Текст книги "Куда пропали снегири?"
Автор книги: Наталия Сухинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
– Милости прошу, буду очень рада.
Совсем стемнело, когда Петер пошёл её провожать. Луна поднялась высоко над морем, лёгкий ветерок шелестел листьями деревьев, было прохладно. Они уже отошли недалеко, их догнала Анна:
– Анфиса, возьмите мой плащ. Берите, берите, а то ещё простудитесь. Петер потом заберёт.
Новая дружба крепла день ото дня. Теперь уже Анфиса пригласила их к себе в маленькую мансарду на втором этаже. Хозяева уехали к детям в Ригу, и Анфиса командовала «парадом»: накрывала на стол, пекла блинчики.
Анфисе очень нравилась Анна – своей открытостью, простотой. Немолодая уже женщина, а как девочка чистая, доверчиво смотрящая в завтрашний день. И, конечно, нравился Петер. Выглядел он человеком надёжным. Анфиса была уверена, что Анне с ним очень спокойно. Каменная стена, за которой не надо мельтешить и о чём-то волноваться. А ещё подумала: «Вот такого бы мужа она не оттолкнула, с таким бы жила счастливо». Мысль эта была лёгкой, необременительной. Сначала... Потом ей понравилось об этом думать и представлять Петера в роли мужа. Вскоре поняла: влюбилась. А чуть позже почувствовала другое: Петер тоже неравнодушен к ней. Она приняла это как должное, но тут и испугалась, и обрадовалась.
Что было потом? Что всегда бывает. Ловили взгляд друг друга незаметно от вечно щебетавшей Анны, ждали с нетерпением той самой радостной минуточки, когда Петер отправится провожать Анфису. Шли рядом, как по минному полю. Казалось, чуть оступятся, и будет взрыв. Он сметёт всё вокруг, он закружит их в своём вихре, и они полетят, пропадут под тяжёлыми обломками. Прощались наспех.
...Она вошла в прохладную морскую волну, позволила ей накрыть себя. Плыла медленно навстречу восходящему бледному солнечному диску. Был ранний час, пустынный пляж затих в утренней дрёме. Заплыла далеко, а когда повернула, увидела на пляже одиноко стоящую фигуру. Петер. Высокий, в спортивном костюме. Стоял, глядя в море, ждал её. Анфиса поняла, что силы покидают её. Вышла на берег на слабеющих ногах, попыталась удивлённо улыбнуться:
– Доброе утро! Что-нибудь случилось? Почему ты здесь в такую рань?
Он молчал и, не отрываясь, смотрел на неё.
– Петер, что-нибудь случилось? Подошла, набросила халат на мокрое тело.
– Петер...
И – бросилась к нему в объятия. Она не могла, не хотела больше откладывать счастливую минуту... Он целовал её мокрые волосы и шептал прекрасные слова.
Они вернулись с пляжа, когда Анфисины хозяева ещё спали. Не смотря друг другу в глаза, остановились у калитки.
– Я на рынок. Анна просила купить овощей и сыр.
Она забралась под одеяло, её бил озноб. Вместе с тем сердце радостно, мучительно и радостно, стучало в груди. Она любит этого самого лучшего на свете человека. Она готова с ним на всё. Она ещё успела бы нарожать ему детей, она была бы кроткой, ласковой, она одарила бы его такой немыслимой, такой великой любовью, о существовании которой он даже не подозревает.
Вечером прибежал Георг.
– Мама с папой зовут ужинать. Рыбаки принесли свежей рыбы. Мама просила передать так: «Одна нога здесь, другая там».
Как она переступит порог их дома? Как сделает вид, что ничего не произошло? Переступила порог. И поздоровалась. И в глаза Анне посмотрела. А Анна воскликнула:
– Анфиса, ты бледная сегодня какая-то. Нездоровится? – и тут же громко, – Петер! Принеси-ка градусник, кажется мне, наша Анфиса перекупалась.
Петер вышел на веранду, протянул Анфисе градусник. Ток пробежал от её руки к его, или от его к её, где уж было разобраться. Но нашла в себе силы, отшутилась:
– Я здорова, Анна, не придумывай, не забивай Петеру голову пустяками.
Вечером он довел её до калитки, шепнул:
– Я приду к тебе, когда все заснут. Я тихо, хозяева не услышат, а Анне скажу, что пойду спать в сад.
Она промолчала, только едва заметно кивнула. У неё было часа три до встречи. Раскрыла окно, впустила в комнату дивный аромат ночных фиалок. Села, поджав ноги на кушетку, и... заплакала. Плакала долго, потоки слёз текли по щекам. Она не вытирала их, сидела, устремив взгляд в окно, к темнеющей в саду яблоневой ветке.
Сквозь сердечную сумятицу, трепет, страх, счастье, муку пробралась к сознанию жестокая в своей реальности мысль: сегодня она с ним... попрощается. Таких вечеров, каких могло быть много, не будет, будет только один, вернее, одна сегодняшняя ночь. От неё невозможно отказаться, но она единственная, последняя. Потому что иначе всё тайное скоро станет явным, нельзя укрыться от чужих глаз, от Анниных. И тогда всё – она никогда не сможет приехать сюда, видеть его, а значит, жить. А если он приедет к тебе в Москву? Там так легко, так хорошо можно затеряться. Лукавая мысль быстренько пришла на помощь – не торопись, не рви. Тебе же хорошо с ним, разве не заслужила ты за свою жизнь хоть кусочек счастья? Нет, сказала она себе, увести его от жены она не сможет. Анна любит его, Георг их счастье. Как посмеет она разрушить семью? Не посмеет. Ей никогда не простится это, она не обретёт счастья на обломках чужого счастья. Петер просто увлёкся ею. Она красивая, она, как вирус в здоровом организме, отболит, отлихорадит. А потом Петер ужаснётся: зачем сделал несчастными дорогих ему людей? А встречаться тайком – эту муку не выдержит она. Сгорит от боли и унижения, не вынесет постыдную ношу. Она скажет ему сегодня обо всём.
Петер вошёл так бесшумно, что она вздрогнула. Он обнял её, почувствовал слёзы на щеках, стал утешать. Она расплакалась ещё горше, а он тихонько гладил её плечи, молчал. Вдруг слёзы враз просохли:
– Петер, уходи. Уходи к жене и никогда, слышишь, никогда не оставляй её даже ради самой красивой на свете женщины. Будь самым лучшим в мире мужем и самым лучшим в мире отцом, а я, я буду любить тебя именно за это. Я хотела бы быть рядом всегда, я ждала тебя всю жизнь, но дождалась поздно. Ничего нельзя изменить. Сохранить тебя я могу только так: глубоко в сердце спрятать все мысли о тебе, запретить вспоминать самое светлое в моей жизни утро на морском берегу. Прости, я не буду твоей любовницей, я разрушу себя этим. И знай ещё: я люблю тебя, твоего сына, твою жену, потому что они твоя родня, твоя плоть и кровь, твоё продолжение и твоя сущность, их не отделить от тебя. Давай спасаться от обрушившейся на нас страсти самым верным способом: отсечём себя друг от друга. И таким образом друг для друга сохранимся. Я буду приезжать, мы будем видеться, пить чай на веранде, радоваться, что растёт ваш сын, что Анна здорова и весела. Я смогу сделать так, этого мне будет довольно.
Он не перебивал её. Смотрел в ночной сад.
– Я люблю тебя, – выдохнула Анфиса. – Я хотела бы быть матерью твоим сыновьям...
Он обнял её очень сильно, до боли. Ничего не сказал. Ушёл. Она слышала, как хрустнула задетая им в саду ветка, и шаги слышала. Шаги уходящего от неё любимого человека.
...Мы стояли лицом к церкви. Анфиса Сергеевна, всё время торопливо говорившая, замолчала.
– И всё? – спросила я. – На этом всё закончилось?
– С этого всё началось, – улыбнулась она. – Наверное, я изобрела какую-то новую форму любви. Разве можно всё время думать о запретном плоде? Я сделала его... незапретным. Я бываю в Юрмале каждый год, и лучших друзей, чем Анна с Петером, у меня нет. С Георгом – так просто распрекрасные отношения. Его даже отпускали в прошлом году ко мне на каникулы. Мы уж тут с ним зря времени не теряли. А Петер... Петер успокоился. Он любит Анну, я всегда это знала. Его тогда просто слегка «зашкалило». Если бы мы не остановились, быть беде...
Красивая женщина смотрела на меня и смущенно улыбалась. Женщина, которая могла только бровью повести и завоевать любого мужчину. А она всю жизнь ждала настоящего. Но, дождавшись, отсекла от себя ради того, чтобы это настоящее сохранить.
– Да, теперь я знаю, что есть любовь. Она пришла ко мне, она опалила мне сердце. Я пережила то, что многим неведомо, они не подозревают, что такое есть.
Любовь даётся как талант. Иногда как крест. Ей далась, как испытание, она выдержала его, не разменяла, не разменялась. Не каждая женщина способна на такой шаг. Она и любимого человека сберегла от постыдного размена. Сберегла жену его от боли, сына от унижения. Какая умница.
– Когда я вернулась в Москву, воспоминание о той единственной встрече на пляже жгло стыдом. Никто ничего не узнал, но совесть-то, от неё не утаишь. Вот и стала ходить в церковь, молиться перед «Споручницей грешных». В вашем храме такая чудная икона, захотелось в день рождения Петера сделать подарок – вазу. Вот и цветы поставила. Раз в году я могу себе позволить думать о нём, сколько хочу, а сегодня вот ещё и поговорить. Утомила вас, простите.
Она не утомила меня. Она преподала мне урок, открыв в бездонной человеческой душе новые удивительные грани. Разные есть любовные истории. А эту и любовной-то не назовёшь. В ней грех и чистота, восторг и раскаяние. В ней прекрасная жизнь, не измельчившаяся от угрызений совести. В ней мудрость. В заполошности жизненных коллизий так часто нам не хватает именно её. Взять – это наше право. Отдать – обязанность. Анфиса Сергеевна сделала обязанность правом, а право обязанностью. Она приняла любовь, как дар, и бережно понесла её по жизни, боясь потерять. Красивая женщина, она стала ещё красивее. И здесь, стоя перед потемневшей уже в сумерках церковью в белом кружевном шарфике, с печальными глазами и смущённой улыбкой, она утверждала собой ту редкую красоту, которая высвечивается из самой душевной сути.
Мы расстались, а когда встретились вновь, я почувствовала некую настороженность. Так бывает, когда человек вдруг приоткроет по настроению своё сердце, а потом пожалеет об этом: не надо было, что это я разговорился.... Не стала досаждать. Мы по-прежнему встречаемся глазами и улыбаемся как старые знакомые, но идём после службы в разные стороны. Мне через рощу, ей в сторону пруда. Но в ту ночь я долго не могла уснуть, всё думала о великой и непостижимой силе, которая зовётся любовью, о глубоком смысле этого слова, который открывается немногим.
Наутро пошла в храм. Хотелось поменять воду в вазе. Большая, тонкого хрусталя, она стояла перед иконой «Споручница грешных». В ней три алых розы на высоких ножках. Розы уже слегка подвяли и чуть опустили головки. Они были трогательными, будто три любящих человека, склонившихся друг к другу. Где-то там, далеко, на Рижском взморье, живут три человека и не знают, как сильно любит их удивительная женщина Анфиса.
Я подлила в вазу водички. Может, розы ещё немного постоят.
ПЛАЧ О ПЛАЧЕ
Я уже собралась уходить.
– Подождите, – она встала, подошла к стоящему на подоконнике магнитофону. – Послушайте, это обо мне... – она нажала на клавишу.
Песнопения иеромонаха Романа я слушаю много и часто. В моём доме его кассеты стопочкой на видном месте под рукой. Но почему я раньше не слышала этого? А может быть, и слышала, да не зацепило... «Ах Титошенька, ах Титошенька, белый свет без тебя не мил, я осталась одна-одинёшенька посреди крестов и могил...» Тихий голос отца Романа болью отдавался в сердце. Я присела на краешек стула в пальто, хотя уже совсем собралась уходить.
Только вчера я впервые увидела эту женщину в Казанском храме. Она стояла справа у массивной колонны под небольшой иконой Косинской Божией Матери. Высокая, статная, красивая. Стояла как-то особенно прямо, будто скомандовала себе – не сгибаться, нельзя, не положено. Она не смотрела по сторонам, не поправляла косынку, не переминалась с ноги на ногу. Стояла свечечкой. И тихо плакала, устремив взор к алтарю.
О чём плачем мы пред очами Божиими? Каждый о своём. Иногда о пустячном, но по близорукости душевной и скороспелой жалости к самим себе – глобальном, иногда о несбыточном, в несбыточность которого верить не хотим, иногда о дальнем, отболевшем, но вдруг нахлынувшем. А она всё об одном. О сыне. Единственном. Оставившем её наедине с неизбывной скорбью материнской, с болью, которую не лечит даже самый мудрый лекарь – время. Только слёзы нет-нет да и смоют с души «культурный слой» однообразных будней, и она, омывшись, очистившись, просветлев, впустит в себя материнский плач и дарует себе пусть недолгое, но облегчение.
...Когда Татьяна Ивановна Куан шла по городу, то, конечно, ловила на себе чужие взгляды. Её узнавали, потому что часто видели по телевизору. На Грозненском телевидении она была и режиссером, и ведущей. Как-то сложилось, что начала интересоваться проблемой детской преступности, передачи стали тематическими. А она, найдя в этом смысл жизни, ушла в милицию, в детскую комнату. Но с телевидением не порвала, вела передачи о детях-бродяжках, о сиротах, о несовершеннолетних преступниках. Это была её жизнь. Непростая, суетная, но чувствовала она себя в ней как рыба в воде.
А ещё радостью высвечивался каждый день: рос не по дням, а по часам её сын, Игорешка. Рос себе, взрослел, ума набирался. Одна растила его. Но была предприимчива, энергична, молода – справлялась. Сын ни в чём не нуждался, квартира в центре города, работа любимая. Чего ещё желать? Но над Грозным собирались тучи, обволакивали небосклон. Не зря говорят: ломать – не строить. То, что возводилось годами, терпением и молитвой, в одночасье может быть порушено. Вот и Татьяна Ивановна вспоминает и удивляется:
– Мы жили рядом друг с другом, и никому даже в голову не приходило счёты сводить. Игорь мой, тот с детского сада с чеченцами-мальчишками. Водой не разольёшь. Да я вам фотокарточки покажу, альбомы-то я сохранила, слава Богу...
Сидят за столом, уставленным бутылками с лимонадом. Смеются Татьянины глаза – Игорь именинник, гости – «сослуживцы» из детского сада. Весело, ах как им весело! Они потом и в школе учились вместе. А один, тот, что шутливо подставил рожки Игорю, помогал искать его, когда всё случилось.
Всё чаще и чаще город вздрагивал от стрельбы. Это уже позже он привык, а поначалу вздрагивал как молоденький новобранец, будто глаза зажмуривал – страшно. Татьяна Ивановна вступила в полосу проводов. Знаете, как бывает – полосами. Сначала свадьбы. Женятся друзья, весёлая круговерть – подарки, тосты, цветы. Потом наступает другая – рождение детей. Радость визитов. На папу похож... вылитая мама... так хотели мальчика... двойня, представляете, всех удивили. И разводы, они тоже полосой, не по одному. Полюбил другую, ушёл, бросил, оставил, сама виновата, жить негде, сломались на «бытовухе».
А эта полоса нежданная-негаданная. Полоса проводов. Стали из Грозного уезжать. Уехали те, с кем работала на телевидении, уехали, с кем прогуливалась с коляской по тенистым грозненским паркам, с кем жила бок о бок, делила беды и радости. Им было куда. У одного родители под Калугой, у другого – сестра в Питере, у третьего – дед с бабкой в большом деревенском доме. А ей было некуда. Сын вырос, приглядел невесту. Вскоре справили свадьбу, молодые деликатничать не стали, быстренько возвели Татьяну Ивановну в ранг бабушки. Закрутилась хлопотная жизнь. А тучи над Грозным становились всё чернее, ничего хорошего не обещающие тучи... Магазины опустели, как-то в одночасье осталась Татьяна Ивановна без работы. Запасов себе не нажила, закрома не наполнила и очень скоро поняла, что значит жить впроголодь. Пошла продавать семечки на рынок.
– Как же мне было тяжело переступить через себя. Я майор милиции, известный в городе человек. И – семечки. Но что делать? Какой-то навар был. Куплю сырых, пожарю, продаю подороже. Сначала стою и отворачиваюсь, будто случайно рядом оказалась. А какая это торговля? Пришлось придушить в себе гордыню, научиться смотреть в глаза покупателям. Нелегко далось.
Да, нелегко. Но уготовано ей было другое испытание, рядом с которым продажа семечек – семечки. Она до конца дней своих готова была продавать всё, что угодно, только бы сын был жив. Её единственный, её ненаглядный Игорешка.
Где она впервые услышала про Астрахань? Сейчас не вспомнить. Название ни о чём не говорило, никто никогда в Астрахани у неё не жил. Пустой звук, но как-то зацепилось. Город на Волге, дельта реки, кремль. Тогда уже у всех на устах звучало слово «война». Надо было уезжать. И она уехала. На разведку. В чужой город. В никуда. Зачем? Для чего? Сразу с вокзала пошла в милицию, сказала, что готова на любую работу. Видимо, надо было послать измученной душе утешение. В астраханской милиции ей предложили должность в ОВИРе, дали комнату в общежитии. Вскоре сюда же перевезла Игоря с семьёй. Стол, простая кровать, половичок от двери к окну. Маленький приёмник. По нему она и слушала тяжёлые вести из её родного Грозного. Всё осталось там: обставленная красивой мебелью квартира, вещи, к которым привыкла, соседи роднее родных.
Ей не хватало её любимого города. Она тосковала, вспоминала ту светлую, беззаботную, отлаженную жизнь. Беженка... Про неё ли это? Про неё. По вечерам в общежитии студенты пели, их тусовки были шумны и веселы, а она в обнимку с приёмником сидела на колченогом казённом стуле, вслушивалась...
Игорь решил ехать в Грозный. Надо было привезти хоть какие-то вещи, ведь не сразу же наживёшь в Астрахани самое необходимое. Хотел быстро – туда и обратно. Получилось – только туда. Его не было неделю, две... В конце третьей недели она поехала его искать. Было ли предчувствие беды? Пожалуй, нет. Пока не вошла во двор их дома. Вошла и – остановилась. Из дома стали выходить одна за другой женщины-чеченки. Выходили и останавливались, скорбно глядя на Татьяну. Она стояла в кольце черноглазых чеченок – высокая, статная русская красавица, и ей предстояло услышать самое страшное. Женщины сказали ей правду. Они же и утешили.
Они же и обогрели, приютили. Его убили снайперы. Сказали, что русские. Ошиблись? Посчитали за чеченца? Не похож Игорь на чеченца, да и безоружный был, за вещами приехал. Теперь разве узнаешь правду? Такая неразбериха, одни одно говорят, другие – другое.
Соседки-чеченки спрятали труп Игоря в сарае. Там он пролежал тридцать дней, потом его увезли якобы хоронить. Но куда – никто не знает. Татьяна Ивановна бросилась искать, но никто ничего толком ей сказать не мог. Потом кто-то вроде слышал, как кто-то кому-то сказал, что Игоря похоронили в братской могиле на окраинном кладбище. Она поехала туда.
На кладбище вовсю шла работа. Врачи доставали из могил трупы, по приметам составляли списки убитых. Она рассказала, зачем приехала.
– Ищите, – кивнули врачи на только что вскрытую очередную могилу.
И она принялась искать. Она переворачивала трупы, вглядывалась в почерневшие лица, она не чувствовала усталости. А страшно, было ли ей страшно?
– Нет, страха не было. Было желание найти сына, похоронить по-человечески.
Несколько дней с утра до вечера пересматривала трупы. Шла домой, ноги подкашивались от усталости. Одежда насквозь пропиталась трупным запахом. Придёт, вздремнёт пару часиков – и опять на кладбище.
Эта «ударная» её вахта результатов не дала. Игоря среди убитых не отыскала. «Может, жив?» – билась упорной жилкой затаившаяся мысль. Но соседки сокрушённо разводили руками:
– Нет, Таня, нет, в сарае лежал, долго лежал...
В Астрахань она вернулась почерневшая от горя. Привезла фотокарточки, альбом с ними лежит сейчас на моих коленях. А иеромонах Роман тихонечко поёт: «Я брожу одна-одинешенька посреди крестов и могил». И ещё поёт: «Горе-горькое повстречалося, руки сложены на груди, я давно туда собиралася, что же ты меня опередил? » Про неё. И не про неё. Потому что не сложила ему рук, не погребла по-православному, потому что только материнским горьким плачем и может благословить его в дальний путь к неземному бытию.
А самой жить-то надо. И она старательно причёсывается, надевает элегантную блузку и идёт по чужим астраханским улицам на работу. Беженка. Потерявшая всё. Но, наверное, не всё, потому что хватило сил настроить своё сердце на непосильный, казалось, труд, помнить о сыне не только плачем, но и молитвой ограждать его душу, приходить на помощь ей, как приходила на помощь маленькому Игорешке, поддерживала его в первых неуверенных шагах или прижимала к себе, когда болел.
Татьяна Ивановна нашла в себе силы поддержать сноху. Взяла на себя заботу о внуках, помогла Галине устроиться на работу, получить жильё. А она по-прежнему в общежитии института. По воскресеньям водит внуков в церковь, причащает их, читает им духовные книги. Она делает это не ради моды, а осознанно, понимая свой долг бабушки перед оставшимися без отца детьми. Она стала им опорой и поддержкой, мальчику и девочке, так похожих на её Игоря.
Хочется много сделать для них, потому надо торопиться. А Грозный она вспоминает очень часто, тот, довоенный, пропахший цветами и примолкший под яркими звёздами. Она была счастлива в нём, и она в нём же пережила самую чёрную, непоправимую беду. Её город. А Астрахань?
– К Астрахани тоже понемногу привыкаю. Народ здесь сердечный. Да где он несердечный, народ-то? Нам бы жить да жить, только разве позволят? Смута, она не людьми сеется, она нынче политикой зовётся.
Один мальчик выстрелил в другого мальчика. Один ничего не задолжал другому, другой ничем не обидел первого. Но один, зорким оком выискав мишень, спустил курок и не промазал. А второй, подкошенный, упал посреди родного двора и его оттащили в сарай, дабы не поклевали птицы. Что это? Сюжет закрученного в чьих-то извращённых мозгах сценария? Детектив? Страшная сказка? Нет, наша действительность. Нам не разобраться в ней, нам никогда не распутать её хитроумных нитей. Мы даже устали возмущаться и удивляться. А задумываться над этим, значит заранее обрекать себя на бессмысленный гнев.
Но вот она, Татьяна Ивановна, собственным сердцем познавшая этот закрученный сюжет и своими собственными слезами омывшая его взаправдашнюю драматургию. В титрах в этой трагедии её имя стоит одним из первых, рядом с именем сыночка, о котором ей теперь плакать и плакать.
А я никак не могу избавиться от дальнейшей раскрутки этого дикого сюжета. А вдруг отслужил и в Астрахань вернулся, если он был русским, тот самый мальчик, снайпер, выхвативший зорким оком высокую фигуру в спортивной куртке и кроссовках. Вдруг он каждое утро бодрой походкой проходит мимо спешащей на работу Татьяны Ивановны, и, может, она ловит его взгляд: как похож на Игорешку. А может, напротив, ей неприятен его взгляд и она съёживается, опускает глаза... Всё может быть. Может быть даже то, до чего нам и не додуматься.
Материнский плач, истошный, рвущийся из груди, Татьяна Ивановна научилась сдерживать в себе и только клокотание его внутри вот уже который раз отдаётся нестерпимой болью в сердце. «Эта песня про меня... Этот «Плач» мой...»
А мой плач об этом плаче, потому что знаю, как сильна материнская любовь. Этот ужас, помноженный на сотни, на тысячи плачей. Их закапывали в братские могилы гуртом, всех вместе, плохих и хороших, послушных и не очень сыновей. Она так хотела бы принести цветочек и положить в изголовье своего навеки угомонившегося сыночка. Но могилы нет. Да и детский садик, школа, магазин, куда бегал за мороженым – всё ушло, в ту жизнь уже не вернуться. Одно и осталось – плач. Да ещё вот это тихое стояние в храме свечечкой. И – молитва.
– Не знаю, как бы я без храма... Не выдержала бы, сломалась.
Не сломалась. Ей нельзя – у неё внуки. А у внуков будущее. Плача по сыну, она вымаливает для них жизнь без плача, без замешанных на кошмаре сюжетов, без нелепостей, без вранья. «Я осталась одна-одинешенька посреди крестов и могил».
– Про меня, про меня песня...
Она выключает магнитофон. Всё. «Плач» отзвучал. По коридору разнеслось весёлое, звонкое:
– Пирожки, пирожки с мясом, свеженькие, горячие...
Стали хлопать дверями оголодавшие студенты. Пирожки разошлись быстро, у молодых хороший аппетит.
– Нет, – говорю я, – не про вас песня. Разве вы одна? У вас внуки.
– Конечно, конечно, – грустно улыбается она, – это я так...
НЕ ПРЕЛЮБЫ СОТВОРИ
Вот что сказал мне один монах, бывший в миру врачом-психиатром:
– Принимая больных, я всегда обращал внимание на их день рождения. За несколько лет практики провёл маленькое исследование. Что получилось? Очень многие умалишённые были зачаты Великим постом, представляете? Вот вам и связь между родителями и детьми, вот вам и ответственность одних перед другими.
Да, нам много говорят об ответственности. Да и сами мы своим детям не устаём повторять прописные истины: человек сам должен отвечать за свои поступки, человек должен думать не только о себе. Все эти истины одного, так сказать, земного уровня. Есть в них упругость теннисного мячика, так же, как мячик, они отскакивают от того, кому посылаются. Да и те, кто посылает, делают это порой без особых усилий, по привычке. Результат? Ты свою жизнь прожил, и я свою проживу, у тебя свой ум, у меня свой, ты за себя отвечай, а я как-нибудь за себя отвечу... Словоблудие льётся потоком, посрамляя всю несостоятельность земных истин. Потому, что само слово «истина» во множественном числе абсурдно. У меня своя истина, у тебя своя, у тебя свои законы, у меня свои, у меня свой Бог, у тебя свой. Узнаёте мудрствование знающих себе цену? Узнаёте мудрствование прячущихся от того, от чего не спрятаться вовек никому? Одна истина. Один Бог. Одни у Бога законы. «Посрамление» их не напоминает ли нам всем жалкую в своей многозначительности Моську, важно тявкающую на Слона?
Попрание непреложных законов земного бытия эхом прокатилось в день сегодняшний. Огромное число психических больных, ставших или уже родившихся идиотами, привычные случаи сожительства родителей с детьми, братьев с сестрами, гомосексуализм на уровне дебильной философии, половые извращения, изобретательные до ужаса, аборты, как семечки, самоубийства, ранняя импотенция, дома терпимости как апофеоз демократии, «престижность проституции», супружеская неверность как символ здоровой семьи. Надо ли продолжать? Не надо. Потому что это наш сегодняшний день. За что нам это? За то, что честно живём, горбатимся на производстве в будни, а в выходные на своих беспросветных шести сотках, за то, что, не жалея сил, лелеем своих детей, вкладываем в них, как в «надёжную недвижимость» свои средства, получая взамен жалкую девальвированную худосочную денежку? За что нам это, за что?..
Среди отличий верующего человека от неверующего есть и это. Верующий никогда не спросит: «За что?» Он знает за что. Знает и удивляется: как ещё при чёрном смраде покрывшего землю греха людского каждое утро встаёт на горизонте солнце? Он удивляется милости Божией и благодарит, и смиренно принимает посылаемые ему скорби. Слава Богу за всё... Слава Богу, что напоминает нам скорбями нашими о быстротечности земной жизни, зовёт одуматься, оглядеться – приготовиться. Ведь все мы вспоминаем Господа в скорбях. В радостях до Него разве? Но вот нависла над нашим безоблачным бытием чёрная туча: «Господи, отведи беду, Господи, помилуй!» А выпросив себе послабление, опять в упряжку и по кругу... Опять в грех, который копится, соединяется с грехом ближнего, соседа, иногороднего и разъедает земную плоть. Плоть гноится, смердит, источает зловоние, и в этой изуродованной нашим грехом атмосфере мы задыхаемся, болеем, страдаем и пропадаем в конце концов. Наступает предел.
Такой предел наступил несколько тысячелетий назад, когда Господь послал на землю Всемирный потоп во истребление рода человеческого. «Увидел Господь, что велико развращение человеков на земле...» Шанс одуматься, очиститься, прозреть Он дал спасшимся в Ноевом ковчеге. «Всякой твари по паре».
Жить бы да жить после этого, радоваться бытию земному, да разве без греха жизнь? И Хам, один из сыновей Ноя, осмеивает своего отца. Тоненькая ниточка Хамова греха кладёт основание пышного греховного узора грядущим поколениям. Чистоты не загаженного ещё грехом неба коснулся поднявшийся с земли смог. Дальше – больше. Вот опять – предел долготерпению Божиему. Два богатейших города Содом и Гоморра погрязли в грехе сладострастия. Помните, как умолял Авраам Господа помиловать эти города ради живущих в нём праведников? «Не истреблю и ради десяти», – сказал Господь. Но не нашлось и десяти праведников. Истребил Господь опасную заразу. Сейчас на месте этих городов Мёртвое море. В нём ничего живого нет. Ни рыб, ни водорослей, ни моллюска. В нём купаются забавы ради. Вода так солона, что держит на поверхности человека, он может, лёжа на спине, читать газету, загорать, дремать. Любопытно... Два года назад я была там. Ходила по берегу, но искупаться не решилась. Как-то боязно входить в воды, ставшие причиной Божиего гнева. Как говорится, от греха подальше...
Не идут уроки впрок. Не поймём никак, что не на гнев Божий роптать, а удивляться долготерпению Создателя надлежит нам, заблудшим. Сейчас все бросились венчаться. Мода не мода, а если и мода, пусть хотя бы так пока. Венчаются новобрачные, венчаются зрелые супруги, венчаются бабушки и дедушки в обрамлении внучат с букетами. Пожили невенчанными, теперь прозрели, лучше поздно, чем никогда.
Венчанные супруги – под Божиим заступлением. Под благословением Его, а значит, защитой. И когда у венчанных супругов рождается чадо, оно, чадо, благословлённое. Ещё и имени нет, а благословение прийти в эту жизнь есть. Его пригласили на этот пир, он на этом пире желанный.
Венчанные супруги знают: есть строгие дни воздержания от супружеской близости – Великий пост, кануны среды и пятницы, другие посты. Венчанные супруги знают: зачать ребёнка постом – значит сразу же возложить на него тяжкое бремя греха. Он потянет этот родительский грех по жизни, как бурлак по Волге, он впряжётся в него и в кровь иссадит о него свою неприкаянную душу.
Один мой давний знакомый потянулся было к вере, окрестился, стал читать труды святых отцов, ходить в храм, причащаться. А потом вдруг махнул рукой и вернулся на круги своя.
– Почему, Саша, почему?
– Знаешь, то нельзя, это нельзя. Ведь разве грех любить женщину, для чего-то её Господь создал. А тут даже лёгкий флирт – уже исповедуйся, кайся. Ну, скажи, какой тут грех, если я свою жену люблю, забочусь о ней, деньги приношу, помогаю. Но мы привыкли друг к Другу, нам хочется разнообразия. Я встречаюсь с другой женщиной, она одинокая, ей со мной хорошо. Я ей тоже полезен. Никому от наших встреч не плохо. Всем хорошо. Так в чём же каяться?
Говорю:
– Сходи к священнику, он растолкует.
Машет головой:
– Нет. Я знаю, он скажет – блуд, прелюбодеяние, грех, ответ держать...
Видно, вера в Бога не для каждого. Здоровым, сильным, жизнелюбивым она не подходит.
Часто бываю в Троице-Сергиевой Лавре. Знаю её насельников, монахов. Здоровые, сильные, жизнелюбивые, красивые, умные, образованные. Наверное, потому, что сильные, и смогли они уйти из мира, чтобы в молитвах своих плакать и печалиться о нас, немощных, как за соломинку хватающихся за возможность греха. Действительно, кому плохо, если женщина, истосковавшаяся по мужской ласке, встретится с мужчиной, притомившимся от однообразия супружеских юбилеев. Кому навредят они, отпраздновав тайно, без чужих глаз, свой маленький праздник?
