Текст книги "Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)"

Автор книги: Натан Дубовицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Ы? – задал бессмысленный вопрос генерал.

– Ты, может быть, и родную дочь откажешься разыскивать? Она ушла, одна ушла, несколько часов назад, после обеда, совсем одна неизвестно куда! Понимаешь? Я обзвонила всех, кого можно, мы с нянями все улицы обошли в округе, на вокзал позвонили, в аэропорт, в полицию твою позвонили – нет её нигде! Нету! Понимаешь? Семь часов уже прошло! Понимаешь? – провопила в ответ Надежда и потом прошептала: – Найди её, Серёженька, найди нашу маленькую девочку, сделай что-нибудь, ты же можешь, ты всё можешь…

– Не плачь, я найду, обещаю, – генерал был человек более упрямый, чем смелый, знал про себя, что много чего перебоялся на своём тёмном и жестоком веку, всякого страху натерпелся, но тут одолел его страх нестерпимый, к которому он был не готов. Такой большой и ненасытный, он и не знал, что в нём и такой водится.

Прошло уже почти три дня, а Кривцов всё ещё не выполнил обещание: не нашлась Машинка. Он поднял лучших людей и не только своих, но и прокурорских, и Фсб, и Мчс: не нашлась Машинка. Генерал сидел на койке и, растопырив глаза и пальцы, рассматривал свои ладони. Вошёл Подколесин.

– Здравия желаю, товарищ генерал.

– Подойди, Подколесин. Посмотри, что у меня в руках, – приказал генерал.

– Есть, товарищ генерал, – Подколесин подошёл, посмотрел генералу в руки.

– Что видишь. Подколесин?

– Ногти, товарищ генерал.

– Что у меня в руках?

– Ничего.

– Правильно, Подколесин! Ничего!.. Я столько лет так сильно ворочался. Людей губил, копил деньги, до генеральских звёзд дотянулся, дом построил, все мне завидуют. А вот сам посмотри, что в итоге у меня есть, – генеральские ладони схлопнулись и опять раскрылись, как тяжёлый пустой сундук. – Ничего!

Лейтенанта не учили, как действовать в случае впадения начальства в меланхолию, поэтому он благоразумно принял положение «смирно», позволявшее ничего не делать, не двигаться и прятать голову в защитного цвета нейтрально тупое лицо.

– Я одеваюсь, Подколесин, – продолжил ошарашивать Кривцов. – В управление поедем, сам на месте руководить поисками Машинки буду. И эту, ту самую, лучшую-то, Острогорскую приведи ко мне. Туда, в управление. Попроси, чтоб помогла Машинку найти. Мы с ней вместе быстрее справимся.

– Она же против нас прислана, – очнулся было лейтенант.

– Но не против Машинки. Попроси. Приведи хотя бы. Сам попрошу. Что рот-то раскрыл?

– Говорить хочу, товарищ генерал.

– Говори.

– Есть! Поймали мы Аркадия Быкова. При попытке перехода карельской границы задержали в электричке. Доставлен в управление…

– Тем более, едем туда скорей… Что он?

– Даёт показания в точном соответствии с вашими установками. Рассказывает необходимую правду. Что Велимира Глебовича Дублина похитил для продажи педофилам; Аркадий Борисович Быков как раз и сам по этим статьям проходил пару раз… И на станции Кормовое продал за тысячу долларов этим самым педофилам, которые увезли Велимира Глебовича в неизвестном направлении и которых до этого никогда не встречал.

– Складно, – одобрил Кривцов.

– Служу России! – вскрикнул Подколесин.

Генерал поглядел на лейтенанта с сожалением, поглядел, но промолчал.

– Не надо бы вам выходить, товарищ генерал, – смутился Подколесин. – Кетчупы на улицах, нохчии всякие…

Кривцов вдруг часто замигал и по-солдатски грубо обнял верного оруженосца:

– Спасибо тебе, Подколесин. Хороший ты мужик. Один ты у меня и остался. Но ты пойми, надо мне. Сам посуди, что всё это значит, – он показал рукой на вселенную, – если я собственную дочку защитить не могу?

– Ничего? – догадался лейтенант.

– Ну вот и ты понял. За мной! В атаку!

§ 30

Управление внутренних дел слыло настоящим деловым центром города. С утра до ночи по его этажам и коридорам, уставленным отменной офисной утварью, носились энергичные молодые сотрудники в небрежно ослабленных модных галстуках и белых рубашках с расстёгнутой верхней пуговицей. Сновали долговязые секретарши с факсами и файлами в пляжных и вечерних платьях. Они курсировали между персональными кабинетами и служебными помещениями, в которых оседали полицейские постарше и посолиднее, начальствующие кто выше, кто ниже, а иные и вовсе не начальствующие, а просто напустившие на себя важности, чтобы не заставляли дежурить по выходным.

Дежурства, выезды по вызовам, корпение над отчётностью и прочая рутина отвращали многих от службы. Но интересной, творческой работы в любых количествах здесь, похоже, не боялся никто. Все говорили одновременно друг с другом и по телефону, прерываясь только для чтения и отправки срочных смс или скобления айпада. Из всех углов доносилось:

– На рынке пятый день фура из Минска стоит с кабачковой икрой, спросите Антона, почему не разгрузили до сих пор?

– Пиджаки китайские льняные летние Том Форд пятьсот штук, три штуки за штуку… Что значит один на пробу? Вы все берите, они не водка, чего их пробовать. Что значит денег нет? Я оптовик, нет, десять мало, всё, всё берите. Никакой рассрочки. Не возьмёте – к вам что, налоговая давно не заходила? Займите… У кого хотите… Вон хоть у Антона, у него нал всегда есть.

– Звоните срочно во Франкфурт, скажите Помидорычу, чтоб из евро уходил. Срочно! Куда куда? Хер его знает… Ну в доллар что ли пока, но не полностью. Юань пусть берёт. И золото. Потом разберёмся. Там эти бундесы небоскрёб этот обветшавший предлагали рядом с Рёмербергом. Может, его взять? Что? Какой торф? Торф скупать? На хера? Торф топливо будущего? Кто вам сказал? Пауль? Не слушайте его, он обманывает. Короче, пусть Помидорыч для начала из евро уйдёт, у него час времени, время пошло… а там поглядим…

– Нет, нет, не беспокойтесь, вы просто передайте вашу долю в Новотундринском месторождении Ивану Иванычу. Это мой водитель. Он к вам заедет завтра в девять утра. Нет, нет, не беспокойтесь, он сам все бумаги подготовит. Нет, нет, не беспокойтесь, нотариуса он с собой привезёт. На дому всё оформим… Да, у вас ведь и в Старотундринском блокирующий пакет. Откуда узнал? Ну я же в полиции работаю. Шутка. Вы и его заодно оформите. Да, да, на Ивана Ивановича. Как не было такого уговора? Был, был, вы запамятовали. Как же, позавчера, когда я уходил, помните, я вам анекдот рассказал про… Правильно… ну и до этого-то вспомните, в прихожей-то за посошком о чём говорили? Да нет, об этом раньше, а вот прямо перед анекдотом-то… Да как раз о Старотундринском. Да, вы согласились. Да, весь пакет целиком. Тоже бесплатно. За деньги-то мне не надо. Нет, нет, не беспокойтесь, он все бумаги оформит сам…

– Волатильность на европейских и азиатских рынках высокая, товарищ подполковник. Никкей закрылся в минусе; в Гонконге и Сингапуре отскок, но небольшой, после вчерашнего почти ничего не наверстали. Лондон в дауне, Париж стоит на месте… так точно, товарищ подполковник. Доу-Джонс и Насдак по полпроцентных пункта потеряли. Есть сбрасывать высокотехнологические и покупать сырьевые! Есть, товарищ подполковник! Разрешите исполнять! Есть!

Генерала Кривцова неприятно удивило то, что его никто буквально не узнавал. «Надо было форму надеть». Да и то сказать, давно уже Сергей Михайлович на службу не заходил, даже ветераны уже подзабыли о нём, а новички в лицо его никогда не видали, вот и не здоровались. Лишь выпивавшие в баре второго этажа по второму утреннему джину прокурор Двойкин, адвокат Куравлёв и обвиняемый/подзащитный Двойкин (брат прокурора), люди в сущности не свои, посторонние, вроде бы приметили генерала, да и то как-то невнятно, недружно.

– О! – сказал прокурор.

– Чё? – спросил Двойкин.

– Кривцов никак идёт! – сказал прокурор.

– Это который из районо? – равнодушно поинтересовался адвокат.

– Да нет! Который отсюда. Начальник милиции!

– Да ты чё!

– Полиции!

– Не может быть. Он же после обстрела в аэропорту вообще зарёкся из дому выходить. Убьют же его.

– До вечера, случись, к примеру сказать, доживёт? – спросил один Двойкин другого.

– Да доживёт, чего не дожить. А вот до утра вряд ли дотянет, – сказал другой Двойкин.

– И до вечера не доживёт, тут две трети управления на Кетчупа работают, а треть на Аслана. Вот те крест, к бабке не ходи – оба знают уже, что он из бункера вылез. Забьют прямо здесь, прямо щщас, к бабке не ходи, – возразил Куравлёв.

– Ну не две трети, и не треть, да и кто из их нукеров сюда сунется? Какая никакая, а всё ж полиция тут, – усумнился Двойкин.

– И совать сюда никого не надо. Они и так все здесь, нукеры эти, тут. Вот сам смотри. Видишь – Метелин, Плёнкин, Умоталов, Сморчко, сам знаешь – на сдельной у Кетчупа. А в этом коридоре, в кабинетах от 31 и 27А до 46-го и дальше все в той курилке и вплоть до этого бармена – аслановские.

– Ну в 43-й комнате, допустим, Репа сидит, он ничей, честный пацан, – проворчал второй Двойкин.

– Ничей, потому как никчёмный, он не мент даже, а судмедэксперт, патологоанатом, что с него взять, кому он нужен, – цинически прокомментировал адвокат.

– Брось, он хороший мужик, настоящий профессионал, так мне аппендикс удалил, я даже не почувствовал, золотые руки, – защитил Репу Двойкин.

– Тут ты прав, Репа крут, ничего не скажешь, он моей Таське такую пластику сделал, нос вот так приподнял и тут вот перед ушами убрал, как новая стала, – поддержал Двойкин.

– Слушай, у тебя этих Тасек три, кому из них он задрал – жене твоей, любовнице или дочери? – попросил уточнить Куравлёв.

– Жене, жене, дочери он гланды удалял. Тоже классно, руки, точно, золотые. А с той Таськой, которая любовница, я уж давно расстался. Он, кстати, и её лечил, уже только не вспомню, от чего.

– Конечно, медик он неплохой, тренируется на трупах каждый день… – не хотел оставлять цинического тона Куравлёв. – Кстати, о трупах. На что спорим, доживёт Кривцов или недоживёт…

Сергей Михайлович вошёл в свою приёмную, Подколесин вмаршировал в неё следом за ним. В приёмной за столом бдительно бездельничала, шурша тяжёлыми бархатами рубах и штанов, пожилая незнакомая секретарша с такими огромными круглыми и сверкающими глазами, что Кривцов принял их с первого взгляда за какие-то очки. У стола стоял дежурный офицер (генерал узнал старшего лейтенанта Прибаутова), слушая аудиокнигу из небольшого плеера. Офицер заканчивал полицейскую академию и писал изысканную дипломную работу под названием «Анализ особенностей следственных действий и уголовного розыска в середине XIX в. по роману Ф. М. Достоевского Преступление и Наказание». Теперь он изучал легендарный роман, но по ошибке купил диск не с Преступлением и Наказанием, а с Братьями Карамазовыми. Разницы он, впрочем, не уловил, поскольку вообще впервые слышал Достоевского, а уголовного розыска и в этом произведении вполне достаточно для самого глубокого анализа.

– Вот что, Алёша, быть русским человеком иногда вовсе не умно… – слышалось из плеера.

Прибаутов глядел на секретаршу, секретарша на Прибаутова, оба даже не заметили своего начальника. Кривцов прошёл быстро в свой кабинет, за ним, погрозив пальцем Прибаутову, проскочил Подколесин. Прибаутов глядел на секретаршу.

В кабинете генерал столкнулся с целой толпой людей, разом вдруг заговоривших с ним со всех сторон.

– Здравия желаю, товарищ генерал, – протянул руку фон Павелецц.

– Хорошо, что пришли, мы уже хотели за вами посылать, – сказал тунгус, внимательно разглядывая генерала. – У вас давление высокое, по лицу видно.

– Здорово, Михалыч, – улыбнулся сидевший на диване Человечников.

– Отпустите меня, я домой хочу, – воздыхал небрежно брошенный на стул Аркадий Быков.

– Вот моё удостоверение. Вот ещё бумага, смотрите, кем подписана. Вы, товарищ генерал, обязаны оказывать мне содействие. Моя фамилия Острогорская, – Маргарита приступила к Сергею Михайловичу. – Я нахожусь секретно в городе уже несколько дней. Но нет никакого смысла и никакой возможности скрывать нашу миссию ещё хотя бы одну минуту. Вы должны всё знать. Нам известно, что пропала ваша дочь. Нам также известно, что задержанный Быков оговорил себя, поскольку его били в камере, ему угрожали, его заставили взять на себя вину по делу об исчезновении Велимира Дублина.

– Павелецц, гнида, настучал, – подумал догадливо Кривцов. – Так вот ты какая, Острогорская… А тот узкоглазый тунгус, значит. А мне, значит, кирдык.

– Вы хотите, генерал, сами послушать, что говорит задержанный Быков? – посмотрела генералу в голову Острогорская.

– Да нет, зачем же, – застенчиво подумал Кривцов.

– Чего молчите? – впилась ему в мозг стальным голосом Маргарита.

– Да нет, зачем же, – застенчиво проговорил Кривцов.

– Конечно, Быков личность тёмная и, кажется, скверная, но он ли тут виноват? – спросила Маргарита генерала.

– … – уставился в пол генерал.

– Мы с Великом на рынке были, в палатку зашли пива попить. Ну это я пиво попить, а он мороженого поесть. Но мороженого в той палатке не оказалось. Это недетская палатка была, для взрослых, пиво только и плов. Ну я его отпустил за мороженым. Дал ему сто рублей, он ушёл. И не вернулся. Я искал, искал, бесполезно. Домой вернулся, ждал, ждал, нет его. И до утра нет, и утром нет. Я испугался – что отцу скажу? – и сбежал в Карелию, – воздыхал Аркаша.

– А чего вы верите-то ему! Нашли кому верить. Сами говорите – тёмная, скверная, а сами верите, – заверещал из-под генерала лейтенант Подколесин.

– Мы ему не верим. Но мы и вам не верим. Вы сколько дел о пропавших детях за последние годы не раскрыли и замотали? – ответил тунгус. – Мы идём в открытую. Вам не верим, но мы коллеги, вспомните об этом. И у вас есть предписание нам помогать. И мы вам готовы помочь – Машинку разыскать. Будем сотрудничать с вами. Делиться любой информацией. Но то же самое обязываем делать и вас. Не станете – пеняйте на себя. Найдём в ваших действиях или в вашем бездействии состав преступления – будете отвечать. Будете сотрудничать – наказание будет смягчено. Так что спешите искупить вину, потому как, сдаётся мне, вина на вас есть.

– Ты чё тут раскомандовался? Ты, чучмек безглазый! Ты с генералом как разговариваешь? Ты встань сначала, как положено, руки по швам, и спроси разрешения рот открыть, прежде чем вякать, жопа в галстуке! – вспылил генерал.

– Я хотел заговорить о страдании человечества вообще, но лучше уж остановимся на страданиях одних детей, – заявил из плеера Иван Фёдорович Карамазов.

– Михалыч, ты чего, успокойся, – Че втиснулся между опасно сблизившимися Мейером и Кривцовым.

– Нет, нет, нет! Не надо Михалычу успокаиваться. Надо, наоборот, Михалычу сильно беспокоиться, – подбросила горячих слов Острогорская, – Михалыч знает, что в его управлении принуждают людей к самооговору. Виновен ли Быков в похищении Велика? Возможно. Но – может быть, и нет. Есть ведь и другие версии. Возможно, в городе обосновался Дракон, неизвестный странствующий похититель детей. Может быть, Аркадий Быков и есть Дракон? Возможно. Но – возможно, и нет.

В городе видели Варвару, бывшую жену Дублина, мать Велика. Могла ли она похитить его? Спохватившись, раскаявшись через много лет – найти сына и вернуть себе? Могла. Почему не отрабатывается эта версия?

А вот сегодня мне сообщили из Москвы. Взяли Костю Мурзаева по кличке Мурза.

– Мурзу взяли? Того самого, из ватиканских?! – поразился Подколесин.

– Того самого, – подтвердила Маргарита. – Правая рука Вити Ватикана, большого бандита, почти вора, положенца на Марьиной Роще, Житомире и Женеве. Карающая рука Вити Ватикана. Мурза у него вроде шефа безопасности был, главный силовик. Взяли Мурзу со всей его библиотекой, датабазой, так сказать. Там все помечены были, кто враг, кто просто должен был, кто опасен, кого убить надо, за кем присмотреть, на кого нажать. Так вот, Глеб Глебович Дублин, отец Велика, у них должником числился. Документы будто бы у них выкрал на зарубежные счета. Около миллиона там было долларов. Они эти документы много лет искали и вот вышли на Дублина.

С ним должны разобраться известные коллекторы и киллеры Бурмистров и Рощупкин…

– Бур и Щуп! – воскликнул фон Павелецц.

– Именно! – сказала Маргарита. – И там они между собой. Мурза, Бур и Щуп, рассматривали и возможность похищения сына Дублина за выкуп в виде денег или документов.

– Интересно, – буркнул генерал.

– Интересно, – согласилась Марго, – но ещё интереснее, что ведь Дублин был любовником вашей жены, не так ли? А стало быть, мотив отомстить ему и наказать его таким жестоким способом, забрать у него любимого ребёнка, чтоб помучился… Такой мотив у вас ведь был. Михалыч…

– Я тебе не Михалыч! Я тебе товарищ генерал, соска московская! – совсем сорвался Кривцов, как будто стоэтажная пропасть разверзлась у него под сердцем, и сердце, грузное, тяжкое, каменное, полетело вниз, ко дну, к аду, увлекая за собой спутанную сеть из гудящих артерий, нервов и вен, в которой бился и запутывался и кричал о своём генеральстве маленький напуганный генерал.

– Ты мне не Михалыч, – закричала и Марго. – Ты мне преступник, скот, бездушная тварь, захватившая место, которое должен бы занимать добрый и сильный человек.

На тебя люди надеются, от тебя помощи, защиты, спасения ждут, а ты…

– … жестокие люди… иногда очень любят детей… Я знал одного разбойника в остроге, – повысил голос в приёмной Иван Карамазов, – ему случалось в свою карьеру, убивая целые семейства в домах, в которые забирался… для грабежа, зарезать заодно несколько и детей. Но, сидя в остроге, он их до странности любил. Из окна острога он только и делал, что смотрел на играющих на тюремном дворе детей. Одного маленького мальчика он приучил приходить к нему под окно, и тот очень подружился с ним.

– А ты воруешь, отнимаешь, выбиваешь ложные показания… – перекрикивала брата Ивана Маргарита. – А пока ты деньги тут заколачиваешь, пока бизнесменствуешь, смотри, что вокруг творится, вот слушай, вот свежие новости: «19 апреля 11-го года. Минеральные воды. Восьмилетняя девочка ушла из дома с двумя знакомыми мальчиками, вместе с которыми продавала на улице цветы. К школьнице подошёл мужчина, который купил у неё букет, и с тех пор второклассницу никто не видел. На следующий день утром тело девочки с признаками удушения и сексуального насилия было обнаружено в пригороде подвешенным на дереве…»

– Но вот, однако, одна меня сильно заинтересовавшая картинка, – продолжал в открытую дверь Карамазов. – Представь: грудной младенчик на руках у трепещущей матери, кругом вошедшие турки. У них затеялась весёлая штучка: они ласкают младенца, смеются, чтоб его рассмешить, им удаётся, младенец рассмеялся. В эту минуту турок наводит на него пистолет… Мальчик радостно хохочет, тянется ручонками, чтобы схватить пистолет, и вдруг артист спускает курок прямо ему в лицо и раздробляет ему голову… Художественно, не правда ли?

– Прибаутов, выключи свою шарманку, – проорал генерал. Прибаутов смотрел на секретаршу.

– Ещё слушай, слушай, – зачитывала из блокнота Марго. – «Август 11-го. Москвич по имени Игорь систематически склонял детей сестры к интимной близости – мальчика четырёх лет, пятилетних двойняшек мальчика и девочку. После оргий подонок жестоко избивал их и приказывал молчать».

– Девчоночку маленькую, пятилетнюю, возненавидели отец и мать, – продолжал Иван Фёдорович из невыключенной шарманки, – почтеннейшие и чиновные люди… Эту бедную пятилетнюю девочку эти образованные родители подвергали всевозможным истязаниям. Они били, секли, пинали её ногами, не зная сами за что, обратили всё её тело в синяки… в холод, в мороз запирали её на ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью… – за это обмазывали ей всё лицо её калом и заставляли её есть этот кал, и это мать, мать заставляла!.. Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, ещё даже не умеющее осмыслить, что с ней делается, бьёт себя в подлом месте, в темноте, в холоде, крошечным кулачком в надорванную грудку и плачет… к «боженьке», чтоб тот защитил…

– Слушай, скот, – не унималась Острогорская. – «Апрель 11-го. Шереметьев ударил девочку кулаком в лицо, отчего она упала на пол, а затем продолжил избивать дочь ногами. Всё лицо у девочки было в крови. Отец отправил её умываться. Пятилетний ребёнок, у которой были разбиты губы, пожаловался, что у неё болят зубки. Шереметьев осмотрел рот девочки и обнаружил, что во время ударов повредил часть её зубов. Тогда он взял в руки плоскогубцы и безо всякой дезинфекции и анестезии выдернул дочери несколько передних зубов. Воронежская область. Сообщение агентства Regnum…»

– И вот дворовый мальчик, – перебил Маргариту Карамазов, – маленький мальчик, всего восьми лет, пустил как-то, играя, камнем и зашиб ногу любимой генеральской гончей… генерал велит мальчика раздеть, ребёночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пискнуть… «Гони его!» – командует генерал. «Беги, беги!» – кричат ему псари, мальчик бежит… «Ату его!» – вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак… и псы растерзали ребёночка в клочки!

– «Ежедневные новости Владивостока», – читала яростно по блокноту Острогорская, – сообщают, что «2 февраля 11-го года в правоохранительные органы города Лесозаводска обратилась мать семилетней девочки, которая заявила, что её дочь пропала. Незамедлительно были приняты меры, направленные на розыск дочери, в результате в лесном массиве в районе сопки Ружино обнаружен детский портфель. Оперативники пустили по следу собаку, которая вывела на прикопанное снегом тело…»

– Хватит! – Кривцов заткнул уши и закричал так громко, что: у плазмы Пионер, висевшей в кабинете, треснул экран, Аркадий упал со стула, а Прибаутов расслышал, наконец, кто пришёл, закатил очи и выключил плеер; и в то же время так жалобно, жалобно – Марго запнулась и удивлённо посмотрела на него.

– Хватит. Хватит. Хватит, – повторил генерал много, много раз, – хватит, – прошептал он под конец, похудел, осунулся, стал сер и сир и побрёл спотыкаясь к своему рабочему столу. Сел в кресло, съёжился, сморщился, сник.

– Не хватит, нате вот, дочитайте на сон грядущий, – положив перед ним страшный блокнот, тоже шёпотом и почти миролюбиво сказала Марго. – На кого надеяться этим несчастным, этим бедолажкам беспомощным? На кого? Кто их спасёт? Кто, кроме нас? А вместо этого вы…

Зазвонил телефон. Человечников вытащил его из кармана, сказал:

– Алло. Да. Как? Так. Да. Да. Да, – и обратился к Острогорской. – Маргарита Викторовна. Это Дублин звонил. Сказал, что Велик нашёлся.

– Как? Где он? – закричали все, особенно Подколесин.

– Дома, дома он, – обрадовал Человечников.

– Не может быть! – промямлил Кривцов, всматриваясь в Подколесина.

– Да точно, точно, Глеб Глебович только что сказал, – радовался отставной майор.

– Слава богу! – воскликнула Марго. – Едем туда, Че. А ты, тунгус, побудь здесь. Посторожи товарища генерала и гражданина Быкова, а то опять показания поменяются вдруг. Идёмте с нами, фон Павелецц, и вы, Подколесин. Будемте сотрудничать, так что ли?

Все умчались, особенно Подколесин: остались в комнате только Аркадий, майор Мейер и Сергей Михайлович.

Генерал продолжал худеть, съёживаться, сдуваться, издавая тонкий однотонный долгий стон, словно севший на гвоздь надувной мерин. Когда он умалился до прожиточного минимума, и Мейер хотел было уже вызвать неотложку, Кривцов вдруг встрепенулся, подался весь вперёд, протянул слабые руки к дверям и запоздало воззвал:

– Куда же вы, Маргарита Викторовна? А как же Машинка… Кто же мою Машинку теперь найдёт? Кто мне поможет? Кто спасёт мою маленькую девочку, ангела моего?

В дверях возникла фигура, но не Маргариты, а старшего лейтенанта Прибаутова.

– Вам пакет, товарищ генерал!

– Дай, – разочарованно скомандовал Кривцов, повозился с конвертом, пошелестел, поелозил по нему дрожащими спутанными пальцами, не справился, вернул Прибаутову. – Распечатай.

Старший лейтенант вынул из конверта тетрадный лист с какими-то закорючками.

– Что это? – уставился на лист генерал.

– Дайте взглянуть, – взял бумагу тунгус. – След Дракона!

– Что?

– Автограф похитителя детей. Подпись монстра. Кто пакет принёс. Прибаутов?

– Не знаю. На столе лежал. В приёмной. Напечатано: Кривцову лично срочно.

– Надо узнать, кто подбросил. Опросите всех. Проверьте регистрацию посетителей. Сухоухова ко мне. И Хохломохова… – вдруг взялся опять надуваться, расправляться и толстеть Кривцов. Глаза его включились, как фары, сердце затарахтело, как мотор. Он рванул, как старый полицейский мотоцикл, по следу, вперёд, в погоню.

– Хохломохова вы уволили… – доложил Прибаутов.

– Верните, он толковый.

– Есть, товарищ генерал.

Тунгус распорядился увести Аркашу и сам уже вовсю опрашивал, сверял, думал. Закрутилась с давно не виданной в управлении энергией уже подзабытая было работа, забегали следователи, засуетились патрульные, забросили на время торгово-промышленные свои хлопоты, взялись ловить Дракона.

Генерал же после внезапного взрыва активности опять обмяк и обвис, вперился глазами в окно. По стеклу водил ветками, как дворниками, счищая налипающий снег, серебристый лох. Этот лох возвестил Кривцову о быстротечности жизни. Восемь лет назад шёл Кривцов по улице по какому-то делу и отломил от какого-то куста веточку, и веточкой этой от нечего делать размахивал. Так с ней к управлению и вернулся после дела. И здесь показался на крыльце фон Павелецц и заржал: Михалыч, из роддома звонили. Надежда родила только что». Кривцов тут же помчался к машине и выбросил было веточку, но вдруг пожалел её, подобрал и воткнул у стены. Веточка та взяла да и прижилась, и вырос из неё пушистый раскидистый красавец лох. Он цвёл по весне серебристо-жёлтыми душистыми цветами, а по осени обильно плодоносил, собирая со всей округи весёлых разноцветных птиц. И вот дорос Кривцов до своего кабинета, и лох его вслед за ним до этого кабинета дотянулся и скрёбся теперь в его окно, просился к нему, как заскучавший ребёнок, дочери его сверстник, его малыш. Генерал подошёл к окну и тоже водил по нему руками, пытаясь погладить своего лоха сквозь стекло, и плакал.

§ 31

Надежда и Глеб любили друг друга мирно, скромно, несколько даже виновато. Потому что, хоть и возбуждало Надю звучание глебовых формул, она всё-таки ясно понимала, что никогда не уйдёт к математику от своего генерала по той простой причине, что генерал это генерал, а математик это не генерал. Да и Глеб не собирался звать Надю к себе навсегда, поскольку понимал же, хоть и пьющий был человек, – не по карману ему Надя, не по чину. Да и, честно сказать, побаивался он зверского надиного мужа.

Вот и была их любовь покойной, словно просёлок. [По которому давным-давно, когда ещё было у меня моё детство, бродил я из дома, из деревни Солнцево в деревню Зимарово и дальше, в Урусово, и потом обратно домой. В Урусове был пруд, в Зимарове церковь. Наудивши в пруду карасей и возвращаясь, заходил я иногда в церковь. Там была роспись о первозванных Андрее и Симоне. Новозаветные братья-рыбари были почему-то похожи на меня, и караси в их сетях были такие же худощавые и резвые, как мои урусовские. Что внушало смелую мысль, что вот ведь и мне может явиться некто и позвать за собой, и сделать меня ловцом человеков. Спаситель смотрел поверх Симона, меня и Андрея на открытую дверь храма. Он видел медленную просёлочную дорогу, над которой развевались на ветру два небольших шелковистых неба: одно слева от ветлы, бледно-белое, пустое; другое, справа – светлое, с пятнами синевы, облаками и летящим по следу самолёта ястребом.] И не было у них никаких особых тайных квартир, не было оргий, мерещившихся генералу, не обзывали они его в обиходе дойной коровой, как казалось ему. Они вообще о нём не разговаривали, да и ни о чём почти не разговаривали. Про формулы только и про житейские мелочи.

В сексе у них, как и у всех немолодых, было больше вежливости, чем страсти: «Давай помогу расстегнуть… Ой, извини, я жвачку забыла выплюнуть… Да ничего страшного… Тебе так удобно? Ты не против, если я сюда?.. Устал?.. Что ты сказала?.. Нет, ничего… А мне послышалось, ты сказала «пора бежать»… Нет, что ты… Тебе показалось… Тогда я продолжу… Да, да, конечно, не спеши… Извини… Спасибо…»

Им было хорошо вместе, нравилась эта экономичная любовь с чрезвычайно малым расходом душевных и физических сил. Такая любовь ничего особенного не достигает, но служит долго; смотришь – большие мощные страсти, взревев, взорвались и заглохли, и обратились в лом, а эта, слабая, приземистая, всё пыхтит, всё постукивает сердцами, работает, тащит.

Их дети общались друг с другом гораздо чаще, чем они. И уж разумеется, ничего не знали о характере их отношений. При детях никогда Глеб Глебович и Надежда не проявляли своих чувств, как навоображал себе мизантропический ревнивец Кривцов.

Когда пропал Велик, Надя старалась пробираться к Глебу домой каждый день, что было затруднительно и опасно из-за мужниных шпионов. И всё же почти всякий раз ей удавалось ускользнуть от них, её хитрость, бесстрашие и стремительность происходили из жалости и желания поддержать несчастного возлюбленного. Как в такой невысокой любви уместилось вдруг столько великодушия, столько громад и вершин человеческой природы, верности, смелости, самоотречения – нельзя понять, но ведь у бога бывают разные чудеса; да и сам он любит забираться во всякие невидные пустяки, таиться в них, а потом выскакивать ни с того, ни с сего и скакать по нашим головам то бурей, то войной, то разнузданным праздником.

Приходя, Надежда даже не заговаривала с Глебом, даже сторонилась его. Она готовила, ела сама, оставляла ему; смотрела телевизор, читала; стояла у окна, сидела на софе. Потом не прощаясь уходила. Она знала, что весь её Глеб теперь – сплошной ожог, что чёрный ад горит в нём, испепеляя его душу и тело, и весь его мир. И что прикосновение даже самых нежных губ и слов доставляет ему нестерпимую боль. И всё, всё, всё болит у него – сердце, мысли, голова, любовь, его страх и печень его, и кожа, и глаза его, и дом его, и пища его болит, и одежда, и небо его болят. Она слышала, как страшно он молчал, и испуганно молчала в ответ. Он не смотрел на неё, но чувствовал, объятый испепеляющей чернотой, что в черноте светит ему одинокая живая звезда цвета прохладной воды. И эта звезда была единственным, что отличало его от ничего, надежда.

Но когда пропала и Машинка, Надежда перестала приходить. Глеб не обижался и сам не искал встречи с любимой. Оба понимали, что, когда беда одна была, можно было как-то мыкать её вместе. Но когда у каждого стало по такой вот беде, уже нельзя было сходиться. Несчастья массивны и потому имеют свойство притягивать близлежащие судьбы и крепко удерживать их на долгих безысходных орбитах. Встретившись несчастьями, удвоив тяжесть на сердце, несчастные любовники не выдержали бы, навеки провалились бы в отчаяние, прилипли, привыкли бы к черноте, потеряв веру и человеческий облик. А это было нельзя – ради детей, которые могли (должны!) же быть ещё живы, могли ещё найтись и вернуться.