Текст книги "Куда пропали снегири?"
Автор книги: Наталия Сухинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
Приближался престольный праздник храма – Казанская. Последние бисеринки крепила к ризе Божией Матери матушка Фотиния, последним взыскательным взглядом иконописца Виктор Павлов всматривался в своё произведение. Никто из прихожан даже не мыслил себе, какой подарок ждёт их на престольный праздник. Целый месяц накладывалась риза на икону.
– Приехали на «Волге» и увезли мою работу. В квартире стало непривычно просторно и пусто. Только бисеринки отдельные по дому рассыпаны. Грустно чуть-чуть, но ведь уже завтра Казанскую увидят астраханцы.
А они увидели и ахнули! Вставали на колени перед светлым чудотворным ликом, зажигали свечи, просили, плакали, благодарили. Много православных собрала Матерь Божия в Казанском храме на Казанскую. А в толпе смахивала слезинки худенькая блондинка в белой нарядной блузке и лёгкой косынке. Рядом с ней стояла нарядная Дюймовочка в бархатном платье с изысканным жабо, с красиво струящимися по плечам волосами. В очках. Анечка Рогулина. Девочка, окрепшая материнской молитвой, материнским подвигом и материнской верой.
Отец Валерий рассказал мне, что Казанская бисерная икона привлекла в храм много новых прихожан. Кто-то заглянул любопытства ради, прослышав о диве, да и остался, кто-то, узнав о материнской молитве, устыдился, что оставил своих детей без Богородичного заступничества и поспешил покаяться, кто-то с верой и терпением заступил перед Казанской на трудную вахту молитвенного труда.
А сама матушка? А матушку стали одолевать просьбами научить бисероплетению, бисероткачеству, бисеровышиванию. Она создала свою мастерскую, где учит тому, чем овладела сама. Мастерская создавалась чудесным образом. Не было помещения. Вдруг сосед Рогулиных отдаёт под мастерскую свою старую квартиру. Не было оборудования. Отец Димитрий продаёт старенькую машину и на вырученные деньги приобретается самое необходимое. Желающих учиться оказалось много, но кропотливый труд, конечно же, не для всех. Сложился костяк из прихожан Казанского храма, а духовником мастерской стал отец Валерий.
– Надо нам было зарегистрировать свою мастерскую в городской регистрационной палате. А мне хотелось, чтобы это произошло не в обычный день, а на Богородичный праздник. Приближалось Благовещение. Оно выпало на субботу, день нерабочий. Решила я позвонить и попросить начальника регистрационной палаты Александра Германовича Новикова, чтобы кто-нибудь вышел в этот день на работу и нас зарегистрировал. Звоню, объясняю и слышу: «Ради такого святого дня я сам вас зарегистрирую». Спасибо ему, наши мастерицы в полном составе за него теперь постоянно молятся.
«За уникальность и высокохудожественное мастерство», – написано в одном из многих теперь уже дипломов, которых удостоилась матушка Фотиния Рогулина за свои чудные бисерные работы. За веру и жертвенную любовь дипломы не выдаются. Награду за эти добродетели человек получает другой бесценной «купюрой» Божией милости. Милость эта особенно щедра к тем, кто не копит себе сокровищ на земле, не экономит на любви и добрых делах во славу Божию. Матушка Фотиния не копит, не экономит и не имеет в сердце потаённых загашников. Оно открыто, её сердце, прежде всего для молитвы открыто. А ещё для труда, от которого всем радостно и всем светло.
Как-то, в очередной раз приехав в Москву закупать бисер, Фотиния сдавала переполненные товаром сумки в камеру хранения на Павелецком вокзале. Крепкий мускулистый хлопец в окошке поднял туго перевязанные тесьмой коробки да и ойкнул:
– Что там у вас, булыжники, что ли?
– Бисер, самый обыкновенный бисер...
– Да ладно, – отмахнулся хлопец, – бисер – он лёгкий, он не весит ничего, а тут прямо булыжники.
А она, сдав свои коробки в камеру хранения, отправилась за очередной партией бисера на Арбат, где самый большой в Москве выбор. Привезти ведь надо побольше, работы впереди непочатый край.
ДЕСЯТЬ ДНЕЙ В СЧЁТ ОТПУСКА
Теперь, кажется, всё. Нет, ещё салфетки. На каждую тарелочку сложить веером, очень красиво. Значит, так: бутылка коньяку по центру, бутерброды с красной икрой, ветчина, лимон тоненькими кружочками.
– Входи!
Вошёл. Развёл руками, обнял, чмокнул в щёку:
– Ну, ты даёшь! Такой пир закатила. Теперь я понимаю, почему не давала мне нести сумки, сама, сама... Боялась, что разносолы твои увижу, сюрприза не получится. Получился сюрприз. Ну что, начнём чревоугодничать?
Поезд покачивался, хрустальные рюмки (она и рюмки прихватила из дома) легонько позванивали. За занавеской мельтешил совсем не интересный им мир – платформы, перелески, привокзальные «бистро», маковки высвеченных настоявшимся вечерним солнцем церквей.
– Неужели вырвались... – Ирина откинула назад голову, прислонилась к мягкой спинке. Коньяк расслабил её, ей было хорошо и спокойно. Вдруг она встрепенулась:
– Фотоаппарат! Олег, ты не забыл фотоаппарат?
Муж кивнул на спортивную сумку под столом: «Там, там, не волнуйся». Он молчал и смотрел в окно: мельтешит там, мельтешит чужая жизнь.
Вырвались... Ирину переполняли чувства, она уже не могла и не хотела справляться с ними.
– Думал ли ты, – начала она свои философские рассуждения, – думал ли ты, когда женился на мне, что пройдёт двадцать пять лет, и мы будем отмечать с тобой нашу серебряную свадьбу вот так – в двухместном купе по дороге в Сочи. Пить коньяк, говорить друг другу нежные слова, и никто нам не будет нужен?
– Это какие такие нежные слова? – Олег смотрел на неё с лёгкой иронией, – что-то я не слышал сегодня от тебя нежных слов.
– Я тебя очень люблю, Олег, – Ирина провела рукой по его слегка седеющим волосам, – я благодарю Бога, что встретила тебя, родила тебе сына, прожила с тобой целых двадцать пять лет.
– Я тоже тебя люблю и тоже счастлив...
А потом она пошла мыть яблоки и несла их, вымытые, в пакете, пакет разорвался, и яблоки посыпались к ногам смотревшей в окно женщины. Женщина бросилась поднимать их и складывать обратно в пакет. А они – опять из пакета: рваный ведь. Обе хохотали. Как хорошо жить, как хорошо, когда тебя любят.
– Зайдите к нам на минуточку, – Ирине хотелось, чтобы кто-то видел, как они с Олегом счастливы. – У нас событие, серебряная свадьба, вот вырвались в Сочи, взяли десять дней в счёт отпуска, решили позволить себе.
– Нет, нет, что вы, неудобно, – женщина смущённо замахала руками.
– Глупости! Мы попутчики, нам ещё ехать и ехать. Пора познакомиться. Я Ира, мужа Олегом зовут. А вас?
– Я Таня... Татьяна Николаевна, нет, просто Таня, -женщина была очень смущена. Ирина слегка подтолкнула Таню к купе:
– Олег, принимай гостью на нашей серебряной свадьбе! Прошу полную рюмку и – тост. Таня, пожелайте нам счастья.
– Я желаю вам счастья, – Татьяна сделала маленький глоток, смущённо протянула руку к лимончику. Она была напряжена, робела.
Ирине приятна была даже робость попутчицы. Рядом с ней она чувствовала себя этакой раскрепощённой, почти светской львицей, благополучной, обожаемой мужем, красивой. Она сделала перед поездкой стрижку, подкрасила волосы, на ней были светлые брюки и яркая жёлтая футболка. Жаль, что Татьяна не увидит её в вечернем платье, которое она, взяв деньги в долг, купила на Кузнецком мосту втайне от мужа. Чёрное, на узеньких бретельках, облегающее. Сверху она набросит воздушную, почти кисейную шаль... Это ещё один сюрприз Олегу. Когда они пойдут в ресторан официально отмечать свой юбилей, она его и наденет. Олег вежливо подливал Татьяне коньяк:
– Вы совсем не пьёте...
– Да я вообще не любительница.
Говорили о пустяках, смеялись. Потом выяснилось, что и Таня едет в их пансионат. Дали путёвку на работе, бесплатную, грех отказываться. Где работает? Бухгалтер в одной из торговых фирм. Попутчики. До места вместе.
Пока беседуют они тихонечко и потягивают коньяк, я расскажу вам, откуда знаю Ирину и её мужа Олега. В редакцию позвонила женщина и, путаясь, перескакивая с одного на другое, рыдая в трубку, чего-то требовала от меня, говорила о мести, о том, что просит написать обо всём, что с ней произошло. Она опозорит его на весь белый свет, она ему не простит... Кому? За что? И вообще, при чём здесь я?
Потихоньку прояснилось. Я поняла, что меня просят, нет, не просят, требуют поучаствовать в семейной разборке. Отказываюсь.
Женщина говорит резкие слова в мой адрес, в адрес вообще всех журналистов, от которых нет никакого толку. Короткие гудки вместо вежливого «до свидания». Почему-то я запомнила её голос. Нервный, то высокий, то сходящий почти до хрипоты. Пронизанный злобой, некрасивый голос. Она говорила быстро, глотая слова, будто захлебываясь: «Опозорю, я его на весь свет опозорю...» Видимо, действительно хотелось – на весь свет, если даже в редакцию позвонила. Все несчастливые семьи несчастливы по-своему -пришло на ум расхожее и привычное.
...Первый день Олег и Ирина, как дети, бегали по пансионату, осваивая всё новые и новые уголки. Посидели на веранде под густым плющом, попили кофе. Потом выбрали в саду одинокую лавочку, над которой плыл дурманящий запах магнолий, и Ирине показалось, что она от счастья растворяется в этом аромате. Потом пошли на пляж, она брызгалась водой, а он сердился и грозил пальцем. Ирина без конца переодевалась. То наденет длинную пляжную юбку на пуговицах, то яркий летний костюм, то вдруг ей безумно захочется элегантности, и она явится перед Олегом в строгой белой блузке и чёрной юбке с глубоким разрезом. А тот «козырь на бретельках» берегла. Ещё не было случая. Пару раз на тенистых аллейках они встречались с Татьяной. Та прохаживалась с пожилой женщиной, видимо, соседкой по номеру.
– Давай пригласим к нам вечером Татьяну. Ей скучно, она одна. Да и вообще, мне кажется, она одинока. Пусть погреется у нашего огня, жалко, что ли...
– А мне кажется, нам лучше побыть вдвоём. Ещё два дня, и всё, кончится наша с тобой сказка. Опять будни, как не хочется обратно в Москву...
– Как два дня? Всего два дня? Олег, как быстро кончается всё хорошее.
– Да, быстро. И моя Иришка опять начнёт пилить меня за позднее возвращение домой, за то, что курю в постели, за то, что совсем не помогаю по хозяйству.
Нет-нет, она ничего такого не помнит. Подумаешь, какие-то мелкие семейные неудовольствия. Теперь всё будет по-другому. Роскошные десять дней в Сочи вернули Ирину в молодость, когда она была беззаботной, лёгкой и не придавала значения таким пустякам, как немытые тарелки. Как много зависит от женщины. Вот захотела и – Олег опять у её ног, не сводит с неё влюблённых глаз, предупредителен, заботлив. Эти десять дней тоже не прошли для него бесследно. Он помолодел. Даже походка стала упругой, лёгкой, а глаза... Давно она не помнит таких его глаз – лучистых, нетерпеливых, озорных.
– Сегодня вечером идём в ресторан! – объявила Ирина. «Вот сегодня-то я его удивлю...» – Иди, погуляй пока, зайдёшь за мной через час.
Она встала под холодную струю душа. Очень холодная, но что делать – придётся потерпеть. Холодная вода – её спасение. Она, как хлыстом, стегала себя струёй душа по ногам, животу, бёдрам. Потом направила струю на лицо, и сердце зашлось – так холодно. Теперь растереться, сделать маску, полежать минут десять, совершенно расслабившись. Как хорошо, как отрадно предаваться этим милым женским заботам, дома нет времени, дома живёшь по непонятно кем написанному сценарию, думала, сын вырастет, легче будет, куда там: маленькие детки – маленькие бедки. Теперь вот сын в институте, и она там преподаёт. Учиться не хочет, ленится, контроль и контроль нужен, а она устала. Да и у Олега свой характер, не любит, когда она опекает сына, вырос, сам себе хозяин. А уж какой там хозяин – одно название. Она наносила на лицо тональный крем и молодела с каждой минутой. Пела. Тихонько, умиротворённо, как поёт только счастливая женщина.
Вошёл Олег. Она увидела его в зеркале. С достоинством повернулась, грациозно подняла голову, протянула руку для поцелуя. Он коснулся губами запястья, потом отошёл на два шага, присвистнул:
– Ну, мать, ты даёшь! И как тебе удаётся не стареть рядом с таким обормотом, как я? А платье! Новое? В долг залезла? Накажу...
Их столик стоял у самого окна. Штора колыхалась от лёгкого ветра и время от времени открывала синеву морского лёгкого прибоя, шумевшего совсем рядом. Долго выбирали вино. Остановились на лёгком итальянском, как раз для вечера вдвоём, некрепкое, с тонким букетом. Пусть не кончается этот вечер, пусть радуется женщина своему выстраданному счастью. Жизнь научила её ценить неповторимость минут. Сначала, когда Олег предложил ей поехать в Сочи, взять десять дней в счёт отпуска, она с листочком бумаги принялась подсчитывать убытки. А Олег раскрутился как никогда. Если ехать, то в «СВ», если брать номер в пансионате, то люкс, да ещё гардероб обновить -кругленькая сумма. Сомневалась, отговаривала мужа, а он ей: «Глупая, один раз живём, надо устраивать себе праздники, надо уметь воспарить над бытом». Олег умница. Лучшего подарка к серебряной свадьбе нельзя было и придумать. Конечно, придётся потом слегка ужаться... Нет, нет, не думать о неприятном!
– Вина! Я ещё хочу вина!
Танцевали.
– Вина, я ещё хочу вина!
Уже совсем в темноте они вышли из ресторана. Стройная женщина в чёрном, элегантном платье на узких бретельках, рядом с ней предупредительный мужчина, чуть седоватый, высокий. Красивая пара, сказал бы про них всякий встречный. Красивая пара.
Двадцать пять лет, прожитых вместе, не удалили их друг от друга, а научили друг друга ценить. Возраст не юношеская бижутерия. Возраст драгоценный камень, который при умелой огранке способен засверкать светом сдержанным и достойным. Ирина валилась с ног от усталости, от выпитого вина, от чувств, переполнявших душу.
– Ты спи, – сказал ей Олег, когда они вернулись в номер, – а я пойду покурю на улице.
Она заснула. А среди ночи вдруг проснулась от какого-то тревожного толчка. Так бывает: вроде ничего не беспокоит, но сердце опытный вещун, у него свои глаголы. Где Олег? Встала. Набросила халатик, вышла в чёрную духоту южной смоляной ночи. Совсем недалеко увидела одинокий огонёк от сигареты. Олег! Сейчас подкрадусь и зацелую, единственного, неповторимого, любимого... Сняла босоножки, на цыпочках обошла скамейку справа и встала под кустом магнолии, затаившись и улыбаясь. И тут поняла, что ошиблась. На лавочке сидели двое, мужчина и женщина. Мужчина курил, а женщина всхлипывала и говорила:
– Я не могу больше, это пытка, понимаешь... Зачем ты затеял всё это, сколько ещё ты будешь притворяться и морочить ей голову? Пора что-то решать.
«У каждого своё», – подумала Ирина и хотела было незаметно уйти.
– Ты потерпи, потерпи, солнышко моё ненаглядное. Ты же знаешь, как я люблю тебя, мы будем вместе, вот увидишь. Но не сейчас. У нас юбилей, серебряная свадьба, не могу же я сказать ей об этом сейчас. Это жестоко, Таня, согласись, это жестоко.
Это был голос Олега. Первые несколько секунд Ирина почувствовала, что у неё поплыла под ногами земля. Но потом она впилась глазами в черноту, обратилась в слух, боясь упустить хотя бы слово:
– Жестоко? А не жестоко покупать мне билет в соседнее купе, привозить меня сюда, чтобы я каждый день видела твою сияющую счастьем жену, не жестоко дарить мне короткие поспешные встречи, ночью, на сыром песке, пока она спит в люксе.
– Потерпи. Это последняя её радость. Вернёмся, я ей всё скажу. Я сам измучился. Ты же умница, Танечка, потерпи.
– Я люблю тебя, Олег. И готова терпеть, сколько скажешь.
– Вот и хорошо, я тоже тебя люблю. Совсем скоро мы будем вместе, и никто нас никогда не разлучит. Я пойду, я уже и так задержался...
Она опередила его. Она успела. Легла, отвернувшись к стене, затаилась. Он долго плескался в ванной, потом тихонечко, боясь разбудить её, лёг рядом. И мгновенно заснул.
Утром Ирина знала, что сделает. Ночь хоть и короткая, потому что летняя, а идёт в ней, видимо, час за два, если успела Ирина несколько раз проиграть пластинку их неповторимого свадебного путешествия. И вот ведь удивительно: у неё не было слёз. Сухими, воспалёнными глазами смотрела она в чёрный потолок, пока смутно не прорисовалось в нём едва заметное пятно абажура. Потом пятно стало рельефным, потом во всей своей красе предстал красавец – абажур их роскошного семейного люкса, зелёный, бархатистый, не утомляющий взора.
Ирина встала, боясь, что Олег проснётся раньше, и она не выдержит. Ушла на море, но и тут сжималось от страха сердце: вдруг встретит Татьяну. Обошлось. Олег стоял на балконе и беспокойно всматривался в садовую аллею.
– Куда ты пропала? К завтраку опоздаем!
– Иди, я догоню тебя! – хотела сказать весело, а получилось вызывающе громко, почти визгливо.
Да, она знала, что сделает. Она наденет своё вечернее платье. Плевать, что утро, что она будет выглядеть в нём нелепо. Нелепее, чем выглядела она рядом с мужем, который в соседнем купе разместил свою любовницу, ей уже не выглядеть. Она уйдёт красиво и избавит его от ожидания подходящего момента. Со своей серебряной свадьбы она проводит его к свадьбе новой, жизнь раскручивается стремительно: «Олег, лови момент!» Она ненавидела его, она хотела его растоптать, разметать по клочкам, но она знала, что сделает.
Завтрак был в разгаре, когда Ирина вошла в ресторан в своём чёрном, на бретельках, платье. Глянула в попавшееся на пути зеркало. Маска. Маска вместо лица. Некрасивая, неживая. «Старая, какая я старая...» Она сама испугалась себя. Села. Олег напрягся, увидев её в «козырном» наряде:
– Ты что, обалдела?
– Гулять так гулять. Закажи мне коньяк. Если можно, такой, какой мы пили в поезде, помнишь?
Официант принёс коньяк. Она налила себе в большой бокал для сока, пригубила.
– Я хочу сказать тост.
Олег почувствовал недоброе:
– Прекрати истерику.
Она встала и через весь зал, с бокалом, направилась к столику Тани. Та сидела спиной к ней, намазывала масло на кусок хлеба, мирно беседуя с соседкой.
– Ты пила коньяк за наше семейное счастье, – громко сказала Ирина. Таня вздрогнула, повернула к ней бледное лицо. – Теперь я хочу выпить за твоё счастье, – она хотела продолжить заготовленную ночью фразу, красивую, витиеватую, но комок ненависти перекрыл гортань, она зашипела, она испугалась своего голоса:
– Подавись, – и выплеснула коньяк в лицо сопернице.
Что было потом – не знает. Убежала, с трудом удерживаясь на высоких каблуках. Побросала вещи в чемодан, выбежала на улицу. Только в самолёте пришла в себя, выпила предложенный стюардессой кофе.
Вскоре после этого и позвонила:
– Я опозорю его на весь белый свет...
Жажда мести давала силы. Она взяла на себя организацию развода, она позвонила шефу Олега и открыла ему глаза на «положительного» подчиненного. Она выложила сыну в подробностях всю историю их короткого отпуска и заявила: «У тебя больше нет отца, он умер и для тебя, и для меня». Сын обнял её, а она всё никак не могла заплакать. Прошло месяца два, Ирина устала от мести, ей захотелось сочувствия, и она стала искать его среди близких. Да разве нашла? Судить-то мы мастера. «Эх, не надо было тебе ломать дров, ушла бы потихонечку». «Эх, не надо тебе было посвящать в ваши дела сына». Эх и эх, сколько всяких «эх» на её измотанную, сломавшуюся в ненависти душу. Однажды ей очень захотелось позвонить Олегу и попросить его о встрече. Нет-нет, она ни на что не претендовала, но пусть он расскажет ей, как он умудрился поселить в своём сердце двух женщин, как смог так искусно скрывать от неё свои чувства к Тане. Ведь она ни разу не почувствовала тревоги. Только тогда, когда проснулась среди ночи и пошла искать его. Не позвонила. Да и знала: никогда не позвонит. А ещё ей было... стыдно вспоминать тот свой «маскарад» в ресторане, она пряталась от воспоминаний, но они настигали её и мучили. Тогда-то она позвонила мне второй раз и попросила о встрече. Я вспомнила её нервный, взвинченный голос, упрёки.
– Приходите.
Мы просидели с ней два часа на кожаном диване в коридоре. Она говорила сначала торопливо, но потом успокоилась. Я слушала и удивлялась тому, что давно заметила. Нам легче говорить с чужими. Чужие не знают нас хорошо, нам можно причёсывать свои поступки, оправдывать себя. Вот и Ирина. Она прожила с Олегом много лет, а не разобралась. Да, говорила она, он оказался скрытным, хитрым. Какая подлость... Но она сильная, она перенесёт. И вдруг вздохнула, посмотрела на меня печальными искренними глазами:
– Может, мне в церковь сходить? Говорят, помогает...
А через три дня опять позвонила:
– Ходила. С батюшкой говорила. А он мне: «Прости его!» Я должна простить Олега, как вам это нравится! Он предал меня, он всадил мне нож в самое сердце, и я же должна его простить! Ничего не понимаю... Разве можно простить измену?
– Простить можно всё. Только вот не все это могут...
Она не звонила очень долго. А я вспоминала её часто, жалела, что не взяла номер телефона, и как же обрадовалась, когда услышала:
– Это Ирина. Помните, та самая, история с отпуском в Сочи? Можно приду? Потерпите меня ещё немного...
Опять мы сидим на редакционном кожаном диване и опять никуда не спешим. Разве можно спешить, если сидящий перед тобой человек говорит очень важные выстраданные слова:
– Я опять пришла к батюшке за утешением. А он своё, утешать не буду, а вот настроить душу на прощение помогу. А я опять ему: «Не прощу, не смогу простить». А он своё: «Трудись – и сможешь, а без труда разве можно добиться в жизни чего-нибудь путного?» Как на работу ходила в храм. Сын заволновался: «Мать, как бы тебе не перемолиться». А потом вдруг говорит: «Смотрю на тебя и не узнаю, ты или не ты. Какая-то светлая, ты, мать, стала». А я сама чувствую, внутри посветлело. Икона есть – «Утоли моя печали». Я перед ней встану, молиться не умею, так стою. А оно – отпускает... А ещё «Умягчение злых сердец» купила, небольшую, на картонке, какая разница. Прошу умягчить моё сердце, уж очень ожесточилось оно после той истории. А потом как завеса открылась: столько увидела в своей душе, Олегу со мной не сахар жилось, не от хорошей жизни на молодую засмотрелся. Я решила, будь что будет. Позвонила. Таня взяла трубку. Я говорю, это Ирина, ты меня прости за всё. И Олегу передай, что прошу у него прощения. Так легко стало! Какое это удивительное чувство – чистая совесть. Нам бы эти праздники каждый день праздновать, а мы из них событие делаем. Вроде как подвиг – человека простить. А это наша обязанность перед Богом.
Я много думала об этой чужой мне семье. Говорят, от добра добра не ищут. Только, случается, опровергает жизнь народную мудрость. Бывает, как раз от добра-то и уходят. К недобру. К неустроенности. К чему-то новенькому, от привычного и надоевшего. Только и новенькое приедается быстро и тоже становится привычным. И тогда уже, случается часто, опять возвращаются к добру. Побитые, устыжённые, вкусившие радостей сладкого чужого пирога, который всегда поперву слаще, чем собственный. Как оно повернётся у Ирины и Олега? Не сбросить со счетов прожитых вместе лет, может, одумается, может быть, закрыв от стыда лицо, придёт к ней однажды и скажет: «Прости». А может, именно судьбу свою нашёл на старости лет, и такое бывает, и такое случается. Очень хотелось хеппи-энда и очень хотелось утешения для Ирины, награды за её желание простить, за её усилия переступить через собственную гордыню. А она недавно взяла и пришла. С букетиком ландышей:
– Это не от старушки у метро, а с дачи. Ландышей этим летом... Сын закончил институт и подумывает жениться. Девочка хорошая, скромная, чего ещё ему искать.
В отпуск она хочет съездить на Валаам, там, говорят, очень благодатно.
Об Олеге ни слова. Пришлось спросить.
– И не знаю, что сказать. Вот уже второй месяц живёт у нас на даче. Картошку посадил, клумбу сделал. Видимо, не сложилось у него с Татьяной, а может, поссорились, отсиживается. Я приезжаю, он в лес уходит или в комнате закрывается. Неловко ему со мной встречаться. Захочет поговорить, я с радостью, а сама неволить не буду.
МАРИН ПО ИМЕНИ МАРИЯ
Сейчас, пожалуй самый примерный отличник задумается – Вифиния, Вифиния, знакомое что-то, а вот где это, где? Не припомнить отличнику. Потому что раскрашенные его уверенной рукой контурные карты «не заострили должного внимания» на небольшом кусочке земного шара. И учебник географии, читаный-перечитанный и назубок отличником усвоенный, тоже как-то о Вифинии умолчал. Там не было всемирных катаклизмов, не было событий, потрясших историю и запёчатлённых на её скрижалях. Но там жили люди. Во все века от сотворения мира. И судьбы тех людей были порой удивительны...
Теперь это Турция. Турки завоевали Вифинию в четырнадцатом веке, а тогда, в четвёртом, когда происходили события, о которых я хочу рассказать, Вифиния была провинцией на северо-западе Малой Азии. Простые, с сердцами благочестивыми и открытыми, люди трудились на виноградниках, выращивали хлеб, молились и детей своих воспитывали такими же – любящими труд и почитающими молитву. Вот и человек по имени Евгений. Хотя и богатым был, владел имением и землёй, а дочь Марию воспитал в кротости. Одного жаждал несказанно: подрастёт дочь, станет хозяйкой имения, отец передаст ей всё нажитое, а сам уйдёт спасать душу в ближайший монастырь. Но человек предполагает, а Бог располагает. Выросла Мария и очень внимательно вслушалась в слова отца:
– Ты уже взрослая. Если с умом поведёшь хозяйство, в бедности не пребудешь. Как жить, знаешь – честно, с милосердием к бедным, в труде, не в праздности. А свои года хотел бы я закончить в образе иноческом. Знаешь, дочка, давно я этого хотел.
Мария, опустив голову, стояла перед отцом. Она изо всех сил прятала слёзы, а они текли и текли по её щекам. Ей было страшно жить одной в большом доме. Но как ослушаться отца? В те далёкие времена строгие правила не оставляли детям такой возможности. Всю ночь проплакала Мария. Да и отец на другой половине дома не загасил до утра огня. А утром он услышал слова, повергшие его душу в смятение и восторг одновременно:
– Я пойду с тобой в монастырь, отец. Да, знаю, монастырь мужской. Да, знаю, девице нельзя переступать его порога. Но ведь если остричь волосы и надеть мужское платье...
Смятение... Это невозможно – жить девушке в мужском монастыре, каждую минуту скрываясь и боясь разоблачения. А если это возможно, а если это вдруг возможно? Если разлука с дочерью не обязательна?!
– Я никогда не слышал ничего похожего, – сказал отец.
– А может, и после меня никто ничего похожего не услышит. Мы будем жить вместе, отец, будем вместе спасать наши души, и тайну нашу никто никогда не разгадает.
Не загасил отец огня и на следующую ночь. А утром, обняв и перекрестив дочь, сказал:
– Собирайся!
Они раздали нищим всё, что имели. Делали это без сожаления, от расспросов уклонялись. Потихонечку людская молва отступилась от них. Последнее, что сделал отец перед дорогой – остриг дочери её прекрасные волосы.
Глубокой ночью они вышли за городские ворота. Пожилой, рослый мужчина и худенькая, стройная девушка, нет, худенький, стройный юноша в ладно сидящем на нём костюме. Они отправились в путь, и только Господь знал, какой тот путь долгий, как щедро вымощен он печалями и скорбями.
Монастырская братия распахнула им свои ворота. Любовь к Богу во все времена соединялась с любовью к людям.
– Я раб Божий Евгений. А это сын мой по имени Марин. Мы ушли из мира, примите нас.
Монахи приняли. Оглядели мальчонку: ни усов, ни бороды, вырастут, какие его годы.
Но вот уже три года прошло, а усов нет как нет. «Не растут», – разводил руками Марин и виновато улыбался. Да и голосок у него тоненький, совсем не мужской. Евнух – решила братия. Евнух и есть.
А евнух очень быстро освоил монастырский устав. Жил смиренно, был в полном послушании у игумена обители. Вызывался на самые трудные работы, проводил долгие часы в молитве. И очень радовал отца своего, Евгения.
Но вот умер Евгений. Жизнь отсчитала положенные ему дни, и он, как хотел, принял смерть в иноческом чине. Марин очень скорбел об отце. А схоронив его, принял на себя ещё более трудные подвиги. Постился строго: ел через день, да и то понемногу, лишь для поддержания сил. Спал по три-четыре часа в сутки, остальное время посвящал молитве. И ещё одну добродетель, очень редкую, заметили монахи в своём брате. Он мог изгонять из человека нечистых духов, лечил бесноватых. К нему потянулись люди отовсюду. Беснование – тяжёлая болезнь, страшная беда, глубокая скорбь. Только за особые подвиги наделяется человек способностями изгонять бесов. Сила страшная, изворотливая, лукавая. Не оставила она Марина без своего «внимания», нашла лазейку...
За несколько километров от обители были монастырские огороды. По очереди, по несколько человек, монахи ходили туда трудиться. Сеять, пахать, полоть, поливать. Дорога на огороды была неблизкой, монахи, отправляясь с рассветом, к вечеру добирались до гостиницы, чтобы переночевать там, а утром снова в путь.
– Пойдёшь и ты, Марин, – сказал игумен. – Твоя очередь полоть огороды. С утра и выходи.
Пошёл Марин. По традиции остановился в гостинице. Гостиничный – человек сердечный. Привык к своим постояльцам-монахам, ему нравилось их благочестие, их немногословность, чёткость в расчётах. Встретил он и Марина, как всегда, радушно. И вот ведь банальная раскрутка сюжета. Была у гостиничного дочь... Дочь и дочь, какая корысть от неё Марину, который сам недавно был любимой дочерью, а теперь вот осиротел. Но своим путём шёл мимо гостиницы воин. Красавец, с налитыми мускулами, серыми глазами и смоляными кудрями. А ещё с речами, слаще которых дочь гостиничного никогда ничего не слышала. И вот, как водится в банальных историях, закружилась от речей голова простодушной девушки и по уговору не накинула она на ночь крючок на дверь своей спальни... Встал Марин с рассветом и по прохладе двинулся на огороды. А когда на обратном пути зашёл в гостиницу, гостиничный, как лютый зверь, вцепился Марину в платье:
– Ты обесчестил мою дочь, – кричал он диким голосом, – ты соблазнил её, мерзавец! Я-то считал, что монахи добропорядочны, ничего не жалел для вас, а вы, а вы... – он задыхался от гнева.
Потом метнулся в верхнюю комнату, притащил оттуда дочь, зарёванную, со спутанными волосами.
– Кто соблазнил тебя, скажи, кто?
– Он, – спокойно сказала девушка и посмотрела на Марина насмешливыми глазами.
Что он мог сказать ей? Что мог сказать, стоя перед опозоренным отцом и обесчещенной девушкой? Раскрыть свою тайну, которую никто никогда не должен узнать? Он знал, что для монаха превыше всех добродетелей смирение. Он смирился.
