Текст книги "Что сердцу дорого"

Автор книги: Наталья Парыгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

29

Тамара, дойдя до обмазочного отделения, невольно убыстряла шаги и старалась не смотреть по сторонам. Керамические формы самых разнообразных очертаний занимали каждый метр свободной площади, оставляя лишь узкий проход. Но вся эта территория была не складом, а кладбищем. Брак. Брак, в котором все обвиняют Тамару Логинову.

Брак на керамике случался и раньше, но никогда он не был таким затяжным и массовым – как-то сам собою прекращался. А сейчас, когда цех ежедневно выпускал тысячи деталей, это стало настоящим бедствием.

Тамара не знала, что делать. Она совсем потеряла уверенность в себе. Робко входила в лабораторию, точно не имела на это права. Медлила приниматься за работу. Прежде чем отмерить мензуркой спирт или соляную кислоту, десять раз заглядывала в инструкцию, которую и без того знала наизусть. Очень старательно, по всем правилам готовила состав и потом подолгу стояла возле обмазчиц, следя за тем, как они окунают агрегаты в обмазку и подставляют под струю мелкого песка.

Творилось что-то непостижимое. То состав мутнел и створоживался, как кислое молоко, то не смачивал агрегата и стекал с него, как с гусиного пера. Иногда обмазка оставалась сырой по двое суток, а в другой раз, наоборот, высыхала быстрее положенных четырех часов, но стоило к ней притронуться – отваливалась мелкими чешуйками. Керамические формы браковались целыми партиями. Впустую пропадал труд модельщиц и обмазчиц, а на плавильном участке то и дело случались простои: нечего было заливать. Литейщики томились без дела, скучали и ругались.

Однажды во время такого вынужденного безделья к литейщикам пришел член заводского комитета комсомола Лялин.

– Слушай, Егоров, что у вас тут происходит? – начальнически спросил он.

– Загораем, – сидя на куче металлического лома, отозвался Вадим.

– Вот именно, загораете! Цех больше чем наполовину молодежный, а программу срываете. И другие простаивают из-за вас, раз детали не даете.

– Рады бы давать… – вставил Саша Большов, но Лялин не обратил на него внимания.

– Ты возглавляешь производственный сектор, а организацией социалистического соревнования не занимаешься.

– Дело не в соревновании… – хотел объяснить причину простоев Вадим, но Лялину нравилось слушать только самого себя.

– Комитет комсомола обязывает тебя принять меры. Вы привыкли думать, что за программу отвечает один начальник цеха, а комсомольцы могут сидеть сложа руки и спокойно смотреть на прорыв.

– Мы спокойно смотрим? – вскакивая, крикнул Вадим.

И тут – Вадим этого никак не ожидал – Саша Большов и Андрей поддержали Лялина.

– А что, Вадим, в самом деле, ты ведь ничего не пытался сделать, – задумчиво проговорил Андрей.

– Да ведь специалисты не могут разобраться, а я…

– Никто не говорит, чтобы ты сам разбирался, – сказал Саша, – но надо же требовать, чтобы делали что-то.

Требовать… Как будто у других душа не болит, без него не знают, что цех в прорыве.

Все-таки Вадим пошел к Минаеву.

– Иван Васильевич, что же это такое? – еще с порога заговорил он. – Люди остаются без зарплаты, простои без конца. Премию ожидали, а вышло… И другие цеха подводим.

– Ты в роли прокурора выступаешь? – ядовито осведомился Минаев.

Вадим вздохнул.

– Я посоветоваться пришел.

– Может, я нарочно делаю этот брак? – кипятился Минаев. – Надо всем вместе искать причину, а не по кабинетам ходить.

Вадим все-таки ничего лучшего придумать не мог, как ходить по кабинетам: отправился к Косте Жаркову.

– Надо что-то делать, Костя…

Тот сразу понял, о чем речь.

– Может, соберем комсомольское собрание?

– Давай.

Это было, наверное, самое бурное и самое бестолковое из всех собраний. Вместо доклада Вадим сказал:

– На строительство цеха затратили тысячи, а теперь все производство зашло в тупик из-за этой проклятой обмазки.

– Осторожнее будь в выражениях, – одернула его Вера.

– Проклятой! – упрямо повторил Вадим. – Долго мы еще будем спотыкаться об этот завал? – кивнул он на бракованные формы – собрание проводили прямо на участке, и за примером было недалеко ходить. – Я не работаю на обмазочном участке и не знаю, как это называется: беспомощность или беззаботность.

Продолжать Вадиму не пришлось – обмазчицы заговорили чуть ли не все сразу, Тамара подняла руку, желая высказаться. Председатель неистово стучал карандашом о подоконник:

– Тише! Да перестаньте орать!

Наконец ему удалось добиться порядка. Стали выступать по очереди.

– Это лаборатория виновата, – сказала одна из обмазчиц. – Почему иногда состав плохой, а иногда хороший? Значит, делают по-разному.

– Ничего подобного! – возразила Вера. – Все дело в сквозняках. От сквозняков керамика трескается.

– Твой любимый конек, – с места сказал ее муж. – Ветерок-сквознячок, на него что хочешь можно свалить.

– Я не сваливаю, а по инструкции…

– Поменьше бы цеплялась за инструкцию!

– Ну уж извини! Отступать от техпроцесса мы не можем.

– Да дайте же мне сказать! – крикнула Тамара так отчаянно, что ей тотчас дали слово.

– Тут Вадим сказал о беззаботности, – дрожащим от волнения голосом начала она. – Это просто бессовестно так говорить. Мы точно, ну ни чуточки не отступаем, делаем по инструкции…

– Опять инструкция виновата.

– Мы ведь ее не сами выдумали, нам прислал институт, а вы… такие обвинения…

– Да ты не плачь, – посоветовал Вадим.

Но именно после его слов Тамара и в самом деле заплакала.

– Хоть бы лаборатория приличная была, а то пустая комната, приборов нет, простого анализа сделать нельзя, – жаловалась она, по-детски ладошками размазывая слезы.

Вадим растерянно смотрел на Тамару. Плачет. Что надо делать, когда девушка плачет? Подойти, погладить по голове: «Ну, перестань, не надо, что-нибудь придумаем». Если б не собрание, так бы и сделал. А тут… Другие смотрят, как будто ничего не случилось. Костя даже речь держит.

– Души надо побольше вкладывать, вот что. Не верю я, чтобы нельзя было найти причину. Ее и не искали по-настоящему.

– Ищи, – крикнула Вера, – если у тебя есть время, а я с программой кручусь, как юла.

– Так ведь не на программу, а на помойку работаем!

– Надо в институт написать, пусть они там проверят свои рецепты.

– Почему Минаева не пригласили на собрание?

– У Минаева только строительство на уме.

– Не разорваться же человеку.

Слов было сказано много, а разошлись, ничего не решив. Да и что они могли решить? Брак голосованием не прекратишь.

Тамара после собрания пошла в лабораторию. «Наверное, одеваться», – подумал Вадим и решил подождать ее на улице. Надо все-таки объяснить, что он вовсе не хотел ее обидеть.

Костя с Верой, горячо споря о чем-то, прошли мимо.

– Вадим, ты не идешь? – крикнул Костя на ходу.

– Да нет, жду тут товарища.

Когда врешь, всегда получается глупо: все «товарищи» уже разошлись. Но Костя, спасибо, больше не приставал с расспросами.

Тихо было на заводском дворе. Только генератор гудел да из кузнечного глухо доносилось буханье молотов. На небе зажглись первые звезды. Вадима начал пробирать мороз. Неужели прозевал, не заметил, когда прошла? А если не прошла, – что она может делать? Смена давно кончилась.

Вадим обогнул цех, подошел к окну лаборатории. Свет в лаборатории горел, но ничего нельзя было разглядеть: окна обледенели. Вадим приложил к стеклу ладонь, оттаял маленький кружок, и приник к нему глазом.

Тамара одна сидела за столом, опершись лбом на ладошку, и читала какую-то толстую книгу. В другой руке у нее был карандаш. Вот она подняла голову, долго смотрела в одну точку, о чем-то раздумывая, и опять принялась читать.

Вадим все стоял у окна, как будто увидел Тамару впервые. Такой он и в самом деле не видел ее. Было что-то удивительно милое, трогательное в ее склонившейся над столом фигуре, и в этом юном, очень серьезном лице и в том, как она сосредоточенно водила по строчкам карандашом.

Мороз опять затянул тонкой паутинкой глазок, который оттаял в стекле Вадим. Белая пленка становилась все плотнее и скоро совсем скрыла Тамару. Вадим хотел снова очистить стекло, но почему-то не стал. Он повернулся и пошел к проходной, так и не сказав Тамаре того, что собирался. Теперь это казалось ему неважным. А что было важно, он сам не мог понять.

30

Комсомольское собрание, хотя на нем и не было принято никакого решения, все же не прошло бесследно. Особенно для Веры. Если раньше, едва прибежав домой, она рьяно принималась за ужин, стирку, шитье, то теперь она поняла: надо учиться. Вера забросила на шкаф свои выкройки, наспех расправлялась с домашними делами и садилась за книги.

Зато Косте прибавилось хлопот.

– И зачем только я женился? – шутливо ворчал он. – То хоть одного себя надо было кормить, а теперь заботься, чтобы жена с голоду не померла!

Вера молчала. Подперев голову руками, она читала и перечитывала страницы знакомых книг, рассматривала диаграммы. Нет, ничего не подсказывали ей книги. Ведь всегда добавляют в этил-силикат одно и то же количество солянки, спирта, бензина – она знает точно, сама следит за этим. А раствор получается то хороший, то неудачный. Почему?

– Вера, иди ужинать.

Она поднимает на Костю отсутствующие, затуманенные усталостью глаза.

– Что?

– Ужинать, говорю, иди.

Вера послушно переходит к обеденному столу, вяло жует Костину стряпню, по-прежнему размышляя о чем-то.

– О, людская неблагодарность! – с нарочитым возмущением восклицает Костя. – Хоть бы похвалила.

– Кого?

– Да меня, меня, профессорша! Ведь два часа у плиты жарился.

– Это просто колдовство какое-то, – говорит Вера опять о своем.

Костя становится серьезным.

– Что-нибудь нащупывается все-таки?

Вера вздыхает.

– Нет.

– Ты напрасно одна бьешься. Посоветовалась бы с кем-нибудь, хоть с Тамарой.

– Не знаешь, так не говори, – грубо перебивает Вера. – Тамара до полуночи сидит в лаборатории.

– На меня-то зачем орать, я же не виноват в ваших неполадках, – повысил голос Костя и тут же пожалел об этом. – Совсем ты себя замучила, – добавил он миролюбиво. – Тебе надо отдохнуть. Сегодня властью строгого супруга запрещаю тебе заниматься. Давай лучше послушаем музыку.

Он включил приемник, отыскал в эфире концерт.

– Ты слышишь? Верка, ты слышишь? Пятая соната Бетховена.

Вера очень любила пятую сонату. Постепенно она поддалась обаянию музыки. Производственные заботы отступили куда-то, притаились в глубине сознания. Невидимый пианист властно уводил Веру в удивительный мир звуков, то нежных и робких, как девичьи грезы, то бурных, зовущих к борьбе и сулящих победу.

Костя бесшумно унес посуду в кухню, потом вернулся, присел рядом с женой на диван. Он не мог с такой увлеченностью слушать музыку. До встречи с Верой он вообще не признавал серьезной музыки. «Опять завели симфонию», – ворчал Костя, относя к «симфониям» довольно много музыкальных жанров. Теперь он стал куда музыкальнее, даже узнает многие произведения. И все-таки он больше наблюдает за женой, чем слушает.

Как меняется лицо Веры! Разглаживаются неглубокие морщинки, исчезают недавнее напряжение и тревога. Нежнее становится цвет матово-бледных щек. Завороженно светятся из-под длинных ресниц глаза. Удивительная устремленность к чему-то высокому, светлому чудится Косте в знакомых чертах.

Резкий звонок непрошенно врывается в поток музыки. Костя идет открывать и возвращается с Тамарой Логиновой.

– Ой, Вера, что случилось, – возбужденно начинает Тамара.

– Садись, послушай…

– Нет, ты не представляешь, что случилось!

Вера выключила приемник. Как можно слушать Бетховена и говорить о чем-то? Или мыть посуду под Моцартовский «Реквием?» Это кощунство, казалось ей. Музыке надо отдаваться всей душой, или не слушать вовсе.

– Вера, милая, ты только послушай. Помнишь тот раствор, ну, у дверей, в бутыли, совсем створоженный, мы решили его вылить? Вот. А я… честное слово, сама не знаю, как это… просто хотела попытаться, без всякой там теории. Взяла и плеснула соляной кислоты. Немножко сначала. И вдруг он посветлел. Честное слово! Тогда я еще. И лила так по капельке, пока он не стал совсем нормальным. Побежала к тебе. Никак не могла утерпеть. Минаев уже ушел, некому сказать, я и побежала… Что-то там, в этих инструкциях, напутано.

– Но ведь один случай ничего не доказывает. И потом ты лила кислоту без расчета. Не можем же мы готовить раствор наугад.

Тамара вздохнула – и оттого, что ее не понимают, и просто от наплыва обуревавших ее мыслей.

– Хочешь чаю? – спросил Костя.

– Еще как! – сказала Тамара. – Черного бы хлеба с маслом. Есть?

– Есть, – засмеялся Костя.

– Совсем не в этом дело, – обернулась Тамара к Вере. – Как ты не понимаешь! Один раз я угадала, как исправить раствор. Теперь десять раз ошибусь. Но если сделать тысячу опытов, то сколько-то раз получится! А мы все будем записывать. Понимаешь? Не верю я в эти инструкции, раз они подводят. Если авария, – разве люди ждут каких-то указаний сверху? Нет ведь! А мы только в книжки смотрим, как будто там все про все написано.

– Молодец, Тамара, – одобрил Костя. – Садись за стол, вот тебе хлеб с маслом, чай сейчас вскипит.

– А вы?

– И мы попьем.

– Я так переживаю все время, – пожаловалась Тамара. – Училась, училась, в школе всегда по химии пятерки, и в техническом училище меня хвалили, сколько тетрадей исписала формулами, а тут первая трудность, и ничего поделать не могу. Вот тебе и химик! Но теперь я не отступлю, ни за что не отступлю!

– Еще кто знает, какой тот раствор окажется, – осторожно заметила Вера. – По виду судить нельзя.

– Не в этом же дело, – с досадой повторила Тамара.

– Я понимаю, – суховато отозвалась Вера. – В главном ты права.

«Неужели завидует? – удивленно подумал Костя. – Вот уж не подозревал за Верой такого. Разве важно, кто первым предложил?»

Потом, наедине, он высказал жене эти соображения. Вера рассердилась.

– Нисколько я не завидую, глупости тебе мерещатся.

Костя не продолжал спора. Но в душе не согласился с Верой. Если мерещатся, значит, что-то есть.

Утром в лабораторию зашел Минаев.

– Прислали ответ из научно-исследовательского института, – сообщил он. – Рекомендуют точно придерживаться указанных в инструкции соотношений.

– А я не придерживаюсь, – задорно проговорила Тамара.

Она рассказала начальнику цеха о вчерашнем опыте. Минаев заинтересовался, взболтнул раствор, прищурившись, долго разглядывал, даже понюхал.

– Вы на вкус попробуйте, Иван Васильевич, – посоветовала Вера.

– Что ж, налейте стопочку, если ручаетесь за качество. А как он поведет себя на обмазке?

– Будем пробовать, – сказала Вера.

Проверка раствора требовала времени. Во-первых, раствор, прежде чем пойти в работу, должен выстояться. Потом произведут первую обмазку, причем не всякий брак обнаруживается сразу. Иногда обмазка кажется вполне доброкачественной, нормально сохнет, но стоит после просушки окунуть в нее агрегат, чтобы наложить второй слой, как тонкая, кирпичного цвета корочка начинает лопаться и отскакивать. А бывали случаи, что брак обнаруживался еще позже – хорошая по всем признакам керамика во время заливки не выдерживала напора металла и разрушалась.

Однако на этот раз опыт оказался до конца удачным. Створоженный и возвращенный к жизни раствор оправдал себя: брака не было ни на одном этапе.

Тамара напрасно старалась скрыть свою радость. Что ни говорите, – удача. Когда к тебе приходит удача, больше веришь в себя.

«Я завидую? – мысленно спорила Вера с Костей. – Я ничуть не завидую, наоборот». Но в глубине души знала: была такая слабость. И, подавляя эту слабость, она горячо поддерживала перед Минаевым предложение Тамары о том, чтобы поставить серию опытов.

– Но ведь раньше у нас не было такого массового брака, – задумчиво сказал Минаев.

– Потому что прежде мы получали этил-силикат небольшими партиями, – объяснила Тамара. – Попадется такой, который резко отличается от предусмотренного в инструкции, – идет брак. Кончился этот состав, пришлют хороший – и брак прекращается. Химия любит точность.

– Может быть, может быть. Сама додумалась?

Тамара покраснела.

– Сама.

– Та-ак. Значит, хотите составлять новую инструкцию?

– А что ж? – вмешалась Вера. – Только вот лаборатория у нас очень бедная, как с анализами быть?

– В центральной заводской лаборатории любой анализ сделают.

…Внешне почти ничего не изменилось. Так же готовила Тамара растворы, так же получались они то удачными, то неудачными. Но теперь ей иногда удавалось исправить плохой раствор, меняя соотношение составных частей.

По нескольку раз в день бегала Тамара в центральную лабораторию – то носила на анализ этил-силикат или готовый раствор, то узнавала результаты. Часто наведывалась к ней инженер-химик Анна Александровна. Это она научила Тамару записывать результаты опытов в толстую клеенчатую тетрадь, посоветовала сделать кривую.

Дня не хватало, и вечерами Тамара и Вера оставались в цехе, а вместе с ними Минаев. Он был нетерпелив, во все вмешивался, наизусть знал все цифры из толстой клеенчатой тетради, сам чертил кривую, подходил к обмазчицам, наблюдал, как ведет себя приготовленный ими раствор, следил за временем просушки формы.

Иногда приходил в лабораторию и Бережков. Он тоже интересовался составом обмазки, предлагал варианты рецептов, а сам, будто машинально, мял в тонких пальцах кусочек воска, и постепенно воск превращался в изящную фигурку: лошадь, собаку, оленя.

– Я ведь, между прочим, по натуре художник, а не администратор. Самое трудное для меня – это приказывать, – признался как-то Бережков. – Нет у меня этой жилки.

Тамара, стоя у стола, готовила по разным рецептам растворы в мензурках и колбах. Некоторые сразу, уже по виду оказывались негодными, и она выливала их в раковину; другие оставляла отстаиваться, третьи проверяла, сделав обмазку на нескольких опытных деталях. Если обмазка после просушки оказывалась хорошей, раствор по этому рецепту готовили уже не в мензурках, а в бутыли и проверяли на целой производственной партии.

Вера вела записи всех опытов и помогала Тамаре готовить растворы.

Когда в вечернем институте не было занятий, приходил Костя. Чтобы не терять даром времени, он приносил с собой конспекты и, сидя в сторонке, занимался. А однажды пришел Вадим и потом стал наведываться часто. Его привлекала простая, дружеская атмосфера этих вечеров.

Костя и Вадим приносили с собой конфеты, печенье, но потом заметили, что гораздо охотнее поедается хлеб с салом, которым Минаева щедро снабжала жена. И тогда ребята тоже стали приносить еду посолиднее: булки, колбасу.

Прервав дела, ужинали. Впрочем, часто и дел-то никаких не оказывалось: сплошное томительное ожидание результата. Нередко результат приносил разочарование. Но чем больше они работали, тем увереннее нащупывали правильный путь.

31

В первый раз тетя поверила, что Соня задержалась на заводе в третью смену. Но когда Соня еще несколько ночей провела вне дома, она не на шутку встревожилась.

– Я сама пойду на завод! – решительно заявила Анна Андреевна. – Теперь не война – по две смены подряд мытарить. Ты вон похудела вовсе, и под глазами сине, сама на себя не походишь.

Соне сделалось стыдно перед теткой за свой обман. И все равно, ведь это не может вечно оставаться в тайне.

– Тетя, я не на заводе, – виновато потупившись, проговорила она. – Я вышла замуж.

– За-муж? Ты – замуж?!

Горькая обида звучала в голосе Анны Андреевны.

– И ты не сказала мне об этом? – дрожащим голосом продолжала она. – За всю мою любовь, за все заботы не удостоилась я сидеть за твоим свадебными столом…

Соня кинулась к тетке, прижалась щекой к ее полной теплой груди.

– Тетечка, милая, прости меня, ты мне – как мать. Ты будешь самой дорогой гостьей на моей свадьбе. Ведь свадьбы еще не было.

– Свадьбы не было, а ты не ночуешь дома?

Тетка отстранила Соню, заглянула ей в лицо. По бледным Сониным щекам текли слезы. Анна Андреевна удрученно покачала головой.

– Водит он тебя за нос, твой Вадим, вот что я тебе скажу.

– Тетя, я не за Вадима.

– А за кого?

– Ты не знаешь, он не заходил к нам. Аркадий Рогачев.

– Этот черный, который тебя провожал?

Соня кивнула.

– Ну-ка, давай сядем, расскажи толком, что у вас там получилось. Почему от людей таитесь?

Тетка вытерла Сонино лицо своим платком, усадила ее на диван.

– Мы поженимся, тетя, ты не думай. Он написал родителям. Он живет один, а родители у него на Севере, ну вот, он написал, чтобы они прислали денег на свадьбу. Он вообще такой… ну, привык хорошо жить. Квартира, обстановка – ты удивишься.

– Зачем ты доверилась-то ему раньше времени, Сонечка? – упрекнула Анна Андреевна.

– Так получилось, тетя. И потом, как же не верить человеку, если всю жизнь собираешься с ним…

– Ну, свадьбу ладно еще, так-сяк, а в загс-то кто вам мешает сходить? Тут ведь денег больших не нужно.

Соня смутилась. Она и сама говорила об этом Аркадию, но он убедил ее… или не то что убедил, а пытался убедить, что расписываться надо в день свадьбы, так будет торжественнее. И теперь Соне ничего не оставалось, как повторить его слова.

– Мы – потом… Мы хотим, чтобы торжественно.

Тетка долго молчала, глядя прямо перед собой опечаленными глазами. Соне сделалось тягостно от ее молчания.

– Тетя, ну не надо, не порти мне настроения. Ведь как-никак у меня медовый месяц.

– Горький ты себе мед выбрала, Сонечка, – вздохнула Анна Андреевна. – Юлит он. Не женится он на тебе. Зря ты Вадима… Я же виновата, все отговаривала, вот и…

– Как ты могла это подумать, тетя! Аркадий меня любит. Ты не знаешь, какой он ласковый.

– Ты пригласи его к нам. А то лучше меня к нему проводи. Я ему скажу…

– Нет, тетя, нет. Если ты беспокоишься, я сама с ним поговорю. Решительно поговорю. И мы распишемся. Пускай будет не богатая свадьба, не надо нам никаких денег, правда? Сделаем, как у Кости с Верой, помнишь, я рассказывала.

– Не в богатстве радость.

По тону тети Соня поняла, что та не верит ей.

– Ты не беспокойся, тетя, я тебе даю честное слово: сегодня же решим. Только если я не приду на ночь…

– Теперь уж что. Не уберегла ты своей девичьей чести.

– Ах, тетя, это старые понятия.

– Вот оно что? Видно, я и сама не молоденькая, что новые-то понятия мне невдомек.

Разговор с теткой усилил тревогу, которая давно уже поселилась в Сонином сердце. Ей тоже иногда казалось, что Аркадий юлит. «В Европе, – говорил он, – каждая девушка, прежде чем выйти замуж, обязательно переменит несколько любовников. А мы все по старинке живем». «Я не хочу жить, как в Европе, я люблю тебя одного», – возражала Соня. «Сейчас и я люблю тебя одну».

Сейчас. Значит, пройдет время и… Любовница. Какое неприятное слово. Нет-нет. Она не хочет больше жить так, как до сих пор. Таясь от людей. Беспокоясь о завтрашнем дне. Со стыдом перед тетей. И перед собой.

Она хочет, чтобы была настоящая семья. Она сегодня же поговорит с Аркадием. Или они поженятся, или…

Нет, о чем она думает. Конечно, они поженятся. Все это пустые опасения. Аркадий ее любит. Он не захочет, чтобы она волновалась. Надо было давно сказать ему, что ее тяготит эта неопределенность. Он просто не придавал значения. Почему-то так долго нет письма от его родителей. Когда он написал? Давно. Ведь с той ночи, когда она впервые осталась у него, прошло почти два месяца. Два месяца… Разве могут так долго идти письма, хотя бы и на Север? А вдруг он… Сегодня же надо все выяснить. Обязательно.

Было воскресенье. Соня условилась с Аркадием, что придет вечером, они погуляют и, возможно, зайдут поужинать в ресторан, а потом отправятся домой. Он всегда подчеркивал: «домой», а ведь на самом деле его дом не был ее домом. Тетя думает, что и не станет.

Соня не утерпела, отправилась к Аркадию почти сразу после завтрака. На ее звонок никто не отозвался. Она позвонила снова, потом еще. Аркадия не было дома.

С полчаса Соня ходила по городу. День был ясный. Высоко стояло весеннее солнце, и белые стены домов в его лучах казались нежно-розовыми. Дворники раскидывали слежавшийся в сугробах снег. Звонко чирикали воробьи. За решетчатой оградой детского сада с веселым гомоном бегали дети.

А Соне было неуютно в этом славном мире. Она снова поднялась по лестнице, позвонила. И опять никто не отозвался. «Если это наш дом, если я его жена, почему он не дал мне ключ? – подумала Соня, ощутив вдруг острую неприязнь к Аркадию. – Хожу вокруг его дома, словно подачки жду».

В третий раз ей, наконец, повезло.

– Что с тобой? – удивленно спросил Аркадий, увидев ее плотно сжатые губы и незнакомо-холодные глаза.

– Ничего.

Он помог ей раздеться, провел в комнату.

– Или мы сегодня же пойдем в загс, или я больше никогда не приду к тебе, – твердо проговорила Соня, стоя против Аркадия и глядя в его лицо.

– Ах вот в чем дело…

Аркадий улыбнулся, открыв свои красивые плотные зубы, но глаза его убежали в сторону.

– Хочешь чаю?

– Не хочу.

– Да сядь, ну что ты стоишь.

Он усадил ее в кресло, сам сел на ручку, обнял Соню. Она чувствовала на своих плечах его руку, но не могла видеть его глаз. Ей пришлось бы неловко изогнуться, чтобы заглянуть ему в лицо.

– Почему ты молчишь? Говори, – внутренне сжавшись от недоброго предчувствия, потребовала Соня.

– Видишь ли, Соня… Ты – моя жена, я люблю тебя и уверен… да, я уверен, что мы будем счастливы, – слегка запинаясь, говорил Аркадий. – Но знаешь… Иногда люди меняются. В какой-то стране, я забыл, в какой, брак не регистрируют, пока супруги не поживут вместе и не узнают как следует друг друга. Я думаю, нам лучше не спешить.

Он больше не заикался. Был уверен, что Соня, как всегда, поверит ему. Но она резко сбросила со своих плеч его руку, отодвинулась в угол кресла и, в упор глядя на него, тихо сказала:

– Значит, ты не хочешь…

Но он опять уклонился от прямого ответа.

– Я опытнее тебя и знаю, что потом это может доставить много хлопот, если… Ну, если мы не сойдемся характерами. Нет-нет, ты не думай, ничего не меняется. Ты перейдешь ко мне, и мы будем жить вместе. Я только против формальностей. Загс, расписываться… Зачем нам это, если мы уже расписались друг у друга в сердцах?

Он хотел снова обнять Соню. Но она с неожиданной силой толкнула его в грудь, так что он налетел на стол. Со стола скатился и со звоном разлетелся на осколки стакан.

– Боишься? – спросила Соня, с ненавистью глядя в лицо, которое еще совсем недавно казалось ей таким милым и близким. – Характерами не сойдемся? Ну что ж… Видно, тетя была права.

Соня выбежала в переднюю, сорвала с вешалки пальто. Но надевала его медленно. Не может быть, думалось ей. Не может быть, чтобы все так кончилось. Сейчас он подойдет, улыбнется, скажет, что пошутил, попросит прощения. Соня резко обернулась. Аркадий стоял, прислонившись к дверному косяку. Увидев, что Соня медлит уходить, Аркадий шагнул к ней, но это был такой ленивый, будто против воли сделанный шаг, что Соня не стала дожидаться следующего и выскочила за дверь. Она не помнила, как сбежала по лестнице, как очутилась на улице. Не выбирая направления, долго металась по переулкам, пока, совсем обессиленная, не добралась домой.

А в это время Аркадий лежал на диване и, глядя на лепной цветок на потолке, пытался осмыслить, хорошо или плохо для него то, что произошло. С одной стороны, жаль, что все так быстро кончилось. Сонька – славная девчонка, самая лучшая из всех девчонок, каких он знал. Он всегда нетерпеливо ждал встречи с ней. И когда она приходила, чувствовал себя совсем другим человеком. Становился добрым, веселым, старался сделать для нее что-нибудь приятное. Покупал конфеты. Заводил ее любимые пластинки. Вот она и вбила себе в голову, что он без нее не проживет.

А она такая же, как все. Обязательно хочет женить его на себе. Отнять его свободу. Мало того, что он любил ее. Ей надо, чтобы он стал ее рабом. Не выйдет, Сонечка! У других не вышло, и у тебя не выйдет. Аркадий Рогачев испытал это счастье, с него довольно. Хорошо, что не стал ее удерживать. Пусть уходит. Все равно, рано или поздно, пришлось бы с этим кончать.

Странно устроен человек. Когда надо радоваться, тебя вдруг начинает одолевать бессмысленная тоска. Сонька Назарова… Маленькая девчонка с золотистыми волосами… Упрямая и капризная… Довольно думать о ней! Конец – пусть конец.