Текст книги "Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)"

Автор книги: Натан Дубовицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Таково было первое воспоминание о Велике.

Припомнилось Дублину и как сын, засыпая под его чтение «…по улице длинной немытая свинка бежит совершенно одна. Бежит и бежит она, и вдруг неожиданно у неё зачесалась спина. Но нету ни конных, ни пеших! Ну кто же ей спинку почешет?..», глядя в стену и теребя угол подушки – спросил: «Пап, а почему у меня мамы нет?» Папа, несколько лет прождавший этого вопроса и заучивший несколько нечестных, или лучше сказать, сказочных ответов на него, запнулся, залистал книжку, заволновался, заходил по комнате и даже заговорил было, но тут заметил, что Велик, задав такой громадный вопрос, сразу же безмятежно заснул. И почему-то никогда впредь не интересовался, где и кто его мать. Отец, кстати, ничего о ней не слыхал с тех пор, как от неё явился бородавчатый бородач с Великом под мышкой. Он не имел понятия, где она теперь, да и кто она, нечего тут вилять, знал не слишком подробно.

Варвара обступила его на вечерине, устроенной Дылдиным по случаю триумфального их возвращения с острова Буайан. Она окружила его со всех сторон; куда бы он ни поворачивался, куда бы ни направлялся – она попадалась ему на глаза, говорила ему, улыбалась ему, нравилась ему. А то вдруг как запляшет на него, замашет на него руками, ногами и губами, кубарем закружится и боком пойдёт, и задом, и так, и эдак, и вприсядку – так что Дублину пришлось познакомиться и потоптаться с ней в медленном танце. Она была, как все тогдашние женщины, в клетчатых чулках и в плечистой блузе; на голове у неё были химически всклокоченные жёлтые волосы и пурпурные румяна там, где лицо. Она была неотличима от других дылдинских подружек, званых на вечерину. У Дылдина было много таких. Кроме трёх дюжин подружек, в празднике были задействованы двухпалубный речной теплоход, два лимузина, три ночных клуба (в одном коктейль, в другом ужин, в третьем танцы и завтрак), артисты театра, цирка, кино и просто артисты, многочисленные блины с икрой и тройки с бубенцами. Был слух, что в толпе ужинавших есть даже кто-то очень важный, ближайший друг кого-то чрезвычайно влиятельного, чуть ли не самого этого самого. Так или не так, а погуляли очень незабываемо. Саша скакал со стаканом по столам, порой канканировал и показывал гостям свою золотую кредитную карту. Девушки и артисты любознательно ощупывали её и говорили «о!» Кто попьянее и попытливее спрашивал: «А сколько на ней?» Дылдин в ответ всё скакал и гоготал.

Варвара уволокла Глеба к самому дальнему столу, отогнала от него других интересующихся девушек, заказала шампанского и принялась быстро и много пить и говорить. Жутко громко жужжала неживая музыка.

– Глеб, Глеб, я тебя люблю. Я сразу полюбила тебя, когда узнала, что у тебя есть миллион. У тебя ведь есть миллион? Ну вот видишь! Как же мне после этого не полюбить тебя? Вот говорят, за деньги нельзя любить. А за что же тогда? Деньги – это так сексуально… Мужик без миллиона это всё равно что без пениса мужик, – утверждала Варвара. – Миллион, он такой большой, сочный, твёрдый. Я как представлю, так с ума схожу, хочу взять его и весь облизать и засунуть в себя – весь, до последнего цента. И не выпускать, пока не кончится. Я читала, сейчас миллионы пошли уже не те. Раньше у мужиков большие миллионы были, а теперь так, средние. Вот Алькапон мог своим миллионом весь Чикаго перетрахать. А сегодня на миллион что купишь? Квартиру в Чертаново, да и всё. На всю жизнь не хватит. Но всё-таки лучше миллиона ничего нет на свете. Давай поженимся. Я тебе сына рожу. Представляешь, у тебя будет сын миллионера. А не какие-нибудь кухаркины дети. Сына, наследника как назовём? Давай – Велимир. В честь Хлебникова. Слышал о таком? Большой человек был, между прочим – директор Земного шара. Представляешь, сколько у него миллионов было! И каких!

Дублин, из-за музыки расслышавший только «…сразу полюбила…», «…пениса мужик…», «…весь облизать и засунуть…», «…своим миллионом весь…», «…на миллион…», «миллиона…», «…миллионера…», «…миллионов…», давно думавший о том, чего бы съесть, поскольку сильно проголодался, ответил:

– Пойду позову официанта, а то пропал куда-то, – и зашагал к бару.

– Официально, конечно официально, как же ещё, – сказала тоже не всё расслышавшая Варвара. – Завтра и распишемся. Чего тянуть?

Завтра расписались, а через неделю сыграли свадьбу. Продюсировал брачный пир всё тот же Саша Дылдин, задействовавший те же лимузины, тех же подружек и тот же теплоход. Жених под утро прогулялся по палубе и случайно заглянул в иллюминатор одной из кают и увидел Дылдина, вступившего в интимные отношения с невестой. Невеста, в свою очередь, увидела в иллюминаторе лицо Дублина, увидевшего Дылдина, и что-то закричала. После чего находившийся в интимных отношениях Дылдин тоже посмотрел на иллюминатор и тоже что-то закричал, но при этом интимных отношений не прервал.

Жених кричать не стал, но очень вдруг захотел уйти домой. Не тут-то, впрочем, было. Теплоход полз по середине реки. Глеб поднялся в рубку и приказал капитану причаливать. Но, во-первых, оказалось, что до ближайшей пристани ходу полчаса, а во-вторых, что «приказы на судне отдаёт Александр Виталиевич» (Дылдин то есть). Глеб забился куда-то под корму и протосковал там битый час. Тут-то его и нашли завершившие интимные отношения Варвара и Саша.

Варвара сказала:

– А как ты хотел? У тебя же не миллион оказался, а девятьсот с лишним тысяч. Сотни для ровного счёта не хватило. А вот у Саши-то сотня и есть. Без Сашки ты не миллионер. А мне миллионер нужен. То есть ты с Сашкой. Что тут непонятного-то?

Дылдин сказал:

– Да ладно тебе, Глебыч, не бери в голову. Пойдём выпьем. Подумаешь, с кем не бывает.

Глеб сказал:

– Мы разводимся.

Разводились потом целый год. Варвара всё хотела денег отсудить. Но деньги были у Шейлока – далеки и незримы; ничего Варваре не перепало.

[Старайтесь, братья, не быть гениальными. Сами видите, отчего с Глебом вместо чуда первой любви случилась какая-то дрянь с Дорой, а вместо радостей первого брака с Варварой – опять дрянь. От гениальности! Неча было всю юность блистать на научном поприще. А надо было быть пообычнее, поближе к людям, в том числе и к тем из них, которые женщины. Рассмотрел бы их получше, понял бы что-нибудь про секс с ними – не угораздило бы так.]

Было ещё у Глеба Глебовича воспоминанье о классической школьной постановке Трёх Поросят, где Велик занятно импровизировал в роли Наф-нафа, недавнее ещё воспоминанье, неплохо сохранившееся. Но на ту же тему имелась уже фотография, так что в зачёт этот сувенир не шёл.

И не было у Глеба Глебовича больше ничего. И этого было мало, на это нельзя было прожить. Он стал тогда подделывать воспоминания, вымышлять то, чего не было. Но сын на этих фальшивых картинах получался, как во сне, без лица и с тихой печалью вместо голоса.

Он пробовал перебирать вещи Велика, но только случайно уцелевшие кедики тронули его. Да и то: вызвали не извержение памяти, а лишь несколько холодных проливных плачей.

Он закрывал глаза, закрывал глаза надолго, чтоб разглядеть сына в затонах забвения, русло которого было устлано стоячей пустотой. И однажды его терпение было вроде бы вознаграждено – его мальчик вынырнул из молчаливой немигающей мглы. Судорожно откусил от воздуха крупный тяжёлый вдох, проглотил его, как утопающий, целиком, одним махом. По золотым волосам скатилась белая и сухая, словно вата, летейская вода. Позвал: «Папа!» И пропал.

Видение Велика мелькнуло так быстро, что папа не успел даже протянуть к ребёнку руки. «Солнышко моё!» – отозвался он с непоправимым опозданием. Напрасно, видение не повторилось.

«Так нельзя, солнышко, так нельзя. Ушёл, всё забрал. Ничего папе не оставил… Нехорошо», – стонал Глеб, перебирая неудачные снимки и убогие воспоминания, целуя тени сына на них.

Позвонил Человечников, напросился в гости. Приехал через десять минут с Марго и тунгусом.

§ 26

Без Велика дублинская квартирка пришла в упадок и запустение. «Зачем им столько грязи? – с содроганием подумала, осматриваясь, Острогорская. – Как будто нарочно собирают её отовсюду, извлекают из таких вещей, в которых и искать бы никто не додумался». Она отказалась присесть и прислонилась к относительно чистой части обоев. Мейер присел на относительно чистый край дивана. От чая, как и Марго, отказался. Человечников, местный житель, привычный к некоторой неопрятности родного быта, выросший и созревший среди архетипических отечественных нечистот, глубоко укоренённый в них, без колебаний расположился на предложенном Глебом немытом утлом стуле, бодро выдул поданный им мутный чай и хотел курить. Но не курил, подозревая, что Маргарите Викторовне могут не понравиться испускаемые им дымы. Что-то подсказывало ему: не этим куревом надо окуривать такую женщину; тут надобен ароматный туман от Филипа Мориса или Давидоффа, какой в клубе «Биллионер» пускают биллионеры томным модницам в очи, а не его моршанская копоть, купленная в магазине для бедных.

– Мы дали в прессу объявление о пропаже вашего сына, – сказала Марго. – Цели три. Первая – поиск свидетелей. Вторая – помощь в розыске. Может быть, кто-то откликнется. Может быть, кто-то видел вашего сына. Третья цель – не дать кривцовцам не заметить этого дела. А если заметят (а теперь заметят) – не дать замять. И ещё, Глеб Глебович, хотим проинформировать вас кое о чём. Аркадия вашего касается. Вот Че скажет. Че!

– Фон Павелецц звонил, – откликнулся Евгений Михайлович. – Сообщил, что Кривцов дал команду разыскать Аркадия во что бы то ни стало. О Велике при этом ни слова, никакой команды не было.

– И ничего, и то хорошо, что хоть Аркашу ищут, – обрадовался Дублин. – Его найдут, он скажет, где Велик.

– Об Аркадии это не всё ещё. Майор Мейер добавит, – произнесла Марго. – Думаю, вам тяжело будет услышать, но лучше, чтоб вы знали… Майор!

– Мы навели справки об Аркадии Борисовиче Быкове, – майор поёрзал и сдвинулся в грязный угол дивана. – Прежде всего: это его настоящее имя. И он действительно сын Доры Бутберг, вашей сокурсницы, всё это так. Род занятий несколько неопределённый: политтехнолог, абитуриент, сисадмин, всего понемногу. В Москве часто бывает, в Питере, в Ухоловском районе Рязанской области… Всё так. А вот дальше… Дальше не так. В Лондоне никогда не был, в Египте не был, наврал. Никаких магазинов у него нет. «Сити системз», Том Джерри – вымышлены. Но это пустяки. Главное – он дважды задерживался по подозрению… Правда, оба раза его отпускали ввиду недоказанности… Скверно, что подозревался он в таком правонарушении, которое…

В дверь одновременно забарабанили, зазвонили, застучали, заскреблись и заорали «откройте! полиция».

– Нескучно, – отметила Острогорская.

– Какие документы предъявим? – спросил у неё тунгус. – Настоящие?

– Настоящие рано, – ответила она. – Пока мы туристы. Репортёры в творческом отпуске. Пишем очерк о провинции… Не любовники, если дойдёт до деталей.

– Такой справки у меня нет, – усмехнулся Мейер, вытаскивая из кармана нужное удостоверение.

– Может, нашли сыночка моего? – отворял дверь Дублин.

Трое полицейских втолкнули в квартиру Кольку Грузовика.

– Кто хозяин? А вы кто? Предъявите!.. – орал на каждого по очереди командующий вторжением отважный лейтенант.

Какое-то время ушло у него на чтение документов. Потом он разорался опять:

– Что вы тут все делаете? Что собрались? Хотел бы я знать!

– На улице познакомились. Выпить зашли. Поболтать. Вот журналисты из Москвы интересуются, как мы тут пьём, по каким обычаям. Что и чем закусываем, – сказал Че.

– Чего ж не пьёте, раз всё так серьёзно? – доставал лейтенант.

– Решали, кого пошлём в магазин.

– А что ж, Глеб Глебович не знает, кого лучше послать? – напирал полицейский.

– Да я и сам могу сходить, – сказал Глеб Глебович.

– Зачем же сам? Аркадия лучше пошлите, сынка вашего. Такой шустрый парень, мигом добудет, что надо, да ещё и бесплатно!

– Аркадия нет дома, – проговорил тихо Дублин.

– Тогда вот его отправьте, – лейтенант ткнул в Кольку торчащими из-под влажного лба красивыми, карими, как мухоморы, глазами. – Его Аркадий научил, как и где взять. Знаете его, а, Глеб Глебович?

– Это Николай, грузчик, – сознался Глеб.

– Он же Колька Грузовик. Так точно, – согласился лейтенант. – Глеб Глебович правду говорит. А теперь ты, Коля, правду Глебу Глебовичу расскажи. Про сына его Аркадия и про тебя, злоумышленного соучастника вышеуказанного сына.

Колька был очень усталый: на лице у него висел совершенно безжизненный вялый синий нос, на плечах – вялые синие руки.

– Колись, Колян, колись, – призвал лейтенант.

– На той неделе, числа не помню, вечером, магазин как раз пора было закрывать, – вяло раскололся Грузовик, – поспорил я с продавцом Салаховой, в зале пусто уже было, она и я остались, покупатели ушли, уборщики не пришли ещё, а охранник куда-то отлучился. Салахова Чолпан Хаматовна, довольно недавнего года рождения, нерусская по национальности, незамужнего семейного положения, имела точку зрения о том, что я должен отнести коробку с мороженой барамундией обратно на склад. Я с гражданкой Салаховой в целом был согласен, но в частностях расходился во взглядах. То есть, что надо унести на склад, это было правильно, потому что уже подтаяла и был запах. А вот с тем, что унести должен я, тут у меня были другие убеждения, о чём я ей прямо и сообщил, имея право: «Сама неси!» Она в ответ обозвала меня грузчиком. У нас таким образом закрутилась дискуссия. Тут вошёл в магазин молодой человек, похожий на красивого интеллигента, ему Салахова сказала «закрыто», он ей: «Не волнуйтесь, отдыхайте, я сам всё сделаю». Потом схватил с полок три бутылки коньяка, колбасу, банку с килькой, печенье ещё, кажется, и – на выход. А нам подмигнул, пока, мол, ребята. Чолпан Хаматовна ему: «Вы куда». Он отвечает: «Взаймы, взаймы, завтра верну, честное слово, вот, говорит, моя визитка» Тут Салахова заорала и за ним. Он её оттолкнул вежливо. Она из коробки барамундию вытащила и ну его бить ею. Прямо по глазам и по спине, и по, простите, шее и другим местам. Молодой человек видит, что договориться не получается, покупки у кассы положил и стал Салахову взаимно бить. Тут барамундия у продавца сломалась, и продавец в пальто ему вцепилась. Он из пальто выскочил, сгрёб покупки и убежал. Я за ним. Он в обменник. А те тоже закрываются. Он им говорит: «Пять тысяч евро взаймы, быстро». Они испугались: «У нас, – говорят, – только доллары». Ну он взял, что дали, и убежал. Двое их там было, банкиров, охранник ихний тоже отлучился куда-то, потому что у них с магазином охранник был общий, один на всех. Вот, значит, убежал интеллигентный юноша, а я за ним. Спрашивает: «Чего за мной бежишь?» Говорю: «Да ничего, так просто, рабочий день закончился, куда хочу, туда и бегу». – «Как зовут?» – «Колька». – «А я Аркадий, пойдём выпьем». – «Пойдём!» Вот мы с ним сюда и пришли, в эту квартиру, а этот Аркадий вот этого Глеба Глебовича Дублина, не знаю какого года рождения, русской национальности, семейного, но не женатого человека, – сын.

– Так? – спросил полицейский у Дублина.

– Не совсем… То есть так, но тут скорее допущение… – отвечал было Глеб.

– Что такое «не совсем»? Пасынок что ли? – разозлился силовик.

– Да нет, не пасынок, сын, но сын неочевидный, предполагаемый…

– Отвечайте на вопрос: сын? Или не сын? – повысил голос лейтенант.

– Скорее не…

– Сын или не сын?

– Тогда сын.

– Когда сын? Что такое «тогда сын»? Последний раз спрашиваю, сын или не сын.

– Сын, – сдался Глеб, – а что такое барамундия?

– Здесь вопросы задаю я! – одёрнул его лейтенант. – Что такое барамундия?

– Рыба, – ответил Колька.

– Довольно вкусная, – добавил тунгус, – барамунди.

– А вас не спрашивают, свидетель, – прикрикнул полицейский на тунгуса, затем обратился к Глебу. – Где ваш сын?

– Не знаю.

– А кто знает?

– Не знаю.

– А вот я вас арестую…

Дублин рассказал всё, что знал об Аркадии.

– М-да, – разочарованно оценил его рассказ лейтенант. – Ладно, узнаете что – немедленно сообщите. Мы вас ещё вызовем. Если что-то скрываете – узнаем всё равно. И накажем. Счастливо! Покатили, Колька, в каталажку.

Колька отправился в каталажку, полиция за ним.

– Как же так… Получается, Аркадий самый настоящий бандит… Бьёт женщину, грабит банк… Врёт про Египет… – развёл в наступившей тишине руками Глеб Глебович.

– Признаюсь, даже меня впечатлила эта история, – грустно удивилась Маргарита. – Какой персонаж! Но самого противного… и, пожалуй, страшного – вы ещё не знаете, Глеб Глебович. Майор доскажет…

– Глеб Глебович, дорогой, – разволновался вдруг Мейер. – Должен… Я должен… Вы должны знать, что… Аркадий Быков дважды проходил по делам о… связанным… по делам о детской порнографии…

– О господи, – вырвалось у Дублина.

– Его отпускали. Подозревали всерьёз, но улик не хватало, не было прямых улик. Хотя наши коллеги, кто дела вёл, уверены, что он как минимум причастен. А может, и один из организаторов педофильских преступных сетей, – тунгус помолчал. – Вот так.

– Бедный мой Величек, Велинька мой, маленький мой, солнышко моё, – зашептал Глеб, опускаясь на пол, будто для молитвы.

– Но это ничего ещё не значит, – ритмично, словно зубы заговаривая, затараторил Евгений Михайлович. – Не доказали ничего, может, он и вовсе не виноват. Может, честный он человек, мало ли кого в чём подозревают…

– Честный человек, а про Египет-то как же, – пробормотал Глеб.

– Ну, врать – не преступление, а особенность характера. И может, врозь они пропали. Может, просто уехал он, а Велик где-то без него…

– Да-да! Не стоит с выводами торопиться. Отчаяние нам не поможет. И хотя полиция ищет не Велика, а Аркадия, Глеб Глебович прав, нам и это на пользу. Найдут Аркадия. Они найдут. Кривцов, когда надо ему было, и не таких сопляков, а куда посерьёзней деятелей из-под земли доставал, – успокаивающим тоном произнесла Острогорская. – Вам, Че, надо постараться, чтоб мы сразу узнали, когда они отловят Быкова.

– Фон Павелецц обещал сразу позвонить, – отозвался Че.

– А чего этот Павелецц сотрудничать взялся? – поинтересовалась Марго.

– Кривцова ненавидит. Завидует ему. На Аслана работает. Аслана чучмеком считает, от одной ненависти к Кривцову ему служит. Службой этой тяготится, отчего Кривцова ненавидит ещё больше. Думаю – поэтому. А что?

– Важно знать мотивы предателей. Тогда можно оценить качество поставляемой ими информации. И вообще их услуг.

– И как в данном случае?

– Если вы правы, если мотив такой, то – пять звёзд, – оценила Марго. – Не плачьте, Глеб Глебович.

– Я не плачу.

– Плачете. А вы не плачьте. Мы Велика найдём, – и спросила, По-видимому, чтобы отвлечь как-то Дублина: – Глеб Глебович, какая у вас тут висит замечательная репродукция! Это кто? Не Кандинский. Не Поллок, кто же?

– Это не живопись. Это геометрия. Фрактал Хартера-Хейтуэя. Может быть описан системой рекурсивных функций на комплексной плоскости… Господи, что это я! О чём я! Велик, мальчик мой, где ты? – не поднимая головы, заголосил математик.

§ 27

Юнга Юнг карабкается вверх по заиндевевшей Махатме. Так зовут мачту, одну из мачт, которых у корабля девяносто девять. Они разнорослые и расположены не в одну линию, как на обычных судах, а немного врассыпную. Имена им даны капитаном, и вот некоторые: Манна, Мага, Маха, Марья большая, Марья маленькая, Мамба, Мегера, Медея, Моравия, Москва, Марья-на-носу, МаксМара, Мара, Махатма… и всё в таком духе… Откуда капитан набрал таких имён, почему все на букву эм, зачем нарёк ими простые чисто технические корабельные сооружения – неизвестно. Мачта Махатма самая высокая. Юнга лезет на неё, потому что наступает Великое утро. Велико это утро по той причине, что именно этим утром удаётся впервые разглядеть с самой высокой мачты парусника заветную цель плавания – айсберг Арарат. Сегодня на горизонте появляется золотое сияние куполов Семисолнечного скита.

Юнга посылается на самый верх всматриваться вдаль. И когда вдали начинает виднеться Арарат, кричит что есть силы: «Вижу! Вижу! Вижу свет!» – «Свет во тьме светит? И тьма не объяла его?» – откликается с палубы капитан Арктика. «Так точно! Не объяла!» – подтверждает Юнга. Капитан командует: «Слава Богу!» И по этой команде выстроенный в полном составе экипаж запевает троекратное «ура!»; нестроевые пассажиры, стиснув до слёз от восторга глаза, выгнув дудой губы и распахнув души, истово крестятся; попугай неистово порхает над строем; ледокол салютует Господу миллионом дальнобойных молний – полмиллиона с правого борта, столько же с левого гремящих, изломанных огненных дуг разлетаются по-над зеркальными льдинами, гремят, сверкают, ударяются о море и небо.

Наступление Великого утра празднуется всякий год, каждый раз, когда паломничество ангелов на Арарат близится к завершению и до скита остаётся всего-то каких-нибудь четыре ветра пути. И эта, финальная часть плавания проходит уже без помех и волнений: лёд становится чистым и мягким, раздвигается бесшумно перед парусником; воздух бывает только попутным, синим, немного хмельным и на вкус как разбавленное светом вино; а вокруг, куда ни взгляни, ни единой бури, ни тьмы, всюду ясное, немеркнущее нескончаемое утро.

Высочайшая Махатма похожа на крест. Передохнув на её перекладине и подкрепившись постными щами из фляжки, юнга совершает последний рывок. На такой высоте атмосфера разрежена до почти нулевой плотности, и ангелу приходится дышать одним лишь св. духом. Конечности коченеют от морозов, источаемых северным океаном; лицо обдаёт жаром и копотью ближних звёзд нижнего неба (Солнце, Венера, Полынь, Тау Кита… до них здесь рукой подать). Парящая над головой комета задевает юнгу пыльным своим хвостом и тяжёлым изнурительным гулом. С пролетающего мимо скалистого астероида на него сердито каркают, крякают и кукарекают алконосты и гамаюны, вечно голодные хищные птицы открытого космоса, питающиеся орлами. Известны и случаи их нападений на ангелов. Двумя стоглавыми стаями сидят они на чёрных камнях, глядят на Юнга, что-то недоброе в умах держат; а когти у алконостов железные; у гамаюнов крики острей и быстрее стрелы.

Страшно юнге, сил нет, но он сегодня герой. По законам моря и справедливости однажды в год самый младший по званию становится на несколько часов самым старшим. Это честь – первым увидеть свет. Переполненный гордостью и надеждой – он совершает последний рывок. И вот – макушка Махатмы, на которой реет нетленная хоругвь с изображением истины; выше некуда. Юнга ещё крепче обхватывает мачту руками и ногами, прижимается к ней щекой, слышит скрип её натянутых, как тетива, допотопных древесных жил и незабываемый, давно уже не встречающийся в земных трухлявых лесах запах благородного гофера. Замирает. Смотрит вперёд. Горизонт ровен.

Теперь главное не ошибиться, не принять за божественный свет какую-нибудь разукрашенную темень или пустой блеск. Тогда позор, насмешки Госпожи, глумление Волхова, убийственное молчание капитана, десять нарядов вне очереди и никакого никогда повышения.

Час за часом вглядывается юнга в будущее; от напряжения рябит в глазах, их заливает пот с раскалённого звёздами лба; ноги покрываются инеем, примерзают к мачте; чешется мозг.

Что-то сверкает; сверкает опять, ещё и ещё, но что – непонятно. Вперёдсмотрящий ждёт, дожидается – нет, не то, просто восходит над океаном созвездие Гончих Псов.

Вот какая-то вспышка, длится несколько минут, увеличивается, повисает на Северном полюсе. Кажется, это оно. Юнга уже открывает рот, готовится крикнуть «свет!», но в последний момент понимает, что это блестит чешуя выпрыгнувшей из-подо льда резвящейся рыбы.

Час за часом проходит; в глазах темнеет; тело немеет, как мёртвое. «Я сейчас упаду», – думает юнга от усталости и онемения. «Не упадёшь», – думает ему в ответ некто незримый. «Это ты, Господи?» – узнаёт Юнг. «Закрой глаза, пусть отдохнут. И увидишь», – учит некто. «Как же я закрою глаза, Господи? Я ведь вперёдсмотрящий!» Но страшная сила наваливается на его веки, опускает их, закрывает ему глаза, как мёртвому.

«Мёртвые сраму не имут», – говорит про себя юнга, расслабляясь, уступая усталости, готовясь сорваться и прикидывая, сколько раз он успеет прочесть символ веры, пока будет падать, пока не треснется сердцем о палубу у ног Госпожи. Сказав это, с удивлением обнаруживает, что мышцы его снова свежи, тело бодро, голова умна, а закрытые глаза – прекрасно видят и океан, и небо. Не видят же они всё мелкое, несущественное, второстепенное. Не видят комет и алконостов, звёзд не видят, созвездий и прыгающих рыб. Только океан и небо, и там, где встречаются океан и небо, – семь золотых зарев. «Вижу! Как я мог перепутать! Свет», – понимает юнга и кричит вниз: «Свет! Свет! Вижу свет!»

А снизу голос капитана Арктика: «Свет во тьме светит? И тьма не объяла его?» – «Так точно! Не объяла!» – «Слава Богу!»

За заревами поднимаются над горизонтом семь крестами осиянных солнечных куполов скита, поднимается плавучая льдина Арарат. Теперь их видно и с палубы корабля.

Во всполохах молний и бурных, протяжных «урааа» спускается юнга на палубу. Капитан приветствует его, славит, хлопает по плечу, зовёт молодцом, подносит в награду стакан пунша. Юнга пьёт и пьянеет. Госпожа целует его, Жёлтый обнимает, оборотень, не придумав, чем угодить герою, скачет вокруг, попугай неистово порхает над ним, цыгане застенчиво предлагают ему закурить «чем Бог послал».

Тут по обычаю начинаются танцы. Все пьют пунш, играют туш на всех, каких только можно, инструментах и пляшут. Начиная с вальсов и менуэтов, доходят потом до твиста, брейка, ламбады, гопака.

Госпожа танцует с героем, медведем, рокнролл с первым цыганом, со вторым цыганом цыганочку, собирается потанцевать с капитаном, но не находит его среди празднующих. Она догадывается, где он, идёт в рубку.

Капитан Арктика, совсем один, без попугая, без фуражки стоит перед прибором вечного всевидения. «Он сутулится… С каких это пор? Что с ним? Бедный…» – думает Госпожа.

– Можно тебя обнять? – спрашивает она.

– Да, – отвечает он, не оборачиваясь.

Она обнимает его сзади, шепчет ему на ухо:

– Пойдём потанцуем.

– Мы уже танцуем, – он гладит её ладони.

– Что ты делаешь в рубке? Сегодня Великое утро. Значит – путь чист и прям. Дойдём на самоходе.

– Да так…

– Ну вот. Потанцевали. Теперь пойдём займёмся любовью. Так ведь принято у людей? Пунш, танцы, секс.

– Ты правда хочешь?

– Очень.

– Пошли.

Через три часа Госпожа просыпается в капитанской каюте. Архангела рядом нет.

– Где он опять? – она идёт его искать, завернувшись в плед. Находит. В рубке.

Теперь он сидит перед мониторами на раскладном стуле с загадочной надписью «Михалков». Этот стул Волхов выловил в прошлом году в полынье возле острова Голый. Высушил, отреставрировал и подарил капитану.

– Скажи, наконец, что происходит, – требует Госпожа.

– Там, – показывает архангел на правый верхний угол.

Госпожа смотрит.

– Вон там монитор видишь? Вон тот, рядом с двумя тёмными? – уточняет, тыча перстами вправо и вверх капитан.

– Вот этот? Толстяк на велосипеде? Негр с кошкой? – подходит к экранам Госпожа.

– Чуть дальше, правее и выше? – подсказывает капитан Арктика.

– Этот? Мальчик? Какой хорошенький! Грустный, как ты. Даже напуган, кажется.

– Велик. Мальчика зовут Велик. Велимир Глебович Дублин. Десять лет ему.

– И?

– Он похищен.

– Как жаль!

– Ему страшно.

– Бедный…

– По всему судя – ему не выжить…

– Ужасно, – голос Госпожи дрожит.

– Он просит спасти его.

– Ужасно…

– Просит меня…

– То есть как – тебя?

– Верит, что ли, что я существую. Что… всё могу. Молится как бы. Зовёт.

– Тебя?

– Меня. В том-то и дело. Персонально. Не Бога, не отца с матерью, а меня.

– К сожалению, у многих есть причина тебя звать. Ты популярен. Они несчастны. Вот и зовут. Вспомни, что творится на твоих гастролях…

– На наших…

– На наших гастролях. Они обожают тебя, требуют чуда. Но ты не всех можешь спасти. Не надо так переживать. Ты не Бог. Пошли спать. Я тебе мяты заварю.

– Смотри на Велика, ангел мой, смотри. Сейчас придёт похититель. Он будет… мучить… будет его…

Архангел встаёт, отворачивается от мониторов.

– Видишь? – спрашивает через какое-то время.

– К сожалению… О, несчастный, маленький…

Тянется тягостная пауза. Наконец Госпожа говорит:

– Капитан, ты видишь такие сцены каждый день, каждую ночь. Это твой долг – видеть всё и всех. Не теряй голову. Таких, как Велик, к несчастью… К несчастью, ужасно это, ужасно – но таких маленьких страдальцев и мучеников каждый миг ты видишь… тысячи… И многие из них зовут тебя на помощь. Ты делаешь всё, что должен и можешь. Но всех не спасти.

– О всех я и не говорю, хотя надо бы всех… Я Велика хочу спасти.

– Пока мы не дошли до Арарата, мы никому не можем помочь. У нас нет права даже позвонить в полицию или родителю мальчика. Все наши мысли должны быть только о тех, чьё спасение мы намерены вымолить у Господа. Все наши страсти и силы, вся доброта наша, вся воля и любовь потребуется для этого, и нам нельзя отвлекаться, ты знаешь. Всё для одной цели, иначе Бог не расслышит нас и не поймёт, увидит, что мы не цельны в своих желаниях, что мы рассеянны, суетны; не убеждены, а стало быть, и не убедительны. Добры вроде бы ко многим, а определённо – ни к кому. Ты же это знаешь, сам меня этому учил, зачем я это говорю? Вот воскресим подводников «Курска», вернёмся на берег и первым делом бросимся выручать Велика из беды.

– Что ты говоришь? Он же пропадёт за это время! Неужели не видишь! – раздражён капитан.

– А ты что говоришь! Что предлагаешь?

– Не знаю, – остывает капитан.

– Знаешь! Говори, договаривай до конца.

– Велика надо спасти. О Велике просить скитеров помолиться. А «Курск» подождёт. В следующем году воскресим их.

Госпожа не находит, что сказать, как бы обратившись в столб от изумления.

Архангел не даёт ей опомниться, развивает идею:

– Может быть, прав Юнг, не надо Господа искушать, может быть, не вправе мы просить Пантократора о воскресении моряков… Никто не воскрес, кроме Бога… Не посягаем ли мы тем самым на божественное?

– Так, – выходит из остолбенения Госпожа, – получается, что и в следующем году не воскресим…

– Жалко мне его, так жалко… – уже не знает, что сказать, капитан.

– А тех не жалко, а вот этого, а вот ещё без ноги, а вот там горит? Слышишь, как вопит? Возьми пульт, сделай погромче, а то ты, кажется, совсем не понимаешь ничего, – Госпожа заставляет капитана смотреть на разные мониторы. – Это всё дети, такие же дети, тех же десяти лет. А есть ещё девяти, восьми, двух, двенадцати… Их не жалко? Их когда будем спасать?

А вот смотри, этого кудрявенького мы уже не спасём! Поздно! Вот! И монитор погас! И что? Что нам с этими-то делать??