Текст книги "Куда пропали снегири?"
Автор книги: Наталия Сухинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
Дочка, та постарше, та понимает. Впрочем, как и жена Людмила. Что делать, раз участок у Сергея – даль неоглядная, частные небольшие домики по посёлку, как цыплята по лугу. В каждом доме или дочка, или сын, или внук, или внучка, или те и другие вместе. А болеют все. Есть, конечно, особые дома. Дома, к которым он прикипел. В его семейном альбоме небольшая фотокарточка очаровательного ребёнка. Девочка капризно надула губы, а сама вот-вот расхохочется. Леночка... Долгожданное, выстраданное дитя. Роды были трудные, девочка родилась слабенькая, а тут ещё инфекция, срочно надо переливать кровь. Группа редкая, сбились с ног, и оказалось, что только великородовская кровь может спасти ребёнка. И потекла по жилам девочки кровь доктора, стала девочка расти и крепнуть, хорошенькая, благоразумненькая хохотушка.
...Утром он уже допивал чай, прикидывал, с чего начнёт свой амбулаторский марафон, как влетел в его квартиру бледный Леночкин отец.
– Скорее! Задыхается...
В чём был – на улицу. Бежал по посёлку, никого не видел, хотя его видели многие, почтительно уступали дорогу, смотрели вслед. Он знал, что может не успеть, он сразу понял, что это такое.
Каждая минута дорога. Дома билась в истерике Леночкина мама, Леночку сводили судороги. Два мокрых полотенца, массаж...
– Помогите мне!
Но мама не помощница, отец тоже. Зажав волю в кулак, к доктору подошла бабушка. Как долго тянется время. Как быстро оно летит. Пульс не прослушивается. Почти...
– Бегом в ванную, несите мокрое полотенце.
Слабый, совсем слабый пульс. Массаж сердца. Рука совсем занемела, он не ощущает её. Крошечный комочек в его больших ладонях. Надо сделать искусственное дыхание. Доктор склоняется над девочкой, пытаясь приоткрыть её маленький ротик. Когда она открыла глаза и виновато как-то улыбнулась, он готов был засмеяться от счастья, но он от «счастья» -заплакал. Он и сейчас слегка отворачивается и протягивает мне Леночкину фотокарточку:
– Красавица, правда? Всё у нас хорошо.
Когда Леночка вырастет, родители обязательно расскажут ей, как доктор Великородов выцарапал её из лап смерти. А когда сама Леночка станет мамой, она расскажет об этом своим детям. И внукам расскажет. И если кто-то из них вдруг надумает пойти в медицинский, она совсем не удивится: может, это наследственное, ведь в её жилах течёт докторская кровь.
Год назад Великородов вздохнул свободно: амбулатория приобрела наконец старенький автомобиль, и теперь ему не надо бить ноги по поселковым большакам. Полгода назад автомобиль украли. Увели прямо из-под окон амбулатории. Говорит об этом как о предательстве.
– Все в посёлке знают, что без транспорта мы как без рук. У всех дети, не дай Бог что случится, бывает, каждая минута дорога. Ведь свои, не чужие позарились. Или у них детей нет?
Тогда он закрылся в спальне', долго лежал, смотрел в потолок. Не хотел никого видеть. Жена испугалась:
– Тебя, Сергей, предали. Уходи, без работы не останешься.
Оно так, конечно. Только ведь предали двое-трое, а остальным он нужен. И опять шагает он, «безлошадный», по поселковым тропинкам, обходя лужи, поспешая по вызову. Купить бы старую какую колымагу, лишь бы колёса, лишь бы не на ногах, но покупка эта в амбулаторном бюджете не значится, а из оклада участкового врача даже на велосипед накопить невозможно.
Редчайшее сочетание – детская душа и мужской характер. Как правило, одно исключает другое, но если уж уживаются вместе два этих качества, то рождают удивительный человеческий тип. Этот тип способен жить в современных условиях, не ломаясь, но и не переступая за черту совести. Редкий тип. Великородов яркий его представитель.
Его жизнь на виду всего посёлка, ничего не остаётся здесь незамеченным. Ни новые джинсы, купленные к именинам, ни мешки под глазами после пережитого предательства. Знают здесь и его историю с квартирой. Долго Великородовы ютились по углам. Дочка подрастала, а очередь на жильё вальяжным шагом, не торопясь, продвигалась к прекрасному далёко. Ходил. Напоминал. Обещали. Но вот сдали новый дом, но что-то там не рассчитали, не предусмотрели – в другой раз, в другой раз уж обязательно... Но и другой раз не приблизил их к новоселью. Опять сдаётся дом. Опять списки не украшает фамилия участкового педиатра. «Всё, решил– уйду!» Хороший друг, который до сих пор помогает, хотя и стал «новым», нарисовал картину достойной жизни, при которой дети будут сыты, жена довольна, а сам он ощутит себя в кои веки кормильцем, главой семьи. Возразить было нечего, тем более сдали дом...
– Я ухожу, – пришёл он к чиновнику в поссовет. -Меня опять обманули с квартирой. Я не мальчик. Как буду смотреть в глаза детям?
Конечно, чиновник знал цену доктору Великородову. Конечно, знал. Он набрал номер, с кем-то мило покалякал, как бы между прочим, посетовал, что опять остался участковый доктор без жилья и надо что-то придумать...
– Всё, иди за ордером, квартира твоя. И работай, не выдумывай!
Сергей Владимирович не верил своим ушам. Он представил, как торжественно объявит своей жене, что скоро у них новоселье, что у детей будет своя комната, что они купят красивую мебель. Он столько ночей не спал из-за жилья, он столько здоровья угробил в поселковых кабинетах, он столько перестрадал и переунижался. И вдруг так, походя, под смешки о погоде...
– Нет, – сказал он твёрдо. – Я ухожу.
– Ты сумасшедший, – сказали ему по ту сторону стола.
Ушёл. Подрядился в сотоварищи фотографа. Платили неплохо, но вспоминает об этом как о непосильной ноше.
– Я поддался. Захотелось доказать себе, что могу зарабатывать, если захочу. Но шёл домой, поселковые детки навстречу, а я глаза прячу – стыдно. Сначала взял полставки. Потом вернулся. Врач не имеет права на такие эксперименты. Я до сих пор считаю, что откатился далеко назад как врач, потерял форму.
Так считает, пожалуй, один он. Все остальные думают, что такого врача, как в Семхозе, поискать не только в Московской области. Семхозовские дачники, если хоть один раз переступают по случаю порог амбулатории, становятся постоянными пациентами Великородова. К нему едут из Москвы, к нему звонят и просят консультаций, к нему с высокими рекомендациями посылают своих знакомых. Он не отказывает никому. Потому что врач. Потому что врач от Бога.
А квартиру он получил совсем недавно. Хорошо, что новому главе администрации не надо было запрашивать на Великородова характеристику. Он прекрасно знает его, знает цену ему, знает, что Сергей Владимирович – талантливый врач, редкий человек. Как может, помогает. Новое здание амбулатории с его помощью заложили. Великородов уверен: придёт за помощью, от него не отмахнутся. А что ещё надо?
Давно, когда совсем молодым, после института, бросили Великородова на «Скорую помощь», он только первые три дня ходил растерянным. Потом взял себя в руки, раскрутился так, что до сих пор помнят на «скорой» те благословенные времена, когда все жили как одна семья. И когда залётная комиссия уволила диспетчера «скорой», женщину-инвалида, они встали за неё стеной. Сам Сергей лежал тогда в больнице. Он оделся и ушёл из палаты. Искать справедливость. А когда нашёл её, вернулся долечиваться. Правда, его тогда со скандалом выписали за нарушение больничного режима, он не роптал – всё правильно, он бы тоже так... Тогда сосед по палате, пожилой, воевавший, сказал ему:
– Ну, парень, ты даёшь! Смотри, с твоим характером врагами обделён не будешь.
Это нормально, считает Великородов. Враги – это нормально. Для мужчины, который занимается делом, это как шрамы на лице. Разве можно быть всеобщим любимцем? Даже артисты имеют как поклонников, так и ненавистников. А он врач. Он участковый доктор, его участок соткан из судеб, из имён, из лиц. Даже случается порой так, что вчерашний враг, прознав в нём человека достойного, становится другом.
Дышащий перегаром верзила жалуется на боли в пояснице. Пришёл за больничным. Сергей Владимирович пишет в истории болезни «алкогольный синдром» и отправляет восвояси. Верзила требует, «а то будет хуже...» Великородов выставляет его из кабинета. А вечером, когда амбулатория опустела и он сделал первые три шага в сторону дома, верзила вырос перед ним:
– Не боишься, доктор, по тёмным улицам-то ходить? Смотри, скоро повидаемся...
И повидались. Сергей Владимирович шёл на срочный вызов по уже совсем тёмному посёлку. Был крепкий мороз, узкая тропочка петляла среди заснеженного пустыря. Верзила вырос перед ним, сумрачно посмотрел в глаза и... посторонился. Врач не обольщался, знал, сейчас догонит, и надо быть готовым ко всему. Заскрипел сзади снег. Не оглядываться...
– Куда собрался, доктор, в такую темень?
– На вызов. У ребёнка трёхмесячного температура под сорок.
– Куда идти-то?
– Да сам точно не знаю, сказали, в эту сторону, какая-то улица Дзержинского...
– Пойдём, провожу...
Проводил. Подождал на улице. Обратно шли вместе. Конечно, не друзья, но уже не враги.
Такие вот они, его будни. Да и праздники такие же. Чем они отличаются от будней?
Он не стал военным врачом, и на его плечах нет погон с золотыми звёздами. Но любовь к звёздам не чужда ему, лейтенанту запаса. Он полюбил звёзды, даже пусть одну, случайную утреннюю звёздочку, зависшую над поселковыми домами и благодарно смотрящую на него сверху, когда он, уставший, идёт домой из дома, который покинула беда.
СЕРГИЕВ ПОСЛУШНИК
Так трепетали враги, как боялись этого имени – Сергий! Рать отважная врывалась в полчища врагов Отечества, крича громко, до боли в лёгких:
– Сергиев, Сергиев!
Даже, казалось, кони под всадниками с каждым новым криком седока убыстряли галоп, неся Сергиевых послушников к победе, к славе, к смерти. Сергиевы ополченцы устояли и в то Смутное время, покрывшее Россию-матушку чёрным вдовьим платком. Не сдалась Троице-Сергиева Лавра полякам-иноземцам, полтора года отбивала осаду. И позже, когда гнали поляков из Москвы, сладостно было кричать им в спину:
– Сергиев, Сергиев!
Это стало как пароль. Имя игумена земли Русской грозно предупреждало... Даже собственных воров да бандитов, промышлявших по лесным дорогам, отгоняли, бывало, этим именем. И случилось монаху Дионисию возвращаться поздним вечером из Ярославля. Не один шёл, с боярином-попутчиком. Страшно и темно.
– Давай назовёмся Сергиевыми. Если что, так и кричи: Сергиев, Сергиев и молись, – вразумлял Дионисий струхнувшего вконец попутчика, – даст Бог, дойдём.
Он-то сам Сергиевым не был, подвизался в другом, Старицком монастыре. Вернее, уже был, сам того не подозревая. Проехали самые опасные, гиблые места, перекрестились. А на повороте широкого большака их догоняют:
– Стойте, кто такие?
– Сергиев я, – поклонился незнакомцу Дионисий.
– Сергиев... – растерялся незнакомец, – что-то я таких Сергиевых не знаю, сам я из Лавры, нет у нас таких чернецов.
– А ты-то куда, мил человек, из Лавры в столь поздний час?
– В Старицкий монастырь, к архимандриту Дионисию, грамота у меня к нему от Самодержца и патриарха, что назначен он к нам в Троице-Сергиеву обитель настоятелем.
– Я и есть Дионисий.
Вот и стал Сергиевым. А был Давидом Зобниновским. В Тверской губернии, в Кашинском уезде было село такое – Зобнино. Скорее всего, оттуда и происходили родители Давида. Впрочем, Давидом не пришлось ему долго быть. Господь распорядился так, что, женившись и приняв священнический сан, Давид за шесть лет потерял жену и двух деток и ушёл в монахи, став Дионисием. В Старицкой обители был на послушании казначея, а вскоре братия пожелала видеть его в настоятелях. Удивительным смирением отличался. Один раз зашёл на базар, ходит между рядами, приценивается. Молод был, удивительно красив, ясноглаз. Все на него смотрят, любуются. Да нашёлся один обличитель:
– Ты монах, а по рынкам болтаешься, монашеское ли это дело?
Базарная публика бросилась за инока заступаться. А он поклонился обидчику до земли:
– Спасибо тебе, мил человек, что указал на моё место. Твоя правда, не для монашеских прогулок рыночные ряды. Моё дело в келье сидеть да молиться. Спасибо и прости меня, невежду.
Обидчик и сам не рад, хотел догнать монаха, попросить прощения. Да только тот как сквозь землю провалился.
...Сергиев чернец подошёл к Святым вратам Троицкой обители. Сейчас он войдёт в них, чтобы всю свою жизнь, до последнего благословлённого Господом дыхания служить великому имени игумена земли Русской. Архимандрит Дионисий. В синодиках Троице-Сергиевой Лавры он записан после игумена Иосафа, после смерти которого и был сюда назначен. С чего начал? С трупов, которые собирал по близлежащим дорогам и хоронил по православному чину, как положено. Много было работы. Лихолетьем назовут это время историки. В Москве бесчинствовали поляки. Измученные, затравленные люди бежали лесами в Троице-Сергиеву обитель, где хотели найти защиту и пристанище. На дорогах их грабили и убивали те же поляки. Голодные, больные, израненные люди буквально приползали к Троицкому монастырю. Молили о помощи. А многие не добирались. Дионисий благословляет монахов с утра до вечера копать могилы и хоронить, хоронить... Летопись сохранила слова соборного ключаря Иоанна: «...ходили мы по окрестным слободам и по воле Дионисиевой сосчитали, что в 30 недель погребли более трёх тысяч». Раненых, больных, ослабших везли на телегах в монастырь. Запасы продуктов, лекарств таяли, вот и совсем уже ничего не осталось в монастырских погребах. Квасу не стало, а телеги всё скрипели по монастырскому двору, а люди на телегах стонали и изголодавшимися глазами смотрели на чернецов.
– Что делать, отец архимандрит, нам и самим есть нечего?
Дионисий собирает братию. Он встал перед чернецами, сам исхудавший, измученный от бессонных ночей. Когда исповедал и причастил несчастных, он поклонился им, как поклонился тогда на базаре незнакомому обидчику:
– Братия, – сказал, – во славу Божию и с воды не помрём. Есть у нас немного хлеба и кваса, всё отдать надо, а уж сами как-нибудь...
Промолчала братия монастырская. Потуже затянула ремни на подрясниках, испив студёной водицы из колодца, шли они кормить с ложечки деток, стирать спекшиеся от крови повязки, исповедовать умирающих, утешать выживших.
А Смутное время текло по Руси разором Московского государства. Дионисий вновь собирает братию. Исхудавшие иноки кружком садятся вокруг архимандрита, готовятся внимать, слушать, соглашаться. А он сказал им о том, о чём все они хорошо знали. Чтобы избавить Русь от захватчиков, надлежит народу нашему собраться вместе. По отдельности не победить. А победить надо. Иначе Русь наша святая станет добычей нехристей, какой русский вправе это допустить? Что делать? Писать воззвания. Когда? По ночам. Во все уезды рассылать, звать народ: «Объединяйтесь, защищайте родную землю от разора». Поклонились чернецы, принимая благословение архимандрита на сие дело праведное. Ночью, падая от усталости дневных подвигов – кормить, мыть, лечить, исповедовать, они зажигали свечу и склонялись над бумагой, старательно выписывая слова составленного архимандритом Дионисием воззвания: «Пусть служилые люди без всякого мешканья спешат к Москве... Смилуйтесь, сделайте это дело поскорее, ратными людьми и казною помогите, чтоб собранное теперь здесь под Москвой войско от скудости не разошлось...»
Троицкие грамоты – именно под таким названием войдут в историю эти писанные голодными монахами при скудном свете свечи небольшие листочки, которые гонцы лаврские поспешно развозили по Руси. И вот уже в далёком от Сергиевой обители Нижнем Новгороде внимательно вчитывается в текст воззвания немолодой продавец мяса, простосердечный человек. «Ратными людьми и казною помогите...». Мы знаем его имя – Козьма Захарович Минин. Именно он читает воззвание к нижегородцам. Пошла по кругу русская шапка – колечко, серёжки, золотой, хранимый на чёрный день – всё в шапку. Потому что нет чернее дня, когда в опасности Родина. Потому что любить её – значит ради неё жертвовать.
Ополченцы шли на Москву. Шли через Троице-Сергиеву обитель. Дионисий встретил их у Святых врат, определил на отдых и благословил на брань. Каждый ополченец подошёл к архимандриту и поцеловал крест в его руках. Каждый подставил своё обветренное в дороге лицо под холодные капли святой воды. Вперёд. На Москву. Умирать? Побеждать? Бог ведает.
Уже пошли, да прилетела весть о княжеском немирии. Князь Пожарский и князь Трубецкой, соединившиеся под Москвою, затеяли брань. Архимандрит Дионисий пишет им письмо-увещевание. Напоминает им о грехе нелюбви и необходимости примирения, о том, что спросится с каждого, и суд тот лицеприятным не будет. Всё вроде обошлось, да опять искушение. В таборе казаков, на которых очень рассчитывали ополченцы, пошла ругань. Одни ни копейки не имеют, другие лопатой гребут золото. Где справедливость? Нет справедливости. Отнять у разбогатевших всё, разделить, разбежаться. Ополченцы лишались серьёзного подкрепления. И Дионисий распахивает двери лаврской ризницы, нагружает подводы расшитыми, в жемчугах облачениями, церковной утварью. Посылает гонцов в казачий табор: «Берите, но Отечества не предавайте, не время сейчас делить добро и злобиться друг на друга!» Устыдились. Отвели глаза от гружёных подвод.
– Поезжайте, верните всё на место, – только и сказали посыльным.
И вот Москва освобождена от поляков. Юный царь Михаил Романов едет из Костромы в Москву. Царский поезд делает остановку в Троице-Сергиевой обители. Михаил припадает к раке преподобного Сергия Радонежского и подходит под благословение на спасённое царство к лаврскому архимандриту. Дионисий благословляет. А проводив царя, возвращается на монастырский двор. Оглядывает полуразрушенные стены и башни, кельи без крыш. Понимает, не пришло время отдыха. Придёт ли...
Наверное, именно теперь наступают для Дионисия самые тяжёлые времена. У людей, которых называют сынами Отечества, всегда свой, неповторимый путь. Им не суждено учиться на чужих искушениях, на них щедро сыплются свои. Дионисия оклеветали. Да-да, оклеветали свои же, лаврские чернецы. Что делать? Чёрные подрясники не спасают от человеческих слабостей, если человек сам не прикладывает усилий к спасению. Царь Михаил Федорович, зная, что лаврский архимандрит и учён, и благочестив, поручил ему сделать исправления в богослужебных книгах. Книги переписывали от руки, и ошибок в них вкрадывалось множество. Видимо, какую-то ошибку допустил при работе и Дионисий. Завистливые братья, один Лонгин, другой Филарет, решили, что их час настал. Они сообщили на Собор, что архимандрит – еретик и молчать больше они не могут. Собор отреагировал быстро. Дионисия лишили сана и заточили. Заточили в Московский Новоспасский монастырь. Если бы только заточили! Над достойным человеком издевались самыми изощрёнными способами. Его морили голодом, томили в дыму бани, заставляли класть по тысяче поклонов в день. Тысяча поклонов! Какая спина выдержит эту нечеловеческую нагрузку? Что делает Дионисий? Дионисий сие послушание принимает со смирением и от себя добавляет... ещё тысячу поклонов.
Верный сын Отечества, отдавший лучшие годы его спасению, не жалевший сил, здоровья, жизни «за всё хорошее», стал узником, над которым издевались все, кому не лень. Как можно пережить этот удар? Как можно не сломаться, не дрогнуть, не разувериться? Своими силами нельзя, Божиими – можно. И именно Божьи силы черпал несчастный узник в утомительных поклонах и ночных молитвах. Уж он-то хорошо знал о существовании злой, тёмной силы. Она не терпит торжества света, ей люба темнота. В данном случае темнота тюремного подвала. А потому не держал Дионисий зла на своих бывших сотрапезников Лонгина и Филарета. Не устояли, подставились тёмным силам, немощны, несчастны...
– Великая беда с тобой, отче, – говорили ему жалеющие его.
А он весело:
– Нет никакой беды, а милость Божия. Смиряют меня по делам моим. А то я слишком горд.
Его обложили штрафом в пятьсот рублей, сумма по тем временам космическая.
– Чем платить будешь, отче? А он весело:
– Денег не имею, да и давать не за что. Лихо чернецу то, что расстричь его велят, а если только достричь – то ему и венец, и радость. Мне грозят Сибирью и Соловками. Но я рад тому – это жизнь мне.
По праздникам его водили к митрополиту на смирение. В митрополичьем дворе он стоял, бывало, с утра до вечера, и зной терпел, и холод, и дожди проливные. А сколько было вокруг улюлюкающих, злопыхающих, ненавистных. В него плевали, бросали комья грязи. Всё это уже было. «Распни, распни его!» – формула знакомая, страшная, но привычная. Человек в беде не одинок, во все времена находилось немало торопящихся к нему, чтобы его беде порадоваться. Дионисий. Архимандрит Троице-Сергиевой Лавры – жертва зависти и неудовлетворённых амбиций. Сломали? Добились желаемого?
Началось это давно. Архимандрит был настолько смиренен, кроток, что даже, если приказывал кому-то из братии, то говорил так: «Сделай это, если хочешь, брат». Некоторые пользовались его кротостью. А он по-другому не мог, потому что смирение не было для него итогом борьбы с гордыней, а было его естеством, как само дыхание, как стук сердца, как ток крови. «Сделай, если хочешь...» Один раз не хватало певчих. Дионисий сам встал на клирос. Лонгин подлетел к нему, вырвал из рук служебник. Молча перекрестился Дионисий, ушёл с клироса. Так Лонгин догнал его и плюнул в него. Но и тут (смирение – стук сердца, ток крови) Дионисий негромко произнёс: «Перестань, Лонгин, не мешай пению Божию и братию не смущай». Наверное, смирение-то архимандрита и разъярило вконец озверевшего наглеца. Он выхватил из рук Дионисия пастырский посох, переломил и швырнул обломки в настоятеля. И тут Дионисий заплакал. Он встал на колени перед иконой Спасителя и плакал, и просил: «Ты всё ведаешь, Господи, прости меня, грешного, ибо я согрешил пред Тобою, а не он». Долго плакал, а братия просила разбушевавшегося инока попросить прощение за свою дерзость. Не допросилась...
Всё, что происходило в обители, настоятель покрывал любовью. Конечно, слухи об издевательствах над ним просачивались и доходили до митрополита. Он посылал с поручениями разобраться. Но Дионисий всё отрицал, от всего отказывался.
Целый год провёл настоятель лаврский в душном подвале Новоспасского монастыря. Спасение пришло от Иерусалимского патриарха Феофана. Именно он удостоверил невинность архимандрита Дионисия, не найдя в исправленных им книгах никакой ереси и никаких отступлений от догматов. Настоятель был возвращён в Троицкий монастырь. Произошло это летом 1619 года.
Есть удивительные страницы. Они написаны Симоном Азарьиным, почтенным старцем Троице-Сергиевой обители. Он вспоминает, как Иерусалимский патриарх посетил обитель преподобного Сергия и оказал настоятелю Дионисию великую честь. Стоя у раки Преподобного, патриарх снял свой клобук, положил его в раку с мощами Радонежского чудотворца, а потом надел на седую голову кроткого архимандрита. При этом сказал: «Даю тебе благословение, сын мой, и знаменую тебя в великой России, среди братии твоей да будешь первый в старейшестве по благословению нашему...»
Началась привычная жизнь смиренного троицкого инока. Он, как всегда, был кроток и смирен, много трудился, не гнушался самыми чёрными работами, проводил ночи в молитве и поклонах. Основатель обители преподобный Сергий был во всём примером ему. Зла, конечно, не помнил. Как старого, так и нового. Клеветники и завистники изобретали всё новые и новые «крамолы». То Дионисий задумал «подсидеть» патриарха, то он не хочет выполнять царского повеления. А он не бил себя в грудь, не клялся в невиновности, он молчал. Братия любила его. Жил в монастыре старец Дорофей, немощный, древний. Совсем уже занемог, готовился к смерти, а тут весть: Дионисий отбывает по неотложным делам в Москву.
– Уезжаешь, а я умираю, так хотел быть погребённым твоей рукой, – засокрушался старец.
– Не дерзай умирать до моего возвращения, – благословил старец. – Дождёшься, тогда и погребу тебя, как надо.
Уехал. Старец дождался. Зашёл Дионисий к нему в келью, благословил, пошёл к вечерне. А через пятнадцать минут пришли сказать, что Дорофей умер.
Сам же Дионисий преставился 10 мая 1633 года. Господь за терпение и кротость наградил его лёгкой смертью. Утром он отстоял службу, потом почувствовал слабость, пригласил братию, простился со всеми, простил всех, принял схиму и мирно отошёл. Отпевал его сам патриарх Филарет. Святые мощи Дионисия были перевезены в Москву для отпевания в Богоявленском монастыре, а потом возвращены в Лавру. Один священник лаврской слободы Феодор не смог прибыть на его похороны. Скорбел, печалился, а Дионисий пришёл к нему во сне, объяснил:
– Почему все пришли и благословение у меня просят, потому что остаются здесь. А ты скоро пойдёшь за мной.
Через восемь дней Феодор скончался. Угоднику Божьему открывается многое, как многое и даётся.
А далось ему действительно много. Он много понёс скорбей и много успел сделать для Отечества. Он много прощал и этим подготовил свою душу к небесному созерцанию. Он много любил, и сердце его, наполненное любовью, звенело прекрасной песней. Эта песня покрывала и унижения, и насмешки, и наветы, и предательства. Он просто не видел их, не слышал, не понимал.
Сын Отечества, готовый положить на алтарь спасения его свою пречистую главу. Божий раб, не гнушающийся рабством, а с радостью служивший всем, кто этого хотел. Угодник. Святой. Преподобный Дионисий Радонежский – именно так зовут его православные люди, воспевающие ему память и чтущие его подвиги. Не случайно, наверное, святые мощи его почивают в Троицком соборе Лавры, в юго-западном притворе, на том самом месте, где была келья преподобного Сергия Радонежского. Не случайно и он зовётся Радонежским, как и все ученики Преподобного.
Когда Отечество в опасности, Господь посылает во спасение ему верных сынов. Дионисий Радонежский был послан России в лихолетье Великой Смуты. Он взял на себя ношу скорбей Отечества и нёс её по жизни, равно как нёс и крест Христов. Всю жизнь. До последнего дыхания. А ещё он всегда помнил, что имя ему – православный, и ничем не запятнал сие имя. Служение людям и служение Богу. Жизнью своей Дионисию удалось соединить в себе два этих великих служения. Ещё в Смутное время, когда был неурожайный год, спекулянты взвинтили на московских рынках цены на хлеб, и столице грозил голод. Что делает смиренный инок Сергиевой обители? Он вывозит всё до зёрнышка из лаврских житниц на московские рынки и этим сбивает цену на хлеб. Спас Москву.
Он спасал её и когда благословлял на борьбу с поляками Козьму Минина. И когда писал при свечах воззвания к народу, и когда собирал по лесным большакам и погребал достойно братьев своих и сестёр русских. Он спасал её и тогда, когда сам терпел скорби невыносимых, тяжких наветов. Потому, что если бы не выстоял, многих бы этим соблазнил. Тверской уроженец Давид Зобниновский. Преподобный Дионисий, Радонежский чудотворец. Сын Отечества и спаситель Москвы. А ещё раб Божий. Редкая жизнь вмещает в себя столько вех и столько назначений.
ПОМОЩЬ ПРИДЁТ ИЗ РОССИИ
Мороз за тридцать завис над шведской деревней Ланденпаа сизой, прозрачной дымкой. Собиралась ехать сегодня на встречу с Бенгтом Похьяненом, что живёт в пятидесяти километрах от деревни, но по такой погоде хороший хозяин и собаку не выгонит. Остаюсь дома. Конечно, расстраиваюсь, конечно, огорчаюсь.
– Включить телевизор? – предлагает хозяйка, русская женщина Анна, определившая меня к себе на постой.
– А что ещё делать? Включай...
На экране немолодой мужчина с маленькой окладистой бородкой и грустными глазами.
– Бенгт! – ахает Анна. – Надо же, Бенгт!
Да, Бенгт Похьянен. Пятьдесят километров остались сэкономленными, а знакомство состоялось. Мы перехитрили мороз. Всматриваюсь в лицо человека, о котором много слышала и ради встречи с которым приехала в этот далёкий северный край. Он что-то спокойно, неторопливо рассказывает, и среди шведских слов я с радостью улавливаю три русских – Бог, любовь, Достоевский – Бенгт Похьянен говорит о православии.
Что я знаю об этом человеке? Бывший протестантский священник, живший в благополучии, достатке, уважении и почитании, писатель, специалист по культуре, очень востребованный шведским обществом, издавший много книг, имеющий имя в литературе.
И вот, наконец, Бенгт Похьянен встретил нас на пороге своего дома, усадил поближе к камину, согрел чаю.
– Бог, любовь, Достоевский? – спрашиваю по-русски.
Бенгт смеётся.
– Я знаю ещё слово «образ», – с трудом выговаривает он русские слова.
Маленькая церковь соединена с домом широкой деревянной лестницей. Спускаюсь с неё и ощущаю подкативший к горлу комок. Наши родненькие, русские святые, «завсегдатаи» православных горниц взирают с чудных икон. Преподобный Сергий Радонежский, преподобный Серафим Саровский, Казанская Божия Матерь, «Всех скорбящих Радость». Самые почитаемые на Руси иконы вокруг. Далеко я от Руси, а всё равно – дома. Как премудро устроено Создателем: дом там, где отрада твоей душе. А уж здесь моей душе великая отрада.
Все иконы написаны женой Бенгта Моникой. Она преподаёт в школе шведский и английский, но рисовала всегда, и в той, далёкой теперь уже протестантской жизни баловалась портретами и натюрмортами, пейзажами. Они бережно развешаны по стенам большого дома. Ходила и любовалась, отдавала должное вкусу, чувству цвета, композиционной чёткости. Но вот спустилась в храм и возликовала. Мой путь по дому, из комнаты в комнату (здесь пейзаж, там портрет) всё ближе и ближе к церкви – путь самой Моники к иконе.
– С чего же началась ваша дорога к православию? – спрашиваю Бенгта.
– Моника первая пошла по этому пути. «Братья Карамазовы». Книга появилась в нашем доме, когда я ещё был священником лютеранской церкви. «Карамазовы» Монику потрясли. Она первая завела разговор о православной вере. Я священник, и эти разговоры всерьёз не воспринимал. Видно, не настала ещё пора...
Да, пора ещё не настала, но часы лютеранского священника по секундочке, по минутке уже отсчитывали православное время.
Откуда взялся он, нечаянный путник, русский человек Александр на пороге дома лютеранского священника Бенгта слякотной осенней ночью? Бенгт дал ему кров, и они проговорили до утра. Александр, православный христианин, рассказывал Бенгту о святой Руси, о великих подвижниках благочестия, с радостью умиравших за православную веру, о Соловках и Сергии Радонежском.
– Я почувствовал в словах Александра несокрушимую силу. Так можно говорить только об истине. Он уехал, а мы с Моникой вспоминали его каждый день. Очень хотели побывать на Соловках, ведь это от нас не так уж и далеко географически.
