Текст книги "Сито жизни (Романы)"

Автор книги: Насирдин Байтемиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 42 страниц)

– Сколько вам лет, байбиче?

– Мне? Я Джиргал, которая сотворена вместе с землей, я вечная! Телу моему немного недостает до восьмидесяти. Если бы я два раза не болела тяжело, то была бы еще по-молодому крепкой. Один раз была эпидемия тифа, другой раз напала лихорадка, которая мучила всех. Не знаю, как эта болезнь оказалась в горах. Может быть, кто-нибудь занес ее в тот страшный год бегства. – Джиргал показала гостье на место возле себя, приглашая сесть поближе. Аруке подвинулась к ней. – Когда я пожелала взять ребенка в люльке, меня отговаривали. Я рассердилась, закричала: «И без того гибнут киргизы, разве их развелось слишком много, дай сюда!» Люди, которым оставила младенца его несчастная погибающая мать, сказали, что зовут девочку Буюркан. Я не стала менять имя ребенка. Ох-хо, в те годы одному аллаху было известно, кто погибнет и кто выживет. Вот я и решила не изменять имени, которым нарекли ее с любовью. Если ее родители останутся живы, то когда-нибудь узнают ее по имени.

– Если бы вы встретили ее мать, то осудили бы ее сейчас? Конечно, она достойна осуждения – оставила своего ребенка, а потом не сумела отыскать. Как только она выдержала такое – потерять малышку, которую носила под сердцем… Сгинула бы лучше, чем становиться матерью, – сказала тетушка Аруке, как бы испытывая Джиргал.

Байбиче быстро оглянулась.

– О! Зачем же я стану ее осуждать… Я благодарила ее. Как могу ругать человека, который наделил меня ребенком! Я сказала: «Дай ей аллах не видеть плохого». Говорили, что мать ребенка была совсем молоденькая, и если она жива, то ей, наверное, нет еще семидесяти лет. Но нет, не думаю, что выжила тогда. Я ведь искала, расспрашивала о ней… Да, вот как повернулось – эта девочка стала Героиней… Куда бы она ни ходила, теперь все двери открыты перед ней настежь, слава о ней разошлась по всему Союзу. Не знаешь участи ребенка в люльке… Разве думала я, когда взяла ее, что она так поднимет уважение ко мне!

– Та женщина, которая отдала, потеряла своего ребенка, – это я, тетушка Джиргал, – вдруг выпалила Аруке.

– Что? Не может этого быть!

– Осуждайте, казните меня… Что бы вы ни сказали, я скажу о себе хуже. Я приехала сюда, не зная… Если бы знала, не приехала бы. Как посмела бы прийти сюда! Сколько бы я ни оправдывалась, что тогда я не была вольна, что тогда женщины, точно деньги, переходили из рук в руки, что был голод и я не знала, останусь ли в живых… как это объяснить молодым, которые не видели таких дней?

– Так ты и есть та самая Аруке?

– Да.

– Не верю. Ты не она! Откуда ты взялась – точно до сих пор лежала под землей, а теперь вдруг выехала мне навстречу на черном коне?

– Я тогда умерла один раз, теперь я умерла другой раз, тетушка Джиргал. Почему я тогда не имела такую силу, как у вас! Лучше бы я упала, осталась там рядом с люлькой. Значит, я тогда была ребенком, могли вертеть мною как хотели. Теперь я рассказываю об этом ученикам – получается будто сказка. Из каждого уголка Киргизстана приезжают заниматься в город юноши и девушки, все они слышат мою сказку. Расскажу – и кажется, легче становится тяжесть, давящая меня. Много лет я учу детей. Немало из них уже и прославились. Но то, что я воспитала и обучила сотни, не смоет моей вины перед одним-единственным, моим собственным ребенком. Меня состарили эти мысли…

Джиргал посмотрела внимательно, оценивающе.

– Скажи! Пусть услышит Буюркан, скажи ей… Пусть услышит, что ты ее родная мать. Где мне знать, о чем она думает, что у нее на душе. Хотя внешне кажется веселой… Может быть, она прислушивается, ждет, что ты вдруг появишься, хотя и не подает вида? Разве чужой ребенок станет родным! Когда вырастет – уйдет. Разве мало таких, которые покидают воспитавших их с малых лет. Скажи! Пусть она найдет тебя, пока я жива! – Губы Джиргал дрожали. Несмотря на то что говорила уверенно, в душе она очень напугалась: «А если Аруке действительно признается? Ведь не может не потянуться к матери ее родное дитя. Что я буду делать, неужели теперь почувствую, что у меня не было детей? Неужели останусь одинокой? Как мне быть? Может, лучше не дожидаться возвращения Буюркан, уехать обратно в Кемин, чем увидеть все это? Нет, нет, это было бы легкомыслием, проявлением слабости. Да, правильно… Если Аруке говорит, что Буюркан ее дочь, то пусть скажет открыто. А я – посмотрю… Почему унижаю себя боязнью – разве я в чем-нибудь виновата? Страшусь только разлуки с Буюркан – но ведь давно и так могло случиться, что смерть бы разлучила нас…»

Тетушка Аруке заметила испуг в глазах собеседницы.

– Я слышала, что вы мужественный человек, байбиче, – что же случилось сейчас? Вы так реагируете на шутку, а если бы я была действительно та самая Аруке, если бы я была матерью Буюркан, то как бы вы тогда почувствовали себя? Бедняжка мать всегда остается матерью, оказывается. Я пошутила, не беспокойтесь. Я другая.

– Другая?

– Да.

– Нет, ты та самая.

– Кто же лучше знает – я или вы?

– Я-то уже обрадовалась, что та самая… Ты правду говоришь?

– Да.

– Жаль. Если бы ты была та самая, если бы увидела свою дочь, достигшую такой высоты, если бы порадовалась, если бы сказала мне слова благодарности, то разве и я не почувствовала себя высоко? Можно ли так шутить! – Джиргал поглядела гостье в глаза – и увидела, что та говорит неправду.

Тетушка Аруке думала сейчас о Джиргал с жалостью. «Если она столько лет растила, воспитывала Буюркан как родную дочь… и вдруг появляюсь я, точно из-под земли… Нет, это не по совести. Буюркан теперь не моя, а ее дочь. Будет правильно, если я уеду, счастливая уже тем, что Буюркан жива, что я увидела ее. Я не имею права ранить сердце этого человека. Хоть я и не виновата, но я должна терпеть. Пусть Буюркан ничего не знает. Если я открою эту тайну, если расскажу все Буюркан – что же будет с Джиргал? В один день постареет, несчастная. Может быть, она и не стареет только благодаря своей дочери», – так думала Аруке.

– Если бы я и была взаправду та самая Аруке, все равно не имела бы права назвать себя, – ответила она Джиргал. – Нельзя шутить судьбой. Человек сажает растение, выхаживает его, но тень его защищает каждого, плоды принадлежат всем. Буюркан не ваша и не моя дочь, теперь она дочь народа. Даже больше – гордость народа. Надо ли нам спорить. – Желая успокоить Джиргал, Аруке заговорила о другом: – Посмотрите-ка, я привезла московскую газету. – С этими словами тетушка Аруке показала Джиргал страницу, где была фотография картины, посвященной Буюркан.

– О, моя милая! – обрадовалась Джиргал. – Точно, она! Это когда случилось наводнение… Как же удалось нарисовать художнику, будто сам видел все! Смотри, верблюд лежит, загораживая поток… И запруда – одеяла, постель… все осталось под камнями.

– Да, в прежнее время осталась бы нищей, не знала бы, куда приткнуться, грелась бы у чужого очага, побиралась бы… Наше время подняло достоинство трудового человека. Я простая учительница, но и меня всюду встретят с почетом. Дети, которых я выучила, все равно что родные. Скучаю о многих, если не получаю писем, если долго не вижу их. Зимой Керез ездила сдавать экзамены, навестила меня, и так все время: один приезжает, другой уезжает. Если нет никого – чувствую, будто чего-то не хватает мне, чувствую пустоту. Керез обижалась, что я до сих пор не побывала у них дома, – и я дала слово, что соберусь. Хорошие здесь места. Есть ли еще где такие горы, как в Киргизии! На вершинах лежит снег, а подножья покрыты зеленой травой. Овцы блеют, коровы мычат, лошади ржут, верблюды ревут – это жизнь, это богатство. В Африке есть такая земля – Сахара, люди там стонут, желая увидеть каплю воды. Даже за деньги ее не купишь! А у нас в каждом ущелье бежит ручей. Я еще не видела Кемин, говорят, удивительное место… – Тетушка Аруке нарочно упомянула о родине Джиргал, стараясь перевести разговор на другое.

– Нет, на земле не сыщешь места, подобного Кемину, – отозвалась тут же байбиче. – Какие там сосны, можжевельник. Скот, который пасется на Кок-Ойрок, за зиму не съедает там всю траву. А какой чистый воздух! Здоровый климат, люди живут в достатке, потому и не старятся долго. У нас много таких, которым уже по сто лет. Восьмидесятилетние, девяностолетние свободно ездят верхом без седла. А семидесятилетние участвуют в козлодрании. Ты, оказывается, совсем слабая, Аруке, – тебе ведь еще нет семидесяти, а ты уже состарилась. Посмотри на меня: если и найдешь морщины на моем лице, зато в душе у меня – ни единой морщины. Морщины на лице полбеды, вот морщины в душе – это уже настоящая беда…

Пришла Буюркан. Издали звонко подала голос, радуясь приезду Аруке.

Гостья вышла из юрты.

– Если бы я знала заранее, разве не встретила бы вас с лошадью! Опозорилась я, эх, заставила вас пешком далеко подниматься в гору! Здравствуйте, тетушка!

– Здравствуй, милая, как ты поживаешь?

– Хорошо. Устали вы, беспокоюсь за вас.

– Если ноги устанут, через час об этом позабудешь. Пусть уж лучше душа не устанет, дочка. Вот если душа устанет – это на тысячу дней. Тут-то что, раньше мы до самого Уч-Турфана шли пешком.

– И мама моя приехала, как хорошо, вам вдвоем не будет скучно. Что же вы стоите во дворе, заходите в дом! Мама! Мамы разве нет в доме?

– Здесь…

– Бедел! Эй, Бедел!

Бедел сидел на камне в сторонке. Он не слышал голоса Буюркан, но по привычке следил, не обращается ли она к нему, и увидел, что она показывает на ягненка. Он привел ягненка и попросил благословения. Рядом с домом и заколол.

– Ты познакомилась с тетушкой, мама? Это учительница Керез.

– С твоей матерью? Познакомилась. Хорошее у нее имя – Аруке.

«Зачем она говорит так? – удивленно подумала Буюркан и обернулась к матушке Джиргал. – Или я ослышалась?» Джиргал прямо и строго смотрела в глаза Буюркан, и та ничего не смогла заподозрить: знала прямой характер матери – она не любила таиться; поскольку сейчас Джиргал молчала, ничего не сказала больше, Буюркан решила, что не поняла ее, ослышалась, и занялась привычными хлопотами.

– Проголодались, наверное, с дороги. Керез, помоги мне.

Не посмотрела внимательно на гостью – потому и не заметила, что глаза у нее наполнились слезами.

Когда Буюркан подняла самовар и пошла к выходу, Джиргал проговорила:

– Вот видите – это и есть моя дочь, которую я нашла во время того страшного бегства. – «Я нашла» она произнесла с ударением.

Раньше, когда Джиргал упоминала об этом, Буюркан не обращала внимания, но на этот раз слова матушки Джиргал задели ее. Подумала – к чему говорить лишнее при постороннем человеке? Постаралась загладить неловкость:

– Мама у нас такая, любит пошутить. Никогда не скажет, что я ее дочь. Говорит, что нашла. Смотри, твою шутку гостья примет за правду, не шути так…

– Конечно, я пошутила, дочка. Если, б знала, что ты рассердишься, разве стала бы говорить…

Аруке пробыла в доме Керез два дня – Буюркан и особенно Керез ласково ухаживали за обеими гостьями.

Когда пришло время собираться, Аруке отвела в сторону Джиргал и сказала ей:

– Я очень прошу вас, не говорите Буюркан ничего. Лучше, если она не будет знать. Пусть не тревожится, думая обо мне. Я и не надеялась увидеть ее – а вот увидела. Разве могу желать большего? Хоть я и не воспитывала Буюркан, но зато я воспитала Керез и довольна этим. Пусть живет благополучно. Вы, оказывается, мать лучше меня, спасибо вам!

Джиргал мизинцем смахнула слезы, потом отвернулась, чтобы не показать их Буюркан и Керез.

– Тетушка Аруке, до свидания! Счастливого вам пути! – пожелала Буюркан, закрывая дверцу колхозной машины.

«Тетушка Аруке, вместо того чтобы говорить – мама. Эх, судьба… Ты разделяешь то, что нельзя делить, разлучаешь тех, кого нельзя разлучить… Моя дочь – чужая мне, а чужая женщина сделалась для нее родной матерью», – подумала Аруке, закрывая глаза.

На другой день на рассвете уехала Джиргал.

19

Керез поднялась на рассвете. Поела, вывела отару. День выдался необыкновенно ясный, прозрачный. Даже вершина Уй-Учка, обычно окутанная облаками, сегодня видна. Весенняя радость входила в душу.

Все последнее время Керез пасла овец, меняя пастбища. Эти два дня она выгоняет их в Кууш-Жылгу, где только что сошел снег. Там мало кто пас скот, поэтому овцы возвращались вечером с туго набитыми брюхами. «Животные заметно прибавили в весе», – сказала Буюркан, и Керез решила еще на один день вывести отару в Кууш-Жылгу. Мамырбай не знал, где будет сегодня со своей отарой Керез, поэтому с утра пораньше он погнал овец на хребет и оттуда следил за передвижениями Керез. Когда она взяла направление на Кууш-Жылгу, он решил отвести свою отару на Кекиликтуу-Бет; расстояние между пастбищами было небольшое, отчетливо можно было разобрать даже негромкий крик.

Керез не спеша гнала отару вверх по склону, к пастбищу у Кууш-Жылги. Мамырбай понял ее план и повел свою отару чуть быстрее, чтобы успеть догнать девушку. Когда день разгорелся, Керез действительно приблизилась к выбранному пастбищу. Мамырбай, неожиданно появившийся совсем рядом, и напугал и обрадовал ее. Напугал потому, что выскочил неожиданно из-за большого камня; обрадовал потому, что девушка не видела его два дня и соскучилась. Они остановили свои отары и подошли друг к другу. Сладкие минуты, жаль, что их приходилось считать. Мамырбай подхватил Керез на руки и, перепрыгивая с камня на камень, устремился вверх по склону. Они – Мамырбай и Керез – сейчас сделались как бы частью прекрасной и гармоничной природы, окружавшей их. Ими любовались птицы, на них смотрели с удивлением барсы и горные козлы. Мамырбай казался неутомимым, он, похоже, способен был поднять Керез к звездам, к солнцу. В его сильных руках Керез была легкой как пушинка, чистой как искра, прекрасной как цветок. Она не просила отпустить ее – нет, наоборот, она желала, чтобы Мамырбай нес ее дальше, нес без конца, и как высоко он не поднимался, ей все казалось мало. Наконец склон кончился – они были на вершине, и скала Кыз-Булак открылась им как на ладони.

Девушка осторожно выскользнула из рук джигита.

– Помнишь, Мамыш, ту ночь, когда я потерялась? – спросила она. – Тогда мы оба были маленькие. Ох, как кричала, звала меня мама! Искала, искала… И ты тоже звал. Мама спрашивает тебя: «Где вы играли? Когда ты видел ее в последний раз?» А ты дернул носом и отвечаешь: «Мы играли в прятки. Она, должно быть, спряталась, а я пошел искать. Никак не мог найти ее. Кругом все обыскал. Не знаю, что с ней случилось». Все напугались, кричат громко, зовут меня – а мне нравится, что меня ищут. Лежу не шевелясь за камнем и хочу, чтобы меня еще звали, чтобы еще больше напугались… Тут мама оказалась возле меня. Кричит, зовет… А я возьми да и обхвати ее ноги – вот, мол, я, здесь я… Мама снова закричала – уже от испуга. Ох и нашлепала же она меня тогда! Помнишь, Мамыш?

– Ну и память у тебя! Тогда меня тоже отшлепала мама… А после того нам долго не разрешали играть вместе, да?

– Да…

– Скажи мне, мое сердце…

– Не скажу! Оставь такие слова. Сейчас еще рано. Давай хоть закончим второй курс. Куда я сбегу, куда ты сбежишь?

– Керез! Моя Керез! Согласись же!.. Чем вот так высматривать тебя на дороге, были бы все время вместе, не приходилось бы искать друг друга…

– А разве плохо, когда люди ищут друг друга? Чем больше соскучишься, тем сильнее будет твоя любовь. Ты скучаешь по мне?

– Да. Если я не вижу тебя хоть один день, уже не могу быть спокойным. Мир делается серым, все вещи смотрят на меня хмуро. Не могу есть, не могу спать… Всю ночь не смыкаю глаз. Была бы ты рядом, тогда…

– Что – тогда?

Брови Керез взметнулись как бы в удивлении. О, сколько всего было в этом взгляде! Там было счастье, там было ожидание, и спокойствие, и беспокойство, и обещание, и свет… и невысказанное там было, и тайна там была, и игра, и лукавство… Да, любовь многое оставляет невысказанным, да и как выскажешь бесконечное…

Мамырбай был счастлив.

О, если бы эта минута длилась вечно!..

Керез была сегодня необыкновенно весела и открыта и этим еще больше притягивала к себе Мамырбая. Он земли не чувствовал под ногами.

– Ты мое счастье!

– И ты…

– Керез! Какое красивое имя!

. . .

. . .

Наконец Керез спохватилась:

– Овцы твои ушли, Мамыш.

– Пусть.

– Не говори так. Иди. И мои овцы… Ох, они… посмотри, уже ушли к Кууш-Жылге. До свидания! До свидания, Мамыш! Вечером ты поднимись на хребет и пой, хорошо? Если не будешь петь, то я обижусь!

– Хорошо! Ты только слушай, ладно?

– Буду слушать! До свидания!

Они еще посмотрели друг на друга – и разошлись в разные стороны. Нет счастья в мире большего, чем любовь…

В верховьях Кууш-Булака снег еще не сошел, да и ниже по склону еще виднелись белые островки. Похоже, овцы могли бы насытиться и там, но выше трава была лучше. Керез еще не водила туда отару и решила сейчас попробовать подняться. Но для этого необходимо было пройти все еще заснеженный теневой склон.

Керез подгоняла овец вверх, направляя их к облюбованному ею пастбищу. Передние уже ступили на снег. Проваливались по брюхо – чувствовалось, что уже начало таять. Но разве остановишь отару, когда уже половина перевалила через сугробы? Керез была как раз посредине снежного поля, когда с соседнего хребта послышалось протяжное пение Мамырбая. Его песня отозвалась в каждом ущелье, в каждой впадине. Но горы в это время очень капризно реагируют на малейший звук. То ли громкий голос сделался причиной, то ли просто уже настала пора, только сверху с шумом тронулся оползень. Захватил с собою несколько баранов и стремительно понесся вниз. Вместе с баранами полетела вниз, не смогла удержаться и Керез. Лавина сошла не с одной стороны – с обеих сторон ущелья сразу. Два мощных вала встретились внизу, ударились, перемешались – и Керез на мгновение оказалась между ними. Все-таки она старалась подняться. Кое-как выкарабкалась из-под снега – ее засыпало выше пояса. Взглянула – и увидела торчавшие из снежного месива головы, ноги, спины овец… Керез испугалась: рванулась было, хотела разгрести снег, чтобы помочь животным… Сгоряча поднялась – и тут же упала. Перед глазами зарябило, закачалась, поплыла земля. Она не могла наступить на ногу, не могла шевельнуть рукой… Силы оставили ее.

– Мамыш! – прошептала она, обнимая снег. Платок ее остался где-то в сугробе, одежда была разорвана, косы разметались по снегу.

Мамырбай, конечно, не слышал, как девушка звала его, не слышал, но, увидев поднявшееся облако снежной пыли и услышав шум оползня, понял, что случилась беда. Он бросился бежать. Спотыкаясь, падая, взобрался на хребет – и увидел, как преобразилась земля. Сердце его дрогнуло – он разглядел, что среди снега неподвижно лежала Керез.

– Керез! Счастье мое! Надежда моя!.. Керез!

Прилетел ли он, прибежал ли – но в одно мгновение джигит очутился около девушки. Поднял ее на руки. Сердце Керез билось еле-еле. Она почувствовала, услышала, как Мамырбай звал ее, покрывая поцелуями ее лицо.

– Мамыш!.. Мой Мамыш!.. Было так хорошо…

Она собрала последние силы, чтобы сказать… чтобы проститься.

– Керез… Керез… не оставляй меня одного!

– Мамыш… Скажи маме, пусть она похоронит меня в Кыз-Булаке. Приходи на мою могилу…

– Керез, не умирай! Керез, что я буду делать!

Глаза девушки закрылись. Она вздохнула еще – и сердце ее остановилось.

Мамырбай долго лежал в полузабытьи, обняв Керез. Происшедшее казалось ему бредом, кошмаром, видением. Потом он заплакал. Потом закричал… Он умолял, просил, звал ее, но Керез не отзывалась. А лицо ее – оно было по-прежнему прекрасным.

Оглохший и ослепший от горя, он взял ее на руки и пошел. Господи, ведь еще совсем недавно он, играя, нес ее в гору, переполненный счастьем… А теперь он понуро шел вниз, он еле шагал, сил не было, по лицу его катились слезы, он чуть не падал… Ноша была непосильна. Слезы скатывались, падали на землю. Вместе с ним плакали горы, камни, река. Небо нахмурилось, грузно нависли облака… Доброе сердце, чистое, нежное, ласковое сердце перестало биться.

Когда Мамырбай уже спустился от Кууш-Жылги, ему встретился Бедел – тащил вязанку хвороста. Увидев на руках у Мамырбая Керез, он сначала непонимающе вытаращил глаза, потом с криком бросился навстречу. Вязанка покатилась вниз. Подбежал, обнял Керез. Казалось, он только тогда осознал, что Керез уже нет в живых, когда его губы коснулись ее холодеющего лица. Он два раза ударил себя по груди кулаками и пронзительно закричал – нечленораздельный крик этот был страшен. Он переменился в лице, дрожал… Стал бить себя кулаками по голове, раздирать на себе одежду… С воплями побежал вниз, пугливо оглядываясь и крича. Рассудок его помутился…

Буюркан, услышав о смерти дочери, покачнулась и упала, точно подрубленное дерево. Долго не открывала глаза, когда очнулась, ничего не могла сказать, только звала слабым шепотом дочь…

На другой день весь поселок хоронил Керез возле скалы Кыз-Булак – таково было ее последнее желание. Сейчас на том месте стоит памятник.

Прошло несколько лет после смерти Керез. Мамырбай окончил институт и вернулся в свой колхоз зоотехником. Его часто видят у могилы Керез – там всегда лежат цветы. И другие люди, даже не знавшие Керез, стали приходить сюда, особенно парни и девушки. Влюбленные дают здесь друг другу клятву верности. Старики считают это место священным.

Если вам, читатель, доведется побывать в Таласе, не уезжайте отсюда, не повидав Кыз-Булак!