Текст книги "Сито жизни (Романы)"

Автор книги: Насирдин Байтемиров

Серкебай не вытерпел. Он понял, что тот человек не уполномоченный, приехавший из города, а Прошлое. Вскипел от досады. Однако старался не наговорить лишнего. Направился прямо к трибуне, оттолкнул стоявшего там Серкебая, встал на его место и начал говорить:

– Где заведующая читальней? Опять не явилась? Ведь сельсовет решил временно закрыть!.. Что же это за человек, который не подчиняется? Эй, бригадир, почему не привел? Разве не дошло до сознания некоторых, что нужно за три дня закончить прореживание свеклы? Или у них притупились мозги? Я сам взял на себя пятьдесят соток. И детей у этой женщины нет. Что с ней станется, если три дня поработает вместе с другими? Пришла или нет? – рассердился Серкебай. Никогда председатель не повышал голоса, сидящие в зале посмотрели удивленно. – Когда строилась, была хорошей, старалась во всем угодить мне, выбирала самый лучший участок… а когда надо помочь колхозу – найди ее… А еще ест наш хлеб… Где, спрашиваю, эта самая молодка?

Из середины зала выплыла, будто пава, молодая женщина. Медленно направилась к трибуне. Не доходя до Серкебая, остановилась. Округлила губки.

– Я – избалованная…

– Пусть балуют тебя мать и отец. Колхоз не любит баловства.

Исчезла, словно пар.

– Здесь не производственное собрание. Серкебай, рассматривается твое дело. Оставь в покое молодку. Отвечай на мои вопросы, – заговорило Прошлое, размахивая рукой и указывая пальцем на Серкебая. Серкебай задохнулся. Он посмотрел в зал и увидел, что все хлопают в ладоши. Не понял, что случилось, растерялся…

– Батыркул виноват… Я не имел воли. Сильная кувалда и войлочный гвоздь в землю загонит… Что я мог сделать, привык подчиняться… Моя жизнь висела тогда на кончике его плетки, – стал оправдываться Серкебай.

Но Прошлое не приняло его слова:

– Ты был волен, твое звание – человек, и пел ты, оглушая горы… Умел петь, умел обмануть Аруке, умел похваляться, темной ночью с другими джигитами умел угнать из спящего аила табун кобылиц, – тогда сам черт был тебе не брат… А теперь, оставшись с Бурмакан, сделался безвольным? Кто была Бурмакан? Почему опускаешь голову? Эй, я спрашиваю тебя о Бурмакан! Пусть не дрожит твоя рука. Почему не дрожала тогда? Меня называют Прошлым, называют историей, потому что я не забываю и не прощаю. Попробуй только исказить меня, все равно тайное выплывет, люди узнают обман!

Прошлое говорило, не останавливаясь. У Серкебая, отравленного его речами, голова пошла кругом. В ушах зазвенело, глаза посоловели, похоже, не способен был ответить… Голос Прошлого становился все громче, яростнее, грознее, страшнее; не только у Серкебая – у всех сидящих в зале волосы поднялись дыбом. Закончило так:

– Пусть освободит место председателя! Найдутся другие – будут работать лучше. Как это вы с ним не можете распрощаться? Посмотрите, каким он стал!

Серкебай, тот самый, что многое пережил и перевидал на своем веку, что был покладист во всем, не ждал для себя слишком многого, никогда не привередничал, тот, что был молодцом, не однажды прошедшим в жизни сквозь частое сито, теперь, точно сухая былинка, бессильно колыхался на месте. Закружился в круговороте, запутался в сите жизни. И действительно, жизнь как сито: кружит человека, пропускает сквозь себя и хорошее, и плохое, просеивает, оценивает, отделяет… Проходит, проходит человек, но настанет время – и зацепится в одном каком-то глазке… Значит, запутался, ошибся. Значит, запетляла дорога жизни…

Сито жизни – суровое испытание. Никто и ничто не минует его – каждого заставит жизнь покрутиться в сите, да не каждого сито пропустит… Все живое на свете – от травы и букашек и до самого человека, – все живое, если в силах пройти, то проходит сквозь сито… Да, и трава борется за жизнь, стремится к свету, солнцу, просит влаги и пищи. Сильные, жизнеспособные, здоровые растения проходят сито, расцветают, разбрасывают семена, ожидают потомства…

Сито жизни – это борьба… каждую минуту, каждый час, каждый день – всю жизнь, до последнего дыхания, до последнего биения сердца… Само существование – это сито жизни. Через него проходят одиночки и целые семьи, обширные роды…

Сито жизни – это проверка силы и способностей, добра и зла, мечты и стремлений… Да, и мечту испытывает сито жизни. Значит, и мечта – это борьба, без мечты невозможна жизнь.

Иной человек и после смерти проходит еще через сито жизни, тайное, нераскрытое прежде вдруг выходит наружу, когда самого человека уже нет, и оживает в устах потомков…

Есть судьбы короткие, мимолетные; есть судьбы вечные. О мимолетных забывают скоро, о вечных каждое время судит по-своему. Однако сейчас – не о вечном, о Настоящем, в котором кроется Будущее, обо мне, о тебе, о Серкебае, о его днях, уже минувших и еще ожидающих его впереди.

Даже Прошлое проходит в Настоящем через сито жизни. Уже много лет Серкебай не встречался с Прошлым. Избегал этой встречи. Отрастил белейшую бороду, опасаясь столкнуться с ним. И вот разыскало… И даже во сне не отпускает…

Глаза Серкебая закрылись – и вновь открылись. Увидел, что в зале не осталось ни души, сцена превратилась в озеро. Озеро покрылось рябью, пошли белые барашки, а потом почернело, сделалось чернее угля. Казалось, что сразу тысяча драконов, извиваясь, устремились вверх, взвились, засвистели на разные голоса, брызнули ядом. Казалось, что горы становятся на дыбы, толкают друг друга и приходят в веселое возбуждение, слыша собственный грохот; казалось, что их унесет, смоет сейчас бешеный поток, искрошит в мелкие кусочки… Из-за взлохмаченных волн выглянуло то самое черное платье, его то заглатывало, рвало на части, то опять оно всплывало наверх, в одну минуту девятью девять раз падало, уходило, возвращалось, поднималось, скатывалось… Выползло на берег, превратилось в черную змею, слепленную из копоти, пошло извиваться по кочкам болота…

Пробираясь вдоль озера, он споткнулся обо что-то, выброшенное волной на берег, и полетел кувырком. Страшная черная ночь, и что-то будто хватает за ноги, сбивает на землю… Поднял, чтобы швырнуть обратно в озеро, – оказалось, таган-треножник… Да, много лет, а может, и веков пролежал он на дне озера, покрылся ржавчиной, превратился в камень, время изъело прежде гладкие бока… Таганы… котлы… глиняная посуда… много чего выбрасывало волной на берег… Кто не задумывался, взяв в руки осколок минувшей жизни? Благодаря таким находкам возрождались легенды прошедших веков, оживали вновь и вновь. Истории, которые рассказывают о Сон-Куле, тоже свидетельства ушедших времен… О-о, говорят, что в давнюю пору здесь не было никакого озера, а простиралась безмятежная, гладкая равнина, где ковыль поднимался выше пояса, а скот, пасшийся пять дней, уже чуть не лопался от жира. В летние месяцы сходилось сюда множество людей и пригоняли стада. Там, где сейчас середина озера, был, оказывается, родник. Из поколения в поколение, от отца к сыну, от матери к дочери передавались предания о нем. Люди считали родник святым. Вода в нем была безмерно прозрачной. Говорят, если девушки приходили сюда каждое утро и гляделись в зеркало родника, глаза их делались удивительно глубоки и прозрачны; у тех, кто мыл голову этой водой, волосы становились длинными и шелковистыми; жизнь человека, который трижды протирал глаза водой святого родника, продлевалась на три года, а если кто протирал свои глаза сто раз, то жизнь его удлинялась на сто лет. Родник снимал тяжелую ношу с горевавших, подбадривал их, слушал их песни; отведавшему его воды он прибавлял жизненных сил и изгонял болезни. Если к нему приходила излить свои мечты девушка, давал совет, очищал ее душу; если же приходили старики и пили чай, заваренный на его воде, то распрямлял их согнутые спины. Издалека прилетели к роднику лебеди, чтобы показать ему свою красу; проснувшись на рассвете, прибегали косули; приходили сюда волки, выплакивая себе прощение; переливаясь, будто ртуть, прибегали по камням, по пескам куницы, чтобы показать свое великолепие; говорят, появлялись и архары, подставляя свои засыхающие рога влажному дуновению, чтобы омолодить их; прилетал беркут окунуть плечо, чтобы летать как можно выше; наведывались барсы, подставляя струе родника пасть, чтобы еще крепче сделались их пылающие клыки. Тело того, кто купался в воде святого родника, лоснилось точно шелковое: сердце того, кто выпьет его воды, избавлялось от недугов. Если кто-нибудь из людей случайно засорял родник, то плакал, словно мать над больным ребенком; из засоренного родника поднималось длинное черное облако, достигало седьмого неба, а затем постепенно распространялось до горизонта. Становилось так темно, хоть глаз выколи, и два дня над людьми бушевала стихия. Поэтому каждый, кто говорил об озере, повторял одно и то же: держится родник в чистоте. Эти слова звучали как заклинание в каждом аиле, в каждой юрте.

Родник не любил злонамеренных, ленивых, неряшливых. Если приближался грязный человек, родник волновался, зеркало его мутилось… Но защитить себя родник не мог, а ведь каких только нет людей… Говорят, одна заносчивая молодка, которая и весной и летом жила здесь, на теперешнем берегу, однажды ранним ясным утром, поленившись налить воды в таз, постирала пеленки своего шестимесячного ребенка прямо в роднике, осквернила родник, попрала его святость. И тогда родник разверзся и выпустил из себя необозримо большую полноводную реку… Она затопила все окрест и, превратившись в озеро, оставила под водой множество юрт, огромное количество скота и всех пастухов. Кто не слышал о том, что и посейчас волны выбрасывают на берег предметы, потонувшие тогда? С тех самых пор озеро Сон-Куль считают священным, как и родник, исторгнувший его. И живет поверье, что с тем, кто приходит к его водам с черным умыслом, обязательно случится нехорошее…

Серкебаю казалось, что Сон-Куль лишь сейчас на его глазах стал озером, лишь сейчас разверзся священный родник и выпустил фонтаны воды, в лицо его ударяло дыхание волн, желающих унести его, сила их и ярость напугали его.

«Действительно ли это я – в черном платье? Я, превратившийся в черную змею?.. Но ведь я сделал доброе многим… Моя прошлая вина давно уже смыта. Я чист, я честен. Прошлое должно было меня простить, оно должно было взвесить, велика ли моя вина. Почему оно так памятливо, почему не прощает? Бедная Бурмакан, как я очутился тогда там, на берегу… Всю жизнь вина перед тобой не давала мне уснуть спокойно, не дает и сейчас… Минувшее стоит перед глазами. Голос несчастной насквозь пронзает меня… Почему я пошел туда, почему, почему?» Серкебай устремил свой взгляд вдаль. Черное платье продолжало идти, оно то ударялось обо что-то, то его поглощала ночная темень, опять оно возникало, ковыляло, двигалось то ползком, то раскачиваясь. Это Серкебай или же Прошлое, принявшее вид Серкебая?

А-а, видишь? Не ты ли это, Серкебай? А там – не юрта ли бая по имени Кулменде, это к ней ты подбирался, извиваясь, точно змея? Ведь это Кулменде владел белой юртой, вмещавшей сто человек гостей? А Бообек, тот, что умер от удара копытом, – он ведь закадычный друг твоего отца? И Бурмакан была его средней дочерью? Тебе известно, Серкебай, что Кулменде приходился ей далеким дядей по матери, что несчастный Бообек, желая, чтобы дочь ходила сытой, сам привел ее к юрте Кулменде и просил взять в услужение – чтобы она хоть посуду мыла? Помнишь, Бурмакан пошел тогда четырнадцатый год, она могла выжить в байской юрте лишь по природной своей выносливости? С утра до вечера не отходила от котла и от посуды; едва забрезжит рассвет, уже возится с очагом, выгребает золу; вечерами стелила постели хозяевам и гостям; по правде говоря, трудилась и за невесток богача; трижды в день ходила с ведрами по воду, – неокрепшей, хрупкой девочке это было куда тяжелее, чем верблюду тащить его поклажу. Когда еще живы были ваши отцы, разве не сделали они все, чтоб подружились их дети? Да, ты, Серкебай, не выполнил заветов отца. Твой отец не брался за такие дела. Подобно тебе, он тоже был единственным сыном у родителей. Однако если желал, мог защитить весь аил. Неспроста его звали батыр Сарман – богатырь Сарман. Он был из тех молодцов, что не вздрогнут, если мимо проползет дракон, – не знаю, в кого ты уродился, сын своего отца? Слушай и правым и левым ухом, расскажу тебе, Серкебай, об одном лишь геройстве, совершенном твоим отцом. Случилось это за шесть лет до твоего преступления, в тысяча девятьсот восьмом, в тот год, когда умер твой отец… Он умер от тифа и вместе с собой увел и твою мать Бюбю. Он смеялся над теми, кто печалился, что у них всего один сын. «Самка черноухих пантер родит лишь одного, храбрые рождаются единицами, – любил повторять он. – Пусть сын один, но если хорош, то заменит целый город, а вот тридцать сыновей, но плохих, не достойны рукояти одной плетки. Пусть мой сын живет счастливым, пусть знающие его говорят – вот идет сын Сармана. Ох-хо, если от меня и будет тридцать сыновей, ни один из них не будет похож на меня. В жизни я – один, и если хоть кто-то из сыновей повторит меня, я перестану быть собой. Хорошо, что сын мой не похож на меня!» Вот таким был твой отец. Ни слова не вымолвит, случись хоть кровавое побоище; не вздрогнет, если у него отвалится полживота. В тебе нет ни одной отцовской черты. Напомню, расскажу о храбрости твоего отца, ты забыл о ней… но лучше… лучше поспеши домой. Беги домой! Все, кроме тебя, уж давно собрались. Сидящие в зале давно ушли к ней. Твоя старуха упала с кровати и скончалась.

– Типун тебе на язык!

– Зачем типун, иди домой.

– О-о, моя душа с тобой! Бурмакан, забери меня с собой!

Серкебай закричал что есть силы. Старуха, лежавшая рядом с ним, в испуге скатилась с постели. Спросонок Серкебаю показалось, что она действительно свалилась на пол и умерла. Потянулся к жене:

– Бурмакан, забери с собой!

– Эх, да вставай же и перестань орать!

– Ой, ой! Ты… не умерла? Но ты ведь умерла? Приснилось, что ли?..

– Оставь мою смерть, лучше подумай о своей жизни! Вставай же, чего разлеживаться!

Было пять утра – время, когда Серкебай поднимался. Он вскочил, вышел во двор к крану. Снял рубашку и вымылся до пояса. Однако в ушах звучал голос Прошлого, говорил в тон струи, с шумом бежавшей из крана:

– Сыновья не должны забывать дела отцов. Богатырь Сарман – храбрейший из героев. Разве не геройство – слушай, что он пережил… Когда один род готовил набег на другой, прежде чем угнать косяк, угоняли выдающихся скакунов. Джигит без коня что птица без крыльев. Значит, в первую очередь отнимали крылья… И твой бай, Батыркул, так поступал, и Кашкоро, волостные и бии, словом, все богатые, все знатные люди того времени. Тогда легче расставались с красивой девушкой, чем с быстроногим скакуном.

Батыров накануне похода откармливали пшеницей, замоченной в масле. Откормив, прибавив силы, отправляли в набег. Кто теперь расскажет, как уходили в набег другие батыры, – отец твой Сарман уходил пешком. Однажды спросили его, почему не на коне, и он, приподняв брови, долго смотрел на глупца свирепыми глазами, затем все ж ответил: «Дураку пристало отправиться верхом, а вернуться без коня, батыру подобает уйти пешком, а вернуться на коне, пища батыра – в дороге, дело его – у врага. Конь – мои ноги, а ружье – руки. Надо видеть не уход, а возвращение, не говорить, а сражаться; надо подойти без звука, а уйти с шумом, не по мне подойти с шумом, а уйти беззвучно. Чем потерять доброго коня, лучше похоронить хорошего человека. Будет народ – можно найти достойного, останется лишь скот – не всегда выберешь нужное…» Так говаривал батыр Сарман. От хорошего отца рождается хороший сын, от плохого – плохой, ты, видно, родился от хорошего отца. Говоря так, имею в виду знание, – не приравниваю тебя к богачам, у которых всегда лоснился от жира котел, никогда не потухал огонь в очаге, к которым счастье само идет, которые верховодят над народом, наследство одного аила проглатывают в одиночку. Если говорить правду, и твой отец был слугой. Не простым слугой. Его звали батыром, ночи проводил в набегах, шел на смерть и мучения, но добытое им захватывал бай, а слава, черная слава оставалась твоему отцу. Ночное бодрствование, бесшумный набег и шумное возвращение он почитал геройством. Лишь бы сказали вслух – да, совершил геройство батыр Сарман! Знающий себе цену, подобно другим не ходил на разные сборища, на поминки и свадьбы, а если и шел – лишь после долгих приглашений; когда же не хотел идти, то, ленясь отвечать отказом, лежал отвернувшись, и это сделалось одной из примет его храбрости. Случалось, что не вставал и не смотрел, если даже приходил волостной. Делал он так вовсе не потому, что волостной не был способен повредить или боялся его, а потому, что тот пришел, чтобы послать его на другой день в набег. Этот самый волостной и рассказывал людям, что Сарман опять не принял его приглашение, он уверял, что к Сарману никто не может подступиться, он делает что хочет, а если разозлится, то не только волостному, но даже самому создателю не ответит на салам; воистину нашим народом верховодит батыр Сарман, говорил волостной; возвеличивая батыра, он тем самым запугивал других, давая понять, что, мол, у него под рукой есть такие львы, которые не поздороваются с самим царем. И правда, в этих словах была доля истины. Случалось, в припадке ярости Сарман прямехонько направлялся к косяку Батыркула и, выбрав, закалывал жеребенка или ягненка, такого, что от жира не мог уже ходить. Способен был съесть одного или двух, если ходил в набег, пригонял целый табун… Понимая свою выгоду, Батыркул нарочно поднимался на холм и распоряжался громко, чтобы услышал Сарман: «Никак проснулся батыр Сарман, не ходите в ту сторону, куда он пошел, не трогайте то, что взял, не открывайте рот, не говорите, – если рассердится вдруг, разобьет очаг, поднимет в небо золу…» – Сарман доволен был, ему только этого и нужно… За похвальные слова, уважительное отношение готов был поймать язык пламени, броситься в пропасть, готов, точно ловчий беркут, лететь туда, куда пошлет его Батыркул. Прикажет тот снести кому-нибудь голову – и снимет; велит притащить кого, – словно тушу козла при козлодрании, живьем схватив, прижмет к своему седлу батыр Сарман, а отпустит лишь у самой юрты Батыркула.

Вот таков был Сарман. Хоть служил одним только богатым – Батыркулу, бию, волостному, понимал себя так, будто содержит свой народ – народ своего аила, думает о судьбе народа, посвятил себя народу… И народ аила был согласен с ним, и надеялся на него, и повторял, что с батыром Сарманом не пропадешь… Да ведь и правда была в таких словах тоже, действительно так: если батыры других аилов совершали набег, угоняли скот, батыр Сарман, не разбирая бедных и богатых, пускался вдогонку, хлестал плетью всех, кто попадется под руку… Ведь напавшие уводят и единственную клячу несчастного, и единственную дойную корову, и откормленную кобылу бая, и паршивую лошаденку нищего пастуха. Таков был твой отец Сарман… Уйдет, бывало, из аила, пропадает десять дней, месяц, возвращается и отлеживается в юрте, не показываясь никому. Не всякий человек осмеливался зайти к нему запросто. Случалось, по два дня не открывался тундук его юрты, и заметившие это шептались, поглядывая издалека: «Должно быть, вернулся из набега… устал, видно, батыр…» Батыр – это было нечто вроде дракона, людям к нему подступиться не просто. Неразговорчив был он, Сарман. Когда просили рассказать о себе, отказывал, не соглашался: на того, кто настаивал, глядел грозно, и потому мало кто осмеливался заговорить с ним. В доме у него, кроме лошади, способной умчать от любой погони, не было даже собаки, которую можно было бы выгнать пинком. Ни в чем не нуждался; кроме лошади, батыр Сарман и не держал скота. Для сына не копил – считал, что потомок Сармана всегда способен добыть пропитание и скот – хотя бы набегом… Даже когда не спал, а бодрствовал батыр, люди аила редко могли его увидеть. Способен был днями лежать на одном месте неподвижно, ни с кем не разговаривая, никого не видя. Если в юрту к нему заходил кто-нибудь из сверстников и заводил разговор о прошлых его геройствах, жена его Бюбю, зная сдержанность мужа в речах, степенно повествовала о подвигах батыра, однако рассказ допускался недолгий, – если Бюбю продолжала говорить, лицо батыра хмурилось.

– Четыре вещи могут уронить честь мужчины. Во-первых, глупая и нерожающая жена; во-вторых, плохой конь, взятый в поход; в-третьих, отказ выслушать совет мудрого; в-четвертых, неуважение к знанию. Слова женщины хорошо выслушать лишь однажды, – говорил батыр Сарман.

Сидящие возле него не смели кричать, не смеялись громко, не сплетничали ни о ком. Если случалось, кто-нибудь хохотал несдержанно, Сарман взглядывал грозно:

– Смеешься на свою погибель! Беззаботный хохотун, ленивый соня! Испугается счастье твоего каркающего голоса! – при этом он щипал свое бедро.

И чтобы после этого кто-нибудь дерзнул нарушить его спокойствие! Заглянувшие за полог юрты могли видеть, как иногда часами сидят возле Сармана люди, неподвижно, будто обиженные. Дважды в год, на два праздника Айта, он сам выходил из юрты. Подзывал проходящего мимо юношу и говорил:

 
Мой отец сказал: «Айт»,
Сказал, чтобы я сел на пегого жеребенка,
Сказал, чтобы я поскакал по горам,
Сказал, чтобы я заехал в дом, где есть девушка.
Сказал, чтобы я выпил кумыса,
Если не принесут кумыса,
Чтоб умыкнул их дочь, – так сказал отец.
 

Таков наш Айт. Зайди в дом, где есть дочь, выпей кумыса; если не угостят кумысом, умыкни их дочь, будет расти киргизский род, женись пораньше. – С этими словами батыр вручал свою плетку встречному юноше.

Так и повелось, что знаменитый шорник аила Шапак на другой день после Айта приносил Сарману новую плетку. Если нет в доме плетки, – значит, батыр сошел с коня; нет охотничьей птицы – состарился сокольник. Джигит, получивший плетку от Сармана, ходил гордый, в тот же день о нем узнавала округа, завидовала удаче. Старики, веря в хорошую примету, рассуждали: мол, даст аллах, будет этот юноша счастливым, он получил плетку батыра, это ему аллах посылает. Обрадованные отец и мать юноши приглашали в дом гостей, резали жертвенную овцу, получали благословение старцев. И девушки бывали неравнодушны к такому джигиту. За него выходила замуж та, что прежде вертела носом, не уделяла ему внимания. Вот поэтому в день Айта с раннего утра прохаживались возле юрты батыра юноши, некоторые приезжали верхом. Случалось и такое – в праздник Айт батыр не показывался народу. И тогда разбегались волнами тревожные толки: «Вот беда, каким-то выдастся нынешний год, не вышел батыр, хоть бы все обошлось спокойно…» Когда же батыр снисходил и показывался людям, все повторяли в радости: «Жив-здоров наш батыр». Сарман понимал: аил видит в нем опору. Одолеваемый тяжелыми думами или накануне большого набега он не выходил из юрты, не смотрел не только на других, но и на собственную жену. И в такое время каждый приносил для батыра отборную пищу – масло, сливки, мясо, лучших ягнят, но все оставалось без внимания, все прокисало, а ягнята блеяли, живые. Если батыр ложился спать, спал несколько дней подряд, если бодрствовал – тоже несколько дней. И Чубарый, конь Сармана, был под стать ездоку. Только этот Чубарый мог нести батыра, не было другого такого на Сыртах[10]10
  Сырты – плато, долины в горах.


[Закрыть]… Видевшие его бег люди рассказывали, что на спине коня вырастали крылья… Когда батыр Сарман, подхватив копье с бунчуком, не седлая, вскакивал на Чубарого, тот вытягивался в струнку, наливался силой и, словно пушинку, нес огромного Сармана, только комья земли величиной с котел летели из-под копыт. Когда показывался батыр верхом на Чубаром, горы склонялись, благословляя его, реки уповали на него, небо опускалось и целовало его, разглаживались морщины земли. Каждый раз перед набегом Сармана в небе появлялся беркут, кружил над головой батыра, издавая призывный клекот. Птицу видел не только один Сарман, все люди находили ее взглядом, слышали победный зов, радовались, предсказывая батыру удачную дорогу. На Чубарого батыр Сарман садился, ожидая нападения врага, однако не брал его в набеги. До сих пор рассказывают о геройстве батыра, защитившего аил от набега враждебного рода. Надев на голое тело панцирь, летел батыр навстречу схватке; он свел оба свои плеча и, кусая, изодрал их в кровь… Он прогнал врага далеко за пределы аильских пастбищ и вернулся домой. Он остановился у собственной юрты и встряхнулся – из панциря его с шумом посыпались на землю пули. В этом бою погиб его родственник по отцу батыр Тельтай, и, выражая свою скорбь, батыр Сарман целый год просидел, не раздеваясь, возле очага. За год дважды перенес чесотку, но не тронул больного места. Лишь отомстив, захватив в плен убийцу, разрешил себе раздеться Сарман. Редко встречается подобный характер, поэтому и называют джигита батыром, поэтому и называют мужественным… А плененный батыр, он взмолился – пусть покажут ему человека сильнее его; если суждено погибнуть, так увидев лицо победителя. Говорят, услышав о просьбе, Сарман поставил на землю пиалу, что держал в руке, и застыл точно каменный великан. Спустя долгое время ответил:

– Вы разве не знаете обычая, оставшегося от предков? Одного смелого не показывают другому, показать – значит дать пощаду. Чем сказать – он увидел мое лицо, лучше скажите – он вернулся домой. Не показывайте его мне…

Да, был такой обычай. Нельзя приводить врага в юрту победителя – иначе придется исполнить его просьбу… Вот таким был твой отец… Расскажу о происшедшем в его молодые годы, чтоб ты мог иногда вспоминать. Как-то, оставив народ и землю в полном благополучии, три батыра: старший – Тельтай, средний – Онко и младший – твой отец Сарман, просто бахвалясь, отправились в набег в дальние края. Много дней и ночей ехали батыры, была осень, выпала пороша, и однажды достигли они незнакомой холмистой местности. Видят – аил на зимовке, два десятка юрт поставлены в круг, от юрты к юрте протянута коновязь, а в середине собраны лошади всего аила. Три десятка джигитов окриком еле сдерживали, успокаивали коней, а те пугливо рвались с еще не обжитого места… И ровно в полночь наши батыры угнали их. Тельтай взялся выгнать табун из аила и напугать охранявших, а Онко и Сарман – угнать табун подальше. Как условились, Онко и Сарман далеко угнали табун и тут спохватились, что нет с ними их старшего батыра Тельтая. «Аллах послал наказание, видно, в плен попался Тельтай. Что скажем народу? Я пойду и освобожу его!» – так сказал Сарман и вернулся. Увидел Тельтая пешим, двадцать человек вели его под ударами плетки, однако не могли справиться с ним и связать его. Оказалось, в темноте Тельтай не разглядел и налетел на коновязь, подпруга у седла ослабла – он съехал на землю. Сарман пришел в ярость – раскидал врагов, одних в одну сторону, других в другую, отбил старшего батыра Тельтая. Ухватив его за спину, бросил поперек своего седла – лука продавила Тельтаю одну сторону ребер, но Сарман проскакал без остановки сорок верст. Онко один не мог совладать с угнанным табуном; упустив его, ждал товарищей на дороге. С тех пор народ не может решить, кто же из них герой: то ли батыр Сарман, который подхватил одной рукой и бросил на седло такого великана, как Тельтай, то ли сам Тельтай, не заметивший, что около сорока верст пролежал ребрами на луке седла и не издал ни одного звука, то ли Чубарый, который вынес на себе, словно пушинки, обоих великанов. Аксакалы, правда, говорили меж собой, что из всех троих герой все-таки Чубарый…

Расскажу тебе еще об одном из набегов твоего отца. Бай Батыркул, собрав почтенных аксакалов своего аила, приходит с ними к батыру Сарману и зовет его к с себе в юрту, желая почтить его батырство. Он закалывает жеребенка в честь Сармана, одаривает батыра чапаном и новым панцирем, затем рассказывает ему о своей заветной мечте. Незадолго перед тем джигиты бая Кашкоро украли его любимого коня по кличке Гнедой, так вот он просит батыра привести этого коня обратно. А Сарману что – ему нужны подвиги.

– Опять придется мучиться, опять отправляться пешком, бай. Не стоило бы приходить к тебе в гости, да раз пришел, не следует отказывать хозяину в просьбе. Хорошо, я пойду. Ждите меня через три дня, а не вернусь в срок, считайте, со мной случилось неладное. Если погибну, возьми под свою защиту, бай, моего единственного сына Серкебая, чтобы не испытывал он нужды, чтоб не называли его люди сиротой. Пусть народ не забудет мое имя, пусть считает Серкебая ветвью, оставшейся от батыра. Говорю не из страха, а толкуя свой сон. Прошлой ночью приснилось – не пережевывая, проглотил змею… – С этими словами Сарман отряхнул подол, рукава и ушел, не оглядываясь, даже не завернув в собственную юрту. Бедняга обладал чертами истинного батыра…

Было с ним и такое: нападающие кольцом окружили аил, а Сарман в это время пил чай. Батыру раз напомнили, что враг близок, – не слышит, еще напомнили – не слышит, а когда пришли в третий раз – тут батыр ответил, что враг всегда найдется, а чай хороший – не всегда, сначала – чай, враг – потом.

Сарман, знавший в аиле Кашкоро все – от юрты бая до мест лежки зайцев, днем прятался в ложбинах, во впадинах, в овраге, в кустах, по ночам же высматривал иноходца; не трое суток минуло – все десять, но так и не увидел Сарман байского Гнедого. И все же напал он на след… Гнедого зорко охраняли. И вот однажды кто-то ушел на нем в набег, вернулся поздно ночью и накрепко привязал к коновязи. Несколько джигитов сидели возле, не спуская с Гнедого глаз. В темноте, под шум налетевшего дождя батыр Сарман, крадучись, приблизился, уже разрезал было привязь, но разве не могут справиться и с батыром джигиты, когда их десять, двадцать на одного! Обступили, схватили, на руки, на ноги набили колодки, измывались, как над собакой. Мучили батыра, но не сказал он ни слова. Тогда закатали его в войлок, сверху зашили… Бросили посреди овечьего загона – подыхай как собака! Каждый проходящий мимо пинал батыра, каждый, издеваясь, повторял: «Вору нет погибели! Придешь в другой раз – еще хуже будет! Помни – не забывай об этом!» Еды не дают, лишь раз в день чашку разбавленного кислого молока. Девушки, молодки, охраняя ночью загон, катают, будто играя, войлок с батыром, а то становятся на него в ряд и прыгают. Иногда, переваливаясь, подходит к батыру бай Кашкоро, начинает выпытывать. Но скорее камень проронит слово – будто песком набит рот славного Сармана. Кашкоро, досадуя, жалуется своему батыру Делденкулаку, и тот отвечает:

– Вели принести Сармана, заставлю говорить!