Текст книги "Куда пропали снегири?"
Автор книги: Наталия Сухинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
– Были и девочки...
Её муж вернулся с афганской войны. Рядом с ней он оттаял, а потом замкнулся, стал подозрительным, жестоким. Иногда говорил:
– Хочу крови, хочу бить, бить, убивать!
Она боялась его и – жалела его. А он, он жалости не ведал. Ей сказали: «Ждите двойню». Он не пустил её в больницу, родила дома. Двух махоньких, недоношенных девочек. Положила рядышком, отлежавшись, пошла в больницу.
– Он сжёг девочек в печке...
Эти слова произнесла Лена. Я помню, как зашлось у меня от боли сердце и рука судорожно стала искать в сумке валидол. А ещё помню, как сама Люда посмотрела на меня виновато и с жалостью:
– Простите. Вам так тяжело об этом слушать.
Тяжело слушать! А пережить это?! Какими такими неведомыми заслонами можно было оградить со всех сторон сердце, чтобы оно не разорвалось на кусочки от кошмара содеянного? У неё уже было к тому времени два сына – Алёша и Андрей. Она делает свой выбор. Выбирает детей, одиночество и нищету.
– Тоже продаёте семечки?
– Нет, – улыбается она. – Семечки – бизнес Лены, мой – стиральные порошки.
Они и познакомились на рынке. Две многодетные мамы, в одиночку поднимающие своих детей. Пока в одиночку, до знакомства. Людины дети, бывало, теряли сознание от голода. Утром, просыпаясь, она больше всего боялась войти на кухню. Там было пусто. А ночью, отвернувшись к стене, она молила Бога, чтобы помог ей накормить трёх маленьких мужичков с хорошим аппетитом. Бывало, кто-то из знакомых приносил сумку картошки, банку квашеной капусты. Славик уже ходил в православный центр, и мне рассказала учительница из центра:
– Я решила посвятить урок сиротам. У наших-то у всех мамы. Скажите мне, говорю, кто из вас когда-нибудь ел манную кашу на воде и без сахара? Думаю, сейчас они скажут – никто, головами замотают, а я им и начну: «А вот сироты...» Вдруг поднимает руку Славик: «Я ел. Невкусно...»
Невкусная каша всё равно пошла на пользу. Славик растёт здоровым и сообразительным. Сейчас весна, и он с радостью ждёт, радуется, что теперь у всех будет много денег.
– Почему? – удивилась мама.
– А потому, – объясняет он непонятливой маме, – что зарплату-то заморозили, а весной снег растает и она разморозится.
Все ждут весну. Ленины дети, Людмилины. А сами они ждут, не дождутся деньков погожих. Сад. Мы говорим о саде.
– Я и не мечтала о саде. Был небольшой участочек, шесть соток, – рассказала Лена. – Вышла по весне копать – страшно. Но глаза боятся, а руки делают. Только шепчу: «Помоги, Господи». Всё вскопала. Идёт соседка. «Не знаешь, – спрашивает, – где насчёт плуга можно догориться?» – «Зачем вам? У вас же два взрослых сына». – «Да тяжело им...»
Вскоре Лене предлагают купить участок побольше, рядом. Где взять денег? Всё устраивается чудесным образом. Уезжает знакомая в Германию, оставляет мебель: «Вещи продавай, отдашь когда-нибудь». Продала и купила участок побольше. А тот, кому достался тот? Да, конечно же, Людмиле. И тоже чудом. Людмила числилась на предприятии, где полгода не платили зарплату. Она решает взять расчёт. Её рассчитывают и выплачивают ей сумму стоимости как раз садового участка.
– У нас теперь нет времени никого осуждать. Разговоры только о рассаде, семенах, ящичках. А ещё – о детях...
Дети – их главное сокровище. Да, они растут трудно, голодно, но зато радуются малому, зато не эгоисты, зато знают цену копейке, зато приучены к труду, зато живут с Господом в сердце и имеют навык к молитве. Жизнь ради детей. Именно ради детей терпят нужду, голод, ходят в поношенных линялых свитерочках, приказывают себе ничего не хотеть, ни на что не заглядываться.
– Нам много не надо...
Ради детей вытерпели насмешки и проклятия, но совестью не поступились. Ради детей пашут на своих «наделах», радуются несказанно каждой ягодке, каждой закрытой впрок баночке. Жертвенная материнская любовь – талант. Я встретила сразу двух талантливых мам. Сидят и светятся счастьем:
– По мешку муки купили. Теперь продержимся. Людмилиному Алёше 14 лет. Он в семье за старшего, и Ленину семью вниманием не оставляет.
– Ты скажи тёте Лене, – просит маму, – мы ей в этом году огород вскопаем. Ты скажи.
Они вместе носят воду на поливку, собирают жука с картошки, жгут сушняк. Их дружба замешена не на общих посиделках и пустых разговорах, а на общей заботе. Я намеренно не говорю – на общей беде. Потому что иметь троих детей для матери не беда, женщины эти красивы именно особым светом материнской состоятельности, который к лицу каждой из нас, да только не каждая из нас торопилась к такому свету. Были дела поважнее, да посолиднее, чем рожать детей и воспитывать их по-христиански. Главный смысл жизни был подменён на второстепенный, пустячный, придуманный.
Смотрю на Елену и Людмилу и любуюсь ими. Мудрые, красивые, стойкие. Когда я слышу фразу о том, что Руси нашей пора подниматься с колен, всегда хочу спросить: «А кто её на них поставил?» Она сильна такими вот Людмилами и Еленами, которые, преклонив смиренно колени перед Господом, не преклонили их перед жизненными испытаниями. Загадка русского характера: закалённое бедой сердце не черствеет, а утончается, не грубеет, не ожесточается, а полнится любовью. «Чем глубже скорбь...» Тем ближе Бог! Мучившая меня недосказанная фраза досказалась вдруг и освободила наконец меня от изнурительной работы мысли. «Чем глубже скорбь, тем ближе Бог». Именно скорбями пришли мои героини к апогею материнской любви, именно скорбями постигли любовь Божию.
Всю ночь Женя простоял в храме на праздничной службе.
– Мам, можно я сяду?
– Можно.
– А как лучше – стоять или сидеть?
– Лучше не садиться. И он стоял.
Людмилин Андрей пришёл домой расстроенный:
– Сегодня один мальчик в школе спросил меня: «Твоя мама добрая?» – «Добрая». А он взял и вытер об мою чистую рубашку масляные от пирожков руки.
– Прости ему, – сказала Людмила, – прости, а рубашку я отстираю.
В несытых домах моих героинь радостно и светло. Без телевизоров, без видиков, без компьютеров и прочих других обязательных «прибамбасов», живут люди так, как во все времена почиталось великим благом. Материнская любовь покроет с лихвой любые бытовые изъяны. Потому что насколько материнская любовь земна, настолько она и небесна. Сочетание двух этих ипостасей делает её несокрушимой.
Теперь в каждодневных молитвах я поминаю Людмилу и Елену со чадами и прошу у Господа милостей для них. И ещё прошу я у Господа: когда вырастут их дети и пойдут каждый своей дорогой, пусть никогда не ожесточатся их сердца и материнский подвиг не измельчает и не поблекнет в их сознании. Избранники ведь не только те, кто состоялся в этой жизни, но ещё и те, кого очень любила мать.
БУТЫЛКА «ИЗАБЕЛЛЫ» ОТ ДЕДА АШОТА
Вот уже второй час сижу я у горящего камина, совсем близко к огню, потому что намёрзлась. Ушла далеко, к ущелью, дабы насладиться последний раз морем и одиночеством. Чёрная туча подобралась незаметно. Промокнув до нитки, я медленно побрела, увязая в сыром песке пляжа, под крышу дома, где вот уже почти месяц жила и откуда завтра уеду.
Долго не могла согреться. Уже совсем решила, что заболею, вернусь в Москву с джентльменским набором простудных симптомов – кашель, насморк, больное горло. Но старый Ашот засуетился, заскрипел дверями такого же старого дома, зашаркал тяжёлыми ногами по ступенькам. А спустя время осторожно постучал в мою комнату:
– Я затопил камин. Спускайся, тебе надо прогреться, слушай...
Кресло-качалка почти впритык к топке. Ашот очень переживает, усаживает, укрывает потёртым клетчатым пледом. Его подслеповатые глаза в очках. Очки с одной дужкой то и дело сваливаются. Он привычно ловит их на лету, опять возвращает на крупный, коричневый от загара нос. Вот уже скоро десять лет, как живёт старик Ашот один в большом, необихоженном доме в ущелье между двумя невысокими горами, на берегу моря. Жена его умерла от сердечного приступа, прихватившего её, когда уехала погостить к сыну в Сочи.
– Даже не попрощались. Она уехала, меня дома не было, ходил перепёлок стрелять. Не обнялись перед смертью, прощения друг у друга не попросили.
Ашот часто вспоминает о ней, часто повторяется, рассказывает одно и то же. Со стариками такое бывает. Слушаю по нескольку раз, не перебиваю, с кем ему ещё поговорить, когда уеду.
Раньше на Пицунде от отдыхающих не было отбоя. Просились даже во двор с палаткой – только пустите. А после недавней войны никто не едет сюда, граница закрыта, земля слухами полнится, да и мода сейчас пошла на турецкие берега. Вот и коротает свои дни старый Ашот в большом пустом доме. Несколько лет назад, отдыхая неподалёку в пансионате, мы с приятелями забрели в ущелье любопытства и прогулки ради. Ашот предложил купить у него вина. Купили. А он ещё и по стакану «за так» налил. Вино было удивительное, терпкое, холодное, из подвала. Он тогда пригласил: «Приезжайте, места много, море рядом, вина в подвале вдоволь, фрукты тоже не покупать...» И вот уже второй год я сбегаю от московской суеты в старый дом старого Ашота. Моя скромная лепта за жильё – подспорье ему зимой дотянуть до лета. Много ли надо старику? Сахар, кукурузная мука для мамалыги, спички... В этот раз как-то особенно бросилось в глаза: ослаб Ашот. Совсем пригнула его к земле жизнь, подслеповатые глаза слезятся, ноги ослабли, но он двигается. Целый день топчется по двору и по дому. Всё в его дворе и доме по-старому. Вот только камин...
– Камин перед твоим приездом сложил. Замерзать стал зимой. Старость. А попробуй, найди сейчас печника. Был один, уехал в Краснодар к сыну, там, говорят, отбоя нет от заказчиков. Печка-то в каждом доме нужна. Раньше я без печки жил, у нас зимы тёплые, да старость...
Ашот пристроился рядом с моим креслом на маленькой скамеечке. В руках у него кочерга, время от времени он стучит кочергой по разгоревшимся поленьям.
– Сколько исходил, слушай... Никто не берётся камин сложить. Был бы молодой, выучился класть печки, хорошее дело, для людей нужное и выгодное. А тут сосед к родственнику на похороны поехал, это за ущельем, далеко, там старая дорога, ещё мой дед по ней ездил. Там село в горах, маленькое такое село. Приезжает – и ко мне:
– Нашёл я тебе, Ашот, печника. Живёт в селе, в горах, только старый, как ты. Говорит: «Приеду, сложу камин, если только Ашот торопить не будет. Потихоньку сложу». Обрадовался я, слушай, зачем торопить человека, говорю. Мне куда спешить? К зиме камин нужен.
И вот однажды въехала во двор Ашота бричка. Вышел из неё справный старик, высокий, худой, с аккуратно подстриженными усами, в тёмно-зелёных галифе, заправленных в начищенные узкие сапоги. Печник Заур. Неразговорчивый, строгий, важный. Долго ходил кругами вокруг заготовленного Ашотом кирпича. Приглядывался, курил трубку. Потом долго обстукивал углы в комнате, всё прикидывал, что и как. Ашот не вмешивался, не торопил. А у самого сердце замерло. Что, если попросит печник заплатить ему деньгами? Какие деньги у Ашота? Никаких денег. Мукой кукурузной может расплатиться, а ещё вином, чёрным вином из его знаменитой на всё ущелье «Изабеллы».
Неделю живёт Заур в доме. Не торопит его Ашот. Не напрягается печник, кладёт неспешно по кирпичику, попыхивает своей трубкой. Оказывается, тоже вдовец. Но жена его болела долго, всю её, бедную, скрутило, кукурузу ломала и повалилась в челу между рядов. Отмучилась. А он всю жизнь в горах. Родился там, женился, там и помирать будет.
– Ты ещё крепкий, – подбадривает его Ашот. – Это я трухлявый пень, а ты крепкий...
– Какой там крепкий, – машет рукой Заур, – это я на вид, а внутри такая же труха...
Разговаривают. В основном вечерами, когда Заур, наломавшись с кирпичом, лежит, попыхивая трубкой, на Ашотовом продырявленном диване. Ашот рядом за столом режет острым ножом табак. Сам он не курит, режет для Заура. На столе большой глиняный кувшин. С вином.
– У тебя знаменитое вино. Ты, видно, сахара в него не добавляешь. Когда сахар, привкус есть. А это солнцем пахнет.
Закончил печник работу. Два раза спускался в погреб Ашот, два раза наполнял кувшин своим знаменитым, пахнущим солнцем вином. Пили неспешно, подолгу говорили тосты – за детей, что разлетелись по свету, за родительскую память, за то, чтобы мир был, чтобы кукуруза на полях родилась, чтобы солнцем наливался в садах виноград.
– Знаешь что, Ашот, ты мне как брат теперь, и я тебе, как брату, забор подновлю. Видел я за домом: забор совсем упал. Тебе одному не справиться, а мне пока даёт Бог силы.
– Заур, да я тебе за это... Мне без забора никак нельзя, куры соседские замучили, козы лезут. Я тебе за это целую бочку вина дам. Целую бочку. За камин хотел полбочки, а за камин с забором целую. Сам на бричку погружу, увезёшь.
– Вино у тебя, конечно, знаменитое. Но целую бочку... Сам-то с чем останешься?
– А у меня ещё одна бочка есть. Тоже пятидесятилитровая. Две у меня, одна к одной, сам выберешь.
Но вот уже и забор поставил Заур. Уже и дорожку к летней кухне выложил оставшимся от камина кирпичом – зачем Ашоту месить осенью грязь? Уже за последним ужином сидят два старых вдовца. На столе знакомый кувшин, сыр сулугуни, тарелка с дымящейся мамалыгой. Завтра с утра пораньше, до жары, Заур на бричке отправится по горной дороге к себе в село. Хозяин не обидел гостя. Сам выкатил из подвала бочонок с крепко вбитой деревянной пробкой, сам погрузил его на бричку:
– С Богом, Заур. Пойдём, провожу тебя до края деревни.
Пошли. Лошадь понуро потащилась в гору. Одолев подъём, пошла веселее, старики прибавили шаг.
– Домой торопится, чувствует, что к дому. Нагостилась, – грустно сказал Заур.
– Вон до того эвкалипта провожу, там наша деревня кончается, дальше езжай один... – также грустно произнёс Ашот.
И тут случилась на дороге глубокая ложбинка. Колесо брички нырнуло в неё, как-то беспомощно пискнуло и – соскочило. Бричка завалилась набок, сполз набок и бочонок, а испуганная лошадь стала озираться назад, вертя головой и заметно нервничая. Бросились к колесу, заохали. Заур стал обзывать лошадь, а той и самой не в радость дорожное приключение, домой шла, да вот остановилась. Решили, чтобы легче было надеть колесо, снять с брички тяжёлый бочонок с вином. И только тут и увидели. И – обомлели...
От удара пробка из бочонка вылетела, и под бричкой щедро разлилась большой красной лужей знаменитая Ашотова «Изабелла»! Кинулись к бочонку – пустой лежит, неинтересный.
– Давай, брат, колесо исправлять, мне ведь домой надо... – первым нарушил молчание Заур.
– Знаешь что, ты пока тут посиди, а я домой сбегаю за лопатой, да и молоток нужен, как без молотка колесо насадишь? Я пойду, я быстро. – Ашот медленно поднялся и зашаркал на старческих ногах по горной дороге вниз.
Долго его не было. Когда Заур увидел Ашота, тот шёл как-то странно, будто кланялся, то и дело выпрямлялся, потом опять кланялся. Заур вглядывался в далёкую пока ещё фигуру друга и ничего не понимал. А когда понял... А когда понял, ощутил в горле мгновенно подкативший ком. Ашот катил бочку!
Заур поспешил навстречу. Ашот разогнул затёкшую спину, выпрямился:
– Вот, бери. Она точно такая же, как и эта, и вино в ней такое же...
– Что ты, брат, что ты! Зачем мне твоя бочка с вином. Мы ведь так не договаривались. Она твоя. А моя... Кто же виноват, что всё так получилось.
Ашот сел на траву, потное лицо его было измучено, глаза слезились:
– Ты забыл, что ли, брат, наши законы? – спросил он строгим голосом. – Ведь ты ещё у меня в гостях. Там за эвкалиптом только кончается наша деревня. Значит, ты ещё мой гость. Как могу я отправить гостя домой без обещанного? Бери. Твоя это бочка, по праву твоя.
Заур молчал. Он не забыл законы. Он знал, что бесполезно сейчас спорить с Ашотом, как бесполезно было бы спорить с ним, если бы оказался он на Ашотовом месте. Они немного покряхтели и надели на ось соскочившее колесо. Заур сам подкатил бочку к бричке, сам осторожно поставил её на место прежней.
– Иди, Ашот, намучился ты со мной.
– Нет уж, – Ашот грустно улыбнулся, – я тебя до эвкалипта провожу, до края нашей деревни. Пока ты мой гость, я за тебя отвечаю, и за бричку твою, и за лошадь, и за вино...
Они побрели в сторону эвкалипта. Идти было совсем недалеко, метров триста, не больше.
...Дрова в камине трещат. Большой глиняный кувшин стоит на камине, грациозно выгнув гладкую, блестящую ручку. Смотрю на него под впечатлением только услышанного рассказа. Ашот перехватывает взгляд и понимает его по-своему:
– Вот видишь, не могу тебя теперь вином угостить. Нет вина, пустой кувшин. Но ничего, даст Бог виноград на следующий год, будет вино. Ты приезжай, ты обязательно приезжай.
Как он там теперь, мой старый хозяин Ашот? Наверное, в эту новогоднюю ночь сидит он возле натопленного камина один, в кресле-качалке, укутавшись пледом, стучит кочергой по раскрасневшимся поленьям. Наверное, он посматривает на часы, боясь пропустить ответственный момент соединения двух стрелок в одну, а рядом на камине стоит красивый кувшин. Пустой. Потому что законы гостеприимства во сто раз важнее праздничных тостов.
А я знаю, что сделаю. Я куплю для встречи Нового года не традиционное шампанское, а бутылку тёмнокрасной «Изабеллы». Спрячу её до срока в холодильник, а когда соберутся гости, достану её, ледяную, запотевшую, перелью вино в хрустальный графин и поставлю, торжественно поставлю на новогодний стол.
– Да, – скажу, – мы не будем стрелять в потолок шампанским. Мы осторожно нальём в бокалы терпкое рубиновое вино и будем пить его маленькими неспешными глотками.
От мерцающих на столе свечей вино заискрится, впустит в себя счастливую кутерьму счастливой праздничной ночи.
– Откуда такое чудо? – спросят гости.
– Мне подарил это вино один старый человек. Он вырастил виноград удивительного сорта, чтобы радовать тех, кого любит. Правда, у этого вина особый, изысканный букет? Оно пахнет солнцем, горами, морем.
– Да уж не сравнить с покупным, – согласятся гости. А мне станет весело.
ИЗ МОЛИТВ СОТКАННАЯ
Обвенчаться? Хорошо бы... Я сошью себе роскошное платье к этому дню. Сама смоделирую, сама раскрою, сама отделаю с иголочки.
– И будешь ловить восхищённые взгляды и светиться счастьем...
– И буду ловить восхищённые взгляды и светиться счастьем...
Она любила помечтать о венчании, а значит, о платье. Праздники очень украшают нашу жизнь. Так хочется праздников! Когда расписывались с мужем, такой моды не было – венчаться. И он некрещёным жил, да и она не знала, в какую сторону открывается дверь в церкви. А когда всё-таки муж окрестился, к венчанию относились они, как к диковинке, без которой всё-таки можно обойтись, двоих детей нажили, куда теперь под венец? Но человек предполагает, а Бог располагает. Пришло время – встали под венец Дмитрий и Светлана Рогулины, художник-модельер и наладчик швейного оборудования.
– А платье-то, платье?
– Пришлось надеть самое простенькое, розовое, в мелкий цветочек, да и это у соседки одолжила. Обвенчались мы, вышли в садик, купили себе эскимо, едим и молчим. Вот такой получился праздник. Всё не как думалось, а на душе тишина и покой. Благодать.
Я слушаю матушку Фотинию и думаю в который раз о неисповедимых тропинках Божьих, которые стелятся под наши ноги промыслительно, милостиво и мудро. Вот у Рогулиных тоже...
Заболела младшая дочка Анюта. Закрылись у девочки глазки, да так, что даже реснички спрятались под загноившимися веками. Забегали по врачам, бросились к дорогим препаратам – всё без пользы. Девочке становилось хуже, врачи опасались самого страшного -слепоты. Маму с дочкой госпитализировали, девочке сделали надрезы, но загноение только усиливалось. Горькие материнские слёзы в тишине больничной палаты. Это тогда они были горькими, а теперь определён им другой термин – промыслительные. Этими горькими тогда слезами призвал Господь к себе дрогнувшее в беде материнское сердце. Только скорби пробуждают нас от духовной спячки. Она стала молиться, просить Господа. Кто-то подсказал – надо бы причастить девочку. Бросилась в Казанский храм к отцу Валерию Павлову. Батюшка пришёл сразу же. Покропил святой водичкой палату, помолился, причастил Анюту. Всю ночь пролежала Светлана на пружинной больничной койке, боясь пошевелиться и разбудить впервые спокойно уснувшую дочку. А лишь солнце в окошко глянуло, на цыпочках подошла к детской кроватке. И -дрогнуло от радости сердце: один глазик слегка приоткрылся, светлые реснички высвободились из-под тяжести опухоли. Солнце ещё не добралось до зенита – открылся второй глазик! Анюта весело поглядывала на маму. Слава Тебе, Господи!
Явное чудо способно изменить жизнь. Так и случилось в семье Рогулиных. После выздоровления дочки папа принимает решение служить в церкви. Написать «принимает решение» – дело двух секунд. Но нет ничего более ответственного и важного, чем претворить эту двухсекундную фразу в жизнь. Дмитрий Рогулин работал наладчиком импортного швейного оборудования, надо ли говорить, что работа денежная, спрос на хороших наладчиков всегда велик. Но в церкви швейных машин нет, а значит...
– Плотничать умеете?
– Нет.
– Штукатурить?
– Нет.
– Тогда только сторожем, но сами знаете – копейки.
Дмитрий соглашается. Но смирение – самая «высокооплачиваемая» добродетель. Церковный сторож Дмитрий Рогулин много читает, беседует со священниками, разбирается в насущных вопросах, делает потрясающие открытия в духовной жизни, ужасается собственной слепоте прожитых лет. Вот и опять повторюсь, как же всё промыслительно: вместе с открывшимися глазками Анюты открылись глаза и её родителей. Скорбь в радость? Так получается. Вскоре он становится алтарником. А через полгода говорит жене самые важные слова:
– Буду священником...
А она радовалась, она ликовала! И муж, церковный сторож и алтарник, многое помог в жизни переосмыслить. Сидят в скверике и лижут эскимо молодые мужчина и женщина. Молчат. Прохожий скользнёт по ним взглядом – ничего особенного. А они молчат о великом. О том, что сегодня венцы церковные навеки соединили их жизнь в одну, и эта их одна общая жизнь отныне посвящена Господу.
Благодарное сердце Светланы трепетало. Она хотела сделать что-то хорошее, что-то такое «приличное» подарить в храм в знак благодарности за милости щедрые. Но – простая мебель, обычная посуда, никаких драгоценностей-бриллиантов. Взгляд падает на ковёр... Светлана решительно скручивает его и несёт в Покровский собор.
– Почему, зачем, для чего?
– От чистого сердца, примите...
Число астраханских священников вскоре увеличилось на одного – отца Димитрия Рогулина. Сразу же стало больше и на одну матушку – Фотинию. Обычно матушки помогают своим мужьям пением на клиросе, регентством. Встала на клирос и Фотиния, но певицы из неё не получилось. Душа просила особого служения, в котором раскрылись бы дарованные Богом таланты, нашли применения жаждущие творчества руки. Вскоре они едут на приход в область, небольшой городок Харабали.
– Нас встретили, как родных. На новом месте устроиться всегда непросто. А тут как узнали, что приехал священник с семьёй, и понесли! Кто таз, кто скатёрку, кто вилки с ложками, кто чайник. Только приму с благодарностью очередной гостинец, на пороге новый благодетель. Не выдержала я, встала на колени перед очередной бабушкой и заплакала.
Налаживалась приходская жизнь. В храм потянулись верующие, матушка взялась вести воскресную школу для местных деток. Конечно, дом на ней, хозяйство, дети. Без работы не сидела. Городская, худенькая «модельерша» делала открытие за открытием. Теперь-то она знает, что уголь бывает трёх видов: орешек, звёздочка и зерно. Орешек лучше, он крупнее, если дрова вместе с орешком – горение ровное и тепло быстрое. Надо только исхитриться вовремя, пока не прогорели дрова, подбросить в печку уголь.
Вот ведь как: освоила хитрости деревенской жизни, а пришлось ей уехать из Харабали. Вернее, не совсем уехать, а делить себя между Астраханью и приходом мужа. Бог располагает... Пришло Анечке время идти в школу. После перенесённой тяжёлой болезни глазки её ослабли, врачи настоятельно требовали, чтобы она училась в школе для слабовидящих детей. Такая школа только одна в области – в Астрахани. Когда Фотиния пыталась объяснить врачам, что она жена священника и её место рядом с ним на приходе, они не очень вникали в её проблемы, а пригрозили, что если она отдаст своего больного ребёнка в обычную школу в Харабали, они подадут на неё в суд. Долго думали-гадали, как поступить. И отец Димитрий благословляет свою матушку пока пожить в Астрахани, чтобы дочка могла учиться в спецшколе.
– Все выходные, праздники мы на приходе. А уж будни у нас астраханские. Конечно, дети скучают без отца, но я говорю старшей дочке Оле, что ради Анюты надо потерпеть, смириться.
Семья крепнет общим делом, общими заботами, общей любовью. Уметь жертвовать ради любви искусство вечное, редчайшее, ценнейшее.
Хорошо, что Рагулины учат этому своих детей.
Пришло время сказать об иконе. Несколько лет я не была в Астрахани, в дорогом мне Казанском храме, где знаю многих прихожан. Но вот привёл Господь. Ступила под высокие храмовые своды и – обмерла. От увиденного чуда. Казанская икона огромных размеров слева от алтаря. Божия Матерь с кротко опущенными глазами, благословляющая десница и взыскующий взгляд Спасителя. Чем ближе подходила к иконе, тем светлее и радостнее становилось на душе. Было чувство, что икона живая. Ещё минута – и Господь шевельнёт указующим перстом, ещё минута – и колыхнётся тёмно-вишнёвая риза Матери Божией. Уже и складки вижу на рукаве Спасителя, уже и звёздочка на хитоне Пречистой Девы засветилась реальным, неписаным серебром.
– Да она живая...
– Живая, – подтвердил отец Валерий, настоятель Казанского храма. – Потому что соткана из живой материнской молитвы. Говорят, молитва матери творит чудеса, вот и это чудо сотворено материнским подвигом.
– Кто она, эта удивительная мать?
– Матушка Фотиния Рогулина. Дочка у неё была спасена от слепоты по молитвам к Матери Божьей.
Пришла ко мне: «Батюшка, хочу икону бисером вышить для вашего храма. Благословите». Можно ли Божье дело не благословить?
Втайне вышивалась икона. Но прежде чем решиться на такую огромную, два метра на метр восемьдесят, трудоёмкую работу, нужны смелость, решительность, и, конечно, упование на помощь Божью. Но было ещё огромное желание послужить Царице Небесной за исцеление дочки, и именно это желание породило смелость и решительность. Казанские иконы на Руси, любимы и почитаемы. Именно перед ними молятся об исцелении больных глаз. Матушке Фотинии не забыть, как прибежал отец Валерий в больницу к Анечке, как кропил святой водичкой ослабленную болезнью девочку, как читал акафист Казанской иконе, как сама она взмолилась не привыкшим ещё к молитвенным воздыханиям сердцем, прося милости у Заступницы усердной.
Теперь-то можно сказать, дело прошлое. Матушка Фотиния никогда в жизни бисерных икон не вышивала, техникой бисероплетения не владела. Всё постигала через собственные, не через чужие ошибки. Сначала думала, чтобы бисер не скользил, надо нашивать его на ткань плотную, негладкую. Выбрала ситец. Получилось плохо, тускло, невыразительно. Теперь-то она знает, что лучше шёлка или парчи ничего не придумаешь. Небольшая астраханская квартира Рогулиных превратилась в мастерскую. Огромные пяльцы в два с половиной метра заняли всё место. Негде было пройти, негде было присесть. Повсюду коробочки, коробочки, коробочки. С бисером, стеклярусом, камушками, нитками. Не месяц, не два – девять месяцев. Проткнув иголку, надо было обойти вокруг огромных пялец и вытянуть её с обратной стороны. Сотни километров исхожено за девять месяцев. Мне интересно, удивительно и до сих пор непонятно, как можно отважиться на такой труд одной хрупкой женщине. И я пристаю и пристаю, требуя подробностей:
– Наверное, трудно было совмещать домашние дела и вышивание?
– Совмещать? – матушка Фотиния смотрит на меня с удивлением. – Нельзя совмещать такую работу ни с какой другой. Можно оскорбить Божью Матерь суетностью, пустословием, мелочностью. Я совмещала вышивку только с молитвой. А потому работала по ночам.
– Девять месяцев? – ахнула я.
А Фотиния вроде как винится, разводит руками, смущённо улыбается:
– Так уж получилось...
Девять месяцев изо дня в день, вернее, из ночи в ночь, рождалась чудная Казанская икона. Именно столько зреет в материнском лоне человеческая жизнь. Матушка Фотиния выстрадала своё «чадо», перетерпела все ошибки и огорчения, возблагодарила за здоровье, а ещё за дарованные силы молиться каждый день, каждый час, каждую минуту.
– Я, знаете, как приспособилась? Нанизываю четыре бисеринки на иголку и молюсь: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» Как раз четыре слова. И считать не надо, так всю ночь с молитвой и работаю.
С одиннадцати вечера до пяти утра её рабочий день вышивальщицы. Потом немного вздремнёт, начинает рабочий день хозяйки – стирка, уборка, готовка. Потом дети приходят из школы, разговоры, новости, проверка уроков, подготовка к школе.
Когда я второй раз подошла к иконе в Казанском храме, я уже знала, что только на нимбе Богородицы более тысячи бисерных лепестков и что использована здесь изобретённая самой матушкой техника – двойной бисерный слой. Именно объёмное бисерное шитьё и создаёт удивительное впечатление, что икона живая. А ещё знала я уже, что в иконе использованы не нитки, а леска.
– Почему леска?
– А чтобы на века! Говорят же святые отцы, что времена грядут непростые. Кто знает, может быть, опять будут гонения на православие. Вдруг придётся икону прятать, вдруг где-то закопать случится. Нитки сгниют, а леска нет.
Умеет она удивлять, матушка Фотиния. Вот и этот ответ меня очень удивил и озадачил, а ещё заставил задуматься, поразмыслить. Любую работу надо делать на века. И дерево сажать, и дом строить, и икону, конечно, вышивать. И молиться, само собой, не о сиюминутном, преходящем, временном, а о том, что измеряется Божией любовью и благословением. Это и значит – на века.
Лик Божией Матери и Спасителя писан Виктором Павловым. Об этом тоже хочется сказать особо. Матушка Фотиния и Виктор приступили каждый к своему делу и ни разу (!) не видели работы друг друга. Но бисерная риза идеально легла на икону, будто кто-то долго и тщательно подгонял одно к другому. Виктор Павлов рассказал мне, что для него работа над Казанской иконой тоже была великой радостью. Он хорошо представлял себе, что подобной иконы нет не только в Астрахани, но и вообще в русской православной церкви.
