Текст книги "Смерть, любовь и мужчины Елены Майоровой"

Автор книги: Наталья Радько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА 20

У кого ни спрошу, никто не видел фильм «Возвращение броненосца» Геннадия Полоки по повести Алексея Каплера. Он вышел в 1996 году. Был представлен на «Кинотавре» в Сочи и даже награжден премией Президентского Совета. А потом – мимо широкого проката. И по телевидению ни разу не видела. Купила недавно DVD. Оторваться не могла. Потрясающий, оригинальный сюжет. Яркая, колоритная картина послереволюционной Одессы, юмор, драма, фарс, трагедия. Отличные актеры, незабываемые образы, профессиональнейший ансамбль, где одна партия продолжает другую. Елена Майорова в роли проститутки Верки – его украшение. Повстречалась она на пути революционера Иоганна Францевича Герца, прямолинейного, принципиального и честного, как первые партбилеты. Ошеломила красотой и беспутным поведением. Он решил спасти ее не совсем девичью честь и сочетался с ней законным браком. Она не возражала, эта прелестная, насмешливая, озорная Верка, но между шуточками на эту тему все пыталась взять в толк: чего ему нужно? Ответы искала сама. Соблазнять пыталась, голой все время нечаянно оказывалась. И, наконец, услышала, что женились на ней фиктивно, ради ее репутации. По-своему огорчилась. Вот идут они по двору – новобрачные. Застегнутый на все пуговицы своего солдатского наряда, напряженный Герц, который идет, как по минному полю. И вся из себя шикарная красавица – Верка, стреляющая глазами по сторонам: кругом ухажеры да соседки-завистницы. И мама – Татьяна Васильева – налетающая на свою непутевую дочь со всех сторон в веселом одесском недоумении.

– Мамаша, захлопни пасть, – доброжелательно советует ей кровиночка. – Я, между прочим, замуж вышла.

Они вошли в свою узкую, как пенал, комнату, и Верка демонстративно улеглась на не менее узкую кровать в одежде.

– Вы можете раздеться, – процедил фиктивный супруг.

– Я так полежу, – небрежно ответила Верка. – Как божья матерь.

Елена Майорова сделала эту роль такой сверкающей, с таким чувством юмора и, как всегда, с такой страстью, что зритель и не заметит, как начнет переживать за эту великолепную Верку, когда она сама не спасет себя от печали понимания. Ей станет больно, что есть человек, которому она не нужна. Это почти война миров. Вот еще все, как для Верки привычно. Муж заходит в комнату и обнаруживает на обнаженной жене большое мужское и тоже обнаженное тело.

– Это мой двоюродный брат, – непринужденно объясняет из-под любовника Верка. Вполне приличное объяснение. Но Герц потрясен.

– Вот почему книги, которые я вам давал, лежат неоткрытые.

Фиктивный брак закончился. Но Верка, которая становится все красивее, ездит и ездит с очередными кавалерами к окнам конторы бывшего мужа. Она ждет его взгляда, гордо отводит свой и прячет от него слезы обиды и, быть может, нечаянной привязанности. Чудесная роль.

Недавно прочитала в «Огоньке» статью Дмитрия Быкова «Секс без символа». В общем, из названия все понятно. Мысль лежит на поверхности, я тоже немного выше говорила об этом странном явлении – формально и неформально секса полно, а привязать его к конкретным актрисам, актерам никак невозможно.

«Девяностые годы ведь чем отличались от нулевых? Тем, что все было впервые искренне и не понарошку… Первые опыты отечественной эротики – так засветилась Наталья Негода. После Негоды было еще несколько секс-символов, бравших, между прочим, не откровенностью съемок, а типаж-ностью… Как странно, Левтовой, Метлицкой, Майоровой уже нет в живых. Все они погибли совсем молодыми. Погибли, потому что жили… Ведь и Сергей Бодров, главный молодой актер второй половины девяностых, навсегда остался «Кавказским пленником» – именно из-за его стремления жить на полную катушку, стремления, в девяностые годы многим присущего. Секс-символ должен тратить себя у нас на глазах, жить в полном смысле этого слова. Так жили – и погибали – наши герои в девяностые. На смену им никто не пришел. Да, никто! Потому что в современном русском кино нет женщины, в которую хотелось бы влюбиться. Есть одна за всех Чулпан Хаматова, она же вдобавок символ милосердия, но как я слабо верю, когда она говорит о пользе благотворительности, так не верю я и в любовь в ее исполнении. Приемов не спрячешь, механизм торчит… Наш экранный секс стал гораздо профессиональнее, он и снят гламурно, и освещен грамотно. Не осталось в нем одного – непосредственного чувства… Заметим, американские и европейские герои подростковых снов отрабатывают звездную славу честно. Они не только шумно женятся и разводятся, делая это красиво, без взаимных оскорблений, но умудряются разнообразить амплуа, избегают дешевых штампов, не снисходят до халтуры. Анджелина Джоли, может быть, актриса далеко не первого ряда, но среди ее ролей не было ни одной проходной… Скарлетт Йохансон, которая при ее фигуре могла бы вовсе ничего не играть, снимается в трудных и неоднозначных картинах Вуди Алена и Брайана де Пальмы, не боясь комических ролей и коротких эпизодов… Вероятно, прав Корней Чуковский: работать надо бескорыстно, за это больше платят. Отечественное кино, литература, значительная часть музыки и большая часть театра сегодня издают один и тот же отвратительный запах – это запах жадности. Жадность примитивна и неэротична. Когда в глазах влюбленной героини или страстного героя то и дело щелкают нули, когда признание «Я вас люблю!» звучит заявлением о включении счетчика, когда главным критерием успешности становится число проданных копий – ни о какой любви, к сожалению, говорить не приходится. Отработка любовного акта в наше время стала профессиональней – и бессмысленней. В диалогах отечественного кинематографа последнего десятилетия слышится один и тот же стон любви украинской или молдаванской матери-одиночки, вынужденной зарабатывать на Ленинградском шоссе. Не заводит».

Приговор точный. Вот почему так прекрасна обычная – необычная одесская проститутка Верка. В невероятных глазах актрисы, ее сыгравшей, никогда не щелкали нули. Это Верка снимала клиентов, а Елена Майорова завораживала, не отпускала своих зрителей. А как она тратила себя у нас на глазах – тут уж было не до «счетчиков». Такой надрыв, такая жизнь наотмашь, такая игра… Заведет, рассмешит, сердце надорвет.

В более ранней комедии Геннадия Полоки «А был ли Каротин?» у Елены Майоровой совсем маленькая роль – актрисы Антонины Барс, она же Тонька Барсукова с Молдаванки. Но, как всегда, очень заметная. Она с Игорем Квашей, игравшим роль режиссера, создали потрясающе комический дуэт. Она хлопает прекрасными глазами кинодивы и открывает от любопытства рот, как Тонька с Молдаванки. Его душат творческие фантазии и мелкие заботы, скажем, оттащить свою звезду от прилипшего к ней воздыхателя или от столика, где стоят бутылки. Великолепна сцена репетиции. Антонина Барс с партнером изображают любовь:

– Порочнее, – азартно кричит режиссер.

– Я не могу больше.

– Можешь, я тебя знаю. Порочнее!

– Но куда же еще порочнее, – выбивается из сил актриса.

И вот что интересно. Елена Майорова должна изобразить, как бездарная, в общем, актриса под руководством дурацкого режиссера, по своим жизненным понятиям, полученным на Молдаванке, играет страсть. Порок. И это не просто очень смешно, нет ни капельки фальши. Это даже не пародия, не гротеск, это вот такое явление: Тонька Барсукова в большом кино. Она женственна, открыта и до предела естественна в своем старании быть порочной.

Режиссер картины «Парад планет» Вадим Абдрашитов так сказал о Лене Майоровой: «В «Параде планет» нужно было ее лицо, ее стать, ее шея, ее глаза. Крупный план ее, она просто смотрит в камеру – в этом есть нечто такое, что очень трудно передать словами, но как раз ради этого мы ее позвали в картину».

В год пятидесятилетия Елены Майоровой о ней говорили на канале «Культура»:

«Каждая новая роль для нее была, как последняя. Она играла на пределе, словно торопилась жить, ничего и никого не замечая. На роль в фильме «Затерянный в Сибири» Александр Митта сразу же утвердил Майорову. «Ее партнером был Энтони Эндрюс, знаменитый английский актер. Он был просто в восхищении от нее. Трудно было не восхищаться, потому что она включалась просто мгновенно, не делала ни одной проходной репетиции», – вспоминает Митта. Ее жизнь трагически оборвалась в 39 лет. Неизвестно, сколько бы еще сыграла эта актриса с глазами голливудской дивы или раненой чеховской чайки».

Неизвестно. Может быть, много, а может быть – и вовсе осталась бы за кадром раскрученных фильмов, которые и не фильмы часто, за порогом нынешнего МХТ, который под руководством ее первого педагога выпускает спектакли все более «на продажу», в которых роли Майоровой часто играют абсолютно второстепенные личности, а Рената Литвинова, оказавшаяся вдруг на этой сцене, привлекает публику своей пародийной манерностью и тем, что забывает текст. Чехова, что ли, сяду наизусть учить? Примерно так.

А мы все спрашиваем: почему они ушли так рано?

ГЛАВА 21

«Почему они умирают так рано?» – так называется статья журналистки Веры Максимовой.

«В красоте этих женщин русского театра переходной эпохи напрасно искать гармонии и успокоения. В болезненно хрупкой Ирине Метлицкой всегда, даже в лучшие, благополучные (здоровые) годы чувствовались и пугали непрочность, неприкрепленность к земле, неозабоченность собой. Метлицкая была вполне современным, «вписавшимся в эпоху» человеком. Много работала, постоянно снималась, ездила по миру, возглавляла фонды и фирмы, счастливо жила в семье – с предприимчивым и талантливым мужем, актером, режиссером, предпринимателем Сергеем Газаровым, сыновьями. Но – странная небрежность проступала в ней, равнодушие к себе, к собственной ослепительности, удачливости, стремление «прочь и выше».

В царственной стати и прямизне плеч, сверкании аквамариновых глаз, звучании хрипловатого голоса красавицы Елены Майоровой читались вызов, ярость и страсть. Ее чеховская Маша в «Трех сестрах» шла по кругу пустой мхатовской сцены и по мученическому, убивающему радость кругу жизни».

…Умерли Метлицкая и Майорова. Обе – мучительно. Одна – неизлечимо больная – обратилась под конец жизни к религии. Другая – сгорела живым факелом. Умер, подкатившись на проспекте Вернадского под автобус на стареньком своем автомобиле, Евгений Дворжецкий. Тогда как его знаменитый отец – актер, узник ГУЛАГа – Вацлав Дворжецкий дожил до 83 лет.

Умер талантливый мхатовец Сергей Шкаликов. Умер вах-танговец Владимир Пичугин, незабываемо сыгравший в студийном спектакле Пьера Присыпкина в «Клопе» Маяковского. Умер создатель театра «Летучая мышь», актер, режиссер, драматург Григорий Гурвич. Сорвался или бросился с балкона актер и режиссер Театра сатиры Михаил Зонненштраль. Умерла талантливая («гениальная», как говорят ее сверстники) Надя Кожушанная, автор сценариев фильмов «Прорва», «Зеркало для героя».

Почему они умирают так рано? Губительный воздух рубежного, переходного времени тому причина? Или – судьба? Хрупкость, нервность поколения? Ослабевшая воля к жизни? Перегрузки, на которые многие идут добровольно, растрачивая себя, исчерпывая себя до срока?…»

И то, и другое, и третье, и десятое. И первое: их не любили так, как они того заслуживали. Их не берегли, как в более адекватных странах берегут таланты. Таланты и сейчас никому в голову не приходит беречь. Да мы с этой нефтью до такого счастья дорвались, что все продадим, купим и опять продадим. А почем теперь раненые чайки, «неприкрепленность к земле», желание отдавать свое вдохновение и страсть просто так, без выгодного контракта… Вообще не товар.

Я все время думаю сейчас о ней, о Майоровой. Для выводов о ее характере недостаточно просто фактов биографии, чьих-то впечатлений, высказываний. В данном случае речь идет о личности столь неординарной, что невозможно сделать вывод просто по типу, в сравнении с другими людьми. Все время хочется заполнить какие-то белые пятна. Найти что-то такое, что не удается скрыть ни одному публичному человеку. Например, романы. Но о Лене можно услышать самые лихие байки, к примеру, приставила пистолет к голове милиционера, который выхватила у него же из кобуры. Он пытался призвать к порядку возбужденную группу актеров, выпивших после съемки. Их вроде даже в отделение доставили. Но это просто выходка, спектакль, сыгранная сцена из боевика. А вот о какой-то скрытой женской жизни неизвестно ничего. Ничего, кроме того, что она сама не скрывала от окружающих. Этот больной роман с женатым актером МХАТа, взаимная, но невероятно трудная любовь к Сергею Шерстюку, смертельный номер с демонстративной влюбленностью в Олега Василькова. Выходит, главной женской слабостью Елены Майоровой были ее человеческие честность, откровенность, прямота. Не скрыть ничего и стоять под шквалом осуждения и сплетен. Или что-то скрыть навсегда, как захваченная в плен партизанка.

И все же мне удалось найти документальный рассказ эротического характера (тут есть оговорки, но о них потом) о Лене Майоровой. Это из цикла баек Виктора Шендеровича. Называется «Дядюшкин сон в Забайкалье». Приведу его, поскольку здесь главное – в деталях.

«Ночь в майском Будапеште вполне могла оказаться последним романтическим приключением в моей жизни.

…Начало восемьдесят первого, Забайкальский ордена Ленина военный округ. Я служу уже несколько месяцев, мало сплю, плохо ем и много работаю не по специальности. В живых меня можно числить лишь условно. И вот однажды возвращаюсь из наряда в казарму – и слышу за спиной знакомый женский голос. Оборачиваюсь: сержанты и «деды» сидят перед телевизором, а в телевизоре красивая молодая женщина в вечернем платье не из этого века говорит что-то совершенно родным голосом.

Только через несколько секунд я понимаю, что красавица в телевизоре – это Лена Майорова.

– Ой, – сказал я. – Ленка!

«Деды» обернулись. Я стоял, не в силах отвести глаз от телевизора. Майорова и Марк Прудкин играли «Дядюшкин сон» Достоевского. А я последние полгода провел в ротном сортире, где чистил бритвой писсуары. Ее голос был сигналом, дошедшим сквозь космическую толщу, из родной полузабытой цивилизации.

– Обурел, солдат, – поинтересовался кто-то из старослужащих. – Какая Ленка?

– Майорова, – ткнув пальцем в сторону телевизора, объяснил я. Я не мог отойти от телевизора. Это был глоток из кислородной маски.

«Деды» посмотрели в экран. «Я прошу вас, князь!» – низким, прекрасным голосом сказала высокая красивая женщина в белом платье с открытыми плечами…

– Ты что, ее знаешь? – спросил наконец один из старослужащих.

– Да, – ответил я. – Учились вместе.

«Деды» еще раз посмотрели на женщину на экране – и на меня.

– П…дишь, – сопоставив увиденное, заключил самый наблюдательный из «дедов».

– Честное слово! – поклялся я.

– Как ее фамилия? – прищурился «дед».

– Майорова, – сказал я.

– Майорова? – уточнил «дед».

– Да.

– Свободен, солдат, – сказал «дед». – Ушел от телевизора!

Справка для женщин и невоеннообязанных: приказы в армии отдаются в прошедшем времени. «Ушел от телевизора!» – не выполнить такой приказ психологически невозможно, ибо в воображении командира ты уже ушел. А за несовпадение реальности с командирским воображением карается обычно реальность.

И я ушел от телевизора и, спрятавшись за колонну, в тоске слушал родной голос… Первая часть телеспектакля закончилась, по экрану поплыли титры: Зина – Елена Майорова…

– Солдат! – диким голосом крикнул «дед». – Ко мне!

Я подбежал и встал столбиком возле табуреток. Старослужащие смотрели на меня с недоверием и, на всякий случай, восторгом.

– Ты что, вправду ее знаешь? – спросил наконец самый главный в роте «дед».

– Правда, – сказал я. – Учились вместе.

– Ты – с ней?

– Да, – ответил я. Диалог уходил на четвертый круг. Поверить в этот сюжет они не могли. Впрочем, после полугода армейских радостей я и сам верил в это не сильно.

– Красивая баба, – сказал «дед», буровя меня взглядом.

– Очень, – подтвердил я. «Деды» продолжали испытывающе рассматривать меня. Прошло еще полминуты, прежде чем злой чечен Ваха Курбанов озвучил вопрос, все это время, видимо, одолевавший старослужащих.

– Ты ее трахал?

– Нет, – честно признался я.

Тяжелый выдох разочарования прокатился по казарме, и дембельский состав тут же потерял ко мне всякий интерес. С таким идиотом, как я, разговаривать было не о чем.

– Иди, солдат! – раздраженно кинул самый главный «дед». – Иди, служи».

Вот такой милый случай с экранной Леной Майоровой, затмившей Достоевского и Прудкина для «дедов» Забайкальского округа, подействовавшей на них, как сильный возбудитель. Они по-своему отреагировали на ее особую красоту, на эту страсть, которую чувствуешь даже в ее молчаливом крупном плане. Такая мощная харизма. Запах женщины, что тут еще сказать.

Если бы режиссеры это успели использовать в полной мере. Не понимаю, как Эльдар Рязанов мог пригласить Елену Майорову лишь на крошечный, почти невидимый эпизод в «Забытой мелодии для флейты». Да еще спрятать ее за формой вахтерши. И все равно эта крошечная роль запомнилась.

– Круто берешь, подруга.

Этот чудесный, всеми узнаваемый голос, это чуть картавое «р», как у француженки.

Трудно было найти актрису, чтобы озвучить роль Майоровой, когда ее не стало. В фильме «Послушай, не идет ли дождь» звучит голос Юлии Рутберг. Елена Майорова играла в этом фильме роль Смерти.

ГЛАВА 22

А природа так здорово ее создала для хорошей, для отличной жизни.

Сергей Шерстюк

(УКРАДЕННАЯ КНИГА)

27 января 1998 г.

«Ума не приложу, Леночка, как я буду жить без тебя, если даже сейчас, когда неведомо, помру я или нет, ничего не понимаю. Я, кажется, еще меньше понимаю, чем в конце августа, сентябре, октябре, – этом земном Страшном Суде. Как же так: так трудно полюбить, а мы полюбили, трудно любить, а мы любили, трудно любить свое дело, а мы любили. Красивы, талантливы, остроумны, веселы, да и как похожи при всей непохожести – и вот тебе. Было все… кроме детей».

Он убивал себя, потому что не мог ответить на собственные вопросы. Такой блестящий, аналитический ум, такая тонкая эмоциональная сфера. И все вдруг оборвалось, потому что он мог существовать, мыслить и творить лишь рядом с ней. Ответить на его вопросы могла лишь она.

26 октября 1997 г. 2.25 ночи.

«Пролистал сейчас дневник и поразился тому, что в нем так мало о Леночке, любимой и единственной, умершей два месяца и три дня назад. Иногда она читала мой дневник и говорила: «Разве это дневник? А где же мы с тобой? Ведь, кроме нас с тобой, тебя ничего не интересует. A-а, ты, наверное, пишешь не для себя, а для других». Вообще-то я собирался вдруг сесть и написать для нее пьесу, все придумывал и, сколько хорошего ни придумал, не придумал главного – о чем? Теперь я точно знаю, что пьесу для Леночки не напишу, хотя знаю, о чем, но… И вот тут-то я замолчу, потому что, как сказала одна девочка, «счастье не знает, что оно счастье, а вот горе знает, что оно горе». Я хотел бы, чтобы Леночка сидела рядом, а я писал свою галиматью. Отныне это невозможно».

Кто-то когда-то, возможно, напишет о них пьесу, создаст фильм. На свете не так уж много подобных сюжетов. А если нет… Значит, некому написать и некому сыграть.

«Ну, о чем я сейчас пишу? Писано-переписано. Кончается жизнь, век, с тобой умерла Россия. Казалось: пока мы есть, с ней ничего не сделается. Мы умели почти что все, но по-настоящему одно – заниматься искусством. Время его закончилось, однако мы-то еще умели это и помнили запах настоящего. Ну не нужен этот запах, но нас-то еще дюжина. А-а, – проживем. Не умея выживать, собирались прожить. Ничего не боялись, а я-то ведь ведь еще и ничего не понимал. Над нами: «Тик-тик», – а я не слышал. Ты слышала и все понимала – и отчаянно хотела ласки. Вот я пишу сейчас на кухне – уже сколько лет сижу здесь по вечерам, а тебе там, на нашей кровати, по-прежнему не хватает ласки».

Это правда. Она что-то слышала лучше других и больше понимала. Борис Щербаков сказал после ее смерти: «Лена была талантливой женщиной, и талант этот выражался не только в актерской работе, мне все время казалось, что ей известно что-то, что нам, земным, не понять».

Однажды, когда вместо Тишинского рынка был создан большой торговый центр, Лену Майорову пригласили поучаствовать в показе мод. В качестве гонорара она попросила маленькую черную шляпку. Она ей невероятно шла. Есть любительское видео в Интернете. Лена в этой шляпке – на выставке Шерстюка в «Манеже». Она смотрит прямо в камеру, приближает к ней лицо и говорит: «Сережка, ты самый лучший, я тебя очень люблю»… Шерстюк глубокомысленно изрекает: «Шляпы падают, потому что на голове нет ни одного инструмента, чтобы их держать»… Они действительно так похожи при всей непохожести. У них были счастливые передышки.

20 октября 1997 года.

«Родная моя, помнишь Иерусалим? Иерусалим, Вифли-еем, Назарет, Генисаретское озеро, Мертвое море? А когда мы были несчастливы? Помнишь мою руку на камне «Снятие с креста»? Как потом отвалился черный ноготь с пальца, отбитого в Чикаго? И этого больше ничего не будет? Довольно того, что было. Ты, моя советская девчонка из рода, замученного большевиками, опускала руку туда, где стоял Его крест, в Вифлеемскую звезду, сказала «люблю тебя» в Назарете, купалась в Тивериадском море, ела арбуз и смеялась оттого, что мне было плохо. Апостол Петр рыбу ловил, а я разбил фотоаппарат. Ты смеялась. Ничего счастливее не бывает. Кроме любви, ничего нет.

А помнишь гостиницу, в которой жил Иван Бунин, когда приехал в Иерусалим? «В следующий раз мы будем жить в ней», – сказал я. «Дорого», – сказала Маша Слоним. «А и хрен с ним», – сказал я. «Шерстюк заработает», – сказала ты.

Я заработаю. Я буду жить в ней. Я обещаю. Я буду жить сразу в двух гостиницах, в «Астере» в Тель-Авиве, в нашей комнате, и в комнатах Ивана Бунина в Иерусалиме. Ты мне сказала, где жить, – где ты была счастлива. Так, как в Израиле, где еще? В Испании, на Коста-дель-Соль, на Тенерифе, в Нью-Йорке? И здесь, где я пишу в тетрадке».

Это были короткие паузы. В основном они работали, думали, смотрели, видели, чувствовали, старались не изменять своему делу – нет, не старались, – не могли бы ему изменить. Они занимались искусством, и лишь она слышала над собой: «Тик-тик». Его до времени спасало сознание того, что она рядом.

19 марта. 1998 года.

Он уже практически в пути к ней.

«Утром просыпаешься, молишься, завтракаешь, и хочется пошутить. Не спеша. Потянуться, зевнуть и спросить: «Ну, и что вчера Шкаликов учудил?» – или: «Как там Мишка Ефремов?» Незаметно втянуться в узнаваемые подробности, пристроиться за трельяжем, наблюдая легкий макияж, зевнуть, чтобы услышать: «Просыпайся и иди в мастерскую. Иди-иди работай, художник», – и пошутить… Чтобы поймать в зеркале твои сердитые глаза, готовые брызнуть мне в самое сердце – от смеха. Ах, как не вовремя – ведь ты спешишь на репетицию, и нога твоя меня сводит с ума, и рука на ноге, и губы, вытягивающиеся к губной помаде, я скребу пальчиком по твоей шее, ты прижимаешь к губам указательный пальчик: «Вечером». Ах, какой мучительный день до самого вечера! Это ж сколько всего придется делать, а сколько не придется – именно потому, что «вечером»…

Вчера, разговаривая с Гогеном по телефону, придумал, что настоящему мужику мало иметь готовое завещание, необходимо, чтобы в случае кончины люди, войдя в комнату усопшего, на столе обнаружили готовый мемориальный фильм. Чтобы не потом, после смерти, какие-то малозначащие в жизни усопшего люди рассуждали о глубине его проникновения в сокровенное, а кто-то в кадре пускал слезу, а кто-то с камерой на бюджетные средства бродил по указанным улочкам, нет, чтобы с ходу на бетамаксе был уже готовый фильм….

Я придумал, что в своем фильме я и разу не должен быть трезвым и глубокомысленным, а всего-то и нужно, чтобы собрать кассеты моих друзей и записать только пьянь, кураж и глупость. Деньги, сэкономленные автором, перевести в вытрезвитель № 15. Правда – вещь более волшебная, чем деликатность. И хоть это не вся правда, но ведь подлинную кассету у Бога не выпросишь…

Леночку на велосипеде я вчера так и не увидел. Я не в претензии. Леночка на велосипеде – эзотерическое знание. Леночка на велосипеде спасала мир. А Господь раздумал его спасать, потому и спрятал от всех, как она носилась по дорожкам средней полосы России, потому что у того, кто это видел, разница между красотой и духом совершенно стиралась. Я это видел. Я знал, что разницы нет и можно жить вечно. Я даже забывал страхе, что мы с Леночкой просто совпадали по времени – что в мое земное просто попал кусочек ее небесного. Мол, так надо. Сережа, лови мгновение! Я думал, что уловил его навсегда. На эту жизнь и на ту. Дудки! Ты был И есть, Сережа, счастливый человек: тебе разом показали и землю, и небо, да с какой любовью.

– Я с тобой, Сережа.

– И я с тобой, Леночка.

– Не ной и выздоравливай. Земное время – тоже счастье. Тяжело без меня?

– Да, очень. Я не могу без тебя.

– Научись.

– Сколько же мне учиться.

– Все оставшееся время.

– Поговори со мной.

– Я много не могу. Чуть-чуть. Сережа?

– Да.

– Сереженька?

– Я слышу, Лена, ну еще чуть-чуть…

Вот и все, тишина, тикают над кроватью часы. Дуська с мурлыканьем вошла в комнату, трется о мои ноги. Развалиласьна ковре и колышет задницей. Весна. Пора давать контрасекс…»

Есть ли большее горе, чем счастье великой любви? Ее подчас невозможно вынести. И без нее – край.