Текст книги "Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)"

Автор книги: Натан Дубовицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Дублин теперь принялся хмуро исхаживать каждый день по одному-два квартала, исхаживать подробно и тщательно – всё высматривал сына, вдруг найдётся. Дублин теперь совсем не пил, боялся рассредоточиться; нуждаясь в мудром слове отца Абрама, всё же избегал его, опасаясь неотвратимого в его обществе пьянства. Иногда с Глебом Глебовичем беседовала Марго – сухо, деловито, непонятно. Заходил пару раз на квартиру тунгус, копался в шкафах и по полкам, унёс чего-то с собой, сказал «для дела», тетрадки какие-то, игрушки, несколько одежд и великовы какие-то записи и рисунки. Хотел кедики унести, но Глеб не дал. Человечников звонил понемногу, разговаривал нежно, как с безнадёжно больным, и нежнее.

В первую же ночь после того, как на голову его обрушились страшная весть о пропаже сына и боксёрский удар кривцовской лапы, Глеб, едва уснув, проснулся от сильной жары в груди. Не понимая, в чём дело, он сел на кровати и долго задумчиво задыхался, пока не увидел, что из его разбитого сердца вылупилась адски жаркая и прожорливая тоска. В считанные часы она выклевала ему всю душу, на месте которой зазияло чёрное пустое пекло, и вымахала из голодного вертлявого гадёныша в толстого огнедышащего дракона. С той ночи эта толстая палящая тоска ни на миг не отпускала, разъедала его и таскала недоеденного между жизнью и смертию, не давая приткнуться ни к той, ни к другой.

Дублин не встретил, рыская по городу, ни Велика и никаких его следов, но совершенно неожиданно набрёл у Магриба на Варвару. Мгновенно догадавшись (обширного, тренированного, стремительного ума был человек, хоть и пьющий, но всё ж математик), что бывшая жена его тут неспроста, что, кроме как из-за Велика, ни отчего не могло занести её из Москвы сюда, на край тундры в городок, о котором мало кто слыхал, – он созвал всех знакомых сыщиков на поимку коварной похитительницы. И был остро огорчён, когда Варвара ускользнула. Тоска, остывшая было немного и отставшая, разгорелась снова и с новой силой стиснула его. Человечников сказал ему, что Варвара не бен Ладен, поймается быстро, но это как-то не помогло. Он каждый день теперь подкрадывался к Магрибу, но Варвара туда не возвращалась.

Дома он сидел с зашторенными окнами и без света – так не был виден жестокий, несправедливый, враждебный мир. Он лежал, терзаемый тоской, покорный, обезнадёженный, то ли на диване, то ли на полу, глядя на черноту выключенными глазами. В дверь постучали двумя одновременно разными стуками. Один стук был нервный, частый, нездешний. Другой, которым стучали пониже, звучал мягче и медленнее, анданте, легато и был будто бы знакомым каким-то.

Глеб не хотел подниматься, не хотел никого видеть. Он боялся покинуть своё оцепенение, свою знакомую тоску, выйти из горя, потому что, подобно Хамлету, страшился встреч с новым, незнакомым несчастьем, которое могло быть куда горше того, которое есть. Но тут послышался с нарастающей силой третий стук. Это был стук его раненого сердца, оно барабанило по рёбрам и вискам, просясь туда, к двери, к нежданным гостям.

– Ладно, ладно, – сказал сердито сердцу Глеб и встал. Он сделал пять шагов в привычном кромешном мраке, нащупал дверь, замок, открыл.

Хлынувшая в прихожую волна утреннего света внесла в дом и подняла прямо Глебу на руки звонкого, радостного золотоволосого мальчишку. Его волосы пахли хорошим золотом земли Хавила, из которого делались в первые дни творения цветы и звёзды, цветущие на берегах реки Фисон. Так в наше время ничто не пахнет, кроме его волос. Ещё ослеплённый, не успевший перенастроить глаза с тьмы на свет, жмурясь и морщась, Глеб по запаху признал:

– Велик, Велинька, солнышко моё!

– Папочка, папа, папа! – звенел в ответ сын, обнимая его руками и ногами.

На пороге смущённо улыбалась Варвара. Заметив, наконец, и её, Дублин воскликнул:

– Спасибо Варя, что вернула его, спасибо тебе…

Ошалевший, он стал целовать Велика, Варвару, варварину шубу, руки её и сапоги и – просто всё подряд, уже привыкая к свету, но, не привыкнув вполне и потому путаясь: дверную ручку, шапку на вешалке, выключатель и даже самый воздух, то есть предмет уж и вовсе отчасти бесплотный.

Нацеловавшись, окончательно прозрев и несколько успокоившись, Глеб засуетился:

– Велик, ты как себя чувствуешь? Хочешь покушать? Я мигом в магазин? Где ж ты был? Как же вы? Варвара, проходи, чай давайте пить, чай, я мигом.

Велик был румян и весел, одет в небогатые, но новые вещи, абсолютно цел и здоров. Он бросился к своим биониклам и айпаду, наспех поиграл, бросился обратно к отцу, помог ему собрать стол для скромного чаепития. Варвара, бросив шубу на диван, уселась на неё; чай не пила, но разговорилась охотно.

– Прости, Глеб. Я забрать его хотела, потому что счастья хочу. С мужиками не вышло. С тобой вот не вышло, с Дылдиным, с Грецким и Фундуковым… Подумала, вдруг с сыном счастливой стану, буду его воспитывать. Детей растить, конечно, не то что с мужиками трахаться, не так это весело, но тоже ведь женское счастье.

– А кто такие Грецкий и Фундуков? – поинтересовался Глеб, гладя Велика по голове.

– Грецкий певец такой. Начинающий. То есть начинавший, лет пять назад. Его по радио Шансон прокрутили. Не слышал? Шестого марта шестого года вечером два раза. Песня была про рябину. «Рябина гнётся как рабыня на, на, на, на ветрууу». Не слышал?

– Не слышал, – радовался Глеб. Велик пил чай с чудом сохранившимися, купленными задолго до его исчезновения любимыми его мармеладами.

– Этот Грецкий жить ко мне попросился и денег у меня занял на раскрутку. Я ему заняла, думала, талант у него, инвестиция хорошая, заработает себе миллион, вернёт. А он пожил у меня, поел, попил, поночевал, потрахался и сбежал. И ни слуху от него, ни духу с тех пор ни по радио, ни так. И деньги не вернул. А Фундуков – это такой бизнесмен известный…

– Миллионер?

– Да. Точнее, отрицательный миллионер.

– Плохой человек?

– Да нет, не плохой, просто он имел не миллионы, а минус миллионы, был должен. Миллионов десять разным банкам. Жил широко, любил меня крепко, жениться обещал, подарил часы и машину, и шубу вот эту, – Варвара подурнела, как-то опухла за прошедшие годы, но беседовала бойко, излагала ясно и напористо, как многая лета назад. – Арестовали его и часы арестовали за долги, и машину, и шубу вот эту. Ну шуба-то на мне была, а я на улице, так и спаслись, а Петро и Фундукова забрали…

– А кто такой Петро?

– Часы. Настольные. Восемнадцатый век. Забрали. Всё забрали менты…

– Кстати, о ментах, – спохватился радостно Глеб Глебович. – Замечательные люди. Если б ты знал, Велик, сколько людей ты заставил поволноваться, замечательных, прекрасных людей. Они так старались. Надо позвонить им, обрадовать. Пусть расслабятся. Хотя – без работы они не останутся, к сожалению, даже после твоего возвращения, – Глеб решил до завтра не говорить Велику о беде с Машинкой. – Алло, алло, Евгений Михайлович. Это Дублин беспокоит. Велик нашёлся. Нашёлся! Велик! Правда! Точно! Здесь, дома. Вот рядом сидит! Приезжайте!

– Пап, можно я Машинке позвоню? – спросил Велик.

– Она… уехала она… с мамой… на неделю отдохнуть… очень по тебе скучала. Расстраивалась. Вот Надя и решила её увезти… в… Казань… развеяться немного… Там телефон… не берёт…

– Жалко, – заскучал Велик, но ненадолго, на мгновение лишь. Папа, айпад, биониклы – слишком достаточно, чтоб не скучать.

– Так я и решила Велика разыскать, чтоб если уж не замужеством, так хотя бы материнством утешиться, – продолжала Варвара. – Дылдин твой новый адрес вычислил, меня с Аркадием Быковым познакомил. Тот и взялся к тебе в доверие войти и миром как-нибудь, хитростью Велика увести. Тупо похищать я не хотела, не дай бох напугали бы ребёнка, а то б и покалечили. А тут и ты в отъезд собрался, очень удобно всё сложилось.

Привёл ко мне Аркадий Велика, получил расчёт и был таков. Он, кстати, не врёт, что он твой маловероятный сын. Это правда. А остальное неправда.

Только вот и с Великом у меня не вышло. Уж я к нему и так, и этак. И подарки, и конфеты, и что хочешь. А он всё одно – к папе хочу, по Машинке скучаю, домой, домой. Здесь мы жили, недалеко на съёмной квартире. Ничего у меня не вышло. Вот, привела. Прости и забирай. Поздравляю, очень он тебя любит.

– И я его, – без тоски Глеб чувствовал себя легко и странно.

– Пил бы ты, впрочем, поменьше, – посоветовала заботливая Варвара. – И кому ты там звонил?

– Детективу. Он с товарищами своими дело Велика расследовал. Вот обрадуются.

– Попроси их Аркашу отпустить. Он не виноват, я его, балбеса, на это дело развела. А его взяли.

– Да, конечно, уж теперь-то точно отпустят его, всё же обошлось, – великодушничал Глеб.

– Как сказать, – покачала головой бывшая жена. – Пора, пожалуй, мне уходить. Твои детективы едут сюда, кажется?

– Так. Едут. Но не уходи. Они замечательные люди. Благодарить тебя будут.

– Как сказать… Пойду я. Прощай. Пока, Велик, – Варвара надела шубу и повернулась к выходу.

– Пока, – ответил Велик, глядя в айпад.

Из прихожей донёсся шум прибывающего Подколесина.

– О, да тут открыто, настежь тут всё, – шумел лейтенант. – После вас, Маргарита Викторовна, после вас.

В комнату вошла Марго, за ней Подколесин. Из прихожей тянули шеи фон Павелецц и Че.

Варвара смущённо улыбалась; Велик, поглощённый какой-то видеоигрой, едва кивнул вошедшим; Глеб бросился им навстречу:

– Здравствуйте, здравствуйте, дорогие мои. Простите, что заставил вас волноваться. Оказалось, понапрасну. Самое безобидное оказалось дело, самое семейное. Знакомьтесь, это Варвара. Вот, Варя, это знаменитая сыщица Маргарита Викторовна Острогорская. Это лейтенант Подколесин, скромный, мужественный… замечательный… Это тот самый бескорыстнейший, добрейший Евгений Михайлович Человечников. Он взялся помогать нам совершенно бесплатно… Это… извините, товарищ полицейский, запамятовал ваше…

– Здравствуйте, – смущённо улыбалась Варвара.

– Ну же, Велик, подойди поздоровайся со всеми. Они ночами не спали из-за тебя, столько работы, столько труда…

Велик послушался отца, отложил айпад, подошёл к каждому и поздоровался застенчиво, ласково; вернулся на своё место и продолжил игру.

– Вот молодец, сынок. Давайте, гости дорогие, пить чай. Но до чая прошу вас, требую от вас отпустить Аркадия и не предъявлять претензий моей супруге… Они ничего дурного не хотели сделать. В итоге и не сделали. Они не виноваты ни в чём. А если вы не пообещаете мне отпустить и не доставать их, то чаю не получите, – пошутил Глеб.

Никто не засмеялся, не ухмыльнулся даже. Че и фон Павелецц протиснулись в комнатку и вместе с Марго и лейтенантом окружили хозяина. Они, кажется, были очень удивлены, но не радостны. Варвара, оттёртая от выхода, вынуждена была опять усесться на диван.

– Что-то не так? – беззаботно спросил хозяин.

– Глеб Глебович, вы меня хорошо слышите? – ответила Маргарита.

– Да, очень хорошо, а что?

– Вы понимаете, что я говорю?

– Странный вопрос! К чему вы это? – засмеялся Глеб.

– Отвечайте чётко и ясно, где ваш сын? – отчеканила Острогорская.

– Вы шутите, Маргарита Викторовна? – не засмеялся Дублин.

– Я вас очень прошу, Глеб Глебович, ответить на мой вопрос, даже если вы находите его странным, шутливым или неуместным, – настаивала Марго.

– Он сидит перед вами за столом на стуле. Он пьёт чай и ест мармелад. Перед ним лежат айпад и два бионикла. Так называются его игрушки, – похолодевшим голосом отвечал Глеб Глебович.

– Найдите в себе мужество, дорогой, бедный мой Глеб Глебович, выслушать то, что я сейчас скажу. Мои слова подтвердят эти трое моих коллег, – Марго подержала паузу, повглядывалась в глаза Дублина и сказала: – Глеб Глебович, здесь нет вашего сына. И вашей бывшей жены здесь нет. Вы больны, Глеб Глебович, вы теперь больны. Мы поможем вам. Мы вызовем врачей. И главное – найдём Велика. Крепитесь, Глеб Глебович. Мужайтесь!

Дублин поразмахивал руками, поплакал, похватался за голову.

– Вы мне верите, Глеб Глебович? – твёрдо сказала Острогорская.

– …Я… – неохотно говорил Дублин. – …верю… Но кто тогда они? – он показал на женщину в шубе и золотоволосого мальчика.

– Плод расстроенного воображения, если выражаться классически, – объяснила Марго. – Галлюцинация. На этом стуле и том диване никого нет. Это не страшно. Надо просто отдохнуть.

– Это правда? – обратился Глеб к Велику.

– Правда, папа, – виновато ответил сын.

– Что ж ты мне сразу не сказал? – с укором спросил отец.

– Ты не спрашивал. Мне уйти?

– Как хочешь, сынок, – Глеб подошёл к ребёнку и поцеловал его в макушку.

– Бедолага, – подумала Марго, глядя, как Дублин целует пустоту.

– Всё ж таки прапор Пантелеев не подвёл, а то я уж и не знаю… – бормотал не вслух Подколесин.

– А как ты хочешь? – грустно улыбнулся отцу Велик.

– Останься, милый. Я не могу без тебя, – попросил Глеб. – Хоть ты и мираж, хоть ты и ненастоящий, но ты же мой сын. Я тебя и такого люблю. И всегда буду любить, каким бы ты ни был.

– Хорошо, папа, – мальчик встал из-за стола. – Пойду на кухню, чтоб вам не мешать, пережду там.

Глеб проводил сына взглядом и посмотрел на Варвару. Та как раз исчезала, таяла как столб пыли, рассеивалась. На её месте сидел Че и вызванивал дежурного психиатра.

Скоро приехали лекари и санитары, вкололи Глебу успокоительное, нашли его небуйным и потому оставили дома, уехали. Подколесин убежал ещё до лекарей, спешил доложить генералу Кривцову, что всё обошлось, Велика нет и быть не может, потому что то поручение выполнено было сразу быстро и точно. После лекарей Варвара улетучилась окончательно, без остатка; ушли Марго и фон Павелецц. Че посидел немного рядом с дремлющим на диване Глебом, задремал было и сам и, чтоб совсем не заснуть, отправился восвояси.

Глеб подождал, пока шаги детектива стихнут на лестнице, на всякий случай для верности подождал ещё минут десять. Потом встал, запер дверь, вернулся в комнату и позвал:

– Велик! Солнышко моё!

– Я здесь, папочка, – вышел из сумрака сын. Он был не так отчётлив, как утром, даже как бы размыт, зыбок и прозрачен, не так весел, но нежен и внимателен к отцу необыкновенно.

Весь вечер и всю ночь, и всё следующее утро они играли в монополию.

§ 32

– Eala eala Earendel, – поёт Жёлтый.

– Engla engla beorhtast, – подвывает Волхов.

– Ofer middangeard monnum sended, – двумя квинтами выше пищит юнга.

Они толпятся на носу парусника, глядят точно в цель. С лица медведя взлетают каждую минуту лёгкие резвые улыбки. В серебряном лице волка отражается близящийся Арарат. Из-под лица Юнга доносится благочестивый писк. Скоро финал, скоро скит и молитва. Скоро ли воскресение? Волк и медведь верят, юнга нет; нетерпение охватывает всех.

Цыгане плечом к плечу толпятся рядом, но глядят не вперёд, а вправо. Где-то там кочует их табор, и через час примерно они покидают корабль. Пока же глядят, перешёптываются помалу, вострят лыжи, на которых пойдут по льду на восток к родным, грубыми напильниками, невольно прислушиваясь к песне ангелов, на странном старосаксонском языке повествующей о восходе утренней звезды Эарендил. Эта звезда, сплетаемая из лучей семи апокалиптических звёзд, является над Спасом-на-Краю как знамение, когда Бог милует и принимает молитву, и исполняет её.

Лёд кругом уступчивый, рыхлый, расступается тихо, уже не грохочет, не трещит, не взрывается роями радужной пыли. Зато из долгой полыньи, оставляемой за ледоколом, взмывают огромными, как облака, косяками бесчисленные летучие рыбы. Они летят за и над, и перед парусником, миллиарды, миллиарды, миллиарды синих, алых, пурпурных, золотых чешуёю рыбин и рыбок. Мельтешат пурпурными, синими, алыми, золотыми крыльями. Иные молча, иные галдят, свистят, иные жужжат, смотря по породе. Обгоняющая корабль обширная, обильная стая крылатых певчих птиц Банаан поёт вместе с ангелами: «Радуйся, радуйся, Эарендил! Бог посылает тебя людям, о ярчайшая из звёзд!»

Семикратное солнце полыхает на этих летучих живых тучах, радуга перекатывается семью цветными волнами по их клубящимся склонам. «Красота какая! Много у Бога красоты», – восклицает схиигумен Фефил, взирая со стены Семисолнечного скита на идущий навстречу на всех парусах ледокол, на попутно парящих и порхающих рыб. Благоговеющий подле него схимонах Зосима кивает умильно головой. «Не Господь ли украшает Путь Посланного? Не знамение ли эта красота, как бы говорящая от Господа – се лучший из Посланных мной, возлюбленный мой, наибольший из архангелов моих, капитан Арктика?» – «Может и так, сын мой, – не вдруг отвечает преподобный отец Фефил. – Славит Господь Верного своего, сокрушителя Зла…» – «Скоро узрим вождя божиих воинств, великого, трижды величайшего…» – «Аминь!»

Трижды величайший между тем пребывает в некотором смятении. Он посылает попугая собрать команду, ждёт на корме, теряя терпение и расточая резкое, неспокойное сияние. Госпожа уже здесь, она знает, о чём готовится разговор, ей тоже – не по себе. Не без сожаления прерывая славную песнь, по зову попугая прибывают Жёлтый, оборотень и юнга. От нечего делать подходят и незваные Сличенки. Все строятся перед капитаном. Архистратиг долго рассматривает разноцветные глаза своих воинов, мешкает, мешкает, долго, долго не решается начать и потом вдруг спешит, спешит, заговаривает быстро, ошеломляюще:

– Солдаты любви! Воины Света! К вам обращаюсь я, друзья мои.

С некоторых пор мы спорим о добре и зле. О том, по праву ли собираемся просить Бога воскресить славных подводников «Курска». И видим, что даже нам, ангелам Господним, неведом Его промысел. Наш завет с Богом будто составлен на неясном нам языке. Мы знаем, что договор действует, но не знаем, каков его предмет, какова цель. Какие он предусматривает обязательства, права и пени.

Нас утешает мысль, что только одной стороне этого завета, то есть нам, ничего не понятно. Зато тот, с кем мы заключили его – наш Господь, – всё знает, а потому направляет нас и судит. Но иногда кажется мне, что и Он мало ведает, что мы должны Ему по этому договору. И ещё менее – что Он должен нам, – нарастающий ропот в строю. – Не ропщите, братья мои. Я это не к тому говорю, чтобы смутить вас и усомниться в благости Всевышнего. Наоборот, чтобы в непостижимости Его открылось нам Его величие. И действительно, разве не велик Тот, чьи чудеса поражают не только глиняных людей, не только воздушных серафимов и херувимов, не только вас, светлые ангелы, но и меня, архиангела, ближайшего к Нему. Велик, воистину велик.

– Ну не к добру это, – цедит сквозь зубы Юнг. – Щас огорошит. Раз завёл про величие, значит, натворил что-нибудь наш командир.

– Молчи, богомил, – не открывая рта, урчит чревом оборотень.

– И вот чем поразил меня Господь, – спешит дальше капитан. – Внушил он мне необыкновенную жалость к мальчику по имени Велик с монитора АТАТ4040ВВКУ764793. Мальчик этот, живущий в городке Константинопыль, попал в беду. Его похитил гнусный мучитель. Каждый день я принуждён Господом видеть, как бедствует чистое дитя. Вы знаете, как я силён, знает это и Бог, и Денница знает, но видеть эту беду я не в силах.

Многие люди страдают, многие среди них – дети. Отчего же так зациклился я на Велике? Отчего думаю только о нём? Не о миллионах других бедствующих. Не о моряках «Курска». А о нём. Только о нём.

Разве не чудо? Разве не поразительно божье принуждение? Не Его разве волей прикован я к этому малейшему существу? И зачем? Почему к этому именно? Непостижимо! Неисповедимо!

Капитан обрывается, словно споткнувшись, и затрудняется продолжить. Он молчит, молчит минуту, две, десять, потом опять молчит.

В строю начинают недоумевать и шептаться. Капитан закрывает глаза, не решаясь, – тяжело говорить то, что никто не готов услышать. Госпожа краснеет и, нарушая устав, произносит из строя:

– Да, капитан, действительно велик Господь и непостижим. Будут ли в связи с этим какие-то указания?

– Господь внушил мне великую любовь к человеческому детёнышу, – будто пробуждается капитан. – Я понимаю это как знак. Я покоряюсь божьей воле. Я полагаю, что Господь тем самым, жалостью этой говорит мне – спаси мальчика! И я возвещаю вам Его Слово – мы должны, достигнув Арарата, просить схимонахов молить Всевышнего о пощаде Велику. Об освобождении его…

– Неслыханно! – рычит медведь.

– Не могу поверить! – лает волк.

Попугай закрывает лицо крыльями.

– Не могу поверить, – Волхов выпрыгивает из строя, чуть ли не бросаясь на архангела. – Это предательство! Как мы можем предать моряков «Курска»? Их дома ждут такие же дети! Мы же решили! Мы обещали!

– Предательство – категория человеческая, – придирается Юнг. – Между ангелами не может быть ни предательства, ни преданности!

– А как же Денница? – возражает Жёлтый.

– Он не предал. Он просто зазнался. Да и для людей на самом деле предательство – благо.

– Как так? – удивляется Волхов.

– Так! Так! Предательство – двигатель прогресса. Без предательства нет развития.

Если бы Иуда не предал Христа, если бы Пётр не отрёкся трижды от него, не было бы ни Евангелия, ни христианства.

Если бы Цезарь не предал Республику, не перешёл бы Рубикон – не стоять бы Риму ещё пятнадцать веков.

Если бы Лютер не предал свою церковь, её закон и папу – не было бы величайшего взлёта человеческого духа, Реформации. И плода протестантской ереси – капитализма и демократии.

Если бы генералы не предали императора Николая, русская монархия, возможно, величественно гнила бы до сих пор.

Если Горбачёв не предал бы свою страну, кто бы рекламировал теперь гламурные баулы и пафосные авоськи Луи Виттона?

Если бы люди не предавали своих убеждений, не отрекались от вер, не изменяли идеалам, не нарушали присяг, не преступали клятв, они б до сих пор жили в пещерах и поклонялись идолам.

Предав идолов, пришли ко Христу, предав же Христа, обрели безбожие – мир, в котором надеяться можно только на себя. И, поняв это, принялись рьяно изобретать машины, лекарства, игры, всё новые хлеба, всё новые зрелища. Прогресс науки и техники заменяет доктрину Спасения через веру. Он сам и есть спасение. Всё, что сулит Бог – справедливость, любовь, свобода, бессмертие, – всё достижимо без Бога и решаемо как инженерная задача. Человечеству пришлось триста лет плевать на Бога, чтобы изобрести непригораемую сковородку и электрическую ловушку для комаров…

– Достал! – перебивает юнгу Волхов. – Капитан, – обращается он к архангелу, – ты нарушаешь устав и обычай. Никогда не менялась на ходу цель нашего паломничества. Господь не примет прошение от непостоянного, неверного, смятенного духа! Нельзя и помыслить этого! Решили просить о воскрешении подводников – так тому и быть! Опомнись, капитан! Тебе, конечно, решать, но – опомнись! Какой ещё Велик! Какой мальчик! При чём тут…

– Да, капитан, – говорит Жёлтый. – Не годится так…

– А воскрешать мёртвых годится? – пищит Юнг. – Не было такого уговору! Завету такого не было! Страшного суда надо ждать, а не канючить – этого, Господь, воскреси, да того ещё. Это не шутки – мёртвых воскрешать. Я всегда говорю – нельзя! Не об этом Бога просить надо, попроще чего-нибудь надо придумать, посмиреннее! А желать воскрешения до сокровенного часа, только Ему ведомого, – гордыня! Искушение диавола! И про предательство не дали дорассуждать, никогда меня дослушать никто не хочет, а я…

– Достал, – рявкает оборотень.

– Да, капитан, – басит примирительно медведь. – Успокоился бы ты, а? Почему ты передумал, почему сомневаешься?

– Не знаю, – отвечает тихо капитан.

– Почему Велик?

– Не знаю.

– Чем он важнее моряков?

– Не знаю. Не знаю ничего, – раздражается капитан. – Но на своём стою.

– Ты можешь приказать нам. По уставу.

– Но мы можем проголосовать. Таков обычай, – говорит архангел. – Голосуем. Кто за то, чтобы воскресить моряков «Курска»?

Лапы поднимают Волхов и Жёлтый.

– Двое, – считает попугай. – А вот люди, цыгане-то, пусть скажут, если по-человечески, то кого спасти лучше – сто больших или одного маленького.

– Маленького жальче, – произносят хором цыгане.

– Вот как! Ты, капитан, рассуждаешь как человек. Деградируешь! – язвит попугай, летая вокруг капитанской кокарды.

– Люди права голоса на корабле не имеют, – отгоняет рукой, как муху, саркастическую птицу архистратиг. – Голосуем. Кто за то, чтобы просить Господа вызволить Велимира Дублина? – и капитан решительно и высоко поднимает руку, словно отдавая честь, салютуя чему-то очень важному.

Помедлив, ещё краснее покраснев, поднимает ладонь к сердцу Госпожа.

– А ты что же? – обращается к Юнгу капитан. – Ты разве не за? Ты же против был воскресения экипажа субмарины. Почему ж не голосуешь? Воздерживаешься, что ли?

– Воздерживаюсь, – хамски улыбается юнга. – Именно что воздерживаюсь!

– Ты не хочешь ни моряков спасти, ни мальчика, – возмущается Госпожа. – Чего же ты хочешь?

– Воскрешать – плохое решение. И менять решение – тоже плохое решение, – глумится Юнг.

– Вот тебе раз, – давит Госпожа. – Ты же только что доказывал, что менять взгляды и убеждения – очень полезно, иначе бы прогресса не было.

– Для людей, сударыня, для людей предательство полезно, а не для Господа и ангелов его!

– А что же Господу-то полезно, – уже злится Госпожа.

– Непостижимо, что полезно Ему. Правильно говорит капитан! Завет наш с Господом хотя и крепок, но неясен. Чорт знает, что Богу нужно! – завирается Юнг.

– Ну, заврался ты совсем, – бормочет медведь.

– Двое за. Двое против. Один воздержался. Решение по обычаю не принято, – пресным голосом подводит итог архистратиг.

– Тогда решай по уставу, – требует Госпожа.

– Решу. Потом решу. Там решу, на Арарате, – отрешённо произносит капитан Арктика и уходит. Госпожа в отчаянии бежит за ним.

– Ты что ересь несёшь, салага?! – хватает юнгу за шиворот Волхов.

– Оставь его, – вступается Жёлтый. – Он так, погремушка. Капитан наш в смятении, духом сломлен, вот в чём проблема. Герой ведь был, а тут совсем чего-то ослаб, очеловечился. А этот так – видит, старший с ума сходит, вот и кривляется.

– Да, – отпускает юнгу оборотень. – Сдаётся мне, это последнее капитаново плавание. Сам весь в сомнениях и нас всех этими сомнениями заразит. Разлагаемся! Стали как труха, тьфу. Словно не из света сделаны, а из хлипкой скоропортящейся человечины.

– Ну ты за всех-то не говори, – отойдя на изрядное расстояние, дерзит юнга. – Кто из трухи, а кто из чего получше. По себе не суди, – и направляется к цыганам. – Пойдёмте, мужики, помогу вам на лёд спуститься. Домой вам пора.

Мужики идут за ним, кивая согласно головами «пора, пора»; и скоро уже виднеются далече, хлопая вострыми лыжами по мягкому льду и дымя партагасами по вольному ветру.

– Ну вот, ушли, – провожает их взглядом Юнг. – «Маленького жальче». И чего это я завёлся? Надо было капитана поддержать. Назло этому волчаре. Просто назло. «Ересь несёшь! Ересь!» Сам ты ересь несёшь! Самого тебя за шиворот надо да обратно за борт, за борт! Чтоб бежал за парусником как голодная собака. Тоже мне, волк нашёлся! Сука ты, а не волк! Эх, погорячился я! Теперь обидится капитан. И на Юпитер не возьмёт. А там бури, газы… кометы… Эх!

В одной из дальних укромных кают Госпожа читает капитану Арктика Евангелие: «…пустите детей приходить ко Мне и не возбраняйте им, ибо их есть Царствие Небесное…» Её мерцающий голос переливается через громкий рыбий грай и рассеивается, негасимый, по всей вселенной. Достигает он и Волхова с Жёлтым, снова толпящихся на носу корабля.

– От Луки, что ли? – прислушивается Волхов.

– От Луки, – подтверждает Жёлтый.

– Пропал командир!

– Пропал. Истинно так.

– Всё одолел, Люцифера одолел, а человеческой жалости не превозмог.

– Не превозмог! Да и надо ли её превозмогать?

– И ты туда же!

– Все мы туда же. И всегда так было. Вспомни книгу Бытие: «…видя красоту дочерей человеческих, ангелы Божии брали их себе в жёны… а те рожали от них детей…» Так что не мы первые поддаёмся человеческой слабости. Жёны, дети… Засасывает эта земная канитель. Те ангелы не устояли, а уж на что были круты…

– Это уж точно так и есть. И в книге Еноха о том же… Пропали мы, брат, все пропали, не один только командир… Гиблое место… эта Земля!..

– Eala Earendel! – запевает Жёлтый от грусти и для бодрости.

– Engla beorhtast, – робко подпевает волк.

– Ofer middangeard, – отзывается с правого борта Юнг.

– Monnum sended, monnum sended, monnum sended, – поют они снова вместе, с каждым тактом всё громче и смелее. И заслышав их пение, скитеры на Арарате подхватывают священный гимн:

– …радуйся, радуйся, утренний Свет, посланный Господом…

И, отложив книгу, поёт Госпожа, и поёт капитан Арктика:

– …утренний Свет, светлейшая из звёзд, посланных людям…

В капитанской рубке попугай глядит в монитор АТАТ4040ВВКУ764793. «О капитан, мой капитан… чего ж ты-то распелся? Не решил ничего и поёшь, а тут такое… Боже, Боже, зачем ты нас оставил?! Жаль, что я как всякая земная тварь не имею голоса в совете ангелов… Бедный мальчик! С Юнгом поговорить? Обманет, из одной только вредности обманет. Вообще не понимаю, что он делает на ковчеге Спасения. По повадке, по масти – ну чистый ведь бес, натуральный. Капитана пристыдить? Да уж видно его, совсем разомлел, Хамлет да и всё тут, раскис, растяпа. Поэтому и не решился приказать, хотя мог, а по уставу – так даже должен. Но нет же! Быть/не быть… «Пусть решат за меня – голосованием, жребием, хоть как, лишь бы не моей собственной волей». Нет, не лечится такое беседами с любимым попугаем. Да и ни с кем. Тут пока сам с собой капитан не наговорится до одури, до отупения, до тошноты, сам себе не разъяснит всё и не придёт к простому какому-нибудь решению, из-за которого и мучиться-то столько не стоило, не от премудрости придёт, а от усталости только – до тех пор никто и ничто не поможет.

А вот с Жёлтым, пожалуй, пообщаться не мешает. Глядишь, переменит позицию. Он из них самый совестливый… может за мальчишку проголосовать…, а может и не проголосовать…»

§ 33

О бедных людях учтивость велит говорить, что живут они – скромно. Однако бедность лейтенанта Подколесина сама по себе была какой-то нескромной, почти вопиющей. Словно всем напоказ, нарочитой, непонятной, поскольку как может ближайший соратник и подручник могущего Кривцова так худо жить, не всякому уму уразуметь доступно.

Щеголял Подколесин в из шинельной шерсти пошитом пиджаке и в шинельного же цвета шестнадцатилетнем Шевролете. Ночевал уже шестнадцать лет в общежитии, не женат, не нужен никому, кроме генерала, не дружен ни с кем.

Кривцов, богатейший негоциант не только в городе, но, возможно, и на всём среднем севере, как-то всё забывал поделиться с верным слугой; всё собирался, справедливости ради надо сказать, всерьёз собирался, но – всё забывал. И звание не доходили руки ему повысить. Вроде и вспомнит иной раз, но как-то некстати, в бане, на охоте, так что ни ручки нет под рукой, ни бумаги для приказа.