Текст книги "Что сердцу дорого"

Автор книги: Наталья Парыгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

36

Тамара, Зина и недавно поступивший в цех учеником слесаря семнадцатилетний Славка Грачев выпускают в красном уголке очередной номер «Ежа». Собственно, занята только Тамара: склонившись над столом, она раскрашивает карикатуру. Зина никогда не приносила «Ежу» заметной пользы, хотя и была членом редколлегии; а Славка взялся было сочинять стихи, но у него не ладится с рифмой. Он усердно грызет кончик карандаша и, не мигая, глядит пустыми глазами в одну точку.

Приглушенно играет радио. Из Москвы передают песни Аргентины, и все молчат, слушая незнакомые мелодии.

– До чего мне охота за границей побывать, – прерывает молчание Зина.

Славка не отзывается, а Тамара тихонько вздыхает.

– Я даже в Москве не была ни разу, – продолжает Зина. – Только в кино видела. А ты? – спрашивает она Тамару.

– Я была. Школьницей на экскурсию ездила.

– Знаешь, я решила: в первый же отпуск еду в Москву. А что? Накоплю денег немного и поеду. С этой получки начну откладывать. Да скоро ли ты кончишь? – прервала она себя. – Опоздаем в парк.

– Еще немного, – отозвалась Тамара.

Зина, скучая, подошла к Славке, толкнула его в плечо.

– Ну что, поэт-неудачник?

Славка очнулся, отсутствующий взгляд его стал осмысленным.

– Не получается, – огорченно признался он.

– Ничего, – утешила Тамара, – пиши прозой.

– Только числишься в редколлегии, – упрекнула его Зина.

Она сердилась на Славку, но не за то, что он не мог писать стихи. Тоже мне кавалер, вздумал ухаживать! Лучше бы уж никто не ухаживал, чем этот мальчишка. Видно, ровней считает себя. В парк пригласил! Ну, в парк-то с ним, пожалуй, можно сходить, чего особенного. Но вообще…

– Я все же придумаю стихи, – пообещал Славка. – Только завтра. У меня ночью лучше сочиняется.

Зина опять хотела сказать Славке что-нибудь ядовитое, но не успела: пришел Вадим.

– Заканчиваете? – спросил он.

– Скоро, – ответила Тамара.

Она быстро взглянула на Вадима и тотчас опустила глаза. Сама того не замечая, стала нервно комкать рукой черновик какого-то рисунка. От того, что Вадим не отходил и смотрел на ее работу, Тамара чувствовала такое же смущение, как в школе, когда за спиной стоял учитель.

Зина все заметила: и опущенные Тамарины ресницы, и мнущие бумагу пальцы, и необычную скованность…

– У тебя прямо талант, – одобрительно проговорил Вадим.

Тамара зарделась.

На рисунке без всякой подписи можно было узнать молодого мастера модельного отделения с модным чубчиком, с мальчишеским и в то же время высокомерным выражением лица. В левой руке он держал пачку телеграмм: «Ждем деталь 25», «Стоим из-за детали 32», «Немедленно давайте деталь 41», а правой рукой гордо указывал на огромный штабель деталей с номером «38», над которым стояла цифра «200%».

– Человек только успел в цех прийти, а мы его уже разукрасили, – неодобрительно заметила Зина.

– Во-первых, не только, а третий месяц работает, а во-вторых, ему уже не раз говорили, что так нельзя, – оборвал ее Вадим. – Только и гонит детали, которые полегче. План перевыполняет, а сборка из-за недостающих деталей простаивает.

– Так надо ему объяснить, – продолжала Зина свое.

– Вот мы и пытаемся, – ответил Вадим.

– Ну, мы, пожалуй, пойдем, – солидно проговорил Славка, прерывая их спор. – Зина, ты идешь?

– Нет, я подожду Тамару, – обескуражила его Зина. – И Вадим с нами пойдет.

– Куда это? – удивился Вадим?

– В парк. Там сегодня гулянье. Встреча будет с румынскими студентами.

– А я не знал.

– Иди переодевайся и – туда. Встретимся возле летнего кинотеатра.

– Ладно, можно у летнего, – согласился Славка, хотя Зина обращалась вовсе не к нему.

– Ты-то чего прицепился? – наигранно возмутилась она.

– А ничего. Все равно буду тебя ждать, – объявил Славка и тотчас вышел, чтобы последнее слово осталось за ним.

– Настойчивый парень, – засмеялся Вадим.

– Да ну его! – отмахнулась Зина и еще раз напомнила: – Так не забудь, у летнего…

Едва он вышел, как Тамара напустилась на Зину:

– Так он может не знаю что подумать…

– Вот и пусть подумает, – отпарировала Зина. Она почти легла на стол и, стараясь заглянуть Тамаре в глаза, спросила: – Любишь его, да?

– Что это тебе в голову взбрело? – рассердилась Тамара.

– Да я же вижу!

– Никого я не люблю. И меня никто не любит.

– И неправда! Ты не подозреваешь, какие у меня на это глаза зоркие. Я все вижу – не скроешься!

– Знаешь что, – всерьез вспылила Тамара, – оставь, пожалуйста, свои глупые шутки. И никогда, слышишь, никогда не говори со мной об этом!

– Я сама очень несчастная на любовь, – призналась Зина, на которую Тамарин гнев не произвел ни малейшего впечатления, – но я не завистливая. Хочешь, помогу тебе, сама все скажу?

– Зинка!

– Дело твое. Если сами договоритесь, – еще лучше, – удовлетворенно заключила Зина.

– Ну что с тобой делать! – беспомощно развела руками Тамара. Она чуть не плакала от такого откровенного вторжения в ее самые сокровенные, так глубоко, казалось, упрятанные тайны.

– Ничего не надо со мной делать, – успокоила Зина. – Дорисовала, что ли? Ну, пойдем скорее, повесим и – в парк.

– Я не пойду, – попыталась отказаться Тамара.

– Как не пойдешь? – изумилась Зина. – Ведь он же будет ждать!

– Не будет, я знаю, – тихо сказала Тамара.

– Будет! – повторила Зина так уверенно, что возражать ей не имело смысла.

Через полчаса они вышли из трамвая и направились к парку по широкой и короткой улице, похожей на аллею. По обеим сторонам ее росли старые высокие тополя и посаженные несколько лет назад, но уже широко разросшиеся акации. Празднично одетые, говорливые, веселые люди густым потоком шли в парк. А навстречу им неслись бодрящие звуки духового оркестра. Далеко за зеленым взгорком клонилось к закату золотисто-красное солнце.

И это вечернее солнце, и музыка, и оживленный поток людей, и старый парк, на расстоянии казавшийся огромным и густым, – все это словно сулило каждому очень хороший, счастливый вечер.

Тамара, возбужденная, нетерпеливая, смущенная и уже примирившаяся с тем, что Зина узнала ее тайну, под руку с подругой вошла в парк. К летнему кинотеатру вела посыпанная желтым песком и окаймленная по краям цветами центральная аллея. В конце ее их должен ждать Вадим.

– Все же как-то неудобно, что ты сама назначила ему встречу, – нерешительно проговорила Тамара.

– Ерунда! – отрезала Зина. – Если не хотел, мог бы сказать, что не придет. Но ведь он согласился. Наверное, уже дожидается нас… Ну, не нас, конечно, а тебя. И этот мальчишка в коротких штанишках тоже хотел прийти.

– Славка? А мне он нравится.

– Правда? Вообще-то он ничего, только ведь совсем юнец. Знаешь что, ты не смотри по сторонам, пройдем, будто прогуливаемся, пусть они нас сами окликнут.

Они шли, глядя то прямо перед собой, то друг на друга и не обращая внимания на других гуляющих. Однако никто не окликал их. Дошли до самого кинотеатра, несколько минут постояли, потом медленно двинулись назад, обескураженные и огорченные.

– Ну, я ему завтра скажу, этому Вадиму! – угрожающе пообещала Зина.

– Можешь говорить, что угодно, только, пожалуйста, меня не примешивай, – холодно ответила Тамара. – И никогда вообще не говори мне о Вадиме, я не хочу.

– В любви, пока счастья дождешься, столько приходится пережить, – со вздохом, тоном умудренной жизнью женщины проговорила Зина. – Идем к эстраде, смотри, сколько там народу. Наверное, мы уже опоздали.

В самом деле, зрители плотным кольцом собрались вокруг высокой открытой эстрады. Зина и Тамара попытались протиснуться вперед, но это оказалось нелегким делом, и они отступили.

– Надо было прямо сюда идти, – с сожалением заметила Зина.

– Отойдем подальше, лучше увидим.

Тамара молча последовала за подругой. Ни парк, ни концерт, вообще ничто на свете уже не интересовало ее, и она думала только о том, как бы незаметно уйти от Зины и отправиться домой.

Издали, со свободной площадки, вся эстрада была прекрасно видна. У микрофона стояла смуглая среднего роста девушка в простом светлом костюме, а позади нее полукругом расположился эстрадный оркестр. Усилители разносили голос девушки по всему парку. Она рассказывала по-русски содержание румынской народной песни, говорила очень старательно и четко, изредка запинаясь, видимо, забывая нужное слово и немного путая ударения. Девушка все время улыбалась, словно прося извинить ее за погрешности в произношении. Эта улыбка и голос девушки, и неправильные ударения – все было мило и просто, и зрители долго аплодировали ей еще до того, как она начала петь.

Потом пел студент, за ним выступал эстрадный оркестр. Румынские юноши в национальных костюмах танцевали народный танец. Это был очень энергичный, живой танец. Юноши высоко подпрыгивали, быстро носились по кругу и что-то залихватски выкрикивали. Тамара так увлеклась, что не заметила, как к ним кто-то подошел, и вся встрепенулась, когда рядом неожиданно прозвучал знакомый голос:

– Вот вы где! А я весь парк обошел.

Она обернулась.

– Немного опоздал, – виновато признался Вадим.

Концерт как раз кончился. Вадим взял девушек под руки, и втроем они отправились бродить по парку.

Вадим был в сером костюме, который, по мнению Тамары, хорошо на нем сидел. Под распахнутым пиджаком виднелась белая, не застегнутая у ворота рубашка. Густые волосы прямо и жестко поднимались надо лбом.

– Когда я был мальчишкой, этот парк казался мне огромным, как лес, – негромко, задумчиво говорил Вадим. – Мы тут с ребятами частенько бродили по самым глухим местам…

Они вышли к кинотеатру, и вдруг Зина звонко и насмешливо проговорила:

– Вы подумайте, стоит!

И все увидели Славку. Он стоял, опираясь на деревянную колонну кинотеатра, в неподвижной, унылой и вместе с тем решительной позе и глядел на главную аллею.

– Пойду уж к нему, – сказала Зина снисходительно и, оставив спутников, быстро направилась к своему непростительно молодому кавалеру.

Тамара и Вадим видели, как, заметив Зину, Славка с просиявшим лицом кинулся ей навстречу. Обернувшись, Зина махнула Тамаре и Вадиму рукой – мне, мол, теперь с вами не по пути – и вместе со Славкой исчезла в толпе.

– А мы куда? – спросил Вадим. – Хочешь мороженого?

– Нет.

Они молча пошли вдоль аллейки и вскоре оказались у танцплощадки. Шумно играл духовой оркестр. Танцующих было очень много, они топтались на месте – то ли этого требовал танец, то ли просто было слишком тесно.

– Хочешь потанцевать? – неуверенно осведомился Вадим.

Она ответила ему вопросительным взглядом, готовая сделать так, как хочет он.

– Только я не умею, ты с кем-нибудь другим, – добавил Вадим, смущенно улыбаясь.

Тамаре вдруг стало и забавно, и досадно, что Вадим все пытается ее развлечь – то мороженое, то танцы. Как он не понимает, что ей нужно только одно: быть рядом с ним. Гулять, сидеть, говорить, молчать – все равно, только бы вместе. Неужели так трудно это почувствовать?

И вдруг, отчаянным усилием воли поборов свою застенчивость, Тамара тихо проговорила.

– Я хочу быть с тобой.

Вадим склонился к ней, прямо взглянул в лицо и очень серьезно спросил:

– Всегда?

Тамара вспыхнула ярким румянцем, ответила Вадиму испуганным, благодарным и счастливым взглядом. И тут же поспешно опустила глаза. Но ответ был уже ясен. И эти опущенные ресницы тоже говорили «да».

Рядом зачем-то играла музыка. Зачем-то кружились пары, поднимая на асфальтированной площадке пыль. А возле Вадима, чуть согнувшись, опустив голову, стояла девушка. Любимая девушка. Тяжелая коса сбегала по ее спине. Вадим осторожно коснулся рукой этой косы. Потом взял Тамару под руку и повел.

Они молча шли по дубовой аллее. Деревья протянули ветви над желтой дорожкой, словно желая обнять друг друга, но аллея была слишком широка, и кроны не могли сомкнуться.

Тамара и Вадим вышли в глухой уголок парка и сели на скамью, совсем одни. И тут Вадим признался Тамаре, как он однажды подглядывал за ней в окно лаборатории. И они смеялись. Потом Тамара рассказала, как она сегодня отчитала Зину, и снова им показалось это смешно. И еще говорили о многом. О фильме «Баллада о солдате», о Маяковском, о заводе, о Тамариной школе, о Дальнем Востоке… Уже стихли в парке голоса, погасли огни, а они все не могли расстаться. Словно это первое свидание было последним. Словно не было у них впереди целой жизни.

37

Не один раз возобновлялся спор между Анной Андреевной и Соней. Тетка то упрекала Соню, то твердила, что она губит собственное счастье. Соня упрямо стояла на своем. Счастье – это когда человек достигает того, чего он хочет. Ей дорог ее будущий ребенок. Значит, в этом ее счастье.

После работы Соня теперь часто задерживалась, приходила домой поздно. Анна Андреевна нетерпеливо поглядывала в окна. В душе ее боролись противоречивые чувства: и жалость к Соне, и досада на нее, и ощущение какой-то вины перед нею. Не доглядела. Не научила уму-разуму. В таком положении девчонка бегает по городу в поисках пристанища. Пусть остается здесь. Нельзя допускать, чтобы она ушла. Вот только Костя…

Анне Андреевне тоже хочется своей жизни. Однако не настолько привязан к ней Константин Ильич, чтобы терпеть в комнате малыша. Да и недолюбливают они с Соней друг друга. Может, из-за Сони он и тянет? Чуть не каждый вечер повторяет, что нуждается в женской заботе, в уюте, в уходе, но решительного объяснения не начинает.

Но именно в этот вечер, точно угадав мысли Анны Андреевны, Константин Ильич приступил к делу. Как обычно, они сидели за чаем. Сони не было дома.

– Я хотел бы поговорить с вами, дорогая Анна Андреевна, о вещах очень серьезных, – начал гость.

Она не нашлась, что сказать, сидела и смотрела на него, зажав в слегка дрожащей руке стакан с чаем. Она знала, заранее знала, о чем он будет говорить. Но Соня…

– Мы хорошо знаем друг друга, и вы производите на меня впечатление положительного человека, – продолжал Константин Ильич. – Я полагаю, что мы будем взаимно довольны. Правда, у вас племянница, и она относится ко мне, как бы это сказать… несколько неприязненно, что ли… Именно это и удерживало меня до сих пор. Но, здраво поразмыслив, я решил, что Соня не станет помехой нашему счастью. У нее своя жизнь, у нас – своя… Вы со мной согласны?

Ах, как было бы хорошо, если бы не Соня… Нет, не надо ему ничего говорить. Ни в коем случае. В конце концов, если даже Соня останется, она не будет ему мешать. Одно окно можно будет отгородить ширмой, поставить там Сонину кровать и колясочку с малышом. Так будет лучше. Если уж случилось с Соней такое, надо помочь ей воспитать ребенка. Возможно, и Константин Ильич полюбит его…

В воображении Анны Андреевны возникла идиллия мирного семейства. Вечером, когда Соня вернулась с работы, тетка поделилась с ней своими мыслями. Соня разбила все надежды Анны Андреевны одним-единственным вопросом:

– Но ты ведь не сказала ему, что у меня будет ребенок?

– Это неважно… Я скажу… потом, – пробормотала Анна Андреевна.

– Вот видишь, тетя Аня. Ты боишься. Боишься потерять его. Нет, ничего мне не нужно отгораживать. Я ведь сказала, что уйду.

Соня энергично искала комнату, но, узнав, что она ждет ребенка, все отказывали ей. «Писк, пеленки, кому это интересно, милая моя?» – откровенно призналась одна старуха.

Неудачи ожесточали ее, но Соня не хотела сдаваться. И делиться своими печалями тоже ни с кем не хотела. Правда, девчата знали уже, что у нее будет ребенок, но обо всяких связанных с этим неприятностях Соня молчала.

И Вера, и все знакомые девчата относились к Соне с ласковой, даже несколько назойливой внимательностью. Соню и трогало это внимание, и раздражало. Ей казалось, что ее жалеют, а она не хотела жалости.

И все-таки Соне не удалось уклониться от помощи. Началось с разговора с Верой. Они были в лаборатории вдвоем. Вера подошла, участливо заглянула ей в лицо.

– Соня, ты чем-то расстроена?

– Нет, я ничем не расстроена, – холодно сказала Соня.

Но Веру не обманешь.

– Это неправда, – настойчиво возразила она. – Я вижу. Мне кажется, что ты должна быть сейчас такая счастливая, а ты…

– Еще бы! – усмехнулась Соня. – Счастливей не сыскать.

Вера смутилась.

– Ну, я понимаю, что тебе, конечно, нелегко одной. Мы тебе во всем поможем, только ты не скрывай, если что плохо. Разве мы тебе не друзья?

У Сони потеплело на душе. Она почувствовала, что Верины упреки справедливы. Разве она, Соня, могла бы остаться равнодушной к горестям своей подруги? Разве не захотела бы помочь?..

– С квартирой у меня неладно получается, – призналась она. – С тетей Аней я не могу остаться, я ведь тебе рассказывала, она замуж выходит.

– Уже решено?

– Да. И я должна уйти – там негде жить вчетвером. А комнату найти просто невозможно…

– Надо с Костей поговорить, – сказала Вера. – И с председателем цехкома. Они должны помочь.

– Чем?

– Как чем? Через месяц новый дом сдают. Сегодня же пойдем поговорим.

Однако ни Костя, ни председатель цехкома не могли помочь. Они вместе ходили к директору завода, и Соню записали на очередь, но это была довольно далекая перспектива.

Девчата энергично принялись за дело. Особенно старалась Зина Огаркова. Она притащила Соне уже пять адресов, но при этом все комнаты сама же забраковала. Начинала она обычно с неумеренных похвал:

– Ой, Сонька, такую комнату нашла – чудо! Большая, светлая, два окна, оба на солнечную сторону. Но… – тут Зина вздыхала и продолжала, сменив восторженный тон на огорченный: – Но хозяйка – ведьма и сквалыга. Такую цену заломила, что страшно сказать.

– Какую же? – интересовалась Соня.

– Лучше и не спрашивай, все равно, тебе не подойдет. Ты не торопись, я найду, у меня есть еще на примете.

Но Зине так и не удалось найти Соне комнату. Помощь пришла совсем с другой стороны.

Как-то к Соне подошла Устинья Петровна.

– Я слышала, комната тебе нужна? Может, ко мне перейдешь? – просто предложила она. – Я ведь одна живу.

– Спасибо, Устинья Петровна, – растерялась от неожиданности Соня. – Но как же? Я ведь стесню вас. Да и ребенок…

– Об этом нечего говорить. Ты иди, посмотри. Может, еще и не захочешь.

– Ой, что вы, Устинья Петровна! Вас я знаю, а комната – что же, лишь бы крыша была.

– Ну вот, и переезжай, хоть нынче же.

Соне показалось, что вокруг нее все вдруг посветлело, потеплело, и ей уже ничего, ничего не страшно…

Вернувшись с работы, она немного отдохнула и принялась укладывать в чемодан вещи. Растерянная тетя Аня помогала ей, а сама все приговаривала, хотя и понимала бессмысленность этого разговора:

– И зачем тебе это нужно? Сама усложняешь свою жизнь. Подумай, как трудно тебе будет одной.

Переезжать Соне помогли Вера и Костя. Они вместе приехали на такси, и едва вошли в комнату, как Соня почувствовала, что в груди у нее что-то оборвалось. Точно не на другую улицу она уезжала, а в какую-то новую, неведомую ей жизнь.

Вынесли вещи, вышли к машине.

– Ну, тетя Аня…

Соня заглянула ей в лицо. У Анны Андреевны были печальные и виноватые глаза, а уголки губ как-то уныло опустились. Соне стало жаль ее.

– Я провожу тебя, – дрожащим голосом сказала тетя Аня. – Должна же я увидеть, где ты будешь жить…

– Не надо, – возразила Соня. – Я устроюсь, а потом ты приедешь, так будет лучше.

Анна Андреевна поцеловала Соню и заплакала.

Машина тронулась. Соня сидела рядом с шофером и, не мигая, смотрела вперед, на дорогу. Они проезжали мимо знакомых домов, тополей. Мелькнула вывеска магазина, куда Соня всегда ходила за хлебом, дрогнула стрелка круглых уличных часов, на которые она никогда не забывала взглянуть по пути на работу. Все это проносилось мимо, но не вызывало у Сони сожаления. Широко раскрытыми глазами она смотрела на серую, прямую, бесконечную ленту асфальта.

С этих пор Соне труднее стало жить. Добрая Устинья Петровна все-таки не могла заменить тетю Аню, с детства родного человека. Соня осталась одна. Но странно – что-то как будто распрямилось в ней. Она увереннее смотрела вперед, чаще и всегда с радостью думала о своем малыше. Соня понимала, что ребенок внесет новые осложнения в ее жизнь, но не боялась. Устроит малыша в ясли. Когда-нибудь получит комнату в заводском доме. Зарабатывает она неплохо. Проживут.

В том году осень стояла долгая и ясная. Желтые листья засыпали скверы и улицы, и дворники не успевали их сметать. По утрам выпадал иней, и весь город серебрился в солнечных лучах.

В ноябре выпал первый снег. Ожидали, что он растает, и еще постоит тепло, но зима пришла всерьез, с каждым днем становилось все холоднее, и вдруг ударил настоящий крепкий мороз. За ночь стекла сплошь заросли белыми пушистыми пальмами, но взошло солнце, и воздушные эти узоры начали таять, вода растекалась по подоконнику, а оттуда капельки падали на крашеный пол.

Соня отыскала бутылку, привязала к подоконнику, спустила в нее жгутик расстеленной на подоконнике тряпочки. И только покончила с этим делом, как услышала стук в дверь. Устиньи Петровны не было дома, но она вошла бы без стука. Пришел кто-то чужой. Соня плотнее запахнула полы халата, поправила, не глядя в зеркало, волосы и громко пригласила:

– Войдите.

Неожиданный оказался гость. Аркадий.

Он стоял у двери, она – в другом конце комнаты, слегка опираясь рукою о стол. Оба пристально и как бы с недоумением, словно знакомясь заново, глядели друг на друга.

Соня с лица сильно похудела, и голубые глаза казались от этого больше, темнее. Волосы были зачесаны назад – никаких золотистых кудряшек. Халат странно сидел на неуклюже-полной, совсем не Сониной фигуре.

Аркадий тоже изменился. Помятое, старообразное лицо, рыхлая кожа на щеках. К поношенному черному пальто пристали белые пушинки. Некрасиво торчат в стороны уши меховой шапки с черными завязочками на конце.

– Ну? – выжидательно и сухо спросила Соня после долгого молчания.

– Пришел вот навестить тебя. Разве нельзя?

Соня пожала плечами.

– Садись.

– Ты ждешь ребенка? – растерянно спросил Аркадий, в упор глядя на большой Сонин живот.

– Жду, – ответила Соня и, обойдя стол, села так, чтобы скрыть свою полноту.

Аркадий молчал, испуганный, потрясенный. Он шел к ней за поддержкой. Надеялся увидеть прежнюю Соню – красивую, ласковую, так доверчиво любившую его. Но той Сони не было. Была другая, незнакомо-холодная, замкнутая. Значит, она все-таки не послушалась его. Решилась стать матерью. Он никак не ожидал этого. Был уверен, что она избавится от ребенка.

Комната в полуподвальном этаже. Через единственное окно, наполовину скрытое в приямке и обмерзшее, скупо проникает свет. Пахнет сыростью.

– Ты все еще на меня сердишься? – нерешительно проговорил Аркадии.

– Нет.

В самом деле, то, что она сейчас чувствовала к Аркадию, нельзя было определить этим словом. Просто он стал ей чужим, совсем чужим, и странно было даже подумать, что именно он – отец ее будущего ребенка.

Нет, он решительно не узнавал ее. Он даже робел перед нею. О чем с ней говорить? Направляясь сюда, он хотел рассказать, как ему трудно, встретить сочувствие. Но разве не ясно, что ей самой нелегко?

– Работаешь? – равнодушно, как постороннего, спросила Соня.

– Работал на стройке. Месяц назад уволился. Тяжело на морозе.

– Да, конечно.

Сказать ей: пойдем со мной. Стать мужем, отцом ребенка. А дальше? Троим надо втрое больше, чем одному. Нет, это не то. Странно, что он связывал с Соней надежды на какую-то новую жизнь. Новая жизнь должна быть лучше прежней. А усложнять и без того нелегкое положение… Нет.

– Когда ждешь-то?

Она не захотела ответить.

– Не все ли тебе равно?

Это были последние слова, которые он услышал от Сони, уже встав со стула. Почему-то они больше всего запали в голову. Уже в трамвае снова и снова отчужденно звучал Сонин голос. «Не все ли тебе равно?»

В трамвае было очень тесно и шумно. На передней скамье на руках у молодого мужчины капризничал мальчик; рядом с Аркадием девушка громко говорила старушке, что незачем покупать пальто здесь, раз она скоро поедет в Москву – там лучше выберет; парень в телогрейке и сдвинутой на затылок кепке заразительно смеялся чему-то, окруженный компанией таких же веселых, шумных друзей. И здесь, среди людей, занятых своими повседневными делами и заботами, Аркадий еще острее, чем дома, почувствовал свое одиночество.

Отец сунул плачущему ребенку печенье. Тот успокоился и стал жадно обсасывать квадратик со всех сторон – видно, проголодался. И тут Аркадий вспомнил, что тоже очень голоден – он же ничего не ел со вчерашнего дня! Но где взять денег? Эх, хочешь не хочешь, но придется, видимо, опять снести что-нибудь в скупку.

Дома он застал Ксению. Она убирала квартиру, долго поливала цветы, протирала полированную мебель, шипела пылесосом.

Аркадий неподвижно сидел в кресле и враждебно следил за неторопливыми движениями ее худых, с выпуклыми синими венами рук, за всей ее длинной и тощей фигурой в аккуратном черном платье.

– Скоро ты кончишь эту возню? – не выдержал он. Ведь при Ксении Аркадий ничего не смел взять – мигом напишет отцу.

– Ты что злой такой? – добродушно спросила она. – Тебе же лучше – в чистоте живешь. А я не могу зря деньги получать.

– Усердна не в меру…

Прошло еще не меньше часа, прежде чем Ксения ушла.

Аркадий открыл платяной шкаф, долго стоял перед ним. Да, выбор небогатый! За эти вышедшие из моды платья, за костюм отца – брюки чуть не клеш, за эту уродливую полосатую пижаму дадут какие-нибудь гроши. Стыдно даже нести такое барахло.

В тяжелом раздумье Аркадий снова опустился в кресло, и вдруг на него накатила такая же волна безотчетной, страшной злости, как тогда в цехе. Он ненавидел всех – и веселых парней, во все горло хохотавших в трамвае, и своих родителей, которым дела нет до того, что единственный сын подыхает с голоду, и Соню, еще раз оттолкнувшую его, и Левку с Борькой – этих ничтожеств, которым он, Аркадий, теперь вообще не нужен, потому что не может поставить им коньяк или пригласить в ресторан.

Аркадий сбросил с ног свои потрепанные башмаки, и, встав на кровать, начал снимать ковер – большой, пушистый ковер на металлических петельках. Одна петля зацепилась, никак не снималась с гвоздя. Он с силой рванул, и ковер мягко скользнул на кровать.

Это была дорогая вещь, даже в скупке Аркадию дали столько денег, что можно было беззаботно жить по крайней мере месяц.