскресении отцов. «А мы, – говорят народы, – бегаем, суетимся; станем же тоже лежать и мудрствовать, как эта великая нация достоевских, раскольниковых, бронштейнов и коллонтаев!» Но тут подходит Магомед и говорит: «Иван, а Иван! Пошли воровать». И что же? Идёт Иван, бежит даже, рвётся. Проступает на лице его румянец, сходит с чела напряженье вселенской скорби, загораются холодным болотным огнём оба глаза, и вместо народа-богоносца, народа-страстотерпца обнаруживается стосорокамиллионная многонациональная и многоконфессиональная шайка разбойников. И начинают красть и грабить. И не то что другие народы, которые похитрее, которые у чужих крадут, а эти, наши-то, крадут у своих, у нас, да и более того, у себя самих. И крадут-то как-то простодушно, не как те, что похитрее, которые то от золотого стандарта откажутся, то дерривативов настругают, то пузырей финансовых понадувают, то МВФ создадут, то Всемирный банк. Которые организуют ограбление по высшему разряду, усадят вип-потерпевшего в кресло, дадут ему кофею, буклетов с картинками и диаграммами разнообразных обманов с расценками на туфту, спросят, как бы потерпевший хотел обмануться и быть ограбленным, и так точно и ограбят, как хочет потерпевший. Так это сделают душевно, учтиво и с выгодой для випа, что вип просит, чтобы его ещё пограбили.