Текст книги "Куда пропали снегири?"
Автор книги: Наталия Сухинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Осторожно, боясь навредить Рустику, объяснила ситуацию пославшему меня «на дело» монаху. Приехала через неделю, и, Боже праведный, навстречу мне с большой плетёной корзиной, наполненной румяными булками, шёл маленький послушник, путающийся в длинном, не по росту, подряснике. Рустик!
Узнал. А уж когда вытащила из сумки шоколадку и два банана, разулыбался до ушей. Его определили на кухню. Там и сыт будет, и поможет по силам: столы протрёт мокрой тряпкой, хлеб в хлебницах расставит. Рустик оказался проворным, сообразительным. Только через три дня украл банку шпрот. Спрятал под подрясником. А банка и выкатилась прямо под ноги трапезарю, всё тайное стало явным.
– Иди на исповедь, кайся, – благословил трапезарь.
Рустик заплакал, опять стал рассказывать про больную мамку, ей надо питаться хорошо, шпроты для неё нёс.
Кто она, эта таинственная Рустикова мамка? Опять меня просят в Лавре, поищите её, пусть придёт, надо с ней поговорить, мальчику десять лет, а он нигде не учится, слабенький. Долго ходила я среди нищих, всё искала мамку. Да разве найдёшь? Спросишь – сразу насторожатся. А молча как вычислишь? Подошла к одной молодой, с заплывшими от спиртного глазками, нищей. Стала расспрашивать о сыне.
– В интернате мой Коля, в интернате. Я вот денег тут соберу и поеду к нему, уже написала: «Сынок, жди, скоро буду...», – женщина тараторила, а сама не спускала глаз с моей сумки, ждала.
Ничего не узнала. Но зато вечером мы с Рустиком долго сидели на скамейке у Успенского собора. Он, мне показалось, стал доверчивее:
– Я прошлым летом машины мыл. Купил нам с мамкой три килограмма риса, гречкой запасся на зиму. Но меня прогнали, там своих много. Мамка, правда, гречку продала, водки купила. Она больная, она не хочет пить, а пьёт, есть такая болезнь. Я ей говорю, давай отвезу тебя в больницу, а сам устроюсь туда санитаром, буду полы мыть в палате. Не хочет...
Рустик долго рассказывал мне о своей горемычной жизни. Было в том рассказе что-то особенное, он ни разу свою мамку не попрекнул. Он очень любил её, он бросался ей на помощь, ограждал от бранных слов, готов был ради неё на всё и со вздохом, с печалью сокрушался: «Вот только она не хочет».
Как в его маленькое сердце вмещалась такая большая любовь? Что же это за женщина такая, которая в запоях, гулянках, непотребстве была способна сохранить в ребёнке чистые и глубокие чувства к себе?
Рустика полюбили в Лавре. Его приучали к утренним и вечерним молитвам, читали ему «Детскую библию», один батюшка подарил ему большую коробку конфет, которую Рустик мгновенно спрятал под подрясник – мамке, болеет...
Но вот две недели пролетели. «Командировка» мальчика подошла к концу. Ему предложили остаться в Лавре, пожить, но он по-взрослому развёл руками:
– Домой надо. Загостился.
И опять бросается мне под ноги маленький вихрастый комочек:
– Подайте, Христа ради, на хлебушек.
– Здравствуй, Рустик! Как твоя мама?
Мальчик прячет глаза, приглаживает вихры:
– Болеет...
Потом он прижмётся ко мне и будет плакать навзрыд и горевать по поводу пропитых мамой новеньких кроссовок. Его приодели в Лавре из гуманитарки, а кроссовки приглянулись так, да ещё и впору пришлись, что он пустился в пляс прямо перед Смоленской церковью.
– Рустик, ты в монастыре!
– Господи, прости, – перекрестился Рустик.
Нет кроссовок. Всего два раза и надел. Горько плачет мальчик, а я глажу его по голове и говорю дежурные слова:
– Не расстраивайся, вырастешь, заработаешь себе на кроссовки.
– Да, заработаешь, – всхлипывает Рустик. – А она пропьёт. – И тут же, спохватившись, что позволил себе что-то непозволительное по отношению к маме, добавил:
– Болеет. Такая тяжёлая у неё болезнь.
Мы не то что подружились, мы узнавали друг друга и немножко друг другу доверяли. Он по-прежнему побирался, выпрашивая «денежку на хлеб», профессионально-жалостливо протягивая к прохожим руку. Теперь он брал у меня и яблоко, и шоколадку, а вот других благодетелей ориентировал исключительно на наличные. Больная мамка обходилась ему всё дороже и дороже.
Было воскресенье. Народу на Красногорской площади перед Лаврой пруд пруди. Иностранцам люба пестрота посадского рынка с матрёшками, расписными яйцами, кружевами, деревянными игрушками. Они топчутся между рядов, прицениваются, фотографируются, радуются, как дети, экзотическим для них покупкам. Я шла через торговую площадь по своим делам и вдруг услышала крик и матерщину. Большой бородатый продавец матрёшек мощной своей лапищей хлестал по щекам худенького мальчика. Мальчик закрыл лицо руками, потом покачнулся и упал. Бородач несколько раз пнул мальчика ногой, выругался смачно и с удовольствием занял привычное место среди жизнерадостных глуповатых матрёшек. Рустик! Я бросилась к мальчику.
– Ваш? – грозно спросил матрёшечник. – Стащить хотел товар, хитростью взял – «Дяденька, покажи», – а сам незаметно с прилавка. – И ещё раз грозно спросил:
–Ваш?
– Какая разница? – огрызнулась я. – Вот только кто позволил вам распускать руки?
Мы быстро ушли с торговой площади. Под одинокой берёзой у голубиной кормушки перевели дух. Рустик смотрел на меня весело, его чёрные живые глазёнки озорно посверкивали.
– Ну, дал он мне... А мне его матрёшки без надобности. У меня вот... – он раскрыл ладонь. На ней лежала небольшая изящная брошка. На чёрном фоне белый профиль мадонны в лёгком, будто кружевном обрамлении.
– Мамке взял. У неё день рождения, а к матрёшкам я нарочно подошёл, отвлёк того, с брошками...
Что я могла сказать ему? Что воровать грех и что чужое берут только совсем опустившиеся люди? Он всё знает лучше меня. Конечно, попытку сделала:
– Давай отдадим. Хочешь, я сама отнесу?
– А мамка без брошки? У неё день рождения! Нет, – Рустик мотнул вихрастой головой так твёрдо, что я отступилась.
А через три дня, говорят, он опять барабанил ночью в монастырские ворота. Плакал, просился пожить. Его, конечно, пустили. Опять обрядили в длинный подрясник, и он стал вытирать клеёнку на столах в рабочей столовой. А брошка? Не пошла впрок ворованная бижутерия. Брошку с мадонной хотела мамка продать, а её никто не покупал, и мамка, не протрезвевшая после вчерашнего, растоптала её в злобе своими тяжёлыми ботинками. Рустик бросился спасать брошку, но мамка отдавила ему ногой палец.
– Видите, опух? Больно...
И опять никакой обиды. И опять я смотрела на маленького несчастного человечка с удивлением. Я завидовала его беззлобному сердцу, его такой жертвенной, такой редкой любви.
А потом мамку лишили родительских прав, и, по договорённости с городскими властями, Лавра решила отправить мальчика-побирушку в вологодское село, где создана православная община и где живут такие же, как Рустик, неприкаянные дети. Там их учат считать и молиться, писать и катать свечи, читать и не держать на людей зла. Многому научат там Рустика, а не держать зла он и так умеет.
Он долго не соглашался ехать, всё горевал о болящей мамке, которая без него пропадёт. Опытный батюшка потихонечку подготовил Рустика к отъезду:
– Ты должен помогать маме не копейками на водку, а молитвой. Вот выучишься, может, Бог даст, семинарию закончишь, возьмёшь её к себе, а пока ей лечиться надо. Сам говоришь, болеет...
Уехал Рустик. А мамка ищет его теперь повсюду, потому что совсем стало невмоготу без сыновних «гонораров». Говорят, приходила в Лавру скандалить. Говорят, очень страшная, почти чёрная, с ногами в болячках, пропахшая мочой, в рваных калошах на босу ногу. Хорошо, я не встретилась с ней. Не смогла бы, наверное, пройти мимо и не бросить ей в лицо резкую и обидную правду. Рустик мог. Он мог любить её, добывать пропитание, промышлять ей среди торговых рядов брошку с мадонной ко дню рождения, мог одаривать её любовью, сочувствием и – жалостью. Рустик, любящий свою мамку. Маленький побирушка с чутким сердцем преданного сына.
Разглядит ли она когда-нибудь, хоть с похмелья, какой великой любовью одарил её Господь? Ужаснётся ли её сердце в страшном прозрении? Никто не знает этого. И никто не знает, где Рустик. Батюшка благословил молчать, чтобы не узнала мать, не поехала, не стала умолять сына вернуться. Он не выдержит, он бросится ей на помощь, опять станет мыть машины за гречку и просить денежку на материнский пропой.
Фантазёр Рустик. Слишком сера и неприглядна была его жизнь, вот и разрисовал её красками поярче. Мамка артистка, поёт, самого его окрестила, а он хулиганил, батюшку обижал. Если бы окрестили, не назвали бы Рустиком.
Но вот недавно я нашла в православных святцах имя – Рустик. Оказывается, есть и переводится с латинского – «деревенский». Значит, не соврал, значит, крещён. Деревенский Рустик, живущий в православной общине в вологодском селе. Хочется верить, что он сумеет полюбить неспешную сельскую жизнь, ведь у него чуткое и настрадавшееся сердце. Сердцем своим чистым он вымолит исцеление своей любимой мамке, и несравним будет тот подарок ей ни с какими даже самыми дорогими брошками.
КУДА ПРОПАЛИ СНЕГИРИ?
В натопленной горнице в два окошка с белыми крахмальными занавесками, с маленьким столом под чистенькой клеёнкой, с пёстрыми половиками от порога к кровати, спит девочка. Вернее, даже уже не спит, а хитро хмурится, лишь только заслышит бабушкины шаги.
Два раза хитрость удавалась. Бабушка подходила, глядела на спящую внучку.
Жалко будить – уходила. А в третий раз...
– Вставай, Катюша, вставай, моя хорошая. В школу-то пойдёшь сегодня, или, зайдёт Павлик, сказать пусть без тебя идёт?
Катюша жмурится, но уже одним глазом. Ей очень надо посмотреть, как улыбается бабушка. Вставать не хочется, под тёплым одеялом куда как хорошо. Ещё минуточку... А бабушка подходит к окошку, поднимает край занавески и ахает:
– Снегири! Снегири прилетели! Да какие важные сидят, да какие солидные, вот ведь красота, и создал Бог красоту такую...
Катя стремительно соскакивает с кровати. Шлёп-шлёп босыми ногами к окошку. Снегири! Нет снегирей.
– Ну, бабушка, опять ты пошутила... – обиженно надула губы Катюша.
– А как тебя ещё поднять? – смеётся бабушка. – Да прилетят твои снегири, прилетят, никуда не денутся.
Катя собирается в школу. Она уже совсем не хочет спать, весело снует по горнице и на бабушку не сердится. Это она всегда так – чтобы Катя встала. Но очень часто снегири действительно сидят на яблоневой ветке перед окном. Тогда Катя прижимается носом к стеклу и шепчет тихонько: «Бабушка, их пять, нет, шесть... Бабушка, красота-то какая».
Сегодня они появились аккурат к Катиному чаю. Бабушка налила ей в большую кружку чаю с молоком, отрезала большой кусок пирога. И вот они – снегири. Уселись на голых ветках, горят фонариками.
– Сказала же, никуда не денутся, – бабушка сама любуется снегирями.
Но хлопает дверь, сосед Павлик в нахлобученной на глаза шапке вваливается в дом, краснощёкий от утреннего морозца.
– Почто не одетая? Ждать не буду. Смеётся Катя:
– Пошто! Кто так говорит – пошто! А ещё четверка по русскому. Надо говорить – почему. А сначала поздороваться: здравствуйте, Варвара Семёновна, здравствуй, внучка её Катя!
Павлик молчит. Он всегда так – с Катей не спорит, но и не обращает внимания на её вечные придирки. Павлик деревенский, он родился здесь, в Матрёнино, и никуда отсюда не уезжал. А Катя городская, она с родителями живёт в Москве, но родителей на четыре года послали в командировку на Кипр. Катю привезли к бабушке, в Вологодскую область. Кате здесь нравится, с бабушкой они ладят, в школе проблем особых нет, живут себе и живут, родители деньги присылают, посылки. Бабушка немного на родителей ворчит: зачем девочке столько одежды, свитер не свитер, куртка не куртка, нехорошо перед другими-то выставляться, другие ведь не могут. Права бабушка, Катя сколько раз уже ловила на себе завистливые взгляды подружек. Но очень уж хочется надеть обновку.
– Бабушка, вырасту же, мала будет!
Бабушка вздыхает. Пожалуй, это единственный конфликт с внучкой. А в остальном, не разлей вода. И посмеются, и погорюют, и посекретничают. А время, оно летит быстрее, чем хотелось бы. Вот уже Кате шестнадцать лет.
– Вставай, внучка, снегири-то сидят на ветке, ждут, хотят тебя с днём рождения поздравить.
Катя опрометью бросается к окну. Загадала: если правда – снегири, получит она сегодня поздравление, которого очень ждёт. Не от родителей, они уже поздравили Катю. Особое поздравление ждёт от Миши Марьина, студента института культуры. Летом он приезжал к родственникам в соседнее село Агапово, они познакомились на дискотеке. Миша высокий и черноглазый, не то что Павлик, белобрысый и с веснушками. И говорит грамотно. Но главное совсем не это. Главное, Миша – гитарист. Он сам сочиняет песни и поёт, голос у него – заслушаешься. Миша сразу выделил Катю из деревенских девочек, и когда девчонки уговаривали его спеть, он пел и смотрел на Катю.
Катя светилась. Миша не скрывал своего к ней расположения. Пришло Катино счастливое время. Она перетряхивала свои «кипрские» наряды, то распускала волосы, то собирала их в замысловатый пучок и -очень поздно приходила. Конечно, пошли разборки с бабушкой. Та по-прежнему подсаживалась к ней перед сном на кровать:
– Катюша, милая, покажи мне своего ухажёра. Пригласи его к нам, что ты его прячешь?
– Что на него смотреть, – отмахивалась Катя, – человек как человек, образованный, воспитанный, с Пашкой не сравнить. И вообще я спать хочу.
Бабушка обижалась. А сегодня – снегири! День рождения! Катя загадала... Собрались девчонки из класса, Павлик пришёл, ещё два паренька. Сложились и подарили Кате хрустальную вазу. Посидели, попрыгали под магнитофон, объелись бабушкиными пирогами. А Катя всё прислушивалась к шагам, не почтальон ли, не с телеграммой от Миши? Вечер уже... Шаги. Катя смотрит на дверь. Вот на ступеньках терраски отряхивают снег, вот стучат, вот входят. Миша?! Воротник куртки запорошен снегом, в кожаном потёртом чехле гитара, смеющиеся глаза, розы. Он укутал их в несколько слоев газет, а когда достал и протянул Кате... Роскошные, бледно-розовые, они совсем не помёрзли, они мгновенно впитали в себя деревенское тепло, изысканные бутоны расслабились, горница расцвела от них райским садом. А как расцвела Катя! Она стояла с розами в руках, тоненькая, в короткой пышной юбочке, с волосами, струящимися по плечам, с глазами, из которых выплёскивалось счастье.
– Здесь живёт самая красивая девочка на свете? Я принёс ей цветы, новую песню и своё сердце...
Гости после Мишиных слов поникли. Его изысканность, эти розы, такие нелепые в простеньком доме с домоткаными половиками по полу и клетчатой, затёртой до белесых пятен клеёнкой на столе, эти слова, будто не вольные из сердца, а из какого-то средневекового романа, всё это сконфузило гостей и они стали собираться.
– Нет! – Катя метнулась к гостям. – Не уходите, прошу вас, мы сейчас будем петь под гитару. Да, Миша, ты сыграешь нам?
Она поставила цветы в вазу, подаренную одноклассниками. Принялась смущённо убирать со стола грязные тарелки, куски пирога, метнулась к полке с чистой посудой, потом умоляющим взглядом посмотрела на бабушку: выручай...
– Никуда никто не пойдёт. Надо гостя накормить сначала, гость с дороги. Вот холодец, вот пирожки, салатик. А песни потом будете петь, успеете.
Поели. Миша стал настраивать гитару, запел, без стеснения устремив взор на Катю. Она смущённо опустила глаза, гости тоже. Решили погулять. Ушли, а бабушка, собирая посуду, всё пыталась понять, почему так неспокойно у неё на душе. Миша не то что не понравился ей, он был каким-то чужим, почти инопланетянином, залетевшим в их прихваченное морозцем Матрёнино по случаю, по ошибке. В нём была какая-то натянутая деликатность, что-то ненастоящее, придуманное. Это так заметно, но Катя! Миша для неё свет в окошке, особенно теперь, когда он ради неё приехал в такую даль, да ещё эти розы, да ещё эти песни. Неспокойно на душе у Варвары Семёновны. Холодец наварила. Его особенно и не ели, раскис в глубокой тарелке. Одна розочка-то Мишина прямо в холодец склонилась, видать, прибило её морозом. Неспокойно на сердце. А как сказать? Разве послушает... Кто из них сейчас слушает, сами грамотные, сами всё знают. Родители далеко, им и забот мало, а она-то рядом. Не дай Бог, беда, как оправдается, как будет им в глаза смотреть.
Катя пришла под утро. Тихонько юркнула под одеяло, спала долго, до полудня. А встала, была весела, возбуждённо рассказывала:
– Мы, бабушка, до утра гуляли. Сначала пошли в Агапово, Миша сказал своим, что приехал, а то ведь он сразу ко мне, не предупредил, из Агапова опять к нам, так всю ночь и ходили.
– А ребята?
– А ребята домой ушли, замёрзли... – Катя отвела глаза.
Она бесцельно бродила по дому. Поменяла воду в розах, долго смотрела в окошко.
– Бабушка, а снегири утром прилетали?
– Прилетали...
Она скучала. Миша приезжал всего на один день, поздравить Катю. Потянулись такие обычные, такие долгие зимние будни. Катя ждала писем, нервничала, срывалась на бабушку. Писем не было, несколько раз она ходила звонить на почту, но скорее всего не дозвонилась. Она сторонилась Варвары Семёновны, совсем не разговаривала с ней, злилась. Бабушка и не заводила разговор о Мише, как Божий день было ясно – Катя не хочет этого разговора.
И вот первая весточка злой, надвигающейся беды. Катю затошнило. Сначала она в недоумении рассуждала вслух, чем это она могла отравиться. Потом вдруг притихла, испуганно затаилась, стала плакать по ночам. И бабушка стала плакать. Тоже втихомолку. Но плачь, не плачь, а разве уйдёшь от разговора?
– Катя, деточка моя, не терзай себя. Раз уж случилось это, ничего не поправишь. Напиши письмо Мише, сообщи ему, вас распишут, когда такое бывает – расписывают.
– Бабушка, – Катя подняла на неё заплаканные глаза, – бабушка, я ему звонила два раза, а писем написала, знаешь сколько... Он не хочет разговаривать, он меня... разлюбил. Говорит, ему творчеством надо заниматься, а тут я со своими проблемами.
– Я ему покажу творчество! Соблазнил девочку, душу чистую, доверчивую, а теперь творчество. Вот поеду в институт к нему, расскажу про его творчество!
– Только попробуй, – Катя смотрела на бабушку жёстким взглядом. – Только попробуй, пожалеешь...
Варвара Семёновна испугалась. Что надумала Катя? Ой, беда, а родители далеко. Но бабушка, желая, видимо, облегчить свою душу, написала письмо мне в редакцию. Большое, подробное, обстоятельное. Она просила совета, спрашивала, может быть, не надо сообщать родителям, а может быть, наоборот, сообщить им сразу всё. Но Катя не разрешает, а как она, бабушка, пойдёт против неё, тем более сейчас, когда девочке и так несладко.
Долго я на письмо не отвечала, потому что разве имею право советовать? Чужая жизнь, чужая душа, которая, как известно, потёмки. А потом собралась всё-таки, купила красивую открыточку, написала, что желаю бабушке и внучке мира сердечного, без которого нам в нашей жизни никак не обойтись. Уже когда отправляла, заметила, что на выбранной мною открытке с деревенским зимним пейзажем – снегири. Вот ведь кстати! Я написала, что Катя, имея такую бабушку, одолеет все жизненные коллизии, и пожелала ей счастливого материнства. А вскоре получила от бабушки второе письмо... Вновь они оказались рядышком. Катя тянулась к бабушке, хранящей их тайну, бабушка всячески поддерживала внучку, попавшую в такую нежданную беду. Потихонечку она внушила Кате, что женщины рожали и раньше шестнадцати и надо обязательно ребёнка оставить. Ей, Кате, конечно, ещё учиться, но бабушка пока на ногах, вынянчит, родители материально помогут, Катя родит здесь, потом уедет в Москву, никто ничего не узнает. Катя заметно успокоилась. Они даже стали заводить разговор об имени. Если мальчик – Дениска, если девочка – Настенька.
Решили, что надо съездить на консультацию в город. Там хорошие врачи. Посмотрят Катю, подскажут, что и как.
Полдень. Варвара Семёновна сидит у раскрасневшейся печки и вяжет крошечные носочки Катиному первенцу. Уже отболело. Уже начался отсчёт новой жизни, в которой Катя не маленькая девочка, а будущая мама. А она, Варвара Семёновна, аж прабабушка. Ну и ничего, ну и вырастим...
Полдень. Катя сидит в очереди к врачу. Её подташнивает, но она уже немного приспособилась к своему положению и быстренько разворачивает карамельку. Конечно, сейчас врач обязательно спросит про отца ребёнка. Катя заготовила ответ: он в армии, вернётся, распишемся. Они с бабушкой всё хорошо решили: Катя родит, а как малыш подрастёт немного, уедет в Москву доучиваться, а малыш побудет в Матрёнино. Чем плохо? Свежий воздух, бабушкины заботливые руки.
– Фамилия?
– Анисимова Катя... Ой, Екатерина Леонидовна.
– Ну что, Екатерина Леонидовна, любишь кататься, люби и саночки возить.
– Мой муж в армии, вернётся, распишемся.
Женщина в белом крахмальном колпачке, кокетливо прихваченном блестящей заколкой, мила и обаятельна. У неё чёрные глаза, нос с лёгкой горбинкой, мягкий, даже вкрадчивый голос:
– Деточка, на какое число тебе писать направление?
– Какое направление? – Ещё столько времени впереди. Она ещё не знает число...
– На аборт, конечно.
– Нет! – Катя испугалась этого слова как нецензурного. – Мы с бабушкой решили...
– Деточка, успокойся. Хочешь, расскажу, чем кончатся ваши с бабушкой фантазии? Ты ещё не закончила школу, тебе надо доучиться, вряд ли это получится, если ты родишь. Это, во-первых. Во-вторых, мать-одиночка это как штамп в паспорте, на всю жизнь, вряд ли есть надежда, что ты с ребёнком устроишь свою жизнь, сейчас и без детей мыкаются. В-третьих...
Катя с ужасом слушала врача. И чем больше она говорила, тем больше понимала Катя, что она, врач, права. И что они с бабушкой большие фантазёры. Всё так хорошо придумали, напланировали. Да, да, сколько ей предстоит разных унижений, как она, например, с коляской выйдет первый раз на улицу... Все знали про их роман с Мишей, узнают и другое – Миша бросил её, она стала ему неинтересна. А мама, а отец? Ведь они ещё ничего не знают, они с бабушкой только собирались написать им письмо. Не знают. И – не узнают.
– Да, да, – тихо сказала Катя, – вы, наверное, правы...
– Вот и чудненько, вот и хорошо. Тебе, деточка, и откладывать не надо. У тебя есть деньги?
Деньги у Кати были. По дороге она заехала в соседнее село, где была почта, получила приличный перевод от родителей.
– Вот и чудненько...
Врач повела Катю узким коридором. Туда. Передала её маленькому злому мужчине, он прикрикнул на Катю, когда она заплакала от испуга. Он, наверное, торопился, то и дело поглядывал на часы. Кате сделали укол. Она видела какой-то страшный сон. На неё надвигались вытянутые фигуры без глаз, они шли на неё, как солдаты, строем, она уворачивалась от них, потом побежала. Только ноги будто приросли. Она не могла. Кричала...
– Не кричи, всё уже... Полежи полчаса. Небось не кричала, когда с парнем забавлялась, а теперь чего орёшь?
Катя увидела толстое одутловатое лицо пожилой женщины. Санитарка. С Катей началась истерика. Она рыдала, царапала ногтями простыню, задыхалась. Толстая санитарка накапала ей чего-то приторного. Катя затихла. Потом спала. Потом осторожно встала. К вечеру её уже отпустили домой, подбодрив, что всё прошло без осложнений. Она зашла в больничный туалет и посмотрела на себя в зеркало. Измученное, худенькое личико, бледное, с припухшими от слёз глазами. «Это я, – сказала Катя самой себе, – это я уже одна...» Какая-то доселе неведомая пустота ощущалась ею так явно, что она испугалась этого чувства. Она была одна. Без него, без того маленького комочка, которому не суждено было стать Дениской или Настенькой. Она ощущала его присутствие каким-то особым чутьём, он был, он диктовал ей свои условия, он подавал ей сигналы. Её и тошнило потому, что этого хотелось ему. Не тошнит. И аппетит теперь есть. На вокзале, у пригородных касс она купила себе гамбургер, запила холодным апельсиновым соком, опять вспомнила врача с вкрадчивым голосом, неряшливую, толстую санитарку. И – бабушку. Что она скажет ей, как всё объяснит? Решила: буду молчать. А потом что-нибудь придумаю.
...Катя обмела на крылечке снег с обуви. Вошла. Бабушка бросилась ей навстречу, захлопотала, засуетилась:
– Поешь, ведь целый день не евши, я уже все глаза проглядела. Почему поздно так, Катюша? Попала к врачу? Рассказывай.
Катя смотрела на бабушку и молчала.
– Что с тобой, Катенька? Уж не беда ли...
Она всё поняла, её мудрая, её самая лучшая на свете бабушка. Беда. Да ещё какая. Катя до этой самой минуты не понимала до конца свою беду. Но когда бабушка заголосила громко, запричитала: «Не уберегла, не уберегла девочку...» Кате стало страшно. Она кинулась к бабушке и стала уговаривать её словами той элегантной врачихи в белоснежном колпачке. Ей учиться надо, ей надо жизнь устраивать.
– Кто тебе сказал это? Кто?
– Врач. В больнице. Ей, бабушка, виднее. У неё таких, как я, знаешь сколько.
– Будь она проклята, – бабушка сказала это очень тихо и сама испугалась сказанного, перекрестилась, испуганно оглянулась на образа.
А потом Катя болела. Она не ходила в школу две недели, стресс дал о себе знать пониженной температурой и сильной слабостью. Бабушка заваривала ей шиповник, носила с другого конца деревни парное молоко. Они решили не писать родителям, зачем расстраивать их, всё равно уже ничего не изменишь.
И вообще они договорились не вспоминать о пережитом. Но всё-таки вспомнили два раза. Первый раз, когда Катя случайно нашла два крошечных носочка, один готовый, другой недовязанный. Они обнялись с бабушкой, опять поплакали. И опять повторяла бабушка: «Не уберегла...» А второй раз, когда Катя, проснувшись утром, долго смотрела в окно и спросила:
– Куда пропали снегири, бабушка? Давно уже нет, а раньше каждое утро прилетали.
Накрахмаленная занавеска, яблоневая ветка, голая и унылая на унылом ветру. Взрослая девочка ждёт ответа.
МУЖСКАЯ ЖИЗНЬ В ДОЛИНЕ ОЧАРОВАНИЯ
Смогли бы вы целый день от утренней зорьки до густых сумерек промолчать, будто воды в рот набрали? И не просто отсиживаясь в укромном местечке, а находясь «на юру», среди говорливого донельзя окружения, которое так и норовит развязать твой язык? «Обед скоро?» – спрашивают. «Ты пойдёшь в футбол играть?» – допытываются. А смогли бы вы целый день, от утренней зорьки до густых сумерек, маковой росинки в рот не брать, презреть завтрак, обед, ужин, довольствоваться только ключевой водицей, которая растекается по вашему изголодавшемуся животу, возмущённо урчит и беспокоится? А друзья при этом аппетитно хрустят ре-дисочкой, наворачивают по две порции ухи и предлагают тебе издевательски-великодушно: «Съешь полтарелочки! Ну и аромат, удалась ушица как никогда...» А смогли бы вы покинуть обжитую лагерную стоянку и удалиться на сутки в непролазные дебри да и просидеть там ночь у костра, стуча зубами от страха и холода?
«Непростое» испытание – скажете вы и хорошо подумаете, стоит ли соглашаться на такие экзамены. Православные следопыты из Краснодара тоже хорошо подумали. И – согласились. Теперь-то умилительно вспоминать, весело...
– Самое трудное – молчать. Я чуть-чуть не сорвался. Меня спрашивают, куда отец Евгений пошёл. Я уже и рот раскрыл... Спохватился, – у Антона Сапунова на рукаве синей форменной куртки рядом с эмблемой православного братства юных следопытов маленькая яркая нашивка: три изящных лёгких перышка. Молчальник, постник, отшельник.
Но теперь экзамены позади, молчать юным следопытам уже без надобности. Наоборот, надо как можно больше рассказать приезжему человеку, то есть мне, о следопытском житье-бытье. Рассказывают:
– Один раз на лагерной стоянке на нас смерч пошёл. Чёрные тучи, ветер гнёт деревья, а мы все – к иконе Матери Божьей бросились. Утих смерч, слава Богу, – вспоминает семиклассник Илья Курдюков.
– А помните, как мы панихиду на братской могиле в посёлке Кура-Цэце служили? Ночь, а мы все со свечами в руках, местные жители плакали, – это Катя Голивец.
– Почему, Катя, ты пришла в братство следопытов, у тебя была какая-то особая цель?
Девочка серьёзно смотрит на меня.
– Цель у нас у всех, наверное, одна – быть православными.
Да, ради этой цели пришли в братство православных следопытов и Антон Ушаков, Иван Дульнев, Надя и Илья Ященко. Ради этой цели собрал их всех под своим крылом иерей Евгений Иванов. Можно сразу поспешно возразить: не лучше ли приобщать детей к церкви напрямую, ходить на воскресные службы, поститься, изучать Закон Божий? Не окольным ли путём идут к православию юные следопыты, и вообще, допустима ли игра в православие, нет ли здесь подмены серьёзных понятий облегчённым вариантом забавы ради? Возражу сразу. Православные следопыты посещают храм Божий, выстаивают долгие службы, причащаются, соблюдают посты. Никаких послаблений для них нет. Раз уж назвался православным... Но всё дело в том, что воцерковлённые дети разобщены, а они живут в мире, где разобщённым легко пропасть. В классе, на улице, даже порой в собственном доме они одиноки, непоняты, благодатные начатки веры, бывает, чахнут под натиском злого и жестокого мира. Боксёры знают, что на ринг надо выходить после серьёзной тренировки. И чем сильнее противник, тем прочнее должна быть сталь налитых мышц. Следопытские лагеря в Краснодарской епархии – как раз тот самый ринг, где православные дети учатся смотреть в глаза миру без робости, учатся оставаться самими собой, бороться с искушениями, укрепляться в православной вере. Это ни в коем случае не игра в православие, а элементы игры используются здесь исключительно для воспитания необходимых жизненных качеств – честности, трудолюбия, скромности, умения встречать жизненные катаклизмы без паники и уныния, а с верой, молитвой, упованием на помощь Божию, готовностью понести любые невзгоды. Кто скажет, что это лишний багаж для наших инфантильных, расслабленных детей?
Я любовалась юными следопытами. Крепенькие, бодрые, шустрые, сообразительные. Никакого занудства, никакого противопоставления себя другим, невоцерковлённым детям. В них чувствовался особый вкус к нормальной, здоровой жизни, брезгливость к греху, умение постоять за себя и за православную веру.
Я всё никак не могла взять в толк, как мне называть детскую следопытскую организацию – клуб, общество, комитет, как ещё?
– Братство, – подсказали сами ребята. – Братство православных следопытов.
Храм «Всех Скорбящих Радосте». Праздничная воскресная служба. Настоятель храма отец Алексий Касатиков знакомит меня с молодым священником отцом Евгением Ивановым. Именно он руководит братством православных следопытов. «Отец Евгений – человек удивительный, – говорит настоятель. – Каждую свободную от службы минуту проводит с детьми. Сейчас лето, самое время следопытских лагерей. Он расскажет».
