Текст книги "Куда пропали снегири?"

Автор книги: Наталия Сухинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Когда она девять лет назад оформляла на Иру опекунство, Боже, сколько было подозрений и разборок.

– Вы хотите улучшить жилищные условия за счёт ребёнка, у вас же однокомнатная квартира, – сказала, зло сверкая очками, чиновница из департамента.

– Возьмите девочку вы, у вас трёхкомнатная. Дама утёрлась. Мы не любим не похожих на нас.

Мы подозреваем тех, кто ходит по другим тропинкам и читает другие книги, слушает другую музыку. Но больше нелюбви достаётся людям, совершающим поступки. Им обязательно напомнят насчёт крыши, которая поехала, снисходительно улыбнутся чудачеству. А ведь только у людей, совершающих поступки, нормальная, здоровая, естественная жизнь. Поступок-то – это нормально. Боль за другого – это здоровье. Жертвенная любовь – любовь истинная.

–   Мне скоро шестнадцать. Знаете, что я сделаю, когда буду получать паспорт? – спросила меня Ира.

Не дожидаясь ответа, сказала:

–   Я поменяю имя, фамилию, отчество.

Да, Ира, Ирина Михайловна Антонова, не знает родивших её папу с мамой. Говорят, они где-то обретаются. Бог им судья. Рядом другие. Наталья и Андрей. Их дом – её дом. Она под надёжным крылом, как цыплёнок под крылом наседки. Ну как назвать Наталью с Андреем приёмными родителями? Кто кого принял, кто кому приёмный, если в прожитой ими вместе жизни столько уже настрадались и нарадовались вместе. Ирочка была ещё маленькая, когда родители, уложив её спать, собирали посылку бастующим шахтёрам. Вдруг шлёпанье босых ног по полу, и Ирочка, сверкая хитрыми глазками, торжественно внесла в кухню припрятанные где-то до поры две банки сгущёнки, любимое её лакомство. И в сумку их, в сумку, бастующим шахтёрам тоже, наверное, хочется сладенького. А когда в дни путча «скандальная » женщина засобиралась на баррикады, Ира ходила рядом, плакала и повторяла:

–   Ну возьми, возьми меня с собой. Я в больнице хорошо научилась перевязывать. – И шприц в карман Наталье, новенький, одноразовый шприц.

А теперь скажите, разве не похожа дочка на маму? Да вылитая! Потому и быть ей с шестнадцати лет Инной Андреевной Будиной. Понимаю, почему Будиной, понимаю, почему Андреевной, а вот Инной... Хотя, что же тут не понять? Жизнь с чистого листа. Чтобы ничего не напоминало о прошлом.

В юности Наталья писала стихи. Когда она читала их, я сидела притихшая, потому что была в них удивительная, неброская, некричащая правда. Стихи совсем не походили на автора, они будто вырвались от неё, чтобы скорее зажить своей, независимой от Натальи жизнью. Но так не бывает. Стихи – это сам человек, как бы он ни скрывался, за какую бы крутизну ни прятался. Стихи были о пластилиновых человечках, запуганных, тревожных, готовых в любой момент перевоплотиться хоть в барашка, хоть в примитивную, вытянутую колбаску. «Не будь пластилиновым...» А как трудно им не быть, как трудно держаться собственным хребтом, собственными силами и собственной волей. Им проще, пластилиновым человечкам. А как трудно непластилиновым. Наталья читала стихи, а я удивлялась своему верхоглядству. Порыв к поступку не есть грех. Грех есть боязнь поступка. Не будь пластилиновым... Нет-нет, она не расслабится, она не станет пластилиновым человечком теперь, если уж раньше им не стала. Скоро лето, опять идёт кругом голова, куда вывезти Иру, как организовать так, чтобы там, где они будут с ней летом, был под рукой холодильник с хорошей морозилкой, где она сможет хранить обязательные для Ирочки препараты. И, конечно, где взять денег. А если как-то выкрутится и добудет, как отщипнуть от них и для того мальчика, что в больнице.

Она везла меня к метро, лихачка Наталья, легко лавируя среди потока машин, дымя сигаретой и реагируя на такого же, как она, лихача самым нетерпимым образом и крепким словом. Но вдруг начала опять читать стихи про пластилиновых человечков, сникла, затихла, приготовилась грустить. В ней всё рядом. Всё открыто. Она не умеет лицемерить и приседать в реверансе, закрывать глаза, чтобы не видеть чужую боль. Как не умеет щадить себя и рассчитывать на жалость. Но она умеет писать хорошие стихи и любить своих детей. Верно. Глубоко. Жертвенно.

НЕ ПОСЛУШЕСТВУЙ НА ДРУГА СВОЕГО

Труден этот разговор. Конечно, можно бы отговориться кругленькими (они всегда наготове) фразами, развести руками в сожалении, что нельзя, мол, объять необъятное. Но тогда зачем и огород городить. Лучше уж – без огорода... А труден разговор по единственной простой причине: хватит ли честности сказать о том, что болит давней болью под и без того изболевшимся сердцем, хватит ли честности и сил не переметнуться мыслью к чужим грехам. От своих собственных, на которые глаза бы мои не глядели.

Перед Великим постом есть замечательное воскресенье. Оно именуется православными людьми Прощёным, потому что в этот день мы просим прощения друг у друга, чтобы назавтра вступить в чистые воды Великого поста отмытыми собственным покаянием. В этот день особенно люблю бывать в храме. Люди преклоняют колена с кротким «прости». «Простите», – попросит и священник свою паству. «Простите», – говорим мы, даже незнакомым незнакомые. Именно в Прощёное воскресенье читаются в храме слова Спасителя: «Если вы не простите от сердца прегрешений друг другу, и Отец ваш Небесный не простит вам прегрешений ваших». С лёгким сердцем мы приходим в свои дома, готовые к подвигам начинающегося поста, к любым духовным испытаниям. А на кухне старенькая мама крутится у плиты, а в спальне под зелёным абажуром устроился в кресле муж, а следом влетает в квартиру разгорячённый уличными потехами сын. Близкие люди, за долгие годы совместной жизни услышавшие от нас много всякого и отлично знающие, как некрасиво наше лицо во гневе. Пришёл час сказать им: «Простите». Завтра пост. Сегодня – Прощёное воскресенье. Но только вот ноги упорно не идут к маме в кухню, не находятся слова для мужа, рука не протягивается, чтобы погладить по голове сына.

То, что было так легко и благостно с чужими, со своими превращается в муку мучительную. А почему, собственно? Потому что перед чужими какая уж такая наша вина? А перед своими мы виноваты. Мы очень виноваты перед теми, с кем делим крышу, трапезу, ложе. Именно потому (виноваты!) сердце горделивое противится и ищет лазейку. Помните, в школе? Набычившийся школяр стоит перед любопытствующим классом, а педагог с ножом к горлу:

– Ну попроси прощения, ну скажи: «Я больше не буду!»

Молчит школяр, упёртый мальчик, стойкий и молчаливый, как партизан. И – клич верного друга с задней парты:

– Да скажи. Саш, скажи – не буду, чего боишься-то? Оно бы лучше, конечно, сказать, да и отвязаться от настырной учительницы, а – трудно...

А нам-то как трудно. Взрослым людям, уж во всем, кажется, разобравшимся, знающим, что почём и что откуда. Маета наша от нашей собственной вины. В самой глубине души свернулась калачиком наша вечная «оппонентша» – совесть и толкается, толкается, и называет вещи своими именами. А в Девятой заповеди всё правильно и всё не про нас: «Не послушествуй на друга своего свидетельства ложна». Сразу видится комната с голыми стенами и столом. По одну сторону стола человек и по другую человек. Один говорит, другой записывает. Один фиксирует, другой предаёт. Послушествует свидетельства ложна... А нас в той комнате нет. А нас в той комнате никогда не было! Проскочим, значит, заповедь? Не зацепимся за край её своими расхристанными одеждами вечно спешащего человека?

Не проскочим. Потому что Господь, создавая человека, благословил его словом. А враг рода человеческого и здесь не отстал. Великое благо, отличающее нас от остальной созданной Творцом твари, обращает он на погибель человеку. Ложь, празднословие, клевета, навет, осуждение – это всё из дьявольского багажа. (Да и само слово «дьявол» означает «клеветник»). Но ведь празднословие, клевета, навет, осуждение – это ведь и из нашего багажа. У кого неподъёмный саквояж, у кого дипломат с секретным замком, у кого туго набитая авоська. Скверный язык наш грешит грехом не каждодневным, нет, ежеминутным. А ведь любим повторять Евангельское: «Не судите, да не судимы будете». А вот задуматься всерьёз боимся. Страшно увидеть в сердце своём чёрную бездну.

* * *

Он был красив, талантлив, богат и мог позволить себе выбирать женщин. Он и выбрал. Молоденькую практикантку после филфака, только год назад сыгравшую свадьбу с однокурсником. Девочка не устояла перед талантом, красотой и напором. Начался роман на глазах жаждущей зрелищ публики. Нас то есть. А летом они уехали на недельку в Гагры. Конечно, она сказала мужу, что у неё срочная командировка. Мы перемалывали косточки ей и посмеивались над её мужем. Мы обсуждали в подробностях их возвращение и обязательный цирк, который они будут непременно разыгрывать перед нами. Сначала придёт, как ни в чём не бывало, она. Потом он. Они поздороваются как чужие. Сколько воды пролилось на ту мельницу, пока, наконец, один из нашей конторы не встал и не произнёс негодующе: «Сколько можно болтать? Мы – пособники вранью, раз всё у нас шито-крыто».

Он встал, набрал номер телефона... её мужа. Они говорили недолго, что тут долго разговаривать. Потом положил трубку и сказал, почти извиняясь:

– Терпеть не могу вранья. Пусть суровая, но правда.

От этой правды всем стало не по себе. Сейчас, когда прошло много лет и след той девочки давно затерялся, не могу понять, почему не бросилась на телефонный аппарат, как на амбразуру, почему молчаливо согласилась на ту правду. Но ведь не против заповеди шёл тот правдолюбец. Не послушествовал на друга своего свидетельства ложна, наоборот, честно сказал, значит, выходит, не преступил заповеди, угодил Богу? Нет, не угодил.

Потому что во главу угла своей суровой правды поставил он осуждение. Ему бы в себя взор обратить, в своём бы грязном белье покопаться... Давний грех лежит за ту правду и на мне. Не звонила, не разоблачала, а толку-то? Сколько пустых разговоров поддержала, сколько грязных слов услышала и не содрогнулась. Правда была, праведности не было. Было осуждение ближнего, и совесть вот уже сколько годков не даёт покоя, не позволяет спрятаться за широкую спину того правдолюбца. Её, совесть, не обманешь, не оправдаешься, что не сидел за столом напротив следователя, не строчил доносов на ближнего. Буквальный смысл девятой заповеди – это тоже ведь наша хитрость проскочить «посуху» мимо Божьего гнева. Не лжесвидетельствовал? Лжесвидетельствовал. А если уж совсем по честному – предавал. Можно вспомнить, и вот они быстренько выстроились в затылочек собственные мои обиды. Когда меня осуждали, на меня лжесвидетельствовали, меня предавали. Если не остановлю этот бурный поток, всё остальное писанное будет о собственных моих обидах. Но я перешагну через этот спасительный водоём, в который можно погрузиться с головой и сладостно жалеть себя за перенесённое. Буду говорить о собственном нарушении девятой заповеди.

...Красивая, цветущая женщина, уверенная в себе, умеющая вершить дела и достойно нести по жизни свою гордую голову, Татьяна не была моей подругой. Но звонила, рассказывала о житье-бытье и обязательно жаловалась на здоровье. Меня раздражали её жалобы. «Кровь с молоком, а всё про свои болячки», позволяла я себе не раз, не два (множество!) в разговорах, пустых и глупых, со знакомыми. Опять звонила Татьяна, звала в гости, хлебосольно встречала, смеялась, рассказывала про поклонников, а у дверей: «Знаешь, так себя плохо чувствую, совсем слабею».

–   Влюбилась, вот и слабеешь, – глупая моя шутка избавляла меня и на этот раз от равнодушного сочувствия.

Потом она опять звонила, и, если звонок оказывался не ко двору (стирка, готовка, гости), я морщилась в нетерпении и раздражалась. Опять про болячки, нашла себе исповедника... Ни разу я ей не посочувствовала, потому что не верила. Капризничает женщина, привыкла быть на виду, привыкла, чтобы с ней нянчились. Зачем потакать? А она через месяц умерла от рака.

–   Мама умерла. В четверг похороны,– прогремел в трубке тихий голос Татьяниной дочери.

Какая мама? Какие похороны? Её отпевали в храме, и священник говорил проповедь про то, что все мы виноваты друг перед другом. Мне казалось, он смотрел на меня, и горел под ногами пол, пылали щёки краской жгучего стыда. Я не утешала её, а она так на это рассчитывала. Я даже не помолилась о ней ни разу как о болящей, не верила ей, осуждала. От моего многократного «прости» легче мне не становилось. Прожгла насквозь, кажется, строчка случайно открытой после похорон странички Достоевского: «Каждый перед всеми во всём виноват».

Эта печаль со мной. Конечно, она научила вглядываться в людей, стараться видеть в них то, что сокрыто за улыбкой, благополучием, шутливым тоном или косметикой. Но думаете, отучила осуждать и поддаваться соблазну вставить своё словечко в пустой разговор, вплести свою «неповторимую» нитку в гнусные пересуды? «Не осуждати брата моего...»

Проводила несколько раз эксперимент – засекала время, вот полчаса не буду никого осуждать. Пуск! Время пошло. Хватает (проверяла не единожды) от силы на семь минут. На восьмой, если уж не язык, так мысль сформулирует что-то такое непотребное, и бросаешь в ужасе никчёмное занятие, ужасаешься греховности своего изъеденного пороком сердца.

Слово всесильно. Чем выражаем мы добро, красоту, мудрость? Словом, конечно. Его созидательная сила известна исстари. Но им же, словом, то же добро, красота и мудрость разрушаются. Слово – это подозрение, злоба, ненависть, цинизм. Слово-благо. Слово-грех. Слово-лекарство и слово-яд. Слово-подвиг и слово-преступление. А потом уже заповедь – не осуди, не лжесвидетельствуй, не предавай.

Часто бываю в храмах. И часто в свете зажжённых на подсвечнике свечей перед прекрасным ликом Спасителя или Пречистой Матери Его вспоминаю удивительное место в Евангелии. Слепорождённый был исцелён Иисусом. Первое, что он увидел, когда прозрел – было прекрасное лицо Христа. Что сделал слепорождённый? Встал и пошёл за Учителем. Все мы слепорождённые. Потому что мало кому из нас с детства даровано было видеть Свет. И вот мы прозреваем, мы хотим пойти за Христом и идём туда, где всего вероятнее встреча с Ним. В храм. Но первое, что видим – искажённое лицо храмовой уборщицы, подтирающей пол. Ей наплевать, что вы прозреваете. Она только пол помыла, а вы опять ей – грязищу. И чуть ли не тряпкой в лицо:

–   Намазалась, платок-то надвинь, завлекать в ресторане будешь, ишь, вырядилась!..

Или в бок во время службы:

–   Как стоишь? Чего по сторонам-то пялишься?

И бегут «слепорождённые» из храма, вбирают голову в плечи от площадной брани и злых лиц. Прозрение откладывается на неопределённое время. Какая великая ответственность на православных людях, уже познавших Бога, прозревших, чтобы человек, пришедший в храм и увидевший вас первого, увидел ваше прекрасное лицо. Добрые глаза, мягкую улыбку, предупредительность и – любовь. Тогда человек встанет и пойдёт. Он поймёт, что мир, в который он вошёл осторожно и неуверенно – прекрасный мир. Мир, где его любят. А если нет? Если ваше лицо передёрнуто от гнева, а в руках мокрая половая тряпка?

Недавняя картинка. Присела женщина во время службы на раскладную скамеечку, которую принесла с собой. А другая, тоже далеко не молодая, ей:

–   Расселась... Я восьмой десяток разменяла, а она...

–   Не могу, не могу, матушка, вены у меня, только после операции.

–   Да чтоб вообще ноги у тебя отсохли. Грех-то какой, в храме уселась...

Ни много, ни мало – наотмашь, походя. А потом со свечой к иконе, к Причастию, покорно скрестив руки на груди.

Вот ведь как. И на лавочке судачим, и клевещем походя, и в храме не лезем за словом в карман. Только удивляемся искренне – почему всё так плохо в нашей жизни, нет нам покоя, нет мира в душе. Читаем в духовных книгах – был мир в душах святых отцов, пустынников, затворников, а у нас нет. А ведь несладко живём, где же награда? Не ждать нам награды. Потому что, дыша смрадным воздухом грехов, висящим над нами густой, зловещей тучей, мы отравляем свою плоть и кровь и в первую очередь сеем разор в душе, а где разор, там ли искать мира...

Вот и я «сподобилась». Вместо того, чтобы стоять в храме и ничего не видеть вокруг себя – молиться и каяться в грехах, смотрю по сторонам на этих злых старух, возмущаюсь их ненавистью к ближним, забыв, что этим только усугубляю и без того многочисленные грехи осуждения. Тут засекай время, не засекай – всё без толку. Очень уж тороплюсь, боюсь, вдруг не успею, и придёт та старушка домой неосуждённая. Успела. И в другой раз успею. Если забуду слова Священного Писания: «От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься». Что ещё, казалось бы, надо? Коротко. Ясно. Доходчиво. А мы скорее высшую математику одолеем, чем арифметику с её вечным и бесхитростным дважды два.

НЕ ПОЖЕЛАЙ ЖЕНЫ ИСКРЕННЯГО ТВОЕГО

«Золушка»! Сказка красивая, удивительная. Мода на неё не проходит и не пройдёт никогда, потому что от поколения наших прапрабабушек до поколения наших внуков ничего в сущности не изменилось в человеческой душе. Так же жаждет она любви, чудес, справедливости. Но я признаюсь вам в своём далёком детском грехе, когда, сидя в партере московского театра, страдала от жалости не к хрупкой, измазанной сажей девушке, а к её сестре, тщетно пытающейся натянуть на свою пухлую ногу хрустальную туфельку. Она на сцене с отчаянием: «Попробую ещё...» Я в зале, вдавившись в кресло, просила про себя: «Попробуй, потерпи, сначала больно будет, потом разносишь». Но чуда не произошло. Это уже потом, много позже усталым сердцем поняла я простую истину французской сказки: хрустальные туфельки не разнашиваются. И если твоего размера у принца нет, отступись, не терзай душу, не набивай себе мозоли.

Но одно дело понять, другое – жить с этим пониманием. И мы всю жизнь (не в коня корм, не на пользу наука) пытаемся напялить на себя и носить с достоинством то, что нам не принадлежит. Недавно один уважаемый человек попросил растолковать, как понимать написанное в Священном Писании: «Не пожелай жены искренняго твоего, не пожелай дома ближняго твоего, ни села его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всего, елика суть ближняго твоего».

–   О чём это? Не пожелай жены... это вроде о прелюбодействе, дальше – осла, вола, скота – вроде о том, что красть грех... А дальше?

–   Дальше о зависти.

–   О зависти? Если так, то все мы грешим, – обрадовался мой собеседник. – Ну скажи, ты знаешь такого, который другому бы не позавидовал?

Не знаю. И согласна полностью с тобой, человек уважаемый. Все мы грешим против десятой заповеди, впечатанной в скрижали. Грешим легко, походя, играючи, потому что даже грехом не считаем эту самую зависть. Все как один измазаны, а когда все как один, считай – никто. Вернее, не совсем так. Все как один грешим и все как один в этом не сознаёмся. В зависти сознаться конфузно как-то, мы даже придумали для себя спасительный термин «зависть белая». Я тебе белой завистью завидую – почти благородство. А по сути – лукавство. Зависть одноцветная. Цвет её одинаково не личит ни одной душе. Но лукавая душа, таясь и оправдываясь, бросается реабилитировать себя, вот и шьёт по чёрной зависти белыми нитками. Но кто не переживал спасительной сладости подушки, когда, натерпевшись, накривлявшись и тайно назавидовавшись днём, мы давали волю своему истинному чувству: честной зависти. И спрашивали себя – почему, зачем всё мимо меня, всё не для меня, всё не считаясь со мной. Десятки аргументов в нашу пользу подсказывала услужливая память, становилось всё горше и горше. А наутро, просохнув от слёз, мы опять выходили на сцену лицемерного спектакля, где изо всех сил играли роль никогда никому не завидовавшего человека. Если только белая зависть, если только белая...

Богатство, счастье, здоровье, красота, способности, успехи – как многолика жизнь, так и многолика зависть. Если дал нам Господь здоровье, но не дал красоты – завидуем красивым. Наградил способностями, но не дал богатства – завидуем имущим, а если у нас дом – полная чаша, отменное давление, если свежий цвет лица, дети наши устроены и мы на вершине успеха, всё равно мало. Хочется быть на виду, поучать, втолковывать неразумным разумное. Объять необъятное ещё никому не удавалось. Господи, как же всё просто! Потому и нельзя объять необъятное, что оно, это необъятное, необъятно. Так зачем и копья ломать? Живи достойно, сверяй поступки с совестью, корректируй их в сторону совести и объять старайся только объятное, только то, что тебе благословлено Создателем нашим объять. Правда, просто? Но глаза сами косят в сторону соседской калитки, за которой и помидоры на грядке крупнее, и земля чернозём, и гости покруче и пореспектабельнее.

Господи, прости нас! Во что превратили мы жизнь свою? Жизнь, дарованная Тобой как великая милость, для нас извечное казино. «Ваше благородие, госпожа Удача», не проходи мимо, как не прошла ты мимо моего ближнего. Я тоже человек и тоже жажду тебя... А если ты пройдёшь мимо, тогда уж пройди и мимо ближнего, иначе мне не понести эту вопиющую несправедливость.

Вспомнила притчу. На этот раз такую. У одного крестьянина было большое стадо гусей, штук двенадцать, жирных, упитанных. А у его соседа один, да и тот грязный, тощий. «Господи, – возроптал сосед, – где же справедливость, у меня один гусь, а у соседа двенадцать, что же Ты, Господи, допускаешь такое?» – «Хорошо, – сказал Господь, – отныне у тебя будет двенадцать гусей...» – «Нет, – взмолился человек, – сделай лучше, чтобы и у соседа был один».

Вот она, сущность нашей изъеденной грехом зависти души. Не порадоваться приобретённому, а отпраздновать праздник грустной удачи – не ты поднялся до ближнего, а ближний пал до тебя. Но как исхитриться пресечь в себе этот вечный, этот вещный зов? Как научиться не страдать от недоступности умопомрачительных витрин, а проходить мимо них с гордо поднятой головой, даже не скосив глаза в сторону ценника? Мы не знаем, знают святые отцы. Те самые, у которых и подрясника-то на смену не было, но которые имели что-то такое, что легко парит над нашими и соседскими натужно гудящими холодильниками, над нашими и соседскими утрамбованными шкафами.

Вспомним. Со всех краёв стекались благополучные, богатые, респектабельные, власть имущие люди, хозяева жизни, к бедному, неимущему, убогому, как он сам себя называл, Серафиму Саровскому. Не гнушались его истёртыми сандалиями, нечёсаной бородой, шли к нему с единственной просьбой: «Помоги, нет покоя в душе, всё есть, а покоя нет, бессонными ночами такое думается, плохо на сердце, плохо, суетно». Это они, те самые, коим завидуем мы, чьё неблагополучие – желанный свет в нашем окошке. А он им: «Радость моя...» Всех называл так, ко всем так обращался. «Радость моя, – говорил, – стяжи мирен дух, и возле тебя спасутся тысячи». И они, благополучные, важные, солидные, плакали как дети под его простенькой епитрахилью, когда молился над ними, возлагая на их грешные головы свои целительные руки.

Стяжи мирен дух – как просто, оказывается. А для этого уверуй, что для спасения твоего, стяжания духа мирного не надо тебе ровным счётом ничего из твоей казны житейской. Подними голову к небу от земли суетной и испроси у Господа сил.

Сейчас в монастырях наших российских много подвизается монахов, оставивших мир, в котором они, по нашим меркам, очень даже преуспели. Профессора, учёные, писатели, дети дипломатов, у которых было очень счастливое детство и безбедная юность. Но они ушли из мира и не пожелали ни своего, ни чужого осла, ни своего, ни чужого дома, ни своего, ни чужого благополучия. Да, конечно, можно скептически улыбаться, глядя, как идут они в тяжёлых сапогах, заметающей пыль рясе на монастырское послушание. Чего не хватало им, безумцам? Это если взять за основу свой убогий, кажущийся таким глубоким умишко. А можно всмотреться в них или даже остановить, спросить, но не выставив вперёд свой живот, а смиренно, извинившись. Они ответят. Они не пройдут мимо. И если о своей жизни не расскажут (у монахов это не принято), то обязательно поведают об образчиках высоких, богоугодных, чистых. Вы узнаете, как раздала всё своё богатое имущество Ксения Петербургская и взвалила на себя великий груз юродства, как ушёл в лес из боярской семьи Сергий Радонежский, как презрел земную роскошь Прокопий Праведный, как посвятила себя убогим и нищим Елизавета Фёдоровна, великая княгиня. Мы убедимся – есть другое мироощущение, отношение к жизни, к её богатству и её нищете, есть некая тайна для нас в этих прекрасных судьбах. Если мы что-то пока не в силах постичь в них, это не от того, что они чудаки и безумцы, а от того, что мы духовно немощны и духовно нечисты.

Каждый вечер перед сном православные люди читают обязательные вечерние молитвы. «Так уж и обязательные, – могут возразить мне. – А если наломаешься за день, без рук, без ног, то и тогда ползком к зажжённой лампаде? Не есть ли это фарисейство?» Не есть. Если, конечно, стоя перед иконой и бубня под нос слова молитвы, мы не будем мысленно подсчитывать, за сколько баксов справила очередную шубу тётя Соня из сорок второй квартиры. Вечерняя молитва необходима всем нам, и вот почему. Каждый день мы исповедуем перед Богом в этой молитве свои грехи. Господь ждёт нас к Себе раскаянными и готов по любви милосердной простить нам содеянное «делом, словом и помышлением». Никто не знает своего часа прощания с жизнью, именно так устроено мудростью Божией. И, каясь ежевечерне: «Господи, в покаянии приими мя», мы тем самым готовимся предстать перед судом Божиим не застигнутыми врасплох, а покаявшимися. А вдруг Господь призовёт нас ночью и сегодня вечером мы последний раз стоим на молитве? Неверно деликатно молчать об этом, неверно отмахиваться от разговоров о смерти. «Надо помнить час смертный», – говорят святые отцы. Многие подвижники даже спали в собственных гробах, дабы не забывать о смертном часе. А будешь помнить о нём, такой ерундой покажется количество гусей у соседа.

Так вот есть в вечернем исповедании грехов и такое: «Доброту чуждую видел и тою уязвлен был сердцем». Или: «Греху брата моего посмеялся». О чём это? О нарушении всё той же десятой заповеди «Не пожелай жены искренняго твоего». Отправляя нас в греховную земную жизнь, Господь знает, как нелегко будет доставаться нам чистота сердца. И он даёт нам поддержку, подпорку такую, костыль, который, если захотим, конечно, поможет нам устоять и не потерять равновесия. Вот и молитва – в поддержку. С молитвой мы привыкаем каяться, молитва открывает нам наши грехи и наше несовершенство. Не только самим грешить грешно, но и над грехом брата смеяться. Сердце своё уязвлять добротой другого. Чтобы заглянуть в своё сердце, необходимо мужество. Потому что столько там всего, ужаснёшься! Но и здесь Господь даёт нам подпорку. Есть в православной церкви великие наставники покаяния. Это святая Мария Египетская, святой Андрей, архиепископ Критский, преподобный Ефрем Сирин. Именно им молимся мы, чтобы дали силы покаяться всерьёз. Мария Египетская, ужаснувшись греховности своей жизни, ушла в Египетскую пустыню, и Господу было угодно возвести её за искреннее покаяние в лик великой подвижницы святой. Андрей Критский составил удивительный покаянный канон, который читается Великим постом, а Ефрем Сирин – автор известной всем великопостной молитвы. Помните, у Пушкина «Отцы-пустынники и жены непорочны»? Он говорит именно о ней, о молитве Ефрема Сирина: «...всех чаще мне она приходит на уста и падшего крепит неведомою силой».

Крепит падшего. Меня, тебя, его, их, нас всех, прилепившихся к земному бытию, как единственному и вечному, всех, стремящихся обскакать ближнего и порадоваться его нерадостям. Всех, желающих и жены искренняго своего, и вола, и осла, и дачу, и Канарские острова, и президентское кресло, и подобострастно согбенные спины, и клубнику зимой, и лыжи летом, и «жувачку» с вкладышем, много «жувачек» и много вкладышей, и хрустальную туфельку на отёкшую от долгого бега по жизни ногу. «Хотеть невредно!» -восклицаем мы. Вредно, да ещё как. Ведь вредим душе, той самой, которой предстоит то, что не предстоит ни желудку, ни печени, ни мозгам нашим изощрённым. Ей предстоит праведный суд, и пока мы прожигаем жизнь, несёмся в колеснице удовольствий, изводимся ночной завистью и дневным лицемерием, она, душа, вмещает и вмещает наши грехи.

Позволю себе напомнить Ветхозаветную историю. Первого сына Адама и Евы звали Каином, второго

Авелем. Что произошло с ними? Каин убил Авеля. Первое убийство, первое преступление заповеди «Не убий». Но прежде чем убивать брата, что совершил Каин? Он Авелю по-за-ви-до-вал. Господь принял жертву Авеля, а Каинову жертву – нет. Не делом, помыслом совершено великое земное зло. Сначала помысел – зависть, и только потом уже воплощение «в пароходы, строчки и другие важные дела ».

Вот почему так важно не допустить до дела, пресечь ещё в помысле великий грех. Вот почему не назовёшь безобидной зависть и не отмахнёшься от неё, как от незначительного в нашей жизни пустяка. Вот почему, стоя перед иконами, повторяем мы и повторяем с усердием великую просьбу к Господу нашему, потому что без Него не одолеть нам опасной заразы: «Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав утверди в утробе моей».

Сердце чисто... Какой великий дар, какое удивительное сокровище. Счастливы имеющие его. А мы, грешные, давайте не позавидуем им, а в смиренной молитве попросим того же.

СПАСИТЕЛЬНИЦА УТОПАЮЩИХ

Мы никак не могли встретиться, всё время что-то мешало. Честно говоря, я и не торопила встречу, побаивалась бередить старую материнскую рану. А она вот так сразу, без особых вступлений, начала непростой разговор:

– Меня убеждали – время лечит. Да вот что-то не получается. Всё помню, как вчера, в мельчайших подробностях. Моя беда как трофическая язва, всё так же разъедает душу, как и тогда. А ведь двенадцать лет прошло, целых двенадцать лет...

Ирина Александровна Харьковская – врач-логопед. Белый халат, зачёсанные назад волосы, большие, выразительные глаза. Красивая, немолодая женщина, пережившая страшную беду – потерю единственного сына. Но не буду пока про потерю. Буду про приобретение. У неё долго не было детей. Вдруг, когда уже не ждала, не гадала, затаился под сердцем маленький комочек, заявивший о себе восторженно и счастливо: я буду, я уже есть... Радость, ну какая же была радость! Врачи качали головами, говорили о риске, а она не хотела их слышать, знала – выносит.

Сделали кесарево. Родился у Ирины Александровны сын. Назвали Константином. Рождение ребёнка действует на женщин по-разному. Кто-то сокрушается, теперь уж какая учёба, кому-то приходится делить любовь между мужем и новорождённым, кто-то мучительно и долго привыкает к своим материнским обязанностям! Она же – ликовала! Свет в окошке – родившийся сын. Всё стало вокруг незначительным, неважным, померкли такие ещё недавно желанные прожекты, только он, больше никто. Долгожданный первенец рос и креп на радость родителям. Закончил школу, поступил в медицинский. Вот уже и диплом «обмыли». Пришёл слегка навеселе, усатый, взрослый, обнял её, подвёл к зеркалу: