Текст книги "Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)"

Автор книги: Натан Дубовицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Лейтенант был как бы частью генералова тела. Частью нужной, даже значительной, но из таких, о которых мало говорят, которых даже несколько стесняются и слабо помнят. Не почешут вовремя; моют редко и нетщательно; перед зеркалом красуясь – не выпятят, не будут разглядывать и разглаживать с удовольствием и заботой; в фитнесе не сделают укрепляющих эту часть упражнений. И только если заболит это место или, не приведи бох, отвалится – тут уж начнут ухать и кудахтать, но всуе, всуе. Потому что – раньше надо было думать.

Где-то, правда, в болоте, на живописном острове строился, по слухам, невероятной площади лейтенантский дом. Будто бы – с тремя бассейнами, будто бы – раззолоченный, будто бы – с мраморным гаражом и баобабами в кадках. Строился, говорили, давно, но по графику. Думал, говорили, лейтенант через два года достроить его и выйти в отставку. И зажить по новой, по-настоящему в этом новом настоящем доме с женой, друзьями. А пока – добирал деньги до суммы, которую полагал справедливой для вознаграждения своих многолетних трудов на государской службе. Вот с этой суммой и с домом он рассчитывал обрести покой и счастие. Впрочем, обо всём этом судачили да сплетничали. Ни баобабов, ни позолоченного мрамора никто не видел ни тогда, ни после.

Не в мраморном гараже, не в третьем бассейне коротал одинокие вечера лейтенант. Сидел он в общежитии в гулкой голой комнатке на нескладном табурете и возражал через стол поверх бумажных коробок с молоком:

– Вот ты говоришь – Путин, Медведев, Путин, Медведев… Ну читал я… и того и другого… И знаешь что – вроде правильно всё, умных слов вроде много… модернизация, глонасс, бандерлоги… Но, знаешь, не цепляет почему-то. Акунин лучше пишет.

Да ты сам-то прикинь: в полицию переименовали, а форму новую не выдали. А ведь обещали – с орлами золотыми, по два комплекта на год плюс носки по потребности. То есть никто эту форму и не просил. Сами ж пообещали. Не пообещали бы – никто бы не додумался. А если пообещали, никто за язык-то не тянул – так сделайте.

Или, вникни, – зарплату повысили. Что есть, то есть. Повысили, спорить не буду. Но у нас ведь работа какая? Скажи, какая? Правильно, опасная. Мы жизнью рискуем. А жизнь не продаётся. Жизнь моя дороже этих сорока штук стоит. Не знаю сколько, но точно дороже. И что – я пойду за эту повышенную зарплату в ноги им кланяться? Спасибо, типа, отцы! Да для нас, военных, зарплата не главное! Ты нас уважь, ты с нами сердцем будь. А денег хоть и вовсе не давай, только будь наш; накажи, брось, на смерть пошли верную – только подход к нам найди. Вот и будешь нам командир. А за деньги – ты нам не командир. Ты нам за деньги начфин. А начфины армиями не командуют…

Телевизор – а именно с ним беседовал Подколесин – в ответ пробормотал что-то про шторм в Шотландии и, явно не настроенный на содержательный разговор, принялся рекламировать пиво, которое лейтенант не любил.

– Да ну тебя, – засмеялся лейтенант. – Опять за своё!

Он выключил телевизор и подлил молока в свой опустевший стакан.

Вдруг из-за двери послышалось:

– Открой, лейтенант. Дело есть.

– Товарищ генерал, это вы? – не поверил ушам Подколесин.

– Я, кто же ещё.

– Вы ко мне?

– А к кому, по-твоему? К Ваенге, что ли? Она здесь, что ли, живёт?

– Я в том смысле, что так неожиданно… И такая честь… Молока не хотите?.. Полужирное, экологически…

– Ты мне сюда, что ль, молока вынесешь? Отопри уже, а?

– Ой, простите, – уже отпирал дверь Подколесин.

Генерал вошёл и застыл посреди комнатки. Оглядел потолок, поводил по нему пальцем, покачал вбитый в него крюк, на котором висела лампочка с несвежим серым светом.

– Слушай, Подколесин, ты можешь эту комнатку мне на время предоставить?

– Да, конечно, ночуйте, живите сколько надо. Я в отделении могу пока…

– Да мне не ночевать. Мне минут на десять. Ну на пятнадцать, если наверняка.

– А чего?

– Повеситься можно у тебя? Я дома хотел, уж и приладился было, но Надька проходу не даёт. Нечего тут, говорит, вешаться. Дом, говорит, не для этого. Вот так, Подколесин! Вот этими вот руками построил дом, а мне в нём даже помереть не дают…

– Зачем же? Так? – растерялся лейтенант. – Может, всё-таки переночуете… лучше?..

– И ты, Подколесин? И ты, сынок? Эх…

– Что вы, что вы, товарищ генерал…

– Слушай, Подколесин, мой последний приказ.

– Слушаю, товарищ генерал.

– Я жить так, Подколесин, не могу. Сам от себя не ожидал, но – не могу. Ты как сказал мне, что не вернулся мальчонка этот, что померещился он только этому сраному математику, так я понял – не могу. Всё надеялся, что выжил он, что не сделал Пантелеев то, что ты ему поручил, а я тебе… Но нет… Я поручил. Ты поручил… Пантелеев сделал. Ребёнка… ребёнка… – генерал оглядывал потолок, – я, значит, я… А его так Машинка любила… А я его… И дочку потерял… Не вернётся она, вот что, пока я не наказан. Чую, заплатить я должен. Собой. Тогда, может быть, и Машинка спасётся. А кто ж меня накажет? Я же крутой! Я их всех… Значит, сам себя я должен наказать. Приказываю – покинь помещение. Дай повеситься.

– Есть, товарищ генерал. Но один только вопрос – застрелиться не пробовали? Это как-то благороднее. По-нашему, по-военному…

– Нет, брат. Иуда повесился. И я, брат, Иуда и есть, а никакой не военный.

– Понял, товарищ генерал. А верёвочка у вас с собой? Не надо ли намылить, на крюк нацепить? Или записку для следствия – никого не винить… Как положено… Я мигом…

– О святая ты моя простота! Услужливость эту твою я люблю, Подколесин, – генерал обмахнул рукавом пальто свои старые потёртые глаза, – но сейчас… сам всё сделаю. Выйди. Вернёшься через пятнадцать минут.

– Есть, товарищ генерал.

Подколесин вышел в коридор. Постоял, почитал надписи на стенах. Добрался до каких-то «пенченеллы из Войвожа комната 23 за всё ответите крысы». Тут прошло пятнадцать минут, подождал ещё пять из уважения к начальнику, вернулся в комнатку.

Генерал так и стоял посередине, уставившись в потолок.

– Что-то ты рано, – не обернулся Кривцов.

– Никак нет. Извините.

– Пятнадцать минут прошло?

– Двадцать, товарищ генерал.

– Не могу… Не могу… Других, выходит, легче убивать, чем себя. Вот уж не думал. Слушай, лейтенант, у тебя пистолет с собой?

– Всегда, товарищ генерал.

– Будь другом, застрели меня, очень прошу. А я тебе записку оставлю, что ты не виноват, что это я сам тебя попросил…

– Нельзя так. Это ж чистая эвтаназия. Посадят меня, – испугался лейтенант и, надеясь, что остыл начальник, завёл было: – Молочка, товарищ генерал? Экологически чистое, живое, нежирное…

– А вот знаю же я, знаю, кто мне не откажет, – гнул своё генерал. – Пора мне, Подколесин. На вот держи, в хозяйстве пригодится, – он сунул лейтенанту в руки бельевую верёвку, шикарную, шёлковую, двухаршинную с жемчужным каким-то отливом.

– Что вы, товарищ генерал, такой ценный подарок… Заслужил ли я?.. – смутился лейтенант.

Сергей Михайлович зорко всмотрелся в него – не издевается ли? Или и вправду, что ли, всё-таки дурак? Или просто нехитрый добрый малый? Но не издевался Подколесин; верёвка эта, пожалуй, и точно была самой дорогой вещью в комнатке. Не считая пальто, ботинок и часов на генерале, который, впрочем, уже выходил, кряхтел по коридору, по лестнице топотал, выбегал на улицу. Час был почти ночной, улица удалённая, безлюдная. Генерал зашагал решительно, но не быстро по проезжей части, поминутно выкрикивая то вправо, то влево: «Аслан, я здесь! Здесь я, Аслан! Это генерал Кривцов говорит. Здесь я, слышишь? Эй, кто слышит – передайте Аслану. Тут я. Один. Без оружия. Пусть приходит. Здесь я-а, Асла-ан!»

Так прошагал Сергей Михайлович дюжины две улиц в надежде, что услышит его Аслан и застрелит – давно ведь собирался.

Но не видно было злого чечена, ещё дюжина улиц была одолена, но всё напрасно. А районы между тем становились всё безлюднее, темнее, снежнее. Тяжело было по ним шагать. Заплутал генерал, ослаб, присел на сугроб. Шепнул протухшим голосом:

– Аслан!

– Нет его, – весело ответил кто-то из подкатившего джипа.

– Где ж он?

– А хер его знает. Я тебе не подойду, раз его нет? – из машины высунулся радостный Кетчуп. Позади него виднелась девица с бокалом красного вина и, кажется, ещё одна – без бокала.

– Подойдёшь, если пушка с собой, – обрадовался генерал.

– А я думаю, шутят люди. Звонит один, другой, третий… Кривцов, говорят, по городу без охраны ходит, Аслана зовёт… Не поверил никому, но когда Парщиков подтвердил… Проверю, думаю… И правда ведь! – светился счастьем Кетчуп. – Гляди, Анжела, Ань, смотри, – две девицы как по команде уставились на Кривцова, Кетчуп показывал на него пальцем. – Тебе чего, мент, жить надоело?

– Надоело, Кетчуп. Грохни меня, – спокойно сказал Кривцов.

– Вот это да! Но пушки-то у меня с собой как раз и нет. Не готовился. Всё не верил… Не ожидал тебя всё-таки увидеть…

– Так сгоняй домой… за стволом-то…

– Это ни к чему. Ты на себя посмотри – руины! В чём только душа держится! Пугну её только слегка – и выскочит из тебя вон!

– Правда, что ль? – вздохнул Сергей Михайлович.

– Правда, правда, – влезла в разговор одна из девиц. – Выглядишь неважно…

– Помолчи, – оборвал её Кетчуп. – Не твоё дело, не суйся.

– Ну так пугни! – попросил генерал.

– Кто бы знал! Не поверит теперь никто – что я тебя вот так… бесконтактно… завалил, – засмеялся Кетчуп; потом махнул на Кривцова рукой, как машут на гусей или бестолковых голубей, отгоняя от чужого корма. – Кыш! Кыш! Брысь! Брысь! Пшла!

И действительно, из развалившегося на сугробе обмершего генерала вывалилась небольшая недоношенная душа. Испуганно вознеслась метра на три. И натужно полетела, заметно прихрамывая на левое заднее крыло, – на восток, на болото. Там, говорят, она и поныне таскается, неприкаянная, питаясь илом и трепеща, словно раненая птица.

Под утро, прознав о гибели товарища генерала, Подколесин вызвал к себе в общежитие прапорщика Пантелеева.

– Скажи, Пантелеев, как Велимира Глебовича Дублина убил? Генерал просил меня вникнуть, чтоб ты не накосячил, как тогда с Бахтияром, – спросил лейтенант, теребя дарёную верёвку.

– Так я его не убивал, – ответил Пантелеев.

– Как? А что ты с ним сделал?

– Да ничего. Не успел ничего сделать. Пропал он. Вы ж сами сказали, позвонили тогда.

– Я ж позвонил тебе спасибо сказать, что так быстро сработал. А ты мне – «пожалуйста, всегда рад, всегда можете на меня положиться, передайте товарищу генералу…» Не помнишь что ль?

– Ну.

– Что ну? Зачем же ты тогда так говорил, если на самом деле палец о палец не ударил?

– Ну вы так хвалили, – заулыбался Пантелеев. – Я думаю, чего отказываться. Всё в зачёт пойдёт. Если вы подумали, что это я такой шустрый молодец, так чего мне вас в этом разубеждать…

– Скотина…

– Да ладно вам.

– А что с ним?

– С кем?

– С Велимиром.

– Откуда же я знаю! Я его даже не видел никогда.

– Значит, мы с тобой его не убивали. Не похищали.

– Никак нет.

– Пошли.

– Куда?

– К Острогорской.

– Зачем?

– Скажем, что мы не убивали, хотя Кривцов и просил.

– А зачем, товарищ лейтенант, покойника впутывать? Ну сказал, ну погорячился, бывает. Всё равно же ничего не случилось. Так что Сергей Михайлович и не виноват, выходит.

– А затем, товарищ Пантелеев, что пока не отпала версия про Сергея Михайловича, мы с тобой тоже под подозрением.

– Тогда пошли.

Вскоре в лобби Атлантика они достаточно талантливо и подробнейшим образом письменно и устно, обстоятельно и наперебой описывали Маргарите и тунгусу детали несостоявшегося преступления.

«Или состоявшегося? – думала, выслушивая их, Марго. – Оба врут? Или только Пантелеев. Такой мог и убить. Лицо честное – сразу видно, подонок. А теперь испугался, когда своим самоубийством Кривцов себя практически выдал. А с собой и этих… знатоков… рождённых революцией… своих подручных…»

«Или всё же правду говорят? – думал, поглядывая в окно на очаровательное юное стройное утро, Мейер. – Такие-то, которые всю жизнь врут, от потрясения какого-нибудь вдруг столько правды разом наговорят, сколько и знать не захочешь. И по делу всё как есть расскажут, и не по делу, чего никто и не спрашивал – добавят от себя. Только успевай слушать, пока они в себя не пришли, пока не успокоились и опять врать не начали».

Утро было раннее, воскресное, не тронутое ещё людьми. И хотя солнце не проступало сквозь бежевую пелену, закрывшую небо, от окутанной только что выпавшим снегом земли исходили такая чистейшая ясность, такой легчайший, ласковый, освежающий, будто утренний свет, морозец, что казалось – земля сама светит себе лучами лучше солнечных.

§ 34

Утро было необычного цвета – сахарного какого-то. Человечников смотрел из офиса на тёщин огород удивлённо и гордо: красота на огороде была поразительная, редкая. Новый пуховый, казавшийся даже тёплым снег покрыл всё, сгладил все углы, сровнял неровности, скруглил выступы и обрывы, спрятал нечистое, глупое.

Сарайчик, в котором валялась всякая шанцевая дрянь, стал похож на ошитую шёлком и плюшем шкатулку с бох весть какими сокровищами.

Тупая ёлка под окном, двуствольные клёны вдоль изгороди, шершавый вершень, взъерошенные крыжовники и самая изгородь – вся эта небогатая среднерусская древесина осыпана была сверху донизу жемчужным серебром, серебристым золотом, инеем чистой воды, смирным свечением. Так любовницу увешивают перед любовью дорогими дарами, превращая в искристую царицу, хотя «царица» эта три дня всего как доставлена модельным агентством из Моршанска.

– Хорошо, как хорошо, – улыбался майор, недоумевая, чего это ему вдруг так похорошело. Ведь ничего хорошего как раз не происходило и не предвиделось.

Машинка и Велик не нашлись, и каждый день ослаблял надежду. Получаемый от участия в расследовании доход мог очень скоро прекратиться, поскольку теперь, когда не стало Кривцова, а с фон Павелеццом, Подколесиным и прочим личным составом Марго работала открыто и непосредственно, ценность майоровых услуг становилась околонолевой. Но, и не прекратившись ещё, доход этот уже внёс сумятицу Человечникову прямо в семью: жена его Ангелина Борисовна и дочери стали от этого дохода сварливы; когда не было денег, Ангелина, конечно, иногда беспокоилась, но – очень иногда; когда явились деньги, начались сравнения с другими деньгами, которые были у некоторых знакомых, и часто выходило, что у других деньги больше и твёрже; от этого получались огорчения и гомон. И всё же – гомонящую супругу и примкнувших к ней дочерей Евгений Михайлович угомонил бы, но как вылечить себя самого от Маргариты, он не понимал. Он впервые влюбился не в жену, и эта первая незаконная любовь настолько потрясла его примитивный организм, что он возомнил себя чуть не преступником, лжецом жене в лицо, предателем детям. А перед Марго дрожал, не мог к ней привыкнуть. Она каждый раз поднималась над ним неожиданная, сильная, яркая, жаркая, высокая, как взрыв, он пригибался к земле, она ослепляла, сбивала сердце с ритма, контузила.

Евгений Михайлович, намаявшись и намучившись незнакомыми муками, с непривычки написал два письма. Одно Ангелине Борисовне («Я виноват, потому что полюбил другую женщину. Я не сам, я не хотел, но ничего не могу с собой поделать. Ты должна это знать. Я буду перебираться в Москву на заработки, буду высылать деньги, но вместе нам уже нельзя…» и т. д.), второе Маргарите Викторовне («Уважаемая Маргарита Викторовна. Тунгус рассказал многое о вашей трудной личной жизни, о ваших непутёвых мужьях, которые вас не любили. Да и не могут они! Артисты и миллионеры, уважаемая Маргарита Викторовна, это не то что мы, простые труженики. Мы лучше…» и т. д.).

Письмо жене он оставил на кухонном столе, Маргарите же отдал в руки.

– Это что? Материалы к делу?

– Материалы. Лично в руки, – ответил ей контуженный и сконфуженный майор.

– Срочные?

– Нет. Нет. Вы лучше вечером. Лично.

Острогорская улыбнулась и своей прожигающей насквозь бесшумной насмешкой ещё раз контузила Че. Он попробовал думать о Великовом деле; сердце билось и рвалось; пролистал опросы находившихся в полицейском управлении на момент доставки туда конверта со «следом Дракона», начал было пить чай, не осилил и полчашки; вспотел; подпрыгнул к Маргарите и промямлил (сердце сбилось с ритма):

– Разрешите материалы… того… ну как его… обратно… мои…

– Чего это вы? – с прежней улыбкой рассердилась Марго.

– Ну надо мне… обратно…

– Доработать, что ли? – подсказала Острогорская.

– Доработать, – воспользовался подсказкой Че.

– Да поздно уже. Я уже прочитала.

– Нет, нет. Это ошибка… Это было не вам, – (сердце остановилось и стояло) умирал майор.

– Как не мне? А кому же? – всё улыбалась, улыбалась, улыбалась (красивая!!) Марго.

– Тут… одной… По работе… один… просил передать… Чтобы я передал от него… тут одной…

– Да ладно вам. Я пошутила. Не читала я вашу записку. Вот возьмите, видите – не распечатано даже.

Майор схватил письмо, пригнулся и почти по-пластунски выбежал вон. Он бегло дополз до дома, налетел в прихожей на жену, только вернувшуюся с рынка. Споткнувшись о пакет с мочёными яблоками, упал на кухню.

– Ты куда, – крикнула и пошла вслед ему Ангелина Борисовна.

– Надо… Тут… – послание жене ещё лежало – бох милостив – на столе и, кажется, нетронутое. «Я виноват, потому что полюбил…» – с трудом после контузий разбирая собственный почерк, в ужасе прочитал майор и сунул, смяв, проклятую бумажку в карман. Послание было длинное, смялось в довольно толстый ком, карман оттопырился.

– Что это у тебя там? – полюбопытствовала вошедшая на кухню с мочёными яблоками и сушёными рыбами жена.

– Материалы… Секретные… Забыл тут…

– А что так рано с работы?

«Боится, что работаю опять мало и мало зарабатывать буду», – обиделся про себя майор, вслух же сказал:

– Да вот вернулся за материалами, теперь обратно в управление.

– Позавтракаешь? Смотри, сколько всего принесла.

– Там поем.

– Где там? Возьми хоть с собой, возьми. Вот корюшка сушёная, бери к чаю. Ты же любишь чай с рыбой.

– К чаю можно. Да нет, столько не надо. Я одну, вот эту.

– Да бери три. Угостишь кого-нибудь.

– Кто ж её будет? Это я только с чаем её люблю.

– А другие без чая любят. Бери. Подколесина подкорми. Или Дублина своего.

Че взял рыбу и пошёл не в управление, а в свой офис. Здесь он сжёг обе трагические записки и теперь завтракал рыбой и чаем, и разглядывал в окно необычное утро, и говорил «хорошо».

– А что, собственно, хорошего? – сомневался он в то же самое время. Он был добрый следователь и очень переживал за пропавших детей. Ему было очень стыдно, что до сих пор он их не спас.

– Хорошо – что не отправил эти записки по почте, – ответил он себе. – А то по почте не вернуть бы… Разве что дежурить у почтового ящика… Перехватить сразу после почтальона… И чего это нашло на меня! Письма взялся рассылать… Совсем чумачечий…

Ему вспомнился злосчастный Глеб Глебович, день его страшного сошествия с ума. Он вспомнил, как безумец терпеливо ждал, когда же все уйдут из его квартиры. И все ушли, только Че всё медлил, жалел Дублина, хоть и понимал, что тому не терпится остаться одному. Вспомнил, как, неловко попрощавшись, наконец ушёл, спустился по лестнице и – вспомнил! – заметил краем глаза, задел правым боком широкого взгляда что-то выпиравшее из стены. Это был давно не опорожнявшийся, переполненный газетами, журналами, брошюрами, листовками и конвертами, раздувшийся до размеров почти шкафа зелёный почтовый ящик. Он бугрился над гладкими рядами таких же, но не настолько запущенных зелёных жестяных коробок с номерами квартир. На нём, впрочем, и номера почему-то не было. Че подумал, что это ящик, должно быть, Дублина, которому, понятно, не до газет и буклетов было все эти дни. Подумал и прошёл мимо, подумал слабо, краем головы и тут же забыл.

– Ало, я тут вот что вспомнил, – отложив рыбу, он взялся за телефон. – Ало, майор, ты хорошо меня слышишь? – он звонил Мейеру. – Ты почтовый ящик Дублина проверял? Где-где. Как у всех, в подъезде. Как не быть? Почему у него должно не быть почтового ящика? Вот и я чего-то забыл совсем. Как-то не подумали. Ну бывает… Какие же мы после этого опера? Ну чего, вместе посмотрим? Я у себя на Рязани… Да вот прямо сейчас и выхожу… Ну, через минут… через полчаса. Всё, там встречаемся.

Пока поднимались к Дублину в четвёртый этаж, тунгус пересказал Че недавно закончившийся допрос Пантелеева и Подколесина. Постучали и позвонили в дверь.

– Подколесин может наврать? – спрашивал Мейер.

– Пантелеев легко может. Подколесин только в крайнем случае, – отвечал майор.

– А их случай не крайний разве? Убить ребёнка собирались. А может, и убили…

– Нет, этот случай не крайний. У них таких много было.

– Значит, правду Подколесин говорит?

– Значит, правду.

– На сто процентов?

Че потянул с ответом:

– На девяносто.

– Тогда хоть это и не ложь, но всё-таки и не правда. Дома, что ли, его нет?

Дверь, действительно, не открывалась, и никаких человеческих шумов из-за неё не слышалось.

– Ушёл куда-то? Спит? Опять свихнулся?

– Или не хочет никого видеть?

– Или самоубийство?

– Ладно, ладно, не каркай. Пошли ящиком займёмся.

– Без спроса?

– Да ничего. Пустяки. Думаю, не найдём ничего.

Они вернулись на первый этаж. Распухший ящик и вправду оказался дублинским – на конвертах и счетах была его фамилия. Газеты были московские, журналы научные и детские. Письма – деловые: долги за газ, воду, тепло, электричество.

Сыщики разложили корреспонденцию на подоконнике, перекопали её тщательно, но – безрезультатно и стали запихивать обратно в ящик. И тут из складок толстой Комсомолки вывалился тонкий конверт без адресов и марок.

– Такой же, как тогда в управлении, – сказал тунгус.

– В котором «след Дракона» прислали?

– Да.

Мейер умело, почти не испортив, вскрыл конверт и извлёк из него тетрадный лист.

– Из такой же тетради, как и тот, – произнёс Че.

– Так и есть.

– И что на нём? Тоже иероглифы?

– Нет. Тут по-русски. Буквы наклеены – вырезанные из газет. Как в старом кино. Вот читай, – тунгус повернул листок к Человечникову.

«Ваш сын у нас Отпечаток его большого пальца на левой руке прилагается в углу записки Служит доказательством

Вы должны – все документы на фирму трест ДЕ собрать в один файл и положить в заброшенную котельную на берегу Новоленинградского оврага

Во вторую печь от входа

Тогда Велик будет жить Срок десять дней Тогда получите Велика

Не надо – снимать деньги с фирмы Трест ДЕ

Не надо говорить в полицию

Тогда не увидите Велика никогда», – было наклеено на листок.

– Бур, что ли? – предположил Мейер.

– И Щуп? Но при чём здесь Дракон? – усомнился Че.

– Заодно они?

– Или они и есть Дракон?

– Звоню Марго!

§ 35

– Лалалалалала всё будет хорошо, – прилипла к мозгу вылетевшая из телевизора юркая песенка, – лалалалалала куда бы ты ни шёл… – капитан Арктика тягостно улыбнулся и подумал: вот прилипла-то… как глупо! А ведь я всегда предчувствовал – что умру глупо. Что моя раздувшаяся от славы и денег жизнь разродится вот такой несообразно жалкой, как эта, смертью. Под аккомпанемент не военного марша и орудийного салюта, а вот такого привязчивого мотивчика. И склонится надо мной не друг со словами «thus cracks a noble heart; good night, sweet prince…», а вот такая злобная мразь… лалалалалала всё будет хорошо лалалалалала куда бы ты…

Капитан лежал, воткнувшись виском в пол. По гладкому и скользкому, как каток, линолеуму проскакал мимо его глаз жёлтый таракан, убегавший от растекавшейся по гостиничному номеру крови. Кровь, он знал, выливалась из его простреленного живота, быстро утекала от него к двери на балкон. Пытаясь остановить и вернуть её, он ухватился медленной рукой за её удаляющийся край. Но рука онемела, пальцы помимо воли разжались, и кровь устремилась дальше.

И юнга, и госпожа, все, все покинули его, как только прослышали, что Витя Ватикан послал к нему Бура и Щупа. И хотя все доходы от гастролей и расходы всегда контролировал Блевнов, отвечать теперь приходилось ему. Несправедливо, обидно, но такова расплата за успех. И чёрт ли их дёрнул тогда, в начале бизнеса, занять денег у ватиканских. То есть без этого они бы, наверное, не поднялись, но были, кажется, и другие варианты – у ореховских взять, у тамбовских; в банке каком-нибудь, наконец. Но опыта не хватило, вот и связались с Витей. Оказался Витя мрачным беспредельщиком; договор с ним заключён был, во-первых, только устный, а во-вторых, совсем неясный, да ещё и менявшийся Ватиканом в одностороннем порядке, когда вдруг деньги ему бывали нужны, или просто вдруг.

Он не установил срок возврата занятого, ни положенные проценты. Он решил, что капитан и его команда теперь всегда ему должны. Требовал с них деньги беспорядочно и помногу. Сперва бурно растущие прибыли позволяли мириться с произвольными вымогательствами. Но когда, достигнув высокого уровня, стабилизировались, а аппетиты Вити продолжали усиливаться, положение стало невозможным. Хитрый Блевнов, державший кассу, подсылал к Ватикану для переговоров капитана, говоря «ты человек знаменитый, не то что я, тебя он игнорировать не сможет, а пугать побоится». Вышло со временем, что капитан Арктика превратился в крайнего по всем щекотливым и опасным вопросам. Он говорил было Вите, что долг давно уже многократно отдан, что если это, по мнению Ватикана, не так, то надо уже зафиксировать окончательную сумму, после которой – «всё!»

Витя охотно сумму фиксировал, но, когда она была выплачена, заявил, что «не всё», что он передумал и что нужно ещё.

Шли, шли годы, годы, мучения продолжались. Капитан Арктика был популярен, его обожали миллионы. У него завелись большие связи – с политиками, нефтяниками, народными артистами. Он подумал, что уже готов послать Ватикана и – послал. Ватикан раз попросил денег, другой раз, третий. Не дождавшись требуемого, захотел объясниться, но капитан Арктика не захотел. Тогда Витя послал ему Бура и Щупа. Они настигли должника в городке Войвож, в одноэтажной гостинице, нетрезвого, ужаснувшегося, оставленного партнёрами. В наши дни публика начала от капитана уставать, так что приходилось гастролировать с сеансами исцелений, предсказаний и гражданских проповедей по невзрачным неизбалованным городишкам. В мегаполисах подавали уже не так.

Денег у капитана не было; всё, что было (если и было), прихватил с собой Блевнов, но Бур и Щуп не могли ждать, не хотели рассуждать. У них были простые инструкции. Они даже пытать капитана не стали. Просто прострелили живот; и смотрели.

– Артист, ты жив пока? – спросил стоявший у вешалки Щуп. – Чего молчишь, Еропегов?

– У, – простонал в ответ капитан Арктика.

– Ты, Еропегов, мне скажи, тебя дострелить или сам помрёшь?

– Сам, – прохрипел капитан. Он вспомнил, как после радиоэлектронного техникума пошёл работать санитаром в психоневрологический диспансер из страха стать нормальным. Он знал, что его место среди сумасшедших. Что душа его слаба и неупорна и потому непригодна для многолетнего карабкания по карьерным лестницам. Что если и суждено ему подняться, то лишь случайно, быстро, высоко и ненадолго – какой-нибудь краткий вихрь забавных обстоятельств, летящий мимо, подбросит, покрутит по верхам и выронит. Так и вышло. Покрутил. Выронил.

– Сам так сам. Пошли, Бур, пропьём сэкономленный патрон.

Сидевший на подоконнике Бур, приподнявшись на кривых руках с ладонями сорок пятого размера и слегка раскачавши на весу ноги, перепрыгнул капитана и его кровь, допрыгнул до вешалки, спросил Щупа:

– Ты уверен?

– Дверь запрём. Даже если кто узнает и начнёт спасать… Но это вряд ли, не будет этого, у него и кричать-то сил уже нет, телек всё равно его переорёт… Но даже если услышат – пока прибегут, дверь выбьют… Минут десять самое малое на это уйдёт. А ему и жить не больше осталось.

– Ну, десять или двадцать, тут тебе, конечно, виднее. Ты по части медицины авторитет, не спорю. Но если всё же выживет? – бурчал Бур, выходя из номера. Так он и бурчал всю дорогу, пока шли к машине. Они приехали в Войвож в образе дальнобойщиков. В квартале от отеля прятался во дворе их грузовой Мерседес.

– Ладно, посиди пока в машине, – вздохнул Щуп и пошёл обратно в гостиницу; вернулся через десять минут.

– Ты куда ходил? – спросил напарник.

– Туда.

– А чего?

– Чего-чего! Вижу, нервничаешь, знаю тебя – будешь бухтеть ещё три дня… Короче, можешь не волноваться. Доделал я дело. Для верности. Чтоб ты не переживал.

– Вот спасибо, – обрадовался Бур. – Спасибо. Спасибо. А то – вдруг бы выжил. К чему риск? Это ж не казино. Мы, как врачи, с живыми людьми дело имеем. Тут надо точно, чтоб наверняка. Как хирург – беда, если не дорежет.

Щуп сел за необъятный руль, пришпорил педаль газа. В Войвоже не видали никогда никаких Мерседесов. Поэтому даже грузовик произвёл сильное впечатление. Машину обступили дети и собаки.

– Говорил тебе, Камаз надо было брать, не можешь ты без понтов, – опять забухтел Бур.

– Рррр, – ответил Щуп. – Хватит бухтеть, бубнить и бурчать. Сегодня великий день, давай отметим.

– Давай отъедем километров на двести отсюда, тогда и отметим, – пробубнил Бур.

Партнёры много лет уже копили деньги. Они планировали собрать по десять миллионов евро на каждого, после чего – уехать в Лондон или на Буайан. Купить там квартиру и остаться навсегда, бросив привычный промысел. Планировалось открытие ресторана. Готовить должна была мама Бура, украинская весёлая старушка, вареники у которой точно получались недурны. Планировалось потеснить бургеры и хотдоги и процентов тридцать местного рынка фастфуда отнять под вареники. Хотелось коллекционировать ковры, курить сигары и читать Таймс. Хотелось говорить по-английски и важно хохотать в беседах с аристократками.

Бурмистров и Рощупкин зарабатывали коллекторством и киллерством. По получении, скором получении гонорара за капитана Арктика (а гонорар был солидный, потому что объект знаменитый) как раз заветная сумма складывалась и даже несколько превышалась.

Было в запасе ещё одно дело – Дублина и Треста Д. Е. – но надо ли было доводить всё до конца, теперь было неясно. Мнения друзей расходились. Бур бурчал, что хватит, можно уже завязать; Щуп же полагал, что этот – последний! – заказ надо выполнить по двум причинам. Первая – это тоже деньги, а лишних денег не бывает. Вторая – заказчику обещано, слово надо держать, покинуть отрасль нужно с честью, не уронив нажитой за эти годы репутации.

– Зачем нам киллерская репутация теперь, если мы уходим в ресторанный бизнес? Там нам эта репутация ни к чему, – резонно замечал Бур. – Сматываться надо, а Ватикан перебьётся, сам пусть с математиком разбирается.

– Ватикан может обидеться. А зачем нам обиженный Ватикан? Обиженный Ватикан – вещь неприятная, – не менее резонно добавлял Щуп.