Текст книги "Что сердцу дорого"

Автор книги: Наталья Парыгина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Не отличавшаяся и раньше большой разговорчивостью, Соня была теперь особенно молчалива. Ничто не отвлекало ее, когда, сидя с парафином в одной руке и инструментом в другой, она осторожно снимала с бесформенного куска тоненькую стружку. Это занятие требовало почти такой же точности и сосредоточенности, как работа хирурга, и даже инструмент назывался скальпелем.

Иногда, если форма агрегата была уже продумана и выбрана, Соня работала почти машинально, одними руками, и мысль ее была свободна. Тогда она думала о себе. Думы были невеселые, но все-таки воспоминания не причиняли ей теперь таких страданий, как в первые дни.

Как странно переплелось у нее личное с работой в цехе! Когда вернулся Вадим, она работала на формовке. Воспоминания об этом времени были спокойные, светлые, будто окутанные легкой дымкой сожаления, но Соня поспешно гасила их. Она не хотела задумываться над тем, должна или не должна была отвергать Вадима.

На модельном участке Соня вспоминала себя взволнованной, энергичной, принаряженной. Быстры и ловки были движения ее рук, и, будто в такт им, бурно сменялись чувства.

И вот, наконец, она здесь. У нее увлекательная и тонкая работа, требующая точности, аккуратности. Уставшая от всех своих волнений, Соня как будто довольна обретенным покоем. На этой работе спешить нельзя. Соня тщательно отделывает замысловатые парафиновые агрегаты – она никуда не торопится, ее никто не ждет. Правда, она живет по-прежнему у тети Ани, но они теперь совсем, совсем чужие. И как только Соня подыщет комнату, она уйдет.

34

– Вадим, ты сегодня куда? – спросил Андрей, когда они, окончив смену, мылись в душе.

– Поужинать в столовую.

– И все?

– Как будто все. Читать буду.

– Читать можно вечером. И в столовую тоже не срочно. А сейчас пойдем со мной. Важное дело.

– Очень важное?

– Необыкновенно. Вся моя жизнь от него зависит.

– Ну, а точнее?

– Потом.

Дело, и правда, оказалось серьезное. С необычно гордым видом Андрей признался Вадиму, что едет в Сибирь. Многие заводские парни и девушки подали заявления в райком комсомола с просьбой послать их на новые стройки. И Андрей тоже.

Спешил же он теперь в библиотеку. И не в одну, а во все ближайшие. В заводскую, в районную, в центральную. В каждой настойчиво и дотошно искал книги о Сибири. Вадим помогал ему сначала искать, а потом тащить.

В общежитии теперь не стало покоя. До двух часов ночи Андрей не давал гасить свет, шелестел страницами. Отыскав что-нибудь особенно интересное, громко читал вслух, так, чтобы ребята проснулись. Не достигнув цели, Андрей вставал, с книжкой шел к кровати Вадима, тряс его за плечо.

– Вадим, ты только послушай…

Тот с трудом расклеивал веки. Андрей стоял возле кровати босиком, в одних трусах и вдохновенно читал:

«Местами у обрыва чернеет густой сосновый бор. Иногда, особенно весной или летом, после сильных дождей, вода подмывает берег, и большие куски высокого яра вместе с деревьями отрываются и падают вниз…»

Вадим слушает хмуро. Подумаешь, чудо. Деревья падают в реку. Бывает. Одни падают, другие стоят.

«…потерявши всю хвою и ветки, голые и намокшие стволы доплывают до устья реки, где иной год накапливается их очень много».

– Послушай, Андрей, а ты бы не мог прочесть мне всю эту географию утром?

– Обь. Ты понял, это Обь! Ты был на Амуре – там так же?

– Так же. Два берега, между ними вода.

Андрей недовольно фыркнул.

– Засоня несчастная. Не можешь по-человечески поговорить.

Андрей несколько мгновений стоял в раздумье. По-доброму надо было бы уйти на свою постель, но ужасно хотелось поговорить. Андрей приподымал Вадимово одеяло, тихонько толкал друга коленкой.

– Ну-ка, подвинься.

– Выключи сначала свет, – хмуро командовал Вадим.

А потом они вполголоса говорили и говорили. У Вадима пропадал сон, и он рассказывал о дальневосточных кедрах, о пахучих ярких цветах, какие здесь растут только в садах, о том, как удил в Шилке рыбу, о своих товарищах-дальневосточниках.

– Я, знаешь что, – мечтал Андрей, – я летом во время отпуска куплю лодку и поплыву по Оби. Кого-нибудь подговорю еще, и поплывем вдвоем. От истока до самого моря. И на Байкале побываю. Про Байкал у меня тоже книга есть. Ух, необыкновенная красота!

– Байкал далеко от Кузбасса.

– Не шесть же тысяч километров, как отсюда. Доеду на поезде. Все увижу своими глазами. Еще оленей хочу посмотреть. Не в зоопарке, а в тайге.

Они засыпали, когда начинало светать. Андрею снилась Сибирь. А утром он снова говорил о ней.

…Андрей сидит на подоконнике, держа в руках газету, из которой он только что прочел Вадиму, Сашке и Карасику очерк «Сибирь зовет отважных». Под окном общежития несколько старых берез дремотно опустили истомленные зноем ветви. Со второго этажа виден город – множество крыш вперемешку с деревьями. Вдалеке город переходит в зеленые холмы, которые тянутся до самого бледно-голубого неба.

– Я вам удивляюсь. Что интересного – оставаться навсегда в знакомом, обжитом месте? Все и всех уже знаешь, каждый день похож на другой. То ли дело – дальние дороги, дальние края, – с пафосом восклицает Андрей. – И стройка! Приходишь на голое место, на пустырь и – кирпич по кирпичу – здесь гидростанция, там завод, тут просто дом. Здорово, а?

– Чудак-человек, – отзывается Сашка, встряхивая курчавой головой и тихонько перебирая струны гитары. – Здесь разве нельзя строить? Поработал бы на строительстве, получил бы комнату, женился.

Сашка говорит о своей мечте, искренне полагая, так же как и Андрей, что он – на верном пути к счастью. Недавно завод начал строительство восьмиквартирного дома силами будущих жильцов, и Сашка с Любой попали в число строителей. Как только дом будет закончен, справят одновременно и свадьбу, и новоселье. Предполагают, что строительство закончится к седьмому ноября, и, стало быть, Сашкино счастье совсем близко.

– Везде хорошо, где нас нету, – лениво роняет Карасик.

– Все думаю, какую мне профессию выбрать на стройке. Что, если каменщиком?

– Каменщиком хорошо, – одобряет Вадим.

– Советуешь?

– Советую.

Карасик вдруг открывает сонные глаза.

– Слушай, Андрей, напиши мне, а?

– Из Сибири?

– Ну да. Как там жизнь, заработки и вообще все. Может, и я, а?

Он приподнимается на кровати, опираясь щекой на ладонь, и широкое заспанное лицо его непривычно оживляется.

– Ждут тебя там, – насмешливо говорит Сашка.

– Не ждут? Андрея ждут, а меня – нет? Мне дорога заказана, да? – вдруг обижается Карасик.

– Ну ладно, ладно. Ишь вскинулся! Я пошутил, – успокаивает его Сашка.

– А ты поезжай, Виктор, сразу, вместе с Андреем, – советует Вадим.

Но Карасик улыбается с таким видом, точно хочет сказать: «Шалишь, меня не проведешь…»

– Не-ет, – протяжно говорит он, – так я не поеду. Надо вперед все узнать… Так ты напишешь, Андрей?

– Напишу.

– Только без трепа.

– Ясное дело.

Они разговаривают об отъезде Андрея, как о деле решенном, совершенно спокойно, еще не отдавая себе отчета в том, что расставаться будет грустно, горько. Ведь до его отъезда еще целых две недели! За это время мало ли что случится. Может, Андрей еще и передумает…

Но время пролетает незаметно, и с каждым днем отъезд Андрея становится все более реальным. Вот, наконец, он получил путевку. Купил чемодан. Собирается в кассу предварительной продажи билетов. Он по-прежнему весел и бодр, но сквозь эту веселость частенько проглядывает грусть.

– Ну что вам, чертям, стоит поехать всем вместе! – говорит он товарищам по общежитию.

– А ты бы Аркадия позвал, – предлагает Вадим. – Без тебя-то некому будет его перевоспитывать…

– А ну тебя! – отмахивается Андрей.

В последнее время его дружба с Аркадием как-то незаметно расклеилась. Аркадий теперь редко заходил в общежитие, стал грубее, словно озлобился на что-то. Андрей пытался выяснить, что с ним случилось, но откровенничать Аркадий не стал и с тех пор вообще избегал встреч.

Да, истинной причины мрачного настроения Аркадия не знал никто, но многие, и в том числе Андрей, думали, что повинна в этом Соня. Странная какая-то! То Вадиму голову крутила, то Аркадию…

Впрочем, сегодня Андрею не до этих размышлений. Наступила его последняя смена. В последний раз держит он в руках тяжелый ковш с ослепляющим ярким металлом. Последние опоки залиты его руками.

В этот день отливали бронзовые детали. Бронза жиже стали, и бледно-оранжевая тонкая струйка ее кажется почти прозрачной. На глазах металл сереет, а застывшие на поверхности лепешки кое-где блестят, как золотые.

Андрею и в голову не приходит, что в одной из опок заформован для него сюрприз. Это держалось в глубокой тайне. Еще неделю назад Федор Федорович изготовил гипсовую форму для отливки модели, но по плану все время шло стальное литье. Литейщики уже решили было, что отправят свой подарок Андрею посылкой, но сегодня, к счастью, удалось отлить.

Впрочем, еще неизвестно, как получится. В модели олень был очень красив, а тут, чего доброго, выйдет на трех ногах или однорогий. К тому же пора выбивать формы, а Андрея никак не спровадишь с участка. Все-таки Вадим дал ему какое-то поручение в техотдел, а тем временем вынул отливку. Олень выглядел невзрачно, но рога и ноги были на месте.

– Ребята отрежут литник да зачистят – будет красавец, – убежденно сказал Сашка.

– Дарить будем в день отъезда, – предложил Вадим.

– Костя хочет, чтобы на вокзале, – сообщает Сашка.

– Можно и на вокзале.

…Комсомольцы уезжали под вечер ясного июльского дня. Все – и отъезжающие, и провожающие – собрались у горкома комсомола. Оттуда вещи отправили на машине, а сами со знаменем и оркестром двинулись на вокзал пешком.

Впереди Андрея шла со своей матерью совсем молоденькая девушка.

– Лидочка, береги себя, – уговаривала ее мать, – не лезь, где опасно. В случае строить придется, – строй, где низко, а на эти, как их… на пристройки-то шатучие не забирайся. Ну-ка оступишься!

– Ладно, мама, оставь, – смущенно просила девушка.

– Разная бывает молодость, – с оттенком торжественности говорит Минаев, шествуя в окружении молодежи. – У одного молодость вспыхнула – и погасла тут же, у другого и вовсе не вспыхнет: потлеет, подымит, и глядь – уж нет ее. А у иных молодость – как яркое пламя, и людям от того пламени тепло, светло и радостно.

– Ты, Андрей, нам пиши, – прерывает Нилов философствование начальника цеха.

– Обязательно, Петр Антонович.

– А олень? – вдруг вспоминает Костя, и на лице его отражается почти ужас. – Оленя-то мы забыли!

– Теперь уже не поспеть, – сокрушается Вадим.

– Успею! – решительно говорит Костя и бежит обратно на завод. Олень хранится у него в столе.

На перроне он появляется перед самой посадкой.

– Вот тебе… от цеха… – еще не отдышавшись от быстрого бега, говорит он, сдирая с подарка газету.

– Спасибо, – растроганно благодарит Андрей.

Олень стоит у него на ладони. Блестя бронзовыми боками, он широко разметал ветвистые рога и грациозно приподнял ногу в стремительном беге.

Посадка. Толчея в поисках своего вагона и своей полки. Наконец разместились. Уже сказаны все слова, а поезд все стоит.

– Лидочка, береги себя, – снова напутствует девушку беспокойная мать.

– Да что ты, мама, смотри, сколько нас едет.

– Пишите чаще! – кричит Андрей друзьям, высунувшись из окна.

– Ты нас, смотри, не забывай, – отзывается Аркадий, явившийся на вокзал незадолго до отхода поезда.

Он пришел просто так, из любопытства, но вокзальная суета неожиданно и против воли как-то захватила его. Захотелось тоже уехать. Только куда? Зачем?..

Лязгнув буферами, поезд трогается. И тут вдруг оказывается, что еще многое надо сказать, – отовсюду слышатся просьбы, наказы.

– Лена, пиши!

– Мама, к тебе Сергей зайдет, отдай ему мои учебники.

– Кате привет передай!

– Счастливо, Андрей!

– Пальто я куплю сорок восьмой, а то ты еще подрастешь.

– Куда мне расти!

Поезд уже далеко, слов не слышно, и провожающие молча машут платками и фуражками. Наконец, дав прощальный гудок, состав скрывается за поворотом.

– Уехали, – говорит Вадим, глядя на убегающие вдаль рельсы.

– Когда теперь увидимся, – отзывается непривычно нахмурившийся Сашка.

Они стоят на пустеющем перроне и словно ждут чего-то.

– Идемте, что же вы? – говорит Люба, как всегда, оживленная и нарядная. – Загрустили? – И, взяв Сашку и Вадима под руки, увлекает их за собой.

35

Несколько раз искушала Вадима мысль: взять да и поехать с Андреем в Сибирь. И с другом не надо расставаться, да и хорошо там, в Сибири. Но не мог решиться. Крепко держал его родной город, к заводу, к людям сердцем прикипел Вадим.

Вот и Андрей. Не думал раньше Вадим, что Андрей так много для него значит. Ну, жили в одной комнате, работали в одной бригаде. Говорили о жизни, спорили и все. Но теперь, когда Андрей уехал, Вадим понял, что это не все. Они были настоящими друзьями. Они понимали друг друга с полуслова. Сашка – хороший парень, но совсем не то, что Андрей. Вадиму все время не хватало Андрея, именно с ним хотелось посоветоваться, поспорить, просто заглянуть в его веселые честные глаза. Но глаза эти были теперь далеко.

Он решил послать Андрею письмо. Исписал половину школьной тетради. Но что письмо? Разве выложишь душу на бумагу?

Все-таки письмо он послал. И сразу стало легче. Ведь на письмо придет ответ, Андрей отзовется. Прочтет, что написано, а чего нет в письме, – угадает. Нет, если дружба настоящая, так несколько тысяч километров для нее не помеха.

Близких друзей теперь у Вадима на заводе не осталось, но со многими людьми связывало его хорошее чувство товарищества. Он шел в свой цех, где каждый знал его, и он знал каждого, где они все вместе делают одно дело. И это ощущение своей слитности с людьми, с товарищами по работе, рождало в душе Вадима радость.

Вадим научился разбираться в людях, находить и ценить в каждом человеке его лучшие черты. Ему нравился Минаев с его горячей, самоотверженной преданностью работе, и неторопливый, немного ворчливый Петр Антонович, и мягкий интеллигент инженер Бережков, и непримиримый Костя, и добродушный Сашка… Вадиму казалось, что он понял и увлекающуюся, не умеющую кривить душой Соню. Он думал о ней с уважением. Пусть судьба ее сложилась непросто, но как все-таки хорошо, что она отвернулась от Аркадия! Да и могло ли быть иначе? Они же совсем, совсем разные люди!

Прежняя ненависть к Аркадию постепенно приглушалась в душе Вадима, появилось даже что-то вроде жалости. Совсем парень сник, ходит, как в воду опущенный. Должно быть, он все-таки любил Соню и переживает разрыв. А Вадиму ли не знать, как это бывает! Но кто все-таки у них виноват?

Всей правды Вадиму не удалось ни узнать, ни угадать. Но одна страница их отношений неожиданно открылась перед ним.

Дело было в обеденный перерыв. Вадим зашел к Косте поговорить о каких-то комсомольских делах. Но Костя был не один – против него за столом сидела Соня. У нее было несколько смущенное и в то же время виноватое выражение лица, а Костя, весь красный, с взъерошенными волосами, в чем-то ее убеждал.

Увидев Вадима, Костя обрадовался.

– Вадим, подействуй хоть ты на нее, – кивнул он на Соню. – Скажи ей, ты собираешься учиться?

Костя заранее знал ответ, потому что однажды они уже говорили об этом.

– Обязательно, – подтвердил Вадим. – А что?

– А то, что Назарову вот никак не могу убедить. Не хочет, и все.

Вадим вспомнил, как однажды писал Соне из армии, что когда он вернется, они будут вместе учиться в вечерней школе. Это воспоминание оставило неприятный осадок, Вадим постарался подавить его.

– Почему ты не хочешь, Соня? – спросил он. – Время у тебя найдется.

– Не могу я… правда, не могу, – тихо, но настойчиво твердила она.

– Серьезной причины у тебя нет, – резко сказал Костя. – Просто вперед смотреть не хочешь.

– Я не умею смотреть вперед, – спокойно подтвердила Соня. – Если бы умела… Если бы умела, – повторила она, словно решившись на признание, – все было бы по-другому…

– Да что у тебя там такое произошло? – заинтересованный этой фразой, спросил Костя. – Поступай в школу, учись – все забудется.

Но тут вошла Люба, и разговор прервался. Воспользовавшись моментом, Соня вышла из комнаты.

– Иногда человек сам не понимает, что ему добра желают, – сказал Вадим, и коротко передал Любе разговор с Соней.

– Подумаешь, – пожал плечами Костя, – какое дело! Будто на этом Аркадии свет клином сошелся. Нет, не признаю я этих трагедий!

К его удивлению, Люба стала на сторону Сони.

– Не хочет человек учиться, и нечего его агитировать, – сказала она.

– Это обывательский разговор! – разозлился Костя. – Не понимаю тебя.

– В том-то и дело, что вы с Вадимом вообще ничего не понимаете, – с упреком сказала Люба. – Соне сейчас не до учебы. Она ребенка ждет.

Костя смутился.

– Откуда же я мог знать? – пролепетал он.

А Вадим, как сидел, так и остался сидеть, только пальцы рук, лежавших на столе, тесно переплелись, даже побелели от напряжения. В груди его вдруг поднялась такая волна ярости против Аркадия, будто и сейчас Соня была для него самым дорогим человеком. Все кипело, все дрожало внутри, а он сидел и молчал, и не было у него сил встать и идти на участок.

– Вадим! – тихо окликнула его Люба и осторожно положила руку на его сцепленные пальцы. – Не надо, Вадим, – мягко попросила она, глядя в его бледное лицо с мрачным, остановившимся взглядом.

Вадим встал.

– Подожди! – встревоженно проговорил Костя, тоже заметивший его состояние. – Посиди немного здесь. Так будет лучше.

Он стал что-то говорить, но Вадим не понимал, чего от него хотят. Он снова сел, постарался взять себя в руки, прежде чем отправиться на участок. Вадим боялся самого себя. Он знал, что сейчас разговор с Аркадием может кончиться плохо – скандалом, дракой, чем угодно. И он опасался собственного гнева.

В этот раз ему удалось сдержаться. Но от его терпимости к Аркадию не осталось и следа. Он не прощал теперь Аркадию ни своей, ни Сониной обиды, он ненавидел его, ненавидел все в нем, начиная от черных глаз и кончая пуговицами на курточке. И, хотя между ними не было прямых схваток, Аркадий чувствовал отношение Вадима. В каждом взгляде, в интонации голоса, угадывал Аркадий непримиримую ненависть Вадима. Самым обидным для Аркадия было то, что к этой ненависти примешивался оттенок презрения.

Прежде плевать было бы Аркадию и на самого Вадима, и на его вражду. Но теперь на него часто находили приступы беспричинной тоски, когда он сам становился противен себе. И в такие минуты ему казалось нестерпимым унижением переносить откровенно-пренебрежительный тон Вадима.

С тех пор как механизмы на участке, наконец, отладили, многое изменилось в работе литейного участка. Литейщикам не приходится больше поднимать и переносить тяжелые опоки – по конвейеру движутся они от формовки к печи, толкателями задвигаются в печь, механически выталкиваются после прокалки и направляются к заливочной площадке, а оттуда в охладительную камеру. И на всем этом пути к ним не прикасается рука человека. Ручной ковш валяется в углу – оставили один на память. Теперь во время заливки ковши с металлом легко катятся к опокам по монорельсу.

В работе Аркадия тоже появилось много нового, даже должность теперь другая: не пирометрист, а оператор. На пульте, возвышающемся в центре литейного отделения подобно мостику корабля, сосредоточились кнопки управления четырьмя прокалочными печами, охладительной камерой, конвейерами и толкателями, и Аркадий легко управляет всем этим сложным хозяйством. Только труд не приносит ему удовлетворения, наоборот, с каждым днем кажется все более обременительным.

Аркадий приходит на работу, как невольник, тянет лямку только ради зарплаты. Иногда ему хочется все бросить: и завод, и Левку с Борисом, и Талочку, с которой он снова проводит вечера, и свою комфортабельную квартиру. Все. К черту! Но надо знать, ради чего, а Аркадий не знал.

Все чаще испытывал Аркадий это угнетенное состояние. Тогда он становился рассеян, допускал промахи.

– Ты чего там мух ловишь у пульта? – бросал ему Вадим.

Аркадий, стиснув зубы, исправлял оплошность, а про себя думал: «Ну, погоди, долговязый гад!» Он не знал, как сумеет отомстить Вадиму, но чувствовал неодолимую жажду мести. И однажды случай представился. Это было не совсем то, чего жаждал Аркадий, но все-таки нашлась возможность насолить Вадиму, и Аркадий не хотел ее упускать.

Обстановка складывалась удачно. Вадима не было. Все остальные члены бригады, кроме Саши Большова, работали в дальнем углу – заменяли у запасной плавильной печи прогоревшую футеровку. Формовщица тоже куда-то отлучилась. Если бы не Сашка!.. Если бы не Сашка, Аркадий подложил бы сейчас свинью этому хаму Вадиму! Тот за каждую деталь переживает, а тут уж брак обеспечен: целая партия! Слетит, как миленький, с Доски почета, а если удастся повторить такое дело, может и с завода вылететь…

Ага, и Сашка отправился в конец отделения. Скорей!..

Аркадий в два прыжка подскочил к формовочному агрегату, нажал локтем рукоятку и подставил под воронку обе руки. Он проделал все это так быстро, что Устинья Петровна, которая стояла довольно далеко и к тому же смотрела в этот момент в окно, ничего, кажется, не могла заметить. И она, действительно, не видела, как из воронки в ладони Аркадия сыпался песок. Но когда он, сунув руки в карманы, прошел мимо Устиньи Петровны, ей показалось странным и его поведение, и какое-то воровато-робкое выражение черных глаз.

«Что это с ним?» – подумала она, постояла в недоумении и, сама не понимая зачем, отправилась следом за Рогачевым.

Вот этого-то Аркадий и не подозревал. Он посматривал на литейщиков, заменявших футеровку, и изредка – на проход, откуда мог показаться Вадим. Но литейщики были заняты своей печью, а Вадим не появлялся. И Аркадий пошел вдоль конвейера. Подняв над опоками руку, он то и дело слегка разжимал кулак. Скорее, скорее! Песок тонкой струйкой стекал в горловины форм. Вот правая рука уже пуста, теперь песок сочится из левой…

«Передовая бригада у тебя? Вот тебе, гад, передовая бригада!»

– Ты что делаешь, подлец!

Литейное отделение – это не механический цех, где гудят станки, бухают молоты, звенит железо. Там никто, может, и не услышал бы этого возмущенного возгласа. А здесь, в полной тишине, он отчетливо резанул слух.

Рабочие поспешили к конвейеру – туда, где стояли друг против друга Устинья Петровна и Аркадий. Через минуту подошел мастер. Саша Большов сбегал за Вадимом.

Аркадий стоял, окруженный рабочими, и, стараясь казаться спокойным, доказывал:

– Врет она! Что я – с ума сошел, что ли?

– Как же ты отпираешься? Да у тебя и сейчас еще руки в песке, – сказал Саша.

– Я сама, сама видела! – волнуясь, повторяла Устинья Петровна.

Подошел Минаев.

– В чем дело? Что за собрание?

Литейщики расступились, пропустили его в середину.

– Рогачев сыпал в формы песок, – объяснил мастер.

– Глупости! Ничего я не сыпал! Это ей померещилось, – уже не так уверенно, как прежде, сказал Аркадий.

– А что ты тут делал?

– Сама, своими глазами видела…

– Проверим, – сказал Минаев. – Все эти формы не заливайте. Дождитесь, пока остынут, и выньте из опок.

– Своими глазами… – снова начала было Устинья Петровна, но Аркадий, поняв, что теперь ему уже не отвертеться, сказал:

– Я испортил только три опоки.

– Зачем? Зачем ты это сделал? – закричал Минаев.

Аркадий молчал.

– Какой же ты негодяй! – презрительно сказал Вадим.

– Нет уж, в какой посудине керосин побывал, ту не просто отмыть – все равно пахнет, – вставил мастер.

– И правда, подлая у тебя душа, – в сердцах проговорил Карасик.

С недоделанным парафиновым агрегатом в руке в стороне стояла Соня. Ей нужен был Толя Игнатов, она пришла к нему на литейный участок и неожиданно оказалась свидетельницей этой сцены.

Соня слышала почти все, но сама не проронила ни слова. Она стояла, бледная и неподвижная, с плотно сжатыми губами и, почти не мигая, смотрела на Аркадия. Как он мог? Она и Вера, и Вадим, и Минаев – все столько сил потратили на то, чтобы избавиться от брака, дни и ночи возились с этой керамикой, ей самой по три, по пять раз приходится переделывать литники, чтобы было лучше, а он…

Встрепанный, ссутулившийся, жалкий, Аркадий затравленно озирался по сторонам, пытаясь придумать себе оправдание, и не находил его.

– За такие дела, да за такие дела… судить тебя мало, – задыхаясь и держась за грудь, говорил Петр Антонович.

– И верно ведь, Рогачев, за вредительство судить тебя надо, – сказал Минаев. – Но ты комсомолец, пусть комсомольцы решают, отдавать тебя под суд, или еще как воздействовать.

– Правильно, – за всех отозвался Саша Большов, – поручите это дело нам.

– Но на работе тебя держать больше не могу. Уволю завтра же, – заключил Минаев. – С утра получишь расчет…