Текст книги "Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)"

Автор книги: Натан Дубовицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

– Бинго! – хлопнула в ладоши Маргарита.

– По машинам, – скомандовал тунгус. – Дежурный! – жал он кнопку пульта. – Группу захвата в Червонцево! К дому Сироповых!

Маргарита году на тринадцатом жизни прочитала чуть не все знаменитые детективные романы, известные со времён Э. А. По. Весь год читала запоем, обчиталась так, что никогда уж больше в такого рода сочиненья даже не заглядывала. Большинство детективов были весьма толстоваты, сотнями страниц нагромождая назойливые подробности, не только ничего, впрочем, не прояснявшие, а напротив, напускавшие целую тьму тумана и лишь круче закручивавшие и пуще запутывавшие сюжет. И вот вдруг, когда уже становилось от этих туманов и запутывания несколько скучно, автор выводил вперёд какого-нибудь странноватого умника, который до этого на предыдущих четырёхстах страницах только бестолково и многозначительно рассуждал, а тут, словно очнувшись и прозрев без какой-либо особенной причины, в секунду и до обидного легко разрешал всё дело, хватал, как мальчишку, за ухо свирепого и хитроумного преступника и передавал его благодарным туповатым полицейским. И преступник, о котором все думали, что он хладнокровен и жесток, сейчас, как по заказу, как будто и сам заскучал от всей этой беллетристики, становился вдруг слюнтяй и размазня, распускал нюни, во всём признавался и просился в тюрьму. Автор буквально наспех дописывал книгу, из последних сил нетерпеливо и торопливо подгоняя финал. Фразы становились короче, площе и плоше, текст как-то на глазах мельчал и обрывался. Второстепенным персонажам уделялось по два-три слова на всю их оставшуюся жизнь. Некоторые и из первостепенных сгребались на обочину, третьестепенные же без церемоний предавались забвению, как если бы их никогда не было в книге. И на всю эту неаккуратную расправу отводилось полторы страницы.

Поработав в следственном комитете, Марго узнала, что на практике всё бывало иначе. Что как раз следы, улики, шокирующие подробности преступления чаще являлись быстро и даже в избытке. Но потом ход следствия замедлялся, а то и останавливался, плодя новые и новые тома рапортов, протоколов, служебной переписки; проходили медленные месяцы, иногда и годы; наконец кое-что кое-как составлялось в правдоподобную картину, но всё чего-то недоставало; робели и завирались свидетели, мудрила защита, подозреваемый отнекивался и отшучивался, так что надо было переводить его в пресловутую пятую камеру на постой к очень крепким угрюмым ребятам с нехорошими наклонностями, после чего подозреваемый переставал шутить и почти на всё соглашался так покорно, что следователей начинали одолевать сомнения в его виновности. Потом занудствовали суды, зевали присяжные, юлила экспертиза, обвиняемый опять принимался шутить, злился прокурор, процесс разваливался и завершался оправдательным приговором, орало начальство, следователи говорили «ё!..» и опять брались за старую канитель, конца-края которой не было видно теперь уже вовсе…

И всё же это последнее её дело, константинопыльское, завершалось как раз как вымышленное, как классический детективный роман – быстро, кратко, в какой-то восторженной лёгкости и спешке, вдруг, вдруг, вдруг.

Все жильцы сироповского имения – сама Эльвира, её муж и дети, и прислужник Толя Негру оказались очень кстати дома крепко спящими и потому не разбежавшимися кто куда, не оказавшими сопротивления. Скоро, с первых прямо вопросов как-то само собой установилось, что и Велика, и Машинку похитил Толя. Молдаванин, следует отметить, был вообще малый честный и правдивый, вот и тут отпираться не стал. Кажется, если б его спросили и месяц назад ни с того ни с сего, никаких доказательств не имея, «ты ли, брат, детей украл?», он так сразу и ответил бы «я»; а не ответил до сей поры правды просто потому, что ведь никто и не спрашивал. Эту его честность и ценила Эльвира Эльдаровна, вверяя ему и дом свой, и множество мелких, но деликатных дел. Эта честность пригодилась и теперь, облегчив и убыстрив раскрытие обоих преступлений. Выяснилось, что, когда Глеб Глебович в светёлке отца Абрама рассказывал монаху о своём миллионерстве и о Тресте Д. Е., Негру вернулся из поселковой конторы, куда отлучался пожаловаться электрику на скачки электричества. Он поднялся по лестнице проверить, не пьянствуют ли Глеб и Абрам, что часто бывало и очень не нравилось Эльвире Эльдаровне. Возле двери он невольно прислушался и, почувствовав интерес, подслушал всю историю. Зная о любви Глеба к сыну и в то же время о полной его непрактичности и расстроенном алкоголем организме, Толя разработал нехитрый свой план и дерзнул осуществить его именно так, как рассказывал Аркаша Быков – когда Велик пошёл один за мороженым. Заманил мальчика посулами показать и, возможно, подарить сверхмощных биониклов последней серии. Припрятал его в погребе для солений и варений, прямо под подсобкой, в которой жил сам. Открыл банку маринованных грибов и банку смородинового варенья, дал Велику ложку и сказал: «Ешь когда захочешь, вода вот в бутылках, две штуки, много не пей, в туалет ходи вон туда, за бочку с капустой, будет темно, но ты сиди тихо, а то убью»; потом закрыл погреб. Велик заплакал. Толик его побил. И бил каждый день с утра. На брезгливый вопрос тунгуса «зачем», отвечал «чтоб не плакал».

Бил по щекам, в грудь, сжимал мальчику горло, но, говорил, не сильно и не по злобе, а только для тишины и порядка.

Спрятав Велика, наклеил письмо Глебу Глебовичу с требованием отдать бумаги Треста Д. Е. и подбросил в его почтовый ящик. Но поскольку, именно в силу своей непрактичности, усугублённой ужасом утраты любимого сына, Дублин-ст. почту не забирал, Анатолий напрасно раз десять таскался в брошенную котельную и рылся в печной золе – ничего не получил он. Хотел было даже вернуть пленника родителю, но не решился, побоявшись, что выдаст его неразумное дитя, передумал и стал уже размышлять, как бы от заложника избавиться, где бы его закопать, чтоб не нашли. И размыслил бы, но неожиданное событие отвлекло его.

Тут как-то в ворота позвонили. Он открыл калитку и увидел замерзающую, чуть живую Машинку. Девочка тихо спросила: «Велик у вас?» Негру испугался, но потом догадался, что Машинка просто знала о дружбе о. Абрама с Глебом Дублиным и о том, что Велик с папой заходили иногда в гости к чернецу, вот и пришла проведать, не здесь ли он. «Велик здесь», – сказал Толя, как всегда, правду. Он уже увлечён был новым вскружившим голову планом – за Машинку можно было взять не меньше, чем за Велика: Кривцов славился своими несметными богатствами.

Сироповы были в отъезде, Толя без помех завёл девочку в другое подполье, рядом с тем, где схоронил Велика, назначенное для склада всякого несъедобного имущества: каких-то оставшихся от давнего строительства обрезков фанеры, которых было никому не нужно, но при том жалко выбрасывать, запасных унитазов, шашлычных угольев и шампуров, ядов для клеща и короеда, красок, черепицы, гвоздей, олифы, канифоли, скипидара, клеев разных, сухих спиртов, газовых баллонов, чего-то оторванного от велосипедов, чего-то когда-то бывшего генератором. Перетащив сюда из соседнего погреба для пропитания заложницы три литра сливового компота, Негру бить Машинку не стал – она не плакала, до того крепко страх стиснул её.

Заперев девочку, всё как следует устроив, молдаванин затаился и выжидал, чтобы довести родителей до отчаяния. Когда Кривцов погиб, Толя, опасаясь, как бы и вдова его не наложила на себя руки, быстро распечатал ей письмо от «красных партизан». Про партизан этих вычитал в областной газете, была будто бы такая банда, грабившая офисы богатых фирм в низовьях Оки и Камы; хитростью своей и остроумием гордился.

Когда отец Абрам объявил ему и Эльвире, что отправляется с Глебом Дублиным на полюс, Анатолий перестал ходить в брошенную котельную, решив, что математик не испугался, по причине пьянства, гениальности и непрактичности просто не понял его записки, угроз и требований, в ней изложенных. Сожалел тоже и о своём неудовлетворительном, как казалось ему, русском, что могло усилить непонимание. Хотя по-русски говорил вполне сносно, получше многих местных. Никак иначе объяснить себе не мог, почему Глеб проигнорировал его послание.

Потом отец Абрам и друг его Дублин не вернулись вовремя с полюса, Эльвира Эльдаровна послала Анатолия сообщить об этом в полицию. Встретив возле управления Надежду с «краснопартизанским» конвертом, Толя осознал, что и второй его план рухнул. Он, конечно, мог бы посоветовать Кривцовой «не заявлять», но как-то не достало ему наглости.

После полиции, где он держался спокойно и приятно, Негру вернулся к себе в подсобку, приоткрыл погреб, ударил ногой Велика, закрыл опять и два часа кряду пел жалостливую трансильванскую песню о румынском мальчике, которого схватили турки, воспитали янычаром и отправили на войну: в завоёванной стране янычар врывается в бедную сельскую хижину и заносит ятаган над забившейся в угол старухой; та молит о пощаде; янычар неумолим; в окошко хижины заглядывает луна и озаряет мёртвое лицо убитой им женщины; янычар узнаёт в ней свою мать и т. д.

– Зачем в управление «след Дракона» подбросил? – спросил Мейер.

– Хотел вас с толку сбить, по ложному следу пустить. Про Дракона давно ещё по телеку было, в интернете посмотрел, оттуда и китайские буквы срисовал, – горделиво отвечал румын.

– А что же ты, такой хитроумный, все письма на одинаковой бумаге и в одинаковых конвертах отправлял? Ты ведь хотел изобразить, что они все от разных людей. Так что же? – ухмыльнулся тунгус.

– Бумага и конверты в ящике стола… лежали всегда… Ну вы видели… И сейчас лежат, их много там… – речь Негру замедлилась, он краснел.

– Так почему ты других не купил? Чтоб отличались, почему?

– …не знаю… не додумал… не рассчитал… Точно – глупо вышло, – заговорил сам с собой Толя, пожал плечами и оскалился идиотической улыбкой.

Тунгус вспомнил армейские анекдоты про молдаван и руками развёл, как разводят руками врачи, мямля про то, что не лечится – «ну, это гены…»

Врачи, легки на помине, зашли с бумажкой: «предварительный осмотр показал, что дети сексуальному насилию не подвергались…»

– Слава Богу! – отлегло от мейерова сердца.

– Анатолий, – крикнул он радостно Толе, ему стало хорошо теперь, когда не случилось того, чего он так опасался, когда не так мерзок оказался этот мерзавец; тунгус захотел расцеловать честное толино пятнистое лицо, захотел благодарить его за то, что только держал детей в холоде и темноте, только украл их, только избивал мальчика, только морил лакокрасочными испарениями девочку, за то, что не сделал с ними худшего; и страстно, душевно и ласково, как говорят чрезвычайно одолжившему другу «спасибо», Мейер сказал Негру: – Курить хотите?

– Не курю, друг, – отозвался Анатолий, и не от фамильярности, а потому что распознал в тоне следователя искреннюю благодарность.

§ 45

…Марго сама спрыгнула в погреб за Великом; ребёнок был худ и холоден, тельце его так истончилось и усохло, что едва прикрывало дрожащее сердце. Но огромные, как у мага огня, светлоосеннего цвета глаза вспыхнули ей в лицо живым вифлеемским сиянием.

– Слава Богу! – прошептала она и поднялась из погребального мрака на свет с мальчиком на руках, красивая, счастливая.

Навстречу ей шагнул Че, прижимавший к груди спасённую Машинку. «Как Сикстинская Мадонна», – подумал он о Марго. «Как Христофор Псеглавец», – подумала Марго о нём.

Евгений Михайлович понял восхищённо, что никогда не унизится до попыток завербовать эту прекрасную женщину, до любой лжи ей. Он сказал:

– Дело сделано. Я выполнил данное вам, Маргарита Викторовна, слово. Но я прошу вас не выполнять того, что вы взамен пообещали мне. Вы будете несчастны со мной, – он говорил в куртуазной, отчасти средневековой и рыцарской манере. – Вы не знаете всего обо мне. И я не могу сказать вам всего. Вы думаете обо мне лучше, чем я есть. Страшная тайна, которую раскрыть не смею, разделяет нас навсегда. Помните, что я любил вас. Или лучше – забудьте об этом. Я даю вам свободу, ибо не могу дать счастие. Ступайте с Богом. Fare thee well! And if for ever, still for ever fare thee well!

Марго удивилась: «Вот так речь, наизусть выучил ведь, готовился… что-то из Байрона?.. вот так Че!» – и удивлённо посмеялась, и затем с облегченьем вздохнула.

Аркадия Быкова выпустили, извинившись. Он тут же нагородил фон Павелеццу какой-то околесицы про то, как в изоляторе поставил себя настолько авторитетно, что из Белого Лебедя малява пришла от воров о назначении его смотрящим по Константинопылю и окрестностям. Заметив также, что неплохо отдохнул и пора уже браться за работу, навёрстывать упущенные выгоды, сказал, что срочно летит в Лондон, и уехал в Ухолово.

Сиропова от гнева и стыда за случившееся в её доме слегла, муж ходил за ней и перепуганными их детьми.

Анатолия Негру арестовали. Он и под арестом оставался услужлив и деловит, и правдив, и спокоен.

Машинке и Велику что-то придуманное сказали про отцов, что-то про командировки в другие города. Ещё в карете скорой помощи дети взялись за руки и уже не разлучались. Они молчали, не смеялись, не плакали, ели что давали, но неохотно, смотрели друг на друга редко, но рук почти не разнимали. Первую ночь после спасения провели в поликлинике, в одной палате. Потом Надежда забрала Машинку домой, Велик пошёл по коридору за ними; Надя, всплакнув, взяла к себе и его. Маргарита навещала их каждый день. Медики отчаялись разговорить и развлечь детей.

– Надо их в Москву, – признал главный педиатр. – Там пограмотнее меня врачи есть. Ступор какой-то у деток. От стресса, что ли? Извиняюсь, я больше по ветрянке специалист… В Москву бы…

– В Москву, в Москву! Да, конечно! – воскликнула Марго, уцепившись за эту мысль, придавшую вдруг её жизни какую-то форму. – Я всё и организую. У меня в знакомых полминздрава. И частнопрактикующие лучшие. И за границей, если надо, лучшие. Ну и папа, когда будет нужно – он тоже всех знает. Пусть это будет моя проблема. Я справлюсь!

Надежда Петровна засобиралась было с Маргаритой Викторовной в Москву, но внезапно налетевшая жестокая инфлуенция свалила и её, и она скрепя сердце отпустила дочку с Острогорской, обещая сразу же по выздоровлении приехать. Дочка равнодушно согласилась. На Велика оформили срочно нужные для лечения бумаги. И вот уже Марго увозила детей в столицу.

– На год, или хоть на полгода, или хоть на месяц увлекусь, выхожу детей, доброе дело сделаю, а там… что там?.. – думала она, надеясь, что благородные хлопоты отгонят хандру, уже крадущуюся по пятам злобно, сонно.

Машинка и Велик молча и смирно сидели на заднем сидении автомобиля. Марго завела мотор, вышла попрощаться с Мейером и Надеждой. Мейер стоял у кривцовских ворот, Надежда с обвязанным оренбургским платком горлом, кашляя и плача, махала рукой в окне своей спальни на втором этаже.

Тунгус ещё дней на пять задерживался доналадить, а может быть, и довершить совсем следствие. Он обнял Марго, проговорив:

– Решила окончательно?

– Да, решила.

– И что?

– Ничего. Просто ухожу. Не могу больше. Устала. Поищу себе другое развлечение.

– А это было развлечение?

– А ты думал что?

– Ловить подонков, ночами не спать, мотаться чорт знает куда, рисковать, да ещё и думать, думать без выходных – это для тебя развлечение?!

– Ты знаешь, что да.

– А в чём тогда работа?

– Существовать. Бояться пустоты. Не видеть смысла. Вот моя работа.

– Тяжёлая, кажется…

– Самая что ни на есть… чёрная…

– Жаль, – вздохнул Мейер.

– Жаль, что работа такая?

– Жаль, что уходишь.

– Что же жаль? – улыбнулась Марго. – Займёшь моё место. Больше ведь некому. Ты круче всех.

– Да при чём здесь место! Просто очень жаль… И Дракона вот не поймали! Может, добьём эту тему, а? Возьмём гада, а потом и уйдёшь. Совсем с другим настроением, а?

– Не возьмём.

– Почему это? Всех брали, а этого отчего ж не взять?

– Помнишь, у Дублина в квартире на стене картинку? Странную такую, яркую?

– Ну да. Что-то там из геометрии.

– Вот именно. Фрактал Хартера-Хейтуэя.

– Ну…

– А знаешь, что у этого фрактала есть ещё второе название?

– Я должен спросить – какое же?

– Дракон.

– Дракон?

– Дракон.

– Да ладно…

– Точно, точно. Я всё-таки иногда училась… Вспомнила тут как-то намедни… Дракон!

– И что же ты думаешь? Автопортрет такой зашифрованный? Или икона? Это ведь ничего ещё не доказывает.

– А когда Глеб Дублин с сыном переехал в Константинопыль из Москвы? – спросила Острогорская.

– Не помню… Но в материалах дела это всё есть.

– Это всё есть, а того только в материалах дела нету, что в том же именно году прекратились исчезновения детей в Москве и Подмосковье…

– Не может быть! В том же именно году?.. И спустя несколько лет… опять начались… именно здесь! Такие же!.. Со «следами Дракона»…

– Так точно, товарищ следователь, – вздохнула Маргарита.

– Ооооо, – застонал майор.

– Я вот думаю – обижал ли он и Велика или всё-таки нет? Эти маньяки и сериалы часто бывают любящими заботливыми отцами, как ни странно… Вот и этот… на полюс, не куда-нибудь сына ушёл спасать… Любил, значит… А других таких же – не любил…

– Оооо, – сжимал кулаки и жмурился от досады тунгус. – Нооо – всё равнооо… это не стопроцентные доказательства… Надо ещё поразбираться…

– Вот и поразбирайся. А мне пора… Пока! – шепнула она ему. – Пока! – крикнула Надежде и потом дошептала: – Стопроцентно вообще ничего не доказано. Все преступники невинны. В пределах статистической погрешности. И допусков человеческой логики.

– Ты… самая… – попрощался тунгус.

Марго села за руль; Машинка и Велик держались за руки. «Как они выживают среди нас?» – подумала Марго, поглядев на них.

Повиснув на тонкой, непрочной, то и дело рвущейся дороге, одинокая машина с женщиной и детьми потянулась вверх, прочь из холодного и тёмного, как погреб, мира, через бездонные болота и овраги, через поля полыни, века бесчестия и злобы, через беспросветные заросли колючих ядовитых людей. Велик смотрел в окно и знал, что они выберутся. Он видел, как высоко впереди по ледовому небу, открывая им путь, раздвигая глыбы мрака, летит сверкающий парусник; и капитан Арктика улыбается, выправляя штурвал и различая прямо по курсу тепло новой жизни, восходящую над вечной мерзлотой солнечную приветливую Москву.