Текст книги "Смерть, любовь и мужчины Елены Майоровой"

Автор книги: Наталья Радько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Мне так жаль, что этих слов не прочитал Сергей Шерстюк. Он так любил, когда ее ценили, хвалили, когда ею восхищались. Он считал ее гениальной.

(УКРАДЕННАЯ КНИГА)

10 декабря 1997 года.

«От тех, кто тебя любил, мало кто остается. Александр Сергеевич Орлов на выставке мне сказал: «Боже, как мы осиротели!» (Орлов – режиссер фильма «На ножах» по Лескову. – Н.Р.) – И испугался того, что сказал. – «Нет, Сергей, я не то сказал, я ничего вразумительного сказать не могу»… Ты театральная актриса, мхатовская, а из всего театрального мира помнят и любят тебя Табаков, Фокин, ну еще Женя Миронов, ну еще кто-то, испуганный и спрятавшийся… Во МХАТе, ты ведь сама знаешь, кому подножку ставят, – споткнувшемуся, потому и на сцене такое нечеловеческое, как будто только вчера Ницше прочитали… Какая-то душевная небрежность и именно по системе Станиславского. Вспоминаю кадры с самим Константином Сергеевичем, особенно, как он репетировал с какой-то актрисой (забыл, с какой (и учил вранью (38-й год) – и никакой трагедии: просто врун учит вранью бедную женщину».

10 декабря.

«Да, вспомнил, Орлов сказал, что ты сейчас с Лесковым».

3 января 1997 года.

«…Пришел Юрка Мочалов, мы пообедали, а чай пошли пить в нашу комнату. Я пощелкал дистанционным управлением, а по телику… ну это все, все эти персонажи. Я говорю: «Юрка, знаешь, я не могу сейчас смотреть на всех наших актрис, даже на тех, что раньше казались бы вроде бы ничего. Все вдруг стало видно, всю подноготную: и про три рубля, и про гнусь изнутри, а если не гнусь, то пустоту и дурной вкус, а что еще хуже, видно, как день ото дня бездарнеют». «Да, с женщинами – актрисами, – сказал Юрка, – у нас все хуже и хуже. Мужики еще есть, а женщин совсем нет. Эх, Ленка, как ты нас всех подвела! Такой, как ты, эх, – он вздохнул – нет». «Ленка была последняя актриса», – сказал я. Вот так мы поговорили».

Роковая женщина, роковая актриса. Что тут еще добавишь.

ГЛАВА 5

Из Америки привезли во МХАТ экземпляр пьесы Исаака Башевица Зингера «Тойбеле и ее демон». Режиссер Вячеслав Долгачев был потрясен. Прочитав текст вечером, он утром проснулся от слова «Тойбеле» и сразу подумал о Лене Майоровой. Во время читки пьесы в театре утирал слезы Иннокентий Смоктуновский. Ему потом предложат маленькую, трогательную роль ребе, и он согласится. Смоктуновский вскоре умер, и роль ребе стал репетировать Вячеслав Невинный. А тогда, после читки, актеры аплодировали автору, а к Долгачеву подошла Елена Майорова. «Я вижу, что вы нашли для меня роль», – сказала она. Она знала свои возможности. Я перелистываю эту пьесу, представляю себе в роли Тойбеле разных актрис, всех актрис, но ничего не получается. Да, после смерти Майоровой отличная актриса Оксана Мысина отлично сыграла эту роль. Но так прочувствовать невероятное положение женщины, которую полностью подчинил себе обычный мужчина с помощью простого обмана, элементарной выдумки, могла только Майорова. Богатое воображение не только освещало ее ум, рождало эмоциональные озарения, – каждый нерв ее тела подчинялся страсти, нарисованной на песке. Не было на свете более прекрасной пленницы, чем Тойбеле – Майорова. Жила себе красивая молодая еврейка, муж которой испарился в неизвестном направлении. Убивала время, как могла. А тем временем влюбленный в нее бедный учитель Алханон придумал, как ею овладеть. Он пришел ночью, лег в ее постель и сказал, что он – демон. Что он – искуситель, перед которым никто и никогда не мог устоять. Она поверила со всей своей простотой и жаждой чего-то подобного. Такая безумная вера, от которой плоть зажглась адским огнем. Этот спектакль состоит из разговоров и постельных сцен. Лена в ночной рубашке тает в объятьях человека, который днем ей кажется попросту противным. Она на него ночью насмотреться не может. Она во власти фантазии: ее любит демон. Она готова к страшной расплате: «Душа моя будет гореть в вечном пламени». Там, собственно, больше ничего и не происходило. Только «демон» велел Тойбеле выйти замуж за учителя Алханона. И она послушается, и ляжет в постель с нелюбимым, и будет ей плохо, и душа начнет раздираться от тоски, и она научится думать, что ее обычный муж – это демон. Днем видела, что это не так, и жизнь казалась ей постылой. А потом этот обычный муж чуть усложнит условия игры, опять введет демона. И Тойбеле поймет, что адское пламя – не такая уж дорогая плата. Ибо «сильна, как смерть, любовь». Но нежная душа не выдержит греха. Она умрет и в спектакле, эта странная Тойбеле – Майорова. «Смерти нет, Тойбеле. Есть только вечная любовь». Почему никому не пришло в голову снять по этой пьесе фильм с Майоровой? Настоящий фильм, с умом, с тоскливой и страстной еврейской мелодией, с этой трагедией в финале. С крупными планами потрясающей актрисы славянской внешности, которая проживает свою короткую еврейскую жизнь так, как будто именно после смерти ее ждет главная встреча.

Когда она появится в гробу, загримированная и одетая для последнего прощания, у всех перехватит дыхание. Это не Тойбеле, это Лена Майорова готова к перелету на совсем другую сцену. Ее лицо, обгоревшее меньше, чем тело, закрыто полупрозрачной белой вуалью, на голове – черный платок. Камера фиксирует чьи-то дрожащие губы, сжатые в ужасе руки, отсутствие главного режиссера. Еще нет слез, слишком страшно, но любопытные взгляды, конечно, есть: это же театр. Потом начались скомканные, неровные речи. Олег Табаков винит себя за то, что не смог уберечь, защитить. «Боль, которая была внутри, вырвалась вот таким образом». Интересно, он действительно в тот момент так думал: что мог уберечь, защитить? Знал, от чего? Как? Слово дали зрительнице, которая говорит: «Я совершенно уверена в том, что ее кто-то незаслуженно обидел. Товарищи актеры, будьте людьми!» Во время отпевания в храме у Никитских ворот снимали только вход. Туда выходил Шерстюк, стесняясь и пряча от камеры свое невероятное несчастье. Он пытается улыбаться и вряд ли чувствует, что его в это время обнимает Пьянкова. На Троекуровском кладбище – участок на двоих. Мама Лены поднимает вуаль с лица своей девочки. Запоминает, гладит лоб под черным платком. Сергей трогает ногу Лены под покрывалом. Он думал, эта женщина подарена ему судьбой навсегда. Собственно, так и получилось.

(УКРАДЕННАЯ КНИГА)

8 марта.

До 8 июня 1985 года я считал себя неудачником… Первую любовь не сберег. Семью не сохранил. Детская Есамала оказалась нежизнеспособна. Гиперреализм иссяк, группа развалилась сама собой. Мне было тридцать три года и в кармане ни копейки. И самое главное: я понял, что писатель я никчемный. Во-первых, не владею словом, во-вторых, не в ладах с сюжетом – сегодня он есть, завтра он – каша. Писать было ни к чему. Друзья от меня потихоньку расходились. Я жил в мастерской один. Иногда заходил Чеховской. Было так одиноко, что мы бросили пить. Ходили обедать в «Метрополь», и официант Саша наливал нам в графины минеральную воду. Нам ничего не светило, кроме как свалить из страны. Думали: вот свалим и обездолим родину к чертовой матери. Мы всячески скрывали друг от друга, что мы неудачники, потому изображали последних стиляг. Чуча говорил: «Мы – шики». Шики – от слова шикарные… Через несколько дней, когда я врисовал в «Аркадию» красный самолет красной акриловой краской, а потом стирал его с масляной поверхности ацетоном до головокружения и тошноты, я сказал себе: «Шерстюк, если ты не можешь нарисовать самолет в небе, иди подыши свежим воздухом». На Тверском бульваре я увидел МХАТ, вспомнил, что на улице Станиславского поселилась Валька Якунина, и решил: если увижу, что у нее горит свет, зайду пить чай. Свет горел, я постучал в дверь, она была не закрыта, вошел, сказал «здрасьте» и увидел Лену.

Я влюбился с первого взгляда. Лена влюбилась с первого взгляда. Она говорила, что не любит меня, но оставляла ночевать на полу. Она выгоняла меня, но я приходил опять и опять. Иногда, выгнав, бежала за мной по улице босая, а бывало, я уходил в мастерскую, пытался рисовать, но мыл чашечки, дожидаясь ее. Как-то она пришла через сутки, и мы плакали в коридоре. В августе она отправила меня в Крым, а сама уехала на Сахалин в долгий академический отпуск. Она гадала, увидимся мы или не увидимся, когда в первых числах октября распаковывала чемодан у себя в комнате, – дверь была приоткрыта, я постучал и вошел.

Меня любила красивая, очень-очень талантливая женщина. Я изображал перед ней плейбоя, золотую молодежь, хиппи и удачника, я таскал книги в букинистический, чтобы ввести ее в заблуждение, брал в долг у Чучи и клянчил у родителей. Я таки вводил ее в заблуждение – чуть-чуть. Это потом я ввел ее в большое роковое заблуждение. Меня любила красивая, веселая, очень-очень талантливая женщина, но и это чепуха – меня любила настоящая и такая чистая женщина, каких я более не встречал. Вот что я знал: такую, как она, нельзя даже предположить, ее не придумают даже сто лучших поэтов. Она была слишком хороша для этой жизни, но тогда это меня не пугало. Я думал, что Бог снизошел, пожалел меня за все неудачи и наградил за страдания. Всю свою предыдущую жизнь, которую я представлял Леночке цепью сплошных нелепостей, сам я полагал ужасом и горем. Теперь я не чувствовал себя неудачником, а со временем привык к счастью. Я опять решил, что все самое лучшее – мне. Когда я сообразил, что она не просто очень-очень талантливая, а гениальная актриса, было поздно – я уже вовсю надеялся на нашу счастливую звезду. Если честно, я ставил нашу любовь выше ее и моей гениальности. «Гениальность, Леночка, это так просто, только не надо ждать аплодисментов, ты их любишь – получай, но чуть-чуть. Я же требую за свою гениальность много – пусть жлобы оплатят краски и блины с икрой. А очень много аплодисментов и теплоходов с устрицами – наглым посредственностям. Громким и безликим тварям. За гениальность можно пулю схлопотать». – «Ты что, трус?» – «Нет, я клоун». – «Ты ханжа и никакой не гений». Иногда мне нравилось, как она распекала меня за бездарность. Наверное, потому, что, удостоившись похвалы, я был счастлив, как ребенок. А детское счастье долгое-долгое».

Возраст его счастья – двенадцать с лишним лет. Действительно, детское счастье, упавшее в руки взрослого, разочарованного, уставшего от самого себя человека. Оно точно было. Почему же оно так рано закончилось? Почему закончилось столь ужасно? Сергей ищет ответ в этой загадочной области ее большого таланта. Он произносит слово «гениальность», и над этим стоит задуматься, потому что ему многое известно об искусстве и жизни. В размышлениях, приведенных выше, он не идет по ступеням своей вины, как обычно. Это всего лишь догадка. Он вел себя со своим счастьем слишком безмятежно. Все распределил, как ребенок в песочнице: им на двоих – вечная любовь, ей за гениальность – чуть-чуть аплодисментов, ему – немного денег на краски и блины с икрой. Но никто не знает, как высоко уносит актрису ветерок, поднятый занавесом. Как больно ей падать с этой высоты. Она была более прямолинейна, чем он. Она хотела очень много аплодисментов, море аплодисментов, тех, которые он щедро уступал «наглым посредственностям». Или то самое «чуть», о котором он говорил, но при выносе гроба из театра. Под белой вуалью, в черном платке.

В ее жизни были три года настоящего мирового признания. Питер Штайн пригласил Елену Майорову на роль богини Афины в спектакле «Орестея». Они ездили со спектаклем по разным странам, и Лена, наконец, читала в газетах настоящие восторженные рецензии. До этого только Шерстюк, стесняясь, с несерьезной улыбкой мог пробормотать, что она настоящая богиня. Сейчас это увидели все. В этом спектакле много блестящих исполнителей. Но рецензенты выделяли необычную, яркую, голливудскую красоту именно Майоровой.

Многие были против утверждения Елены на роль Глафиры в фильме «На ножах». Якобы она недостаточна красива. Но режиссер Александр Орлов вызвал ее на пробы, и на просмотре все ахнули: так неожиданно, почти страшно красива она была. Ее любила камера, ее обожала сцена. Какой прекрасной и страстной была ее Сара в «Иванове». Амплуа героини-красавицы не закрепилось за ней, потому что она могла больше, чем просто красивая актриса. Она могла быть некрасивой, карикатурной, как в «Мелком бесе». Страшной. Смешной. Не очень молодой. Она не из тех, кто требует от режиссера вырезать кадры, на которых слишком видны морщины. И все-таки очень жаль, что она практически не играла красивых женщин в кино. Возможно, это нелепое предположение, но, может, она относилась бы к себе не так беспощадно, если бы чаще видела себя красавицей на экране? Как Афина. А если бы она сыграла хоть двух счастливых женщин? Не сыграла бы. Красота, талант, ум, темперамент не входят в формулу счастья. Счастье вообще не является предметом рассмотрения искусства. Искусство существует, чтобы будить от тупой спячки человеческие души. Оно заставляет обывателя лить слезы, страдать, бояться чужой крови и смерти. Кого-то из актеров научили выполнять свою миссию на одной технике – без внутренней страсти, сострадания и отчаяния? Значит, им повезло больше, чем Елене Майоровой. По сути, она не играла, она проживала горькие, драматические судьбы. А насчет техники, одного профессионализма – это вообще блеф. Включите телевизор, посмотрите очередной фильм, сделанный по рецепту пирога «Гость на порог», и вы поймете, сколько мусора можно смонтировать на час экранного времени. У Майоровой во время спектакля или съемок кровь закипала, нервы были натянуты до того, что рвались после, ее несчастные героини тянули на дно, как утопающие. Самое ужасное заключается в том, что актерским профессионализмом является именно это. Просто в Голливуде, к примеру, когда актер доводит себя до изнеможения, проваливается в депрессию, теряет силы настолько, что не может вернуться в свою жизнь, армия профессиональных спасателей начинает его вытаскивать. Вновь превращать в национального идола. Лена, как и другие наши актеры, существовала в другой ситуации. Когда у нее от неизбывности сыгранного горя умирало сердце, кто-то мог сбегать за водкой. В лучшем случае ее, сбитую усталостью, бессилием, подводившим все чаще здоровьем, которое всегда было слабым, выбитую из действительности дозой спиртного, просто привозили домой и сваливали на руки Шерстюку. Он укрывал ее одеялом и шел писать дневник о необыкновенной женщине, которую любит.

(УКРАДЕННАЯ КНИГА)

20 февраля.

«Ты идешь мне навстречу и улыбаешься. Ты очень точно ступаешь, но совсем легко, руки твои заняты сумками. Когда ты идешь впереди, я смотрю на твои плечи, шею, на твои ягодицы, локти – не важно на что, – и всякий раз – в сотый, тысячный – думаю: ничего не видел красивей. Бог с ним, кому-то, может быть, что-то другое красивей, а вот мне недостаточно самого этого слова. «Красивей», думаю я, ерунда, есть же еще какое-то слово, от которого сжимается сердце, «родней», но с этим так тяжело идти за тобой, нужно еще какое-то слово, метафора, какое-то ощущение, чтобы идти просто смотреть. И вдруг – не часто – спина твоя опускается, голова склоняется к земле, ты смотришь под ноги, и шаги твои замедляются – самое красивое тело на земле сникло… Ох, как мне жаль тебя, Леночка, как жаль себя! Мы ничего-ничего не должны были знать о смерти».

Как жаль ее, как жаль его в ту минуту, когда он в последний раз на земле трогает под покрывалом на кладбище ее ноги. Он ведь хотел одного: идти за ней след вслед. Кто знал, что таким крутым окажется этот маршрут. Что таким коварным способом настигнет их обоих эта проклятая слава. Она не к ней шла горящим факелом. Она, нравственно чистая, страстная и гордая, так уходила из мира, не согретого счастьем.

ГЛАВА 6

– Лена, вы счастливы?

– Нет, конечно. Я не могу сказать, что я счастлива. Счастье… Что это? На определенном этапе, когда чего-то достигаешь, можешь ненадолго почувствовать себя счастливой. А потом другая полоса наступает. Это многим со стороны кажется счастьем, что я работаю в театре, снимаюсь в кино. А все сложнее.

(Из интервью с Еленой Майоровой, 1993 г.)

Елена Владимировна Майорова, заслуженная артистка РСФСР, лауреат приза за лучшую женскую роль в фильме «Скорый поезд» на кинофестивале «Созвездие-89», родилась 30 мая 1958 года в Южно-Сахалинске. Мама, Лидия Васильевна, всю жизнь работала на мясокомбинате, папа, Владимир Афанасьевич, на автобазе. Но в свободное время отец Елены Майоровой пел в Сахалинском народном хоре и был очень артистичным человеком. Вероятно, именно его пример положил начало детской мечте. Близкие вспоминают, как маленькая Лена прыгала на кровати и звонко кричала: «Я буду артисткой!» Позже у мечты появятся детали: Лена хотела сниматься в кино, играть в театре и жить недалеко от Кремля. Это все получилось. Не так быстро и просто, но чисто, честно, на одной справедливости, таланте и редкой трудоспособности. Звонков по ее поводу точно никто не издавал. Вскоре после смерти Елены Майоровой в одну из редакций пришло письмо от пенсионерки из Мариуполя Людмилы Дмитриевны Пашковой. Когда-то, в начале 70-х, она преподавала в школе, где училась Елена Майорова. «Дело в том, что я учила Лену, преподавала литературу в 8–9 классах. И помню ее тоненькой, еще невысокой девочкой-подростком из простой рабочей семьи, жившей на окраине Южно-Сахалинска… Лена оказалась у меня единственной, чьи сочинения, доклады, детские стихи я берегу с 1974 года. Потом, когда уехала с Сахалина, наблюдала со стороны, как входила во взрослую жизнь моя отличница. Это письмо для меня, как внутренняя потребность, плач души по человеку, которого знала 25 лет…» Корреспонденты встретились с ней, и она действительно показала старые школьные тетрадки и листочки с детскими стихами необычной девочки. Такой, чьи детские работы учительница будет четверть века хранить, перевозить с собой из одного города в другой. Людмила Дмитриевна попросила передать эти тетради мужу актрисы, художнику Сергею Шерстюку. Когда Сергей прочитал интервью с учительницей, он сказал, что очень многое слышал от Лены. Эти тетрадки в клеточку связали общими воспоминаниями учительницу, знавшую Елену Майорову трогательной угловатой девочкой, и художника, любившего прекрасную, очень ранимую женщину.

4-я средняя школа Южно-Сахалинска, где училась Лена, слыла неблагополучной. Стояла на окраине, учились там дети из бедных и неблагополучных семей, многие состояли на учете в детской комнате милиции. Людмила Дмитриевна вспоминает, с каким ужасом она шла в класс Лены. «Я готова была в библиотеку устроиться или уборщицей – лишь бы не к ним… Все «элитные» ученики шли в 5-ю школу. Там порядок был. А мы всю окраину собирали, и Украинский поселок – улицу Украинскую, где Лена жила». Но учителей не хватало – и Людмила Дмитриевна преподавала литературу во всех трех параллельных девятых классах. Классным руководителем девятого «В», где училась Лена, была Вера Андреевна Елистратова, великолепный педагог, учитель немецкого. Умела ладить со всеми учениками, могла отругать и приласкать. Только с Леной все было просто – она была круглой отличницей. «В класс войдешь – никто не готов, а у нее всегда рука поднята. Но не могу же я только ее спрашивать!»

Сергей Шерстюк: «Она меня историями детства доводила почти до шокового состояния, потому что в каждой был ее детский потаенный мир – и с болезнями, и с конфетками. Страшноватые истории – детские впечатления. Она же болела туберкулезом и много времени по диспансерам провела. А в школе училась отлично еще и потому, чтобы родители не отдавали ее в санаторий. Она не могла даже понять, почему ее туда отдают. И старалась очень сильно учиться. У Леночки, я знаю точно, это ее слова, уже в классе 8—9-м было стремление: «В Москву, в Москву, в Москву». И непременно во МХАТ, причем».

Людмила Дмитриевна: «Психология особая на Сахалине. Все приезжали заработать и уехать, а оставались на 20 лет. Так и жили – «временно», квартирантами. Вам бы показать эти поселки рабочие, сельскую местность, вы бы удивились. Дорога пересекает поселок, стены домов забрызганы грязью из-под колес машин, их не красят, не огораживают, в огородах главное – посадить картошку. Вот такой был поселок, где Лена жила».

Сергей Шерстюк: «Она мне рассказывала, как в бараках жили, как печку топили. Или как дверью убило кошку. Они с мороза открывали дверь ногой, чтобы быстро проскочить в дом. И кошка попала в дверь, и ее ударило насмерть. Однажды папа повез ее в Сибирь к своим родителям-староверам. Она утром проснулась и сквозь обледенелое окошко увидела купала церкви с крестами. А Сахалин – место специфическое, она кресты до этого видела только мельком, на могилах. И решила, что папа отвез ее на могилу, а утречком и уехал.

На Сахалине снег выпадает пухом, как у нас в лучшие рождественские дни. И однажды мама пошла в магазин, в Лена вскоре пошла за ней след в след, и вдруг почувствовала, что она идет по воздуху. Это случилось дважды. И вот это хождение по маминым следам ею воспринималась, как очень кодовая история. Как отожествление со страхом и обожествлением матери».

Людмила Дмитриевна: «Одноклассники относились к Лене с уважением. Она была, как звездочка. А подруги? Я ее смеющейся, виснущей на плечах у подруг никогда не видела».

Сергей Шерстюк: «У Ленки не было характера. Все заблуждались на этот счет и приходили к Ленке жаловаться, чуть что – к ней. Сидели за полночь, я уже засыпал, не мог выслушивать их мучительные истории… А Ленка – могла. Не потому, что характер сильный. У нее не было характера, у нее была душа открытая. Я не очень быстро это сообразил».

Людмила Дмитриевна: «Классная руководительница мне рассказывала: «Ленка приезжала, такая дылда! Ее и не узнать». И еще сказала, что у Лены сын, годика четыре. А потом говорили, что у Лены детей не было и нет. Что она чувствовала себя одинокой».

Сергей Шерстюк: «Дело в том, что как ни старались, как ни выкладывались родители, положили все, чтобы вылечить Леночку от туберкулеза, но она перенесла страшную операцию, она лишилась, чего говорить, всего того, что давало возможность рожать, и пила очень долго гормональные таблетки… Вот откуда идет ее мироощущение. При этом она совершенно чистая и наивная. Сахалинцы все очень наивные люди».

Из письма учительницы: «Лены не стало, а я так и не успела сказать ей слова благодарности за то, что она была моей ученицей. Опоздала!»

Сергей Шерстюк: «Она очень любила сидеть на подоконнике, слушать музыку и смотреть, как строится отель напротив нашего окна на улице Горького… Так вот, в субботу она умерла, а накануне, в пятницу, упала с этого подоконника. Падая, зацепилась за стол и опрокинула его. Там были кока-кола, сахарница с сахаром – она разбилась, кока-кола с сахаром – это что-то страшное. Я говорю: «Ты посмотри, в чем лежишь!» Никакой реакции. И только через 5–6 секунд: «Ой, я вся мокрая. Сереж, унеси меня, раздень»… Мы познакомились 8 июня 1985 года. И восьмое число отмечали не каждый год – каждый месяц. И если я был за границей, звонили каждый день. Я воспринимал все наши расставания очень мучительно. Иногда я наблюдал ее со стороны – она была абсолютно ни на кого не похожа! Ни в движении, ни в повороте головы, ни в резком бросании руки. Все 12 лет и 75 дней, что мы с ней прожили, вообще ни на что не похожи…

На сорок дней после смерти Лены собрался полон дом людей, а мы сидим рядом с Сережей Газаровым (муж актрисы Ирины Метлицкой, умершей в том же году от лейкемии). Я тогда разговаривал без умолку, а он сидит, молчит. И подходит кто-то – не помню уже кто – и говорит: «Сережи, можно посидеть между вами и загадать желание?»

(Записала Анна Калинина-Артемьева)

Почти прикол. Интересно, кто тот игрун (или игрунья), пришедший на сороковины Елены Майоровой загадать желание. Наверняка оно сбылось. У людей с такими нервами это или пареная репа, или вилла на Лазурном берегу. Не сложнее.

Южно-Сахалинск не забыл свою, вероятно, самую яркую звезду. О ней пишут местные газеты, ей посвящают выставки и даже мечтают о музее. В местном архиве был создан маленький домашний музей. Заведующая архивным отделением Ольга Маслова через семь лет после смерти Елены Майоровой собрала старые, семейные, черно-белые снимки… Предоставленные мамой поздравительные открытки, письма, вырезки из газет. «Я хотела, чтобы на встречу с Леной люди пришли по белому снегу. Она очень любила сахалинскую зиму», – сказала Ольга Маслова.

В драмкружок Дома пионеров Лена пришла в пятом классе. Преподавательница попросила что-нибудь прочесть и воскликнула: «Да ты талант!» Потом добавила: «Сделаю тебя старостой кружка». В седьмом классе Лена поступила в театральную студию «Современник». Играла Пеппи Длинный чулок, Римку в «Весенних перевертышах» Тендрякова. В восьмом классе мама подарила ей туристическую путевку в Москву и Ленинград. Когда она уезжала из Москвы, по радио в поезде передавали вальс Хачатуряна из «Маскарада». «Вся в слезах, я дала себе клятву вернуться сюда, чтобы стать актрисой».

Поступать в театральный Елена Майорова приехала сразу после десятилетки с мамой. Поступала во все театральные вузы подряд и всюду «слетала» после первого тура. «Но уехать из Москвы… Для меня это казалось невозможным». Ей не было семнадцати лет, она не могла устроиться на работу. В полном отчаянии позвонила в бюро по трудоустройству и услышала бодрый голос: «СПТУ № 67 ждет вас». Она приехала в это учебное заведение «Знаете, чем придется заниматься?» – спросил директор. «Мне абсолютно все равно», – ответила она угрюмо. И стала учиться на изолировщицу. Три дня – теория, три – практика. Вот как говорит уже известная актриса Елена Майорова: «Это был хороший опыт, который пригодился в дальнейшем, когда я стала актрисой. Мы, девчонки, выполняли тяжелейшую физическую работу: обматывали трубы стекловатой, затем – металлической сеткой, а сверху бетоном. По этим трубам потом шел газ, поступала вода в новые дома. Работали с восьми утра, на морозе, в траншеях, в робах, «намордниках» (респираторах). В Лианозове, Бирюлеве, Лосинке выросли дома, в которых мои трубы служат кому-то и поныне… Жили в общежитии на полном гос-обеспечении, да еще была стипендия – 20 рублей в месяц! Окончила я ПТУ с красным дипломом, получила специальность изолировщицы 3-го разряда».

Летом Лена опять поступала во все театральные вузы. В Школе-студии МХАТ член экзаменационной комиссии оборвал ее на первой фразе: «Спасибо. Следующий!». «Я чуть не умерла от горя». Последним был ГИТИС, где курс набирал Олег Табаков. Он увидел в ней настоящую актрису сразу. Но из объятий ПТУ оказалось не так просто вырваться. Она должна была три года отработать по полученной специальности, чтобы оправдать затраты государства. Табаков хлопотал, и для Майоровой сделали исключение. Предложили выплатить штраф – 112 рублей, нереальные для нее деньги. Ей эту сумму одолжил Олег Табаков.

После института у Табакова возникли проблемы со своим театром. Елена Майорова работала бесплатно в театре «Эрмитаж», прописки ей не давали, жила в общежитии. И тут случилось то, что она считает большим везением, но это уже была закономерность. Ее пригласили в «Современник». Она получила роль Наташи в «Трех сестрах», в «НЛО» играла одну роль в очередь с Мариной Нееловой, которую боготворила. В это время на Малой сцене МХАТа вышел спектакль «Вагончик», в котором Майорова играла одну из главных ролей – подсудимую Цыпкину. «После премьеры Олег Николаевич Ефремов неожиданно предложил мне перейти в Художественный театр. Я отказалась, потому что была уверена, что «Современник» – моя судьба. Но Олег Николаевич проявил настойчивость. Посыпались предложения: Констанция, жена Моцарта в спектакле «Амадей», который ставил Марк Розовский, Корделия в «Короле Лире» у Анатолия Васильева (из-за смерти Андрея Алексеевича Попова, репетировавшего Лира, спектакль не состоялся)… Я долго сомневалась, мучилась и все-таки сделала выбор. Сейчас абсолютно не жалею, что оказалась во МХАТе. Я нашла то, что искала».

Это из интервью 1990 года, опубликованного в «Советском экране». Елена Майорова уже семь лет во МХАТе и работать там ей осталось ровно столько же. До конца. Она, с детства мечтавшая именно о МХАТе, так подбирает слова. «Современник» – моя судьба». «Не жалею, что оказалась во МХАТе. Я нашла то, что искала». Есть разница, не правда ли? Это резкая, неоднозначная фраза: я нашла то, что искала. Как страшно смотрелась бы эта фраза над ее прелестным черно-белым портретом в фойе МХАТа, у гроба. «Я НАШЛА ТО, ЧТО ИСКАЛА».

Через год она даст газете «Культура» более откровенное, во многом драматичное интервью. Такие вещи говорят не для пиара. Все вроде о работе, но настолько лично, что создается совершенно четкое впечатление. Это не актриса общается с корреспондентом. Это постоянно думающий, очень страдающий человек пользуется случаем, что его слушает другой, практически незнакомый человек. Как случайный попутчик в купе. И журналист С. Толкачев почему-то начинает свои вопросы с самого неожиданного:

«– Что вас мучает, Елена?

– Знаете, иногда пропадает ощущение реальности сделанного. Это как на съемочной площадке. Думаешь, что тебя снимают крупно, стараешься. Каждая клеточка твоего лица болит, страдает. А потом смотришь материал: батюшки, все ушло в песок. На пленке не твои мысли и чувства, а намерения других людей, режиссера, оператора. Мои роли в кино? Я их любила, почти все. Но они – призраки, бесплотные одеяния, прошли, и нет их.

– Но разве театр не утешение? Ведь у вас там много удач.

– Я боюсь смотреть в зал. Боюсь заметить в глазах зрителей равнодушие или насмешку… Почти каждый день репетиции, спектакли, а так хочется послушать классическую музыку, сходить в бассейн.

– А по магазинам ходите сами?

– Слава богу, помогают родители мужа. И я им благодарна. Но от домашних дел никуда не уйдешь. Вчера устроила большую стирку, написала письмо, отправила посылку родителям на Сахалин. А магазины… Мне страшно стоять в очередях. Именно страшно. У меня есть подруга, верующая, она по-другому смотрит на все это. С каким-то высшим нечеловеческим смирением, с надеждой. Ездит в больницы, помогает несчастным. Так вот, она и людей, стоящих в очередях, жалеет… Сейчас я репетирую Достоевского у Фокина в Театральном центре имени Ермоловой. Настасья Филипповна. Хочется верить, что это и есть «мой» материал, то, к чему я стремилась. Спектакль будет называться «Бесноватая». В прошлом году я поначалу отказалась от этой роли и радовалась, что меня минует чаша сия. Горькая. Не играть – жить этим нужно. Каждый спектакль, каждый вечер. Лишать себя покоя. Душевного равновесия, обрекать на страсти, страдания. Это же Достоевский! Настасья Филипповна кается. Мучается. На самом деле она не совершает ничего постыдного, ужасного. Она только сама себя ранит и все время спрашивает: зачем мы? К чему мы? Если есть Бог, почему я так живу? Почему же ты, Бог, уготовил мне такую судьбу? Она несчастна…