Текст книги "Куда пропали снегири?"
Автор книги: Наталия Сухинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
«Блаженни чистые сердцем, яко ти Бога узрят», – читаем мы в заповедях Блаженства. Чистота сердца возможна только в соседстве с правдой. Там где правда, блуд не живёт. И наоборот, где есть блуд – нет правды. Это только нам кажется, что вокруг блудят все, а я нет, я просто встречаюсь с женщиной, с которой мне хорошо, и что к блуду это не имеет никакого отношения. Блуд многолик и изворотлив, а ещё очень горазд услужить: успокоить совесть, убаюкать. Грех, висящий над человеком не одно тысячелетие, поднаторел в аксакальских афоризмах типа «не ты первый, не ты последний», «жизнь коротка, лови её удовольствия», «будешь старым, будешь праведным». Нет, проблудив всю жизнь, к старости праведным не будешь. Будешь жалкий, будешь несчастный, будешь истрёпанный грехом и – некрасивый. Взгляните на лица седобородых старцев в монастыре. Они красивы, их глаза светятся любовью, и не скажет ничего, а согреет. А взгляните на промотавших жизнь стариков. Суетны, убоги, неврастеничны.
Седьмая заповедь «не прелюбы сотвори» – одна из самых трудновыполнимых. Говорят святые отцы, что каждый нарушал её в своей жизни. Если не буквально, то хотя бы в помыслах. Наверное, поэтому, проходя мытарства, душа наша после смерти чаще всего спотыкается именно на этой заповеди. Живуч грех прелюбодейства, если две великие катастрофы (Всемирный потоп, а также Содом и Гоморра) не истребили его из людских сердец. Ждём третью? Шагает по земле семимильными шагами СПИД. Не в наказание ли нам эта напасть за грех прелюбодейства? Больницы переполнены раковыми больными, среди которых женщины с раком матки, молочной железы. Не злое ли это эхо от «безобидных» пятиминутных абортов, коим несть числа в биографии почти каждой женщины? «Слушай земля: вот Я приведу на народ твой пагубу, плод помыслов их, ибо они слов Моих не слушали и закон Мой отвергли», – читаем у пророка Иеремии. Остановимся, прочитав. Плод помыслов их... Вот оно, зло, вернувшееся к нам бумерангом из беспечной молодости, из биографии родителей, из загульных, опаляющих всё живое далёких и недалёких дней.
Девочка-отличница мечтает стать проституткой. Может, она и не станет ею, а будет портнихой, буфетчицей, бухгалтером, машинисткой. Но помысел уже улетел в атмосферу и застрял там среди других подобных помыслов. Наша вина в её помысле. Мы привили ей интерес к распутству дешёвыми фильмами, «где это красиво», мы с четырёх лет обрядили её в безобразные лосины, мы подарили ей в двенадцать лет палитру косметики, мы сами купили и прикнопили в прихожей неприличный календарь...
Не кричи, мать, на свою дочь: «Потаскуха!» Не бей по щекам, подслушав телефонный разговор. Пойди в церковь и покайся перед Господом, что не смогла уберечь дочь от блуда, что подтолкнула к нему своей нерадивостью, слепотой, беспечностью. Блуд страшен тем, что очень соблазнителен. Мой знакомый Саша не в силах был отказаться от него, боясь однообразия постной жизни, от которой мухи дохнут. Но ведь строительство дома тоже занятие не из весёлых. Кирпич к кирпичу, кирпич к кирпичу, но зато как славно потом в тепле, чистоте, у камина... А барак дощатый или ещё того лучше, палатка на скорую руку – эка невидаль. Легко, играючи и – на гульбище, водить хороводы. А после-то хороводов опять в барак. А в нём сквозняки, пыль, тараканы.
Притчу одну вспомнила. Богатая барыня жила в своё удовольствие. Гуляла, шила наряды, блудила. А слуга, смиренный, то ковёр чистит, то обед готовит, то сидит в каморке, читает. Умирает барыня и видит богатый дом с широкой лестницей, верандой, сад великолепный вокруг.
– Это мне? – спрашивает барыня.
– Нет, – отвечают, – это слуге твоему, Антипе.
– Ну, если Антипе такой, то мне-то уж дворец больше этого!
А ей указали на дырявый шалаш в крапивных зарослях.
– Почему?! – захлебнулась от возмущения барыня. – Мне, барыне, шалаш, а Антипе, слуге моему, такие хоромы!
– Понимаете, – сказали барыне, – Антипа всю жизнь пересылал сюда много строительного материала. Вот и скопилось на хоромы. А вы... Сами видите.
От рождения до старости по кирпичику строим мы свои хоромы, в которых уготовано Господом жить в вечной жизни. Простая эта истина теряется в дебрях жизни, и, кажется, кому-то, не нам, отвечать за свои поступки, кому-то, не нам, предстоять на праведном суде. Но ведь и жители Содома и Гоморры думали, что кого-то, а не их, ждёт погибель от серного дождя. Но пришёл час... И наш придёт обязательно. Пока не пришёл он, но при дверях уже, ужаснёмся греховной своей жизни и побежим от неё, как убежал из Содома и Гоморры праведный Лот со своим семейством.
С покаянием нельзя опоздать, оно всегда вовремя, можно только опоздать с жизнью. И не знаем мы, есть ли у нас впереди 47 лет покаяния, как у Марии Египетской, погрязшей в блуде и однажды содрогнувшейся и ушедшей в пустыню. А может, у нас и месяца-то нет, может, и недели для нас много?
Ничего не знаем. Только одно. Надо каяться в нарушении седьмой заповеди Божией, как и в нарушении всех других, оставленных нам Господом в наше же спасение. И – не жалеть о грехе, как пожалела жена праведного Лота, обернувшаяся и посмотревшая с сожалением на горящий город. Мгновенно превратилась она в соляной столп. Идти, освободившись от греха. И – не оглядываться. Не оглядываться. Иначе – беда...
ГРУСТНАЯ МЕЛОДИЯ ДЛЯ ЧАЙНИКА СО СВИСТКОМ
– Пообещай, что ни о чём не будешь меня спрашивать, пообещай, что выполнишь мою просьбу.
– Говори, если смогу...
– Сможешь, тебе это ничего не стоит. Только, пожалуйста, никаких расспросов.
В конце концов меня это начинало раздражать. Ворвалась в мою жизнь, назначила встречу у метро «Тургеневская», опоздала, я прождала двадцать минут, и вместо элементарного чувства вины – напор, и ничего, кроме напора. Говорит со мной начальственным тоном с какой-то установкой на мою от неё зависимость. По какому праву? Ну и что, что бывшие соседи? Она давно переехала с мужем в новый район, общение перешло на уровень вежливости: поздравить с Новым годом, позвонить и узнать, все ли здоровы, иногда под настроение поговорить «за жизнь». Так нет, позвонила чуть свет: «Жду тебя у "Тургеневской" – неотложное дело».
– Я слушаю тебя, Ира, только, пожалуйста, объясни всё толком.
– Если толком, то надо рассказывать долго и в подробностях. А у меня на это времени нет.
– Ну хорошо, что ты от меня хочешь?
– Я хочу, чтобы мы с тобой в эту субботу поехали на дачу к одной общей знакомой. Дача далеко, а потому с ночёвкой. Уедем в пятницу вечером, переночуем, а в субботу вечером домой. Знакомую зовут Лена. Помнишь, как-то была у нас в гостях – высокая, полная, Леной зовут, парикмахерша из салона?
– Помню Лену. Только у неё дачи нет, она вообще с мужем в Америку укатила уже два года назад.
– Ну и ладно, кто это знает? Мы едем к Лене на дачу. С ночёвкой.
Потихоньку начинаю прозревать. Мы не едем на дачу, а вроде как едем. Меня берут в сообщники. Со мной хотят договориться.
– Костя? Я ему должна позвонить и всё сказать?
– Да не надо звонить. Вот именно – не звони. А то мы на даче, а ты звонишь: "Костя, позови Иру..." Получится накладка.
Теперь мне уже всё понятно. Ира закрутила какой-то роман, она хочет вырваться на свободу из-под мужниной опеки. А я должна затаиться, не звонить, не напортить. Она, Ира, со мной на даче.
Ничего мне это не стоило. Ира смотрела на меня твёрдым немигающим взглядом. Она будто не об одолжении просила, а приказывала, требовала. И я для самой себя неожиданно сказала:
– Нет. Не могу. Обойдись, пожалуйста, без меня. Врать не буду.
Вот на это она не рассчитывала. Да и я, честно сказать, тоже. Упрямство моё было скорее всего от её напора. Вот если бы попросила, поуговаривала...
– Не можешь? Врать не хочешь? Конечно, враньё дело низкое, только такие, как я, могут врать. Прости, что побеспокоила. До свиданья.
Пошла, не оглядываясь. Как я жалела потом о своей «принципиальности». Хотела позвонить, повиниться, но теперь уже и боялась напортить. А вдруг мы всё-таки на даче у Лены? Вдруг Ира поторопилась и сказала Косте о нашем отъезде до моего согласия?
Прошло время. Много времени. Мы разошлись, мы теперь уже не звонили друг другу. Женские пустяковые конфликты имеют склонность к долголетию. И вдруг – звонок:
– Это я, Ира. У меня юбилей, приглашаю. Костя тоже будет рад.
Ира встретила сердечно, сделала вид, что забыла ту злополучную встречу у «Тургеневской». Я подыграла ей, что теперь вспоминать? Столько лет прошло, лет семь, не меньше. Семь лет – это целая жизнь.
Костя был человеком мягким, спокойным, большим трудягой. Окончил иняз, специализировался на технических текстах, переводил учебники. Ира всегда немного им понукала. Но он сносил это безболезненно, иногда даже потехи ради подставлялся. Говорили о том, о сём, как всегда в застолье, бестолково и одновременно. Ира наготовила всякого, стол ломился от разносолов, но была она несколько потухшей, без её обычной взвинченной весёлости, такая уставшая от жизни, томная дама...
А на кухне, когда оказались на минуточку наедине, она вдруг сжала мне до боли руку и выдохнула:
– Плохо мне...
– Приезжай, – сказала я. – Приезжай завтра, нам надо поговорить.
И вот говорим. Сидим друг перед другом, и чайник на плите начинает уже нетерпеливо присвистывать, напоминая о том, что и он готов поучаствовать в нашей беседе.
Первая любовь редко кончается свадьбой. А у них именно так получилось. Познакомились в юношеском турпоходе. Слёт туристов, конкурс самодеятельной песни. Ира – старшеклассница, Костя – студент первого курса, гитарист, немного поэт. Завертелась счастливая, заполошная жизнь. Всё в ней было прекрасно. Костя писал Ире стихи, а когда в весёлой компании пел под гитару, не сводил с Ирины глаз. Папа с мамой Костю полюбили, чистенького, вежливого, услужливого. А Ира чувствовала себя с ним принцессой рядом с пажом, он взгляда её боялся, любой каприз выполнял, не стеснялся прослыть подкаблучником. И – понесли обвешанные шарами «Волги», одна – белая, другая – чёрная, Ирину и Костю навстречу семейной жизни. Конечно, счастливой, конечно, безоблачной, конечно, не такой, как у всех. Попели ещё немного под гитару, сходили пару раз в походы, да и довольно. Подошло время Ирининого декрета.
А там и вовсе не до того. Девочка родилась здоровенькая, крепкая. Костя настоял – назвали Ириной. Будут у нас Ирина большая и Ирина маленькая. Стал брать халтуру, переводы для технического журнала, сидел ночами, Ирину берёг: «Только дочка твоя забота, остальное беру на себя». Мы жили рядом, и я часто встречала Ирину во дворе с коляской. Свеженькую, подкрашенную, в модной курточке. Она охотно рассказывала мне о дочкиных достижениях: уже узнаёт, уже стоит, сколько прибавила, как кушает, чем прихворнула. Мы, если собирались гости, всегда приглашали друг друга, по-соседски. Обычно Ира приходила одна, Костя оставался с девочкой. Один раз Ира, полушутя, мне сказала:
– Мой Костя – блаженный какой-то. Рассказала ему, что меня один кавказец, тот, что цветы продаёт в киоске у аптеки, преследует. Как выйду с коляской, так тут как тут, вы, говорит, красивая, я таких красивых женщин не встречал. В ресторан приглашает... А Костя смеётся: «Правильно, я тоже тебе всегда это говорю. В ресторан хочешь? Пойдём в ресторан, вот закончу перевод, деньги будут».
– Любит тебя.
– Раз любит, ревновать должен, а так неинтересно. Он уверен, что никуда не денусь, так и буду при нём...
– А куда ты собралась деться?
– Никуда, это я так просто...
Обычные женские разговоры. Я понимала: правда в Ириных словах была. Костя действительно очень Ире доверял. Один раз мы вместе с ней укатили в Петербург к моим знакомым на масленицу. Костя отпустил охотно: пусть развеется, а то засиделась дома, а я справлюсь, мне не впервой.
Хорошая семья. Добрые отношения. Умница муж рядом с немного взбалмошной женой. Они переехали по обмену, чтобы жить поближе к Ириным родителям. Ирочка маленькая уже собиралась в школу. Мы потерялись. И – нашлись.
– Я в него сразу влюбилась. Ток прошёл, как глазами встретились, даже не знала, что такое бывает, какую-то чушь стала лепетать: не замужем, кольцо? Да так просто ношу, чтобы не приставали с знакомствами.
У меня есть давняя знакомая, Антонина, в Клину живёт, это полтора часа электричкой, иногда я к ней выбираюсь, она инвалид, на костылях. Один раз мы с Костей у неё были. А тут я одна поехала, у Кости была халтура. В электричке и познакомились. Села напротив и всё забыла... Оказывается, у него дача за Клином, дом деревенский. Взял телефон. Ой, закрутилось...
Ничего проще не было, как объявить Косте, что она опять поедет к Антонине:
– Совсем одна. Тоскует, а я ей хоть по дому немного помогу. Наверное, мне лучше уехать в пятницу вечером, а вернуться в субботу, как думаешь?
Костя охотно согласился:
– Конечно. Надо только продуктов купить. Я завтра после работы на рынок заеду.
Он действительно купил яблок, лимоны, коробку конфет, даже маленькую бутылочку коньяка:
– Посидите, разопьёте. И ей веселее, и ты развеешься.
По пушистому снегу идут двое. Дорога вывернула из перелеска и крутанулась в сторону небольшой деревеньки. Идут неспешно, говорят весело. Первый раз Ирина идёт в дом к чужому мужчине. Одна, без Кости. Знает, что этот первый раз начало какой-то новой для неё жизни. Сердце прыгает в её груди, она волнуется, но идущий рядом мужчина бережно держит её под руку, и она ничего не боится.
– Вот и мой дом. Проходи. Гостьей будешь. Сейчас я дровишек нарублю, печку затопим. А ты пока валенки надень, холодно.
Она нарядилась в большие валенки, прошлась в них по простеньким половикам. Неудобно, зато очень тепло. Потом стала хозяйничать. Достала «Антонинины» гостинцы, разложила красиво фрукты, порезала лимончик. Нет-нет, она совсем не волнуется. Всё сегодня будет хорошо. Человек, ещё недавно незнакомый, сегодня рядом с ней. У них впереди целый вечер, и ночь, и утро, и день... столько времени. Счастье билось беспокойной жилкой под самым сердцем. Он намного старше её, седой, рослый, с грустными карими глазами, слегка медлительный, основательный, не сравнить с Костей – щуплым, почти подростком. Андрей Иванович. Они уже на «ты», но Ира никак не может сказать – Андрей, Андрей Иванович лучше...
Он врач, заведует отделением. Несколько лет назад схоронил жену. Дом купили давно, жили здесь подолгу, до первых заморозков. В доме порядок, уют, видимо, жена старалась.
– Ну вот и дровишки... Ты любишь запах дерева? Я очень. Вот тебе полено, дарю.
Он засмеялся и протянул ей складненькое, небольшое полено. Она прижала его к щеке:
– И правда. Запах сдобы, будто куличи на Пасху...
Он обнял её. Так и стояли посреди нетопленой избы. Молодая хрупкая женщина и седовласый мужчина в пушистом свитере. Печка развеселилась быстро. Дрова затрещали, тепло пошло по избе. Хорошо. Беззаботно. Счастливо.
Стол накрыт. Маленькая бутылочка коньяка по центру.
– Со своим коньяком в гости? Ну я этого не допущу. Заберёшь домой, а мы лучше моего... Настойка из рябины, сам делал, рекомендую.
– Нет-нет, коньяк, давай коньяк. А настойку в другой раз... – Она осеклась и смущённо посмотрела на него. – В другой раз...
– Пусть будет по-твоему, в другой раз, – он протянул к ней руку, погладил по волосам.
Ночью был очень сильный мороз. Андрей завесил дверь старым, потёртым полушубком, чтобы не дуло. Ещё набросал в. печку дров. Посвистывал чайник. Ирина смотрела на морозные узоры на стекле и ждала самой счастливой для себя минуты...
Они сидели в электричке, прижавшись друг к другу. Проехали Клин. Антонина... Фрукты, конфеты, коньяк. Ирина нашла руку Андрея, тихонько сжала её.
– Ты можешь вырваться в следующий выходной? – спросил Андрей.
– Смогу! – она сказала это поспешно и весело и опять смутилась.
Антонина... как хорошо, что она есть в её жизни. Немощная, на костылях, одинокая, которая очень нуждается в посторонней помощи.
И – закрутилось. Уже в четверг Костя покупал продукты, он приобрёл большой термос, и теперь Ира наливала в него бульон, чтобы там не возиться. Она полюбила этот бревенчатый дом, печку, так щедро и радостно отдающую им своё тепло, валенки, старый тулуп у двери, чайник оранжевый, в крупный белый горох. Чайник всегда сначала терпеливо посапывал, а потом вдруг хулиганисто пускал свои трели, они вздрагивали и смеялись.
– Я очень хотела иметь ребёнка от Андрея. С Костей такого не было. Я вообще не знала, что такое бывает. Андрей наполнил мою жизнь особым смыслом, один раз я даже случайно назвала Костю его именем. Но он внимания не обратил.
Иришка-младшая как-то попросилась с ней к тёте Тоне.
– Зачем тебе? Далеко, устанешь.
Костя поспешил дочке на выручку:
– Пусть поедет. Это даже в педагогических целях хорошо. Пусть знает, что её мама хорошая подруга, не бросает человека в беде.
Стало стыдно. Но стыд прошёл быстро, потому что впереди маячила новая встреча с Андреем. Они не виделись давно, решили пропустить несколько выходных. Иришка осталась дома. Костя увёз её к родителям Иры, а сам засел за очередной перевод, как всегда срочный, как всегда выгодный. У Ирины не было к нему чувства благодарности, было привычное чувство женщины, которую любят, ей должны, ей обязаны. А вот от Андрея самое маленькое внимание принимала она с трепетом и любовью. Он подарил ей в последнюю встречу серебряный медальон – крошечный полумесяц на изящной цепочке. Она надела его и только возле дома вспомнила. Что сказать Косте? Конечно, Антонина подарила за её доброту. Конечно, Антонина, благодарная её подруга.
Андрей стал заводить разговор о женитьбе. Она была счастлива. Но как, как скажет она Косте? Наверное, если бы он подозревал, догадывался, было бы легче. Но Костя пребывал в таком чистосердечном неведении, что она не могла представить себе, как это он узнает, что есть Андрей. А время шло. Та радость любви под прекрасную мелодию чайника со свистком понемногу уходила. Андрей требовал развода, Ира жалела Костю, классический любовный треугольник больно кололся своими углами, лишая покоя и недавнего блаженства. Андрей не на шутку гневался:
– Хватит. Сколько можно? В следующий выходной сам приеду к твоему мужу, если ты никак не решишься...
Нестерпимо стало жаль Антонину. Один раз они решили всё-таки заехать к ней. Андрей остался на улице, а Ира позвонила. Ей открыла дверь постаревшая женщина с слегка припухшим лицом, она даже не сразу узнала Иру, а узнав, обрадовалась, засуетилась:
– Проходи, радость-то какая! Сейчас будем чай пить.
Какой чай? Её ждет Андрей, она на минуточку.
– Не беспокойся. Как живёшь? Какая нужна помощь?
– Спасибо, потихонечку, ничего не надо. Ты останешься? Уже поздно.
– Нет, нет, мне ехать надо.
В дверях услышала, как свистит чайник. Она шла и не поднимала глаз. Андрей молчал. Он научился чувствовать Ирину и никогда не докучал ей разговорами. Ехали молча. Молча простились у метро. Дома она расплакалась, прижалась к Косте:
– Не отпускай меня больше к Тоне, прошу тебя, не отпускай!
– Понимаю, ты устала. Но что делать? Она одинокая, она на костылях. А хочешь, возьмём её к себе, пусть поживёт у нас, потеснимся.
Ира смотрела сквозь слёзы на Костю, на его такое дорогое лицо, щуплую фигурку подростка. Он был в фартуке, готовил ужин. Она вытерла слёзы:
– Я тебя, Костя, очень люблю.
– И я тебя, – Костя улыбнулся своей знакомой извиняющейся улыбкой. – Ты устала, хочешь, я буду ездить к Антонине?
Она опять заплакала. Решила: в следующую субботу скажу Андрею всё. Не могу больше, совесть сжигает всё внутри. И перед Костей виновата, и перед Антониной, и перед маленькой Иришкой.
Перед всеми виновата. Вот сейчас, вот засвистит чайник на плите...
– Андрей... Прости, Андрей.
Три недели она никуда не ездила. Потом не выдержала, позвонила ему в больницу. Густой, чуть хрипловатый голос:
– Доктор Круглов слушает.
Помолчала. Положила трубку. Потом они ещё раз встретились в Москве. Дома у него было нельзя, он жил с матерью и взрослым сыном. Повидались в небольшом кафе, и Ира ещё раз сказала – всё! Потом собрала две тяжёлые сумки и поехала к Антонине. Рассказала ей всё. И плакала, и просила – прости! Антонина растерянно смотрела на неё и повторяла:
– Я разве не понимаю? Успокойся... Всё бывает в жизни.
Потом этот юбилей.
– Вспоминаю, как хотела тебя вовлечь в своё враньё. С тобой на дачу к какой-то Лене. Ты отказалась, а я злилась, потом вспомнила про Антонину, надо было что-то придумывать. Ты прости. Сегодня у меня юбилей, а Андрея нет со мной. Мне очень, очень его не хватает. Но пришёл бы сейчас, обнял бы, я бы всё равно сказала – нет. Не могу через себя перешагнуть, не могу оставить своего самого чистого, самого лучшего моего Костю. Не будет у нас жизни с Андреем, сгорю от стыда и собственного предательства. А Андрея люблю. Запуталась.
Что я могла сказать ей тогда? Только то, что серьёзные решения в жизни даются только так – муками. Что Костя, её Костя редкий человек и предать его – действительно не видеть счастья. Что Иришка маленькая не перенесёт её предательства, потому что уверена: её родители очень любят друг друга и её. Ей остаётся только самое тяжёлое – зажать в себе свои чувства ради ближних, перед которыми она в долгу неоплатном. Долг – это не пустяки. Долг – это то, чем может она сейчас искупить свой грех перед теми, кто даже не мыслит её предательства. А потом посмотрела на Ирину. Сидит передо мной мудрая женщина, которой её мудрость далась так непросто и так болезненно. Зачем напоминать ей о прописных истинах? Сама всё знает. «Вот, – говорит, – будет лето, уедем с Иришкой к Антонине. А Костя будет за снабженца, продукты подвезёт, навестит». Они всё так хорошо придумали. Хотя, конечно, не раз ещё вспомнит она хрипловатый голос любимого человека, его дом с весёлой печкой, причудливые узоры на замёрзшем стекле, его сильные руки... И не раз сердце зайдётся в мучительном томлении, и не раз подступит к горлу комок – горький, отчаянный. Она сама всё понимает. Ни к чему ей мои слова.
Мы вздрогнули. Громким посвистом ворвался в нашу тихую беседу вскипевший чайник...
ГОРЬКИЙ МЁД С ЗАБЫТОЙ ПАСЕКИ
Дорога на озеро Рица петляла среди нависающих скал. Иногда казалось, они стоят сплошной стеной и мы на всём ходу можем влепиться в серый гранит. Но в последний момент машина ныряла в узкую расщелину, солнце мгновенно пряталось за горами, а потом опять выныривало, как только выныривали из расщелины мы. Было весело и беззаботно. Рица, как сказка, читанная, но позабытая слегка, каждым новым вывертом на горной дороге напоминала о себе, приближала. Я вертела головой, пытаясь ухватить побольше этой торжествующей, ликующей красоты кавказского лета, и, наверное, поэтому не заметила тот дом.
– Смотри, – водитель, мой давний знакомый Зосим, махнул рукой в сторону ущелья, – видишь тот дом наверху?
Нет, не успела. Проскочили. Мне вообще трудно различать детали в горном пейзаже, кажется, всё одинаково величественно и прекрасно. А домик?
– Что в нём такого особенного, Зосим?
Зосим не сразу ответил. Он всегда так: подумает, взвесит. Отмолчался, сказал:
–Там старик живёт. Давидом зовут. Давно уже. Сына один растил. Такой был красавец, слушай... Убили.
Замолчал Зосим... Крутанул руль в очередную расщелину. Я уже не спрашивала, знала: захочет – расскажет. А если уж не захочет, не заставит никто.
Я была права: рассказал...
...Последний раз латал он этот сапог. Кожа ещё хорошая, выделанная на совесть, но сколько можно латать, люди старятся, а сапогам, что же, всегда браво скрипеть и поблёскивать? Послужили, послужили они старому Давиду. Но для двора ещё сойдут, вот прихватит сейчас суровой ниткой голенище, прошьёт для верности задник. Правда, темновато уже становится. А Беслана всё нет. В Пицунду приехали отдыхать его армейские друзья, встреча у них сегодня. Молодое дело. Давид отложил в сторону сапог, аккуратно смотал оставшуюся нитку, иголку предусмотрительно воткнул в толстый клубок. Откинулся, прислонился спиной к стене летней маленькой кухни. Инжир нависал над ним пышной кроной, разлапистые его листы теперь уж совсем не пропускали света. Было темно, душновато. К дождю?
Давид сразу и не понял, что это стук копыт. Первая мысль – начался дождь, крупные тяжёлые капли громко застучали по высохшей земле. Всадник ворвался во двор на всём скаку, обдав Давида пылью, жаром, беспокойством:
– Отец, за мной гонятся, выручай, отец!
Лица он не видел, стемнело. А вот глаза... Они требовали, умоляли, они сверкали горячечным блеском:
– Выручай, отец!
Давид метнулся в дом, потом к сараю, потом зачем-то схватил недошитый сапог, отбросил его в сторону, будто мешал он ему. Наконец сообразил: подставил лестницу к стене дома – полезай на чердак, скорее... Мужчина стрелой влетел в чёрный проём. Давид прикрыл дверцу, но замок вешать не стал: так меньше внимания. Убрал лестницу. Потом взял под уздцы взмыленного жеребца, отвёл в сарай. Только управился – вот она, погоня. Влетели во двор трое, наперебой заговорили:
– Дед, не видел на коне... молодого?
– Мерзавца догоняем, отец.
– Куда дорога идёт?
Запыхались. Давид молча налил им по стакану вина. Пока они жадными глотками пили, стоял рядом, ждал пустых стаканов. Предложил отдохнуть.
– Какой отдых, отец? На празднике в Татарском ущелье один мерзавец человека убил. Вроде по этой дороге поскакал. Не видел?
– Я, сынки, на улице с первым петухами. Ночь уже, а я домой не заходил. Не видел.
– Ну прости, некогда нам!
Ночь в одночасье слизала их. Некоторое время стук копыт глухо ещё отдавался под инжиром, но потом он затих. Давид подставил лестницу, положил на тарелку ломоть хлеба, несколько крупных помидоров, кусок сыра, налил в кружку вина и осторожно, боясь пролить, стал подниматься к чердачной двери.
– Спасибо, отец! Век не забуду твоей милости.
– Поешь. Сиди пока, вдруг вернутся...
Похоже, что и возвращаются. Правда, не так скоро, голоса на дороге то затихали, то опять разбавляли тишину какими-то странными протяжными звуками. Только возле самых ворот Давид понял, что это плач. Узнал и плачущего. Его знакомый когда-то земляк, а теперь бармен в приморском кафе. Зачем он здесь, почему плачет? В темноте разглядел ещё несколько человек, молчаливо обступивших подводу. Разглядел и подводу. Больше ничего не хотел разглядывать. Он шагнул в темноту, как в пропасть, схватился слабеющей рукой за колесо и выдохнул одно лишь слово:
– Сынок...
– Беда, беда в твой дом пришла, принимай сына, -запричитал земляк. – Сколько лет не виделись, Давид, но беда привела меня, весть принёс тебе страшную.
На подводе лицом к звёздам лежал молодой Беслан.
– Убили твоего мальчика!
Давида бережно взяли под руки два крепких паренька, усадили под инжир, накапали чего-то сердечного. Тёплые слёзы лились из старческих Давидовых глаз. Он плакал беззвучно, без причитаний, и от этой тишины двор наполнился какой-то особой жутью. Люди постояли в темноте, повздыхали, посокрушались, уехали. Остались два друга Беслана. Те самые, армейские:
– Встретились, радости конца не было. Зашли в кафе, а там один местный говорит: «Беслан, они русские, им интересно будет, покажи им наш праздник скачек». Далеко, правда, но поехали. А там народу! Все в национальных костюмах, хор долгожителей, танцы. Перед скачками Беслан повёл нас коней смотреть. Красавцы, один другого лучше. И что-то у него там с одним наездником получилось, слово за слово, мы ведь по-вашему не понимаем. Только Беслан вскипел, бледный, как полотно, и тот тоже. Куда-то ушли. А потом говорят – у дороги парня убили. Мы туда...
Всю ночь просидели под инжиром. Беслан лежал в доме, накрытый простынёй. Друзья пообещали – не уедем, пока не похороним. Давид постелил им в летней кухне, а сам сидел посередине двора, обливаясь тёплыми слезами и раскачиваясь. Вдруг вспомнил про того, на чердаке. И в ту же секунду он понял то, от чего захолонуло его старческое сердце и, казалось, остановилось. Это же он убил Беслана! Он, он, он!.. Ночной всадник, принесший в его дом смерть. Чёрный всадник чёрной беды. Он решительно поднялся, резко расправил плечи, вошёл в дом. Зажёг свечу. Маленькие тени от крохотного огонька забегали по стенам весело, совсем не ко времени весело. Он подошёл к сыну, поцеловал его холодный лоб, потом вытащил из-под кровати кобуру, расстегнул её. Тяжёлый металл покорно лёг в ладонь. Сейчас он войдёт, подставит лестницу к стене, поднимется... Пересёк двор. Вдруг чья-то рука из темноты схватила его, выдернула оружие:
– Отец, отец, опомнись, что ты задумал, отец! – перед ним стоял один из Беслановых друзей. Второй тоже оказался рядом.
– Это грех, отец. Ты жить должен. Ради него, понимаешь? – голос у друга задрожал, он уткнулся в грудь другого. Давид смотрел на них испуганно и жалко. Молчал.
Похоронили Беслана на взгорочке за домом, за колючими кустами ежевики. Так принято здесь. И когда отплакали, отговорили поминальные тосты, попрощались с Давидом последние гости – армейские Беслановские друзья, он опять сел на своё привычное место под инжиром лицом к дороге. Только кого ждать теперь, кого выглядывать на ней?
И тут опять будто взвилась в нём кровь. Там, на чердаке, без пищи – он. Давид никак не мог понять, как называть ему того человека. Ночной всадник? Человек из темноты? Слово «убийца» не произносилось. Слово «гость » тем более.
– Гость, гость, – будто услышал он голос своего деда, прожившего здесь, в горах, всю жизнь и убитого на давней войне. – Гость. Как хочешь, но в твоём доме гость, ты должен, ты обязан об этом помнить, иначе произойдёт страшное – нарушится незыблемость кавказских законов, позор ляжет на твою голову. Вот беда легла, а теперь ещё и позор...
Давид смотрел на чердачную дверь, долго смотрел, а голос деда набирал силу:
– Ты мужчина, ты горец, и в твоём доме гость. Гость, который три дня ничего не ел! Да, тебе трудно, но какому настоящему мужчине легко?
Давид поднялся по лестнице, резко открыл дверь. Лучи беззаботно гуляли по чердаку, цеплялись за косяки, за пучки сена. Давид не сразу разглядел среди этого праздника жизни затравленные, испуганные глаза.
– Выходи. Насиделся, хватит.
К нему метнулась маленькая фигурка. Упала под ноги:
– Простите, простите меня, – захлёбывался в рыданиях голос. Тонкие руки ловили Давидовы сапоги и покрывали их истеричными поцелуями.
– Хватит. – Давид отстранился и вдруг закричал:
– Прекрати, ты мужчина или кто? Прекрати, я сказал!
Он хлопнул дверью и прокричал уже с улицы:
– Есть захочешь, выйдешь!
Только вечером пленник спустился с чердака. Давид увидел бледное личико. Совсем ещё мальчик, почти школьник. В его чёрных волосах торчали травинки, свитер с вытянутыми локтями висел тряпкой. Давид нарезал большую миску помидоров, разогрел оставшуюся от поминок кукурузную кашу. Парень ел жадно, давился, но глаз не поднимал.
