Текст книги "Королевская книга"
Автор книги: Наталия Сова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
3
Меня разбудил зуб – исподволь, потихоньку заныл, задергал корнями, сон встрепенулся в полете и выронил меня в зыбкое утро понедельника. Я потрогала щеку, глянула на готовящийся зазвонить будильник. Однако раздался другой звонок – в дверь. В глазке, посреди причудливой выпуклости лестничной клетки виднелась простоволосая соседская старушка. Старушек, трансцендентных в силу возраста, в подъезде было много. С некоторыми я была незнакома совсем, как, например, с этой, жившей этажом выше, разве что слушала временами доносящийся сверху громкий нетрезвый ее голос.
– Кто там? – приступила я к речевому тестированию.
Довольно отчетливо (даже оживленно) она ответила:
– Откройте, пожалуйста.
– А что нужно? – неприязненно спросила я.
Старушка была, по обыкновению своему, пьяна.
Она призадумалась:
– Что нужно? Да ниче не нуж-жо. – Язык изменил ей и заплелся.
– Ясно.
– Телевизор включить – вот что нужно, – спохватилась она.
Сообразив, что ей таки не откроют, она захныкала и завела жалобный, уже совершенно невнятный речитатив в стиле Горлума. Я потихоньку отошла от двери и прилегла.
И внезапно воспоминание о вчерашнем удивительном дне ударило изнутри как сноп лучей восходящего солнца. Вчера – неизвестно по каким причинам – мне было ровно шестнадцать лет, я пела всем телом, глазами, улыбкой и походкой, оборачивались вслед прохожие на аллее, Серафим со снежинками в волосах держал меня за руку, и наш разговор взлетал облачками пара сквозь снег и ветки лип.
Однако счастливая мысль о том, что сегодня вечером я вновь увижу Серафима, изрядно омрачалась сильнейшей зубной болью.
Умывание, вкусный завтрак и макияж сделали меня краше, но не жизнерадостней. Я набрала номер директорского мобильника, сказала, что срочно отправляюсь ремонтировать зуб, после чего незамедлительно появлюсь в Конторе.
Вслед за этим я позвонила в стоматологию и долго объясняла нетерпеливой девушке, что гарантийный зуб, леченный за большие деньги в мае, ведет себя отвратительно, и мне совершенно невозможно терпеть еще две недели, как она мне предлагает, пытаясь записать меня на прием на семнадцатое число. «Приезжайте», – сдалась она после небольшой перепалки.
Сумеречный утренний город вкрадчиво поблескивал бугристыми наледями тротуаров. Прохожие двигались как механические негнущиеся куклы, то и дело падая – с различной степенью ловкости, грации и достоинства. Приняв традиционную позу «сягаму» (колени чуть согнуты) и продвигаясь тем особым мелким шагом, каким изящные японские женщины всегда пленяли европейцев, мне удалось без потерь достичь остановки, но обозначилась другая проблема – вместе с гололедом Пермь поразил тотальный транспортный кризис. Люди стояли плечом к плечу, не теряя надежды вовремя занять рабочие места, в едином порыве бросались навстречу одиноким раздутым автобусам, которые осторожно проезжали мимо, не останавливаясь.
Быстро светало. Отчаявшиеся (в число которых вошла и я) начали останавливать машины, и тогда выяснилось, что редкий водитель берется везти меня через все пробки этого города, кто берется, заламывает слишком высокие цены, а кто не заламывает, не имеет сдачи с моей пятисотки.
Не сдаваясь, я зашла в ближайший магазин с намерением разменять купюру. Торговый зал был пуст, отсутствовал и кассир за кассой, лишь бледные куриные окорочка обреченно лежали на белоснежных полках. Под хмурым взглядом охранника я сообразила, что магазин только что открылся и вряд ли в кассе найдется столько денег.
Итак, утром понедельника я проснулась в мире, маниакально препятствующем мне во всех начинаниях. И было ясно, что, если даже я, резко снизив уровень притязаний, попрошу подвезти меня до работы (что гораздо ближе вожделенной и недоступной стоматологии), работать будет невозможно – будут набираться неправильные номера, допускаться кошмарные опечатки, будет теряться кружка, из которой минуту назад пила кофе… Единственный способ исправить положение, который пришел мне в голову, – вернуться домой, задобрить зуб таблеткой и чуточку еще поспать, чтобы проснуться наконец там, где положено, то есть где укладывалась вчера вечером. Я покинула магазин и засеменила обратно, по пути купив в аптечном киоске упаковку болеутоляющего.
У подъезда я заметила знакомый силуэт. Мне навстречу медитативным дзенским шагом двигался по льду Санек, известный в кругах творческой интеллигенции как Ярилла. Режиссер, поэт, художник, музыкант и бывший мой одноклассник.
– Ирка! – Он заторопился, совершая конькобежные движения. – Привет! Какими судьбами! Миллион лет! Ты чего такая кислая?
– Зуб болит.
– Водка, – моментально ответил Ярилла. – Полоскать водкой. И еще внутрь для анестезии. Я только так и спасаюсь.
Санек спасался водкой много от чего: от мнимых болезней, от ревнивой жены своей Ольки, от душевных невзгод и превратностей творческой судьбы. Был он самородком, интеллигентом в первом поколении, озаренным несколькими не вполне внятными, но прогрессивными творческими идеями, которые претворял в жизнь со всей энергией, унаследованной от хватких крестьянских предков.
Ярилла еще не вышел из возраста и разряда Подающих Надежды – создавал немыслимые текстовые конструкции и руководил театром, где эти тексты разыгрывались вдохновенными студентами. Ярилла был также автором сборника индустриальной лирики и редактором самиздатовского журнала, где статьи были написаны «тем языком, которым разговаривают нормальные люди». Но понемногу становилось ясно, что самородок так и не будет огранен. Приступы мятежной гордыни регулярно сменялись у него периодами самоуничижительной депрессии. Я с ходу попыталась определить, в какой фазе этого цикла Санек находится сейчас, но видимые признаки не совсем соответствовали привычным. Это было что-то новое.
– А я с Олькой поругался. – Ярилла был истерически весел. – С вечера вот хожу, с бомжами пью у киосков, стихи им читаю. Греюсь у горящих помоек. Знаешь, там своя романтика, тебе наливают незнакомые люди, не спросив имени, – ты представляешь?
– Да уж, представляю. Что наливали-то, стеклоочиститель?
– Не важно, Ирка, все это не важно. Очиститель мне и требуется, замутнены окна сердца моего… Я пьяный, не ругайся, Ирка, ладно?
– Мне-то что ругаться, господи…
– Замерз я только немного, и деньги где-то потерялись. Может, им и отдал, полной горстью – нате, не жалко. А может, сами – все равно не жалко. Слушай, Ир, можно к тебе, а? Я где-нибудь на коврике в прихожей… погреюсь.
В темном окне медленно проявлялись в сине-сером зимнем растворе заснеженные ветки рябины, а по эту сторону стекла отогревшийся Санек; распространяя кисловатый сиротский запах, жестикулировал над нетронутой чашкой чаю. Его речь изобиловала Словами С Большой Буквы – всегдашний пафос дружески настроенного подвыпившего Ярилла, то и дело распахивающего щербатую улыбку бога солнца дель арте.
– Все-таки повезло мне, что я тебя встретил! Мы с тобой давно друг друга знаем, сразу возникает Воспонимание…
– Воспоминание, – машинально поправила я.
– Не-ет, вос-по-ни-ма-ни-е! Понимаю, потому что помню! Воспонимание – это только между друзьями детства может быть… Ты меня сейчас понимаешь? Ты понимаешь меня?
Я кивнула – понимаю. Можно подхватить, как бывало, развить мысль, раскатить телегу от вос-понимания до взаимо-поминания, но в случае с больным зубом и нетрезвым Саньком это было излишне (каждый из них был самодостаточен и на комментарии не реагировал).
– И я тебя понимаю, потому что помню. Все эти твои творческие прибамбасы… с самой школы. Попытки делать. Я давно хочу тебе сказать – ты многое умеешь, там вокал, литература, музыка. Но ты стесняешься. Стесняешься! И из-за этого… ни черта не получается. Ты извини меня, что я так говорю, но зачем ты, к едрене матери, стесняешься?
«И ты, Брут…» Я запила чаем таблетку темпалгина, со стуком поставила чашку и ответила:
– Слушай, Ярилло, ты когда-нибудь даймонов встречал?
Он сделался строгим. Обиделся.
– Я, конечно, пью… и напиваюсь, конечно. Но до зеленых чертей – ни разу. Ни ра-зу! Это ты зря так, Ира.
Пока я смеялась, он с трудом поймал оборванную нить мысли и продолжил речь в том смысле, что, если не стесняться, все получается – мы являем миру Конечный Продукт, мы засвечиваемся и вешаем на грудь мишень. И тогда возникает следующая стадия – Стадия Сопромата. Сопротивления Материи, которая диалектически противопоставлена Духу. На этой стадии из Перми надо уезжать, потому что Пермь по определению находится в Глубокой Жопе, и движения, не связанные с переработкой нефти, рубкой леса и изготовлением орудий убийства, здесь не приветствуются. Хотя нет: единственное предназначение искусства здесь – развлечение тех, кто перерабатывает нефть, рубит лес и производит орудия убийства. Сама понимаешь, с внезапной агрессивностью сказал Санек, что это должно быть за искусство. Следовал вывод, что его, Санька, Продукт – вещь в Перми совершенно ненужная.
– Я понял это вчера. Вчера только, старый идиот! Все думал можно что-нибудь сделать здесь! Сотворить… Настоящее. Жить параллельно! Но – нельзя. Не-во-змо-жно. Прикалываться – можно, но делать – нельзя.
Голубые глаза Санька приобрели пронзительный оттенок, каким ледяной ветер окрашивает небо в те прощальные дни, когда осень так напоминает весну Я вспомнила его в юности, когда представлялось, как хорош он будет лет этак через дцать: отшлифует свои умения, наберется мудрости. Предполагалось, что мутный пермский прибой будет разбиваться о него как о всесильную скалу, цвета летнего зенита, никогда не потускнеют его глаза и уж точно никогда не возникнет потребности ни от чего спасаться посредством распития в одиночку спиртных напитков.
– Нельзя делать… – Он устремил отчаянный взор в перепутанные ветки за окном, будто надеялся отыскать в них ларец на цепях, в котором упрятана смерть супостата, не позволяющего делать. – Остается уезжать. Все менять, все – воздух, кровь в венах, время. В других местах другое время, знаешь ты об этом? Погрузить себя в иные растворы. Или поедешь по-другому, как Серега. Помнишь Серегу-барда? Так вот видел я его вчера вечером в трамвае с картой… этой, схемой. Два года не виделись, и вот он едет в трамвае и держит перед собой лист ватмана. Лист ватмана, обеими руками держит, на нем схема. Космического разума.
– И что там, на схеме? – Даже зубная боль во мне замерла.
– Да бог его знает. Я как увидел, что он ко мне направляется, почти что на ходу катапультировался.
– Жаль.
Санек посмотрел на меня с умилением, произнес длиннейшую запутанную фразу на тему: «Ты не ругайся, Ирка, я пьяный, извини меня, ладно?» – и начал в самом деле устраиваться на коврике у порога. Будучи (не без усилий) уложенным на диван, пробормотал:
– Мне повезло. Столько вокруг хороших людей. Если бы вокруг не было столько хороших людей, я… я был бы еще лучше! Ведь если вокруг столько хороших людей, рядом с ними как-то хуже выглядишь… А так бы я один был такой хороший. Но я не жалею, я радуюсь, наоборот. Мне хорошо…
Он смежил веки, сжался в комок и сдался призрачной птице сна, унесшей его так стремительно, что прозвучавший в ту же секунду телефонный звонок уже не достиг его слуха.
Я сняла трубку, и у меня отвисла челюсть. Звонила Олька. Всхлипывая и заикаясь, она поведала, что Санек пропал и это полный капец, ибо вчера вечером они капитально поцапались. Я молча слушала, а окружающий мир неохотно, с изумлением и скрипом переворачивался с ног на голову – периодические уходы Санька от Ольки никогда не считались серьезным событием, невзирая на то, поссорились супруги или нет. И уж кому-кому, а мне в случае пропажи мужа Олька могла позвонить только в самую последнюю очередь.
– По-моему, ничего страшного. Думаю, к вечеру найдется. – Я покосилась на диван. Санек спал мертвецки, бесшумно, слегка приоткрыв влажный рот. – В первый раз, что ли? – Я запоздало сообразила, что последнюю фразу можно было и не говорить.
– Я боюсь, он чего учудил.
– Например? – осторожно спросила я.
– Да он все что хочешь может! Он и с моста прыгнуть может! И в драку влезть! И к бабе может пойти! К любой! Он же… Ты знаешь, он какой ушел? Я работать не могу, ничего… Я к тебе сейчас приеду.
– Не надо!
Наверное, я ответила слишком поспешно. Олька растерянно замолчала, шмыгнула носом:
– А что так?
– У меня тут родственник… два родственника спят, проездом из Йобурга. Давай лучше я к тебе. Только скоро не жди – гололед и транспортные проблемы.
– Ага, – покорно сказал Олька.
Тихо чертыхаясь, я влезла в ботинки и куртку. Спохватилась, написала на большом листе крупными буквами: «Ты здесь не был. Уходя, хлопни дверью. Не смей подходить к телефону». Скотчем прикрепила бумажку на стену так, чтобы взор проснувшегося героя первым делом упал на нее, и выскочила вон.
До Ольки пришлось добираться пешком – пять кварталов.
Странное желание – искать у меня поддержки и сочувствия, мы никогда не были задушевными подругами, разговаривали всего несколько раз, у них дома и на каких-то вечеринках… Самое же печальное и смешное, сообщить ей, что Ярилла жив-здоров и спит в данный момент на диване в моей квартире, нет никакой возможности: в ревности своей Олька доходила до кретинизма. Впрочем, и до ясновидения. Неужели она что-то почувствовала, подумала я, ощущая, что глаза у меня уже как-то воровато бегают. Хотя какого дьявола! Мы с Яриллой испытываем друг к другу чистые братские чувства еще с тех пор, как он через весь класс пулял мне в затылок катышками жеваной бумаги. Озаренная этим воспоминанием, я надавила на перламутровую кнопку, вызвав к жизни спотыкающуюся мелодию «Калинки-малинки», и Олька с порога упала в мои растерянные объятия.
– Ну что ты, Оль, ну успокойся, – бормотала я, осторожно вдвигая ее в прихожую.
Дальше были слезы и увещевания, мои рассудительные монологи о жизни, чай с мятой и вчерашние оладьи, экскурсия по единственной комнате, заваленной атрибутами Олькиного рукомесла – лоскутками, бисером, катушками ниток, раскроенными тряпочками.
Я долго разглядывала вышитую золотистым бисером птицу, чьи крылья были распростерты не для полета, а словно бы для защиты, словно заслоняла она ими что-то бесконечно ценное, а змеиная хохлатая голова ее, казалось, вот-вот повернется вопрошающе и грозно…
– Это Нехбет, – важно пояснила Олька. К этому моменту она почти совсем успокоилась. – Богиня фараонской власти. Это будет такая сумка, здесь вот так, так, здесь молния и карман. Вообще, на сумки волна пошла, много заказывают.
– Ты здорово ее вышила. Как живую. А кукол теперь совсем не делаешь, невыгодно? – Я помнила волшебных Олькиных кукол, воздушных и сладких, как мечта гимназистки. Их однажды разом скупил один чудак для коллекции.
– Кукол? – озадаченно переспросила Олька. – Каких кукол?
Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что она не шутит.
– Тряпочных. С лицами из папье-маше, – выдавила я, чувствуя, как холодеют уши. – Еще имена им… Наталиэн, Рэндинолла…
– Чего-то ты путаешь, Ирка. Я куклами не занималась. Масками – было дело. И правда, невыгодное. Не готовы у нас в городе это покупать, грубый народ.
Нехбет раздумала поворачиваться ко мне и осталась профилем.
– Да-да… – прошелестела я. – Маски. Точно.
Спасительный кружок часового циферблата взлетел к моим глазам – рука действовала четко, отдельно от меня.
– Мне пора, – сказала я, не видя цифр. – На работу.
Провожая, Олька многословно благодарила, завернула мне остаток оладий («на работе с чаем») и напоследок, в сужающуюся щелочку двери, сказала с неожиданным кокетством:
– А ты такая хэ-ладнокровная…
Я улыбнулась на щелчок замка, бледно и потерянно.
Полуденная улица встретила меня подслеповатым, белым солнцем. По проезжей части двигался грузовик, бодро разбрасывая песок, знаменуя конец скользких ситуаций и вселяя надежду, что все (и я в том числе) когда-нибудь обретут надежную почву под ногами. Покачиваясь в неторопливом автобусе, я пыталась доказать себе, что ничего особенного все-таки не случилось. Ну Олька неожиданно обеспокоилась уходом Ярилла. Ну, вообразила себя моей подругой. Такое бывает. Мало того – и не такое бывает. Но кто-то внутри у меня отчаянно бился, завывая: но ведь не куклы, а маски! Все может быть, но такого быть не может! Я же помню! Ну маски, возражала я позорному паникеру, ну и что? Что теперь делать, кроме как молча ехать на работу, покачиваться, смотреть в окно… Кстати, что Олька имела в виду, говоря на прощанье о моем хладнокровии, – что общение со мной ее успокоило? Или она знает намного больше, чем может показаться?
«С вами не происходило ничего необычного?»
В конце концов, я поступила просто и неоригинально – запретила себе думать об Ольке и куклах-масках, до тех пор пока не изложу все происшедшее Серафиму и не услышу его мнения.
Высадившись в центре, у цветочного павильона возле Строительного колледжа, я перешла дорогу, гадая, какой мне предстанет Контора в сей сногсшибательный день.
На крыльце я с трудом подавила в себе внезапный импульс немедленно повернуть обратно и больше в Конторе не показываться, мужественно потянула на себя тугую дверь – и открылся белый коридор с рядами дверей налево и направо. Если бы не коричневый советский линолеум, не вахта с неизменной тетей Норой и не запах – тонкие, едва уловимые миазмы, просачивающиеся в Контору из подвала, – можно было вообразить себя Тринити в коридорах Матрицы, выбить в прыжке директорскую дверь и, скрипнув черными кожаными перчатками, приставить к виску босса вороненый «магнум»: «Где моя премия, Меровинген? И где уже мой Нео, в конце концов?»
Кивнув тете Норе, я скользнула в свой кабинет. Александр Антонович, дремавший на столе под прикрытием монитора, приподнял голову и снова уронил ее на сложенные руки.
– Привет, – глухо донеслось из-под вязаных рукавов джемпера.
Молодой специалист Александр Антонович был начальником отдела, состоявшего из двух человек – его и меня. Судя по его позе, работы сегодня было немного.
Я села к своему компьютеру под фотографию Стоунхенджа и лозунг: «Работа – опиум для народа!» Привычно засмотрелась на крохотный сад камней в плоском цветочном горшке и осторожно потрогала языком больной зуб – попав из холода в тепло, он закапризничал было, но вскоре прекратил бесполезное нытье. Откинувшись в кресле, я уставилась в потолок, вкрадчивые серые флюиды бюджетного учреждения заструились вокруг.
– Что-то есть поделать? – на всякий случай спросила я Александра Антоновича.
– Ждем-с, – ответил он.
– Честно говоря, полгода назад я думала, что таких мест работы уже не осталось в природе.
– Угу.
Вроде бы все было как обычно. Кроме одного – я ощущала фантастическую непричастность к миру Конторы: казалось, стоит встряхнуться хорошенько – и Контора начнет отваливаться от меня кусками, словно засохшая глина.
Надо было срочно придумывать себе занятие. На выбор имелись: «Цитадель» (стратегия), «Анриэл» (стрелялка) и «Servants in the dark» («Серванты во мраке», – перевела я, усмехаясь).
Однако нехитрые сии развлечения меня сегодня не интересовали. Я положила перед собой записную книжку и некоторое время задумчиво гладила ее по переплетику. Потом решительно открыла, и тут же раздался телефонный звонок, двойной короткий – внутренний.
– Ира, дорогая, зайди, у нас тут на дискету не записывает, – проквакала трубка. – Уж что мы только не делали…
Вторая фраза вызвала у меня серьезные опасения.
Предпоследняя дверь налево. Две раздраженные женщины смотрели в экран, посередине которого располагается маленькое русскоязычное сообщение.
– Вот, – указала на экран одна из дам. – Чего ему надо?
– Читайте.
– Нет, ты сделай, нам некогда.
– Читайте! – потребовала я с неистовством архангела Джибрила, явившегося неграмотному Мохаммеду.
Дама оробела.
– «Диск, на который производится запись, заполнен, – прочитала она тоном старательной второклассницы. – Вставьте следующий диск».
Несколько секунд тишины.
– Ну? И что это значит? – потеряла терпение первая.
– А как вы думаете?
Женщины переглянулись.
– Сделай, а? – просительным тоном сказала вторая. – Нам некогда.
– Сделаете сами.
Это нехитрое заявление не оставляет, однако, возможности для ответа: чтобы ответить, женщинам нужно сначала прийти в себя, но где тут придешь в себя, когда Озарение заливает кабинет беспощадным белым светом, лучи бьют наружу, в тесный дворик, огороженный рабицей и пронизывают ветви обледеневших лип. Я отряхиваюсь как собака, пересекшая вброд Великую реку, и первый окаменевший кусок Конторы с грохотом разбивается об пол.
Возвратившись, я застала Александра Антоновича в той же позиции.
– Чего у них там? – приоткрылся черный сонный глаз.
– На дискету скинуть не могут.
– М-м…
– Схожу за булочкой, – объявила я в пространство и стала нашаривать в сумке кошелек. Не нашарив, вытряхнула все содержимое на стол. Кошелек нашелся, но среди косметики и мятых автобусных билетов я не обнаружила ключа от квартиры.
– Ч-черт! – выкрикнула я, вскакивая из-за стола.
Минут через сорок, выскочив на остановке, я упала три раза подряд – о позе «сягаму» не могло быть и речи при такой спешке. Напрасно давила я кнопку звонка и колотила кулаками в дверь, напрасно взывала: «Ярилло, это я, я ключ забыла, открой», напрасно выходила во двор и кричала то же самое в слепые окна – Ярилло либо спал сном праведника, либо уже радовал Ольку своим появлением, неукоснительно выполнив предписание: «Уходя, хлопни дверью».
Начали показываться любопытствующие соседи.
– Кто это у тебя закрылся? – хитро поинтересовалась старушка Антонина.
– Р-родственник, – сквозь зубы сказала я. – А может быть, его уже там нет.
– У хозяйки-то второй ключ имеется? – сипло спросил дядя Коля, подтягивая локтем сползающие треники.
– Хозяйка в отъезде.
– Тогда дверь ломать, – предвкушая, сказала старушка Антонина. – Может, сходить к этому… как его называют… председателю жилищного кооператива… Или вызвать спасателей.
– А вызывайте! – решительно сказала я. – Проезд Дружбы, дом восемь квартира тринадцать.
– Квартира-то двенадцатая, – поправил дядя Коля, – в тринадцатой-то я живу.
– Как? – сказала я.
Я уже полтора года жила на четвертом этаже, тринадцатая квартира, дверь налево. Взметнув взор к номеру на двери, я увидела цифру 12. Первый подъезд, четвертый этаж, дверь налево. Во всех панельных пятиэтажках хрущевского типа такая квартира имеет тринадцатый номер.
– А первая квартира тогда где? – спросила я глупо.
– Там, – ответил дядя Коля и показал в пол.
Медленно-медленно отошла я от двери. Медленно-медленно стала спускаться по ступенькам.
– Так вызывать мне спасателей? – послышался откуда-то из далекого далека голос старушки Антонины.
Этажом ниже я нашла причину нумерологической аномалии: на лестничной клетке располагались не четыре, а три квартиры: девятая, десятая и одиннадцатая. Там, где обычно находилась еще одна дверь, стена была ровной, выкрашенной до половины ядовито-зеленой, как во всем остальном подъезде, краской. Я прикоснулась к ней. Стена как стена.
Все так же медленно, чтобы пол не ушел из-под ног, я вышла во двор.
Руки скользнули в нагрудные карманы, и в одном из них обнаружился телефон. Ослабевшими пальцами я нажала нужные кнопки, и приветливый женский голос сказал мне: «Аппарат абонента находится вне зоны действия сети. Попробуйте позвонить позднее».
