Текст книги "Сито жизни (Романы)"
Автор книги: Насирдин Байтемиров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)
Худо пришлось и собакам. Не слышно стало их лая, да и на кого, зачем лаять? Даже волки в такую стужу бесследно исчезли. Вначале ваши собаки привычно держались на воле, но теперь все чаще забирались в загон для овец, ложились все три по разным углам…
И вот однажды случилось… Не выдержали напряжения нервы. Был уже вечер. Таштанбек, поднявшись на крышу дома, невидящими глазами глядел на вход в ущелье, уводившее вниз, к людям. Ущелье заволокло туманом – сколько дней или месяцев продержится он? Ты вдруг услышала плач – Таштанбек заплакал навзрыд. Голос его звучал не по-человечески страшно. Зубы у него стучали, как у оголодавшего волка, он не мог распрямиться, тело била мелкая дрожь. Гулькайыр выбежала на плач, – увидев мужа, открыла в испуге рот, будто закричала без звука, глаза ее округлились… Задыхаясь, еле стояла, с трудом сдерживая слезы. Ты, Бекзат, поднялась на крышу, криком закричала на Таштанбека:
«О-о, нечисть, бессильный замухрышка, разве это я родила тебя? – схватила сына за ворот, повернула к себе, дважды хлопнула по щеке. – Еще раз увижу слезы, услышу хоть звук плача – и ты умрешь! Твой отец, которому все уступали дорогу, которого уважал каждый в аиле, – твой отец не плакал даже под пулями!»
Таштанбек опустил голову.
«Я задыхаюсь здесь, тоска – она хуже смерти. Одолела меня, сил нет…» – ответил он, захлебываясь слезами.
«Замолчи, тварь! Человек создан, чтобы побеждать – все, начиная с самого себя! Тех, которые легко сдаются, мы называем тварью, тех, которые побеждают, – человеком. Воющая собака, лучше подохни на моих глазах, – смотрите-ка: его жена не плачет, так он завывает сам! Мы с ней останемся жить, ты же, нечеловек, лучше умри!»
Размахнувшись, Бекзат столкнула сына с крыши вниз. Он упал – и мгновенно скрылся в снегу, глубина сугроба здесь была с пастушью палку-укрюк. Вот тогда заполнил долину пронзительный вопль Гулькайыр, – так он был страшен, что все отозвалось: заблеяли овцы, завыли собаки и, кажется, дрогнули горы.
«Апа, родная, отдай мне свой гнев! Отдай на этот раз. Ведь это твой сын, твой единственный!» – она умоляла свекровь, обнимала ее за шею, целовала сквозь слезы.
«Я родила собаку – не сына. Вытащи его…»
Гулькайыр оправдала тогда свое имя[34]34
Гулькайыр – цветок; в переносном значении – прекрасная, достойная.
[Закрыть]… Да, Гулькайыр оказалась достойной… Как только выдержала лопата! Снег, что без отдыха перекидала Гулькайыр, не смогли бы осилить до вечера два здоровых молодых джигита…
Так у вас было, Бекзат?
Это Серкебай не выдержал, прервал свой рассказ.
Женщина слушала затаив дыхание. Ответила так:
– Было еще труднее… Но все же рассказывай. Ничего не забудь… Здесь, у огня, в метель, тянет вспомнить прошедшее. Ты расскажи, как добрался до нас…
– Таштанбек совсем притих. Ни звука, ни слова. Пошлешь куда – пойдет сделает, скажешь: работай – работает, а не скажешь – так и будет сидеть у окошка, вглядываться тоскливо в туман. Оцепенел Таштанбек. Тебе, однако, было не до тоски. С чем сравнить твою тогдашнюю энергию? Даже гора, та гора, к которой ты обращала взор, ожидая, когда приоткроется вершина, – она радовалась тебе, твоей силе и вере в себя, радовался и снег, видя, как ты, не сдаваясь, отвоевываешь двор, корма, дорожку и крышу, как бы обильно он ни валил.
О, как тяжелы были тогда заботы, упавшие на мою голову. Не простаивало ни одной машины, ни трактора, люди забыли об отдыхе, пробивали дорогу сквозь снег, возили сено, доставляли корма. Когда вся трава осталась под снегом, прокормить шестьдесят тысяч овец… Это только сказать легко… Шестьдесят тысяч – точно фабрика по переработке – подчищали заготовленные корма. А как начнут от голода блеять, так заноют все твои кости. Кто только не помогал нам: посылали людей из города, приезжали машины с солдатами. Мы считали – сена заготовлено на два года… а как посмотришь – запас тает прямо на глазах… Плохие мысли одолевали меня тогда. Если в одну только эту зиму потеряем все то добро, что копили, сколачивали тридцать лет, тридцать зим… Тогда лучше умереть Серкебаю. Тридцать дробилок не утихают ни на минуту. Думаешь, теряли хоть стебелек? Нет, мы не упускали и малейшей былинки. Поклониться нужно нашим людям… Сто человек заняты были одним: дробили траву… Целых сто человек. А всего способных к работе было, помнишь, девятьсот девяносто четыре человека… И в обычных условиях еле хватало, а теперь, когда навалилась беда, – чтобы еще и разгребать снег… Работали стиснув зубы… Душа рвалась вон из тела… Мы сдерживали свои души зубами, а? Ты ведь сама знаешь: прежде за один месяц уходило около пятнадцати тысяч пудов травы, да восемь тысяч силоса, и еще около трех тысяч пудов кормов. Так было раньше, пока снег не закрыл траву, а когда мы лишились пастбищ и пришлось обратиться к запасам, жить одними запасами, – вот тогда нам досталось по-настоящему… Конечно, разумно мы поступили – вовремя сдали на мясо двадцать тысяч овец.
Люди обросли бородами, глаза у всех покраснели от бессонницы и от ветра. Совсем не видели дома… Я носился от бригады к бригаде, в кармане держал счеты, в замешательстве подсчитывал запасы… Если хоть пуд кормов расходовался не так, как надо, мне казалось, что у меня вырвали почку… А тут говорят сверху: приедет человек из другого колхоза, раз у меня заготовлено кормов на два года, должен помочь соседу. Так вот и крутился я: и смеялся, и плакал… плакал – и все-таки дал соседу, хоть и немного. Как же не дать: не чужие – наши, советские люди… А у нас случись беда – завтра же сами пойдем к ним, как они к нам пришли сегодня. Шестьдесят грузовых машин, семьдесят пять тракторов – вот как помог нам город. Вот тогда мы поняли нашу силу…
– А какой был приплод, не помнишь, Серкебай?
– Последние десять лет на одном уровне. Двадцать две тысячи…
– В год, когда мы объединились в колхоз, знаешь, Серкебай, всего ведь насчитывали две тысячи овец. Ты уже тогда был руководитель… Ты поручил их мне как коммунисту, оказал большое доверие. Ох, когда я погнала их впервые перед собой, помню – аж земля загудела! А теперь мы так просто говорим – «шестьдесят тысяч». Ну, продолжай свой рассказ, Серкебай. Все пережитое забывается со временем, но пусть скорее забуду лицо той зимы. Это было несчастье для нашего края – всех постигло, коснулось каждого… Только помощь правительства дала нам возможность выжить, а если б такое случилось в прежние времена… все бы погибли. Ну, продолжай, Серкебай.
– Да, ты права: в прежнее время такая зима привела бы к голоду. Теперь же многие из вас получают пенсии… Добавочные шестьдесят рублей в хозяйстве – это ведь не так просто, а, байбиче Бекзат? Только вот если бы жил твой Нурдин… Наши с ним души были близки… Если ты готовила что-то, помнишь, распоряжался: «Пригласи Серкеша, эй, Бекзат! Говорю тебе, пригласи, друзья делят судьбу пополам». Бедный Нурдин… Теперь вспоминаю и вижу: лучший был друг в моей жизни… Мы ведь не знали «мое» и «твое»: если что было у меня – вы приходили ко мне, а я – к вам… Это была настоящая дружба, правда…
– Продолжай свою повесть, Серкеш. Снег кружится над огнем, а глаза мои видят ту проклятую снежную зиму, будь она неладна, – сказала Бекзат, поправляя пуховый платок. По ее раскрасневшемуся от мороза лицу пробегали отсветы пламени.
– Знал я, конечно, – ты так просто не сдашься. И все равно: куда ни иду, с кем ни говорю – мыслью возвращаюсь к тебе. То мне кажется, будто тащишь ты за ноги замерзших в снегу овец – затаскиваешь их под навес, то будто сдираешь с них шкуры… Наконец собрал актив, собрал коммунистов – стали говорить о тебе. Даже и надежды не было сохранить овец – одна задача: найти способ связаться с тобой. Ты сама понимаешь, в чем загвоздка: кого послать. Толковали, толковали, в конце концов я сказал – пойду сам. Подумал я и решил: правда, нет никого более подходящего. Я же был закадычным другом Нурдина. А в тридцатом, во время коллективизации, сколько раз уходили мы с ним от смерти. Ты, Бекзат, была неразлучна с нами. Говорят, друга проверяй в беде. Самое время проверить…
Накануне утром на перевале я видел открытое место с ладонь – ненадолго разорвало ветром туман. Вертолету для посадки достаточно. А дальше придется – на ощупь… Видимо, они все трое не могут передвигаться по снегу, нужно взять лыжи для каждого. Конечно, они намучились без лыж. Да, а ведь в прежние годы мы вместе выходили на соревнования… Если волк состарится, у него все же остается силы настолько, чтобы справиться с одной овцой. Решено – я пойду сам. Если пойду – жива во мне сила, убоюсь – позор мне тогда! Душа Нурдина глядит, не даст спокойно уснуть. Распорядился: приготовьте спирт, приготовьте пшена, лепешек. Нужны ручные сани с плоскими полозьями. Если вертолет сможет сесть на перевале, остальное беру на себя. Не такой уж это и риск. Видел я эту паршивую гору, сколько раз видел… Тряхну стариной, вспомню время, когда сам был пастухом. Пойду один – дойду и без напарника…
– Твой приход тогда – разве это передашь словом… Это было прекрасно. Мой Таштанбек – он переменился, стал другим человеком, увидев тебя… Теперь ведь нет пастуха лучше него. Ну, продолжай свой рассказ, Серкебай. Эх, пусть не увидят больше такого мои глаза – мы ведь тогда докопались уже до корней этих ив, не осталось, чего срезать, чем кормить овец… Стоим растерянные… Смотрю: так ведь есть же еще тополя, шелестят на ветру ветвями! Как обрадовалась – поспешила за лестницей, за топором. Вот тогда я увидела сноровку Гулькайыр. Точно птица, без страха – с ветви на ветвь, высоко, у верхушки тополя, моя милая… Я ожидаю внизу, я ахаю в страхе, я прошу ее быть осторожней – не дай бог упадет! Гулькайыр отвечает: если даже и упадет, снег примет ее. Обкорнали, обрезали мы тогда ветки тополей, столько лет любовались ими… Изрубили, посыпали солью – вот и корм для наших овец! Ну, продолжай – что было с тобой?
– До утра не сомкнули глаз, в мыслях был уже на перевале, все молил, чтобы небо было ясным. Посмотрел на рассвете – а он, милок, окружен только редкими облаками! Даже вспотел я от радости! Все, что я перечислил, уже приготовили для меня, я поспешил к вертолету. Мы быстро достигли перевала, и там летчик удивил меня своим искусством – ведь сумел втиснуться между двух скал, милый. Все шло так, как задумали. Я спустился на снег, положил на сани два мешка с грузом, накрепко привязал. С летчиком мы договорились, чтобы забрал нас здесь послезавтра, если будет ясная погода. Улетел вертолет, – едва только поднялся над скалой, его проглотило облако. Проводив вертолет взглядом, я обвязался веревкой от саней и тронулся в путь. Я поднимался ложбиной в сторону твоего кыштоо. Заблудиться здесь невозможно: если собьюсь в тумане, возьму правее или левее – тогда упрусь в гору. Компаса мне не нужно. В ложбине передо мной – густой туман. В каких только трудных условиях не довелось мне бывать, однако туман – это что-то особенное. В нем ты – один-единственный в мире, последний… Знаешь ведь, я не трус, но на этот раз… наш привычный туман – он не страшен. Здесь же кажется: вот сейчас вцепится, обхватит тебя, разорвет и съест… Словно и не туман это, а что-то живое, холодное, с зубами… Оно обволокло, обмотало, облепило – постаралось связать движенья. С каждым шагом что-то черное выступает навстречу. Оказалось – выступы скал. Сердце скачет с непривычки… Один раз даже вырвались в страхе слова: для чего, мол, пришел сюда – не иначе божье наказание. Но тут же обругал, устыдил себя, назвал малодушным. Я выказал слабость, столкнувшись с туманом, а каково же Бекзат – ведь зимует в этих местах! Она – женщина, ты – мужчина. Так и оставайся мужчиной. Пусть ни единая душа не услышит твоих жалоб. Нужно идти. Да, я должен либо найти Бекзат, либо умереть. В тумане перед моими глазами вдруг возникает змея. Та самая черная с пестрым змея, что когда-то вернула мне жизнь. Извивается, все ближе ко мне, все быстрее… Наконец достает – и набрасывается на мою шубу. По всему моему телу проступает пот. Я поднимаю голову, я останавливаюсь. Ничего не видно вокруг. Что меня ждет за стеной тумана? Быть может, стерегут сорок смертей? Тогда я скажу, что меня пригнала сюда смерть. Жертвовать собой для народа – геройство. А если я не умру? Неужели все должно кончиться смертью? Совершить геройство, не умерев, – легче или труднее? И вообще неужели это геройство, когда погибаешь в горах? Нет. Мужчина не должен бояться. Я же боюсь. Боюсь одиночества, а не смерти. В мире нет ничего страшнее, нет большего несчастья, чем одиночество… Ох, смотри-ка, туман немного развеялся. Стало светлее вокруг. Господи, что за мощь! Мощь без жизни… Даже камни будто застыли в испуге. Да, мир прекрасен, мир оживает, теплеет только в присутствии человека. Шагай шире, Серкебай! Ты – хозяин! Если выберешься отсюда живым, назовут эту ложбину именем Серкебая… Улыбайся! Знаешь, в памяти народа останется не то, что ты был тридцать лет председателем, а то, что прошел зимой через горы. Такое запоминают. Ну, а если и не запомнят, значит, не надо. Я должен помочь жене моего погибшего друга, должен добраться до кыштоо, должен идти, не боясь умереть. Если я не способен на риск во имя другого – пусть угаснет мое имя Серкебай.
Куда это я пришел? И что там выглядывает из тумана – похоже на голову змеи? Тьфу! Неужели обломок скалы? Как все же много нанесло снега, трудно идти.
Снова опустился туман. Будто приоткрыл подол чапана и опять закрыл… Подождал бы немного, дал бы как следует осмотреться. Ладно, опустился – и пусть. Так даже лучше. Легкий путь – его кто угодно одолеет, но Серкебаю по силам и трудное. Я даже спеть готов! Спеть? Или начал уже сходить с ума? Хочешь песней перевернуть всю гору? Разве можно сейчас подавать голос! Молчи, Серкебай. Горы зимой капризные. Услышат малейший звук – и начнут трескаться ледники, пойдут лавины, вмиг ложбину забьет до отказа снегом – вот и все счеты с тобой, Серкебай! Затаи лучше дыхание, молчи, шагай легче. Родная земля поддерживает меня – смотри-ка, до чего легко я иду, точно лечу на крыльях. Я доберусь быстро. Уже немного осталось. А если и много, так все равно для меня – немного. Это и есть председатель. И самое главное в нем – именно это свойство… Да, прежде думаю о других, потом – о себе… Если б сидел у жены под боком, названивал по телефону, если б шумел: мол, в горах в опасности люди… но нет, я так не могу. Я – Серкебай. Я должен испытать то, что испытывают все…
Вот я уже подошел к склону. Теперь вниз. Погоди-ка, ведь это, оказывается, не склон, я уперся в скалу… Куда же теперь? Как бы в тумане не повернуть назад… Тогда я пропал. Нужно запомнить эту скалу. Если сейчас заблужусь, не найду дороги, лучше вернуться сюда и отсюда пойти искать снова. А-а, так это место я знаю – его зовут Кыз-Джигит – Девушка и Джигит. И правда, расщепленная на две части скала своим очертаньем походит на двух обнимающихся влюбленных. Оказывается, я не сбился с пути! Хорошо, я пройду здесь, а там… нет, а что, если спуск закрыло лавиной?.. Зачем ломаешь голову, Серкебай? Шагай, не думая о трудностях впереди; если станешь думать, заранее представлять – потеряешь энергию, силу. Я – счастливый. Иду отстаивать жизнь человеческую. Это то, что мне нужно… Кстати, теперь можешь выпить, Серкебай. Ты всю жизнь не пил, теперь разреши себе отведать. Те, что пили в довольстве, – не люди. Для чего ему пить, если крыша над головой, а жена под боком. Выпить можно в безвыходном положении. В безвыходном положении… выпить… Разве одно совместимо с другим? Это – выход? Что я говорю? Разве спирт не ввергает как раз человека в безвыходное положение? Я не замерз, значит, я и не должен пить. Идем, Серкебай. Опять ты остался без выпивки, бедный! Сколько раз в жизни тебя заставляли пить, – молодец, всегда стоял на своем. Да две страсти портят человека – бабы и глотка. Но нет, скорее можно растопить мумие, а меня растопить нельзя! Так, куда же идти? Совершенно темно. Туман или вечер уже? Неужели так скоро? Сколько же мне удалось пройти? На часах… так… третий час – значит, день. Куда я пришел? Ну-ну, опять рассеялся туман… Ладно, что мне без выпивки, каково-то скоту без корма? Но в колхозе порядок, ты сделал что мог. Да, хорошо я тогда поступил. Я послал на учебу в город двадцать восемь ребят – всех за счет колхоза. Все закончили институты, все работают… Я теперь не выпрашиваю кадров, но зато отдаю другим, а? И не только главные специалисты – целая группа работников с высшим образованием. Разве не об этом говорят – «жить по-серкебаевски»? Да, правильно сделал… В прошлом году пятнадцать человек совершили путешествие за границу, видели многие государства мира. Теперь они рассказывают, могут теперь сравнивать, каковы зарубежные страны и какова страна, которую мы называем «наш колхоз». Ездили даже на Кубу, в Канаду… Пусть смотрят, пусть путешествуют, почет – работающим хорошо, отпор – работающим плохо. Какая разница теперь между колхозниками и городскими, а? Каждый год у меня получают отпуск, самый настоящий, на двадцать четыре дня. Двое моих специалистов ушли председателями в соседние колхозы, один – директор совхоза Чаткал. Эти успехи прославили мое имя. Нет, пустые говорю слова. Разве работал затем, чтобы прославить себя? Но для этого ведь достаточно быть Геростратом… У каждой славы свое лицо…
Ой, что это? Оказывается, остановился и думаю. Бедный Серкебай, все не как у людей получается, а? Шагай да молчи! Доберешься – тогда пусть живет здесь твое имя: мол, добрался Серкебай, молодец, а иначе пусть останется здесь твое тело… Интересно – до сих пор я вообще не думал о смерти. Верный признак – значит, еще не состарился. Или снова помолодел, а? Ладно, смейся, в таком гиблом месте смеяться не грех – только тихо! Молодость… Бедная моя Аруке, вот у кого была чистая душа… А Бурмакан? Она тоже хорошая, но все же… Я не успел насладиться своей Аруке. Видно, тогда и умерла она, в шестнадцатом, и праха уже не осталось… Нет сейчас таких женщин. Ведь была ловчее мужчины и духом сильнее… Если вспомнить, сколько же времен сменило друг друга! Разные времена, непохожие… Чтобы дожить до моих лет… непросто это, оказывается. Дай бог счастья и долголетия трем моим дочерям. Какая разница, что не сыновья, не мужчины, сейчас все сравнялось. Ведь в прежние времена было как: тебя кормил в старости сын. Оставался рядом с тобой, был поддержкой на склоне жизни… А теперь – получает знания в городе, уезжает туда работать, только и видишь письма. Время такое… Прежде не было учебы. То есть была, но учил отец… Лучше сейчас или хуже?.. Если в старости не имеешь опоры, если некому жить под твоей крышей, следить за огнем в твоем очаге – это плохо… Однако имеющий знания сын будет жить не завися ни от кого – вот это хорошо. В каждом деле своя хорошая и своя плохая сторона… Ведь и в старой жизни сочеталось хорошее и плохое… Другой вопрос – как сочеталось. У меня три дочери. И хотя все вышли из одной утробы, по характеру их не заключить, что родные. Э, Серкебай, оставь-ка женщин. Лучше бы один сын, чем три дочери. Да… Но помнишь ли свои слова, сказанные перед народом, что сейчас иметь дочерей лучше, чем сыновей: мол, сыновья чаще уезжают работать в город? Или, чтобы открыть душу, должен был очутиться вдали от людей, в густом тумане, в узком ущелье?.. На следующий год мы сдадим одиннадцать тысяч центнеров мяса. Как перезимуют овцы? Да, вспомнишь – сердце кровью обливается. Нынче не смогли сдать четыре тысячи центнеров шерсти, как в прежние годы. Какая тут шерсть, если овцы худые. Плохо, очень плохо. Однако неужели же развалиться и лежать, мол, худо – и ладно? Нет, это не по мне. Из плохого да снова в хорошее – это и есть, как говорится, жизнь, сито жизни. Все просеет жизнь в своем сите, каждому определит место. Эх, выбраться бы без особых потерь из этих зимних напастей да махнуть на курорт. О боже, бедняга, сколько можно обманывать себя? Предполагаешь одно, а на деле выходит другое… Ты разве когда-нибудь отдыхал?.. Ну наконец-то, с божьей помощью, как говорится, туман уползает. Но что это? Никак буран… или… Воет! Ну надо же – волк. Уцелел, смотри-ка! Прямо стонет, точно больной человек. Черт возьми, воет прямо над головой! Похоже, он на скале. А это что за скала? Да это Кара-Зоо. Значит, здесь не перевелись еще волки… Прямо ему со скалы не спуститься, а если даже и сможет, так ведь утонет в сугробах. Тут не попрыгаешь… Наверху, на скале, небось голо – все сметает оттуда ветер… Волк… Интересно… Не только не страшен сейчас – голос его даже подбодрил меня. Все же неплохо услышать голос живого существа, когда идешь и не знаешь, а может, уже все вымерло в мире, остался один лишь туман… Ладно, волк так волк. Я продвигался вперед – вдруг у подножья скалы столбом взвихряется снег. Я даже не сразу уразумел, что случилось. Стою, смотрю на то место, где поднялся фонтаном снег, вижу: снег шевелится. Мне интересно! Ох, через какое-то время снова зашевелилось, а затем показалась голова – не голова, морда, запорошенная снегом. Только тогда я понял – ведь волк! Значит, хищник, учуяв меня, спрыгнул в сугроб со скалы. Что же мне делать? Жди я его до утра – все равно теперь не сдвинется с места. Я повернул, направился к волку. Вижу, глаза его светятся злобой, открыв пасть, лязгает зубами. Этот дергающийся в снегу несчастный совсем изголодался, исхудал, обессилел. Да и совсем уже старый к тому же. Посмотрел я на него и, по правде сказать, впервые в жизни пожалел волка. Разве волка? Волком мы называли хищника – не какое-то тонущее в снегу бессильное существо. Он стремится ко мне, глазами пожирает меня. Проползет немного вперед, опять зарывается в снег. Не может добраться, но, кажется, стоит ему дотянуться – тут же вонзит зубы. Да, вот так встреча! Встреча волка и Серкебая один на один. Я спрашиваю его:
– Эй, волк, если бы мог допрыгнуть, отвечай, что бы ты сделал?
Я замахиваюсь своей палкой – волк в ответ лязгает зубами. Понятно, хочет сказать, что сожрал бы.
– Ударить тебя, размозжить твою голову? Далеко ж ты унюхал меня! Неужели ждешь смерти?
Волк опять стремится подняться и опять проваливается в снег. Я жалею его. Я говорю себе: все же это живое. Мы ведь всего не знаем, может, и от него есть какая-то польза в жизни. Ведь в природе нет ничего, что бы не приносило пользу. Ну, товарищ волк, я считаю, что ты, возможно, полезен… А обо мне что ты думаешь? Я – полезен?
Я тихонько концом палки ткнул его в морду, оказавшуюся опять под снегом. Он в ответ снова лязгнул зубами. Да, волчище, твои мысли понятны. Думаешь об одном – как бы съесть…
– А может, правда, пришел за смертью, а?
Из последних сил волк рванулся – вот уже он рядом со мной.
– Я спрашиваю: будешь ли ты доволен, если убью тебя?
Морда волка дрожит от злобы. Душа его рвется к крови, он жаждет достать меня зубами, да не осталось сил…
Я ткнул своей палкой ему в глотку.
– Значит, сожрал всех овец у Бекзат, а теперь желаешь человечьего мяса, а? Проткнуть твою бездонную глотку, которая никогда не насытится? Здесь земля нашего колхоза. Ты – мой волк, моего колхоза. Могу заколоть и овцу, и тебя, если пожелаю. Вижу – ты не хочешь умирать. Я тоже. Кто из нас двоих сильнее, тот владеет жизнью другого. Я сильнее. Однако я понимаю: если убьешь меня – для того, чтоб насытить желудок. Я же в тебе не нуждаюсь: мне не нужна даже твоя шкура, оставляю ее тебе. Чтобы содрать твою шкуру, на это нужно ведь время и силы. К тому же, если совсем по-честному, я тебя жалею. Я думаю, может, если бы выучить, стал бы ты хорошей собакой, охранял бы овец, а? Нет, конечно, из тебя не выйдет собаки. Но я не настолько стар и не так обессилел, как ты, я должен бороться с сильным волком. Я не стану тебя убивать. Силу, которую я потрачу, чтобы убить тебя, лучше использую, чтобы скорее добраться к Бекзат. Идем, хочешь – следуй за мной. Я заберу тебя вниз, если пожелаешь. Способен понять человечность, а, волк? Хочешь, я откормлю тебя? Э, вижу, ты разжиреешь, а потом порвешь цепь и покажешь свою волчью сущность! Я не верю тебе. Вижу, вижу – глаза у тебя нехорошие, морда твоя – недобрая. Да, пока у тебя волчьи зубы – значит, и волчья душа, не способен забыть, что ты волк.
Концом палки я ударил по волчьим глазам, по зубам, по морде. Зубы звякнули о железный наконечник палки – он схватил, закусил и держит что есть силы. Раз встряхнул и еще… Тянет палку к себе, я – к себе. Все же я оказался сильнее, выдернул палку из волчьих зубов. Так мы померялись силами. В волчьих глазах залегла тоска. Или он потерял надежду убить, или вправду совсем обессилел, не знаю, – больше он не открыл пасти.
– Ну, прощай, волчище сердитый, – я ухожу. Мое дело – бороться с сильным, ты же умрешь и сам.
Я повернулся и пошел своей дорогой. Волк завыл мне вслед. Голос его теперь зазвучал иначе – казалось, он не выл, а плакал. Ты же знаешь меня – я вернулся и посмотрел на волка. Эх, вот еще чудо, ведь он и вправду плакал, довелось мне увидеть слезы на волчьих глазах…
– Тот, кто умеет плакать, знал бы меру, когда убивал овец. Я не могу пожалеть тебя. Пришло твое время. Пусть снег задавит тебя. Пусть стиснет, лишит подвижности, задушит. Больше мне нечего тебе сказать. Вознеси свою печаль богу. Плачь, излей тоску в слезах. Видишь – у тебя даже не осталось слез, чтобы плакать!
Я двинулся дальше. Налетел ветер, рассеял туман – он поднялся к вершинам скал. Слава богу, стало хоть видно вокруг! Ветер в горах гудит по-иному, не так, как в долине, – воет, точно голодный волк. Может, сжалился ветер над волком, заговорил с ним, а может, это сам волк подает голос? Воет, глядя мне вслед? Плачет, горюет и воет: мол, упустил добычу? Я думаю, был бы он сыт, тогда бы голос его звучал по-другому! Я думаю о себе, сравниваю себя с волком. Оказавшись, как он, в западне, я завыл бы, заплакал бы? Не знаю… Видел, как он спрыгнул с вершины скалы? Сделал бы я то же, услышав внизу голос волка? Да, конечно. Или волк бы тогда съел меня, либо я – его. Убил бы и съел – как змею? Да, я, Серкебай, ради жизни съевший змею, съел бы и волка…
Голос волка все дальше, слабее. Постепенно совсем исчезает. Я продолжал свой путь, не зная, сколько еще осталось… Скорей бы кыштоо, скорей бы увидеть Бекзат! Как тяжело одному… Встреча с волком нагнала тоску. Впереди – скала. Что там чернеет под выступом, будто даже шевелится? Я внимательно присмотрелся – вижу: да это ворон! Самый настоящий ворон! Что-то долбит в снегу клювом. Раскинутые рога. Значит, горный козел, – видно, подох от голода, застыл. Шкура примерзла к костям, не поддается клюву, как ни старается ворон – вкладывает всю силу. Да, на морозе туша обратилась в камень – ворон не может пробить шкуру козла… Увидел меня, посмотрел и будто обрадовался: бог посылал ему теплое мясо, если скоро умрет человек… Ворон… За одно мгновение мысль моя облетела весь мир. Сито жизни… Почудилось: ворон, взмахивая крыльями, опускается мне на спину, собираясь насытиться плотью. Вот уж кому не жаль человека! Отдирает кусками мясо, глотает… Сердце мое кольнуло от страха, скорее открыл глаза. Задумался всего на мгновенье – смотрю, а ворон уже рядом, подобрался совсем близко… Ох, нехороший у ворона взгляд – голодный. Только что был ведь другим – застывшим, ледяным, безнадежным. Вдруг сделался оживленным. Вижу – так и поедает меня глазами ворон. Да и всегда-то его взгляд неприятен, даже если насытил желудок, но когда сам голодный, холодный, взгляд становится в сто раз голоднее. Конечно, подобное встречаем и в людях – есть ведь люди с повадками ворона… Да, еще говорят, что глаза ворона – исцеляющее лекарство и глаз стервятника – тоже. Может ли излечить глаз убийцы? Говорят, что стервятник видит очень далеко – за пять сотен верст. И если добудешь отвар его глаз, обостряется взгляд ослабевших глаз человека. Ох, должно быть, как хорошо видеть так далеко!.. Далеко… видеть – что? То, что ищет стервятник? Видеть добычу? Нет, таких глаз мне не нужно… Глаза ворона разве бывают когда-нибудь сытыми? Я ведь сказал – поедал меня ворон глазами. Насытился этим? Нет, напротив, стал голоднее прежнего. Оживился было на минуту и опять ослабел без пищи… Видно, скоро умрет… Смерть ворона… Не ворон над погибшим человеком – человек над вороном, а?
Это ворон или туман? На моих глазах ворон превратился в туман. И я тоже обернулся туманом. Неужели оба сделались мягкими, оба неуловимыми, холодными, как туман? Я думаю: есть ли в вороне кровь? Шевелится – значит, осталась. Сколько в нем крови? Один глоток? А, кто знает! Подожди, разгляжу его хорошенько. Смотри-ка, он уже совсем близко! В другое время, подпрыгивая, убежал бы, завидев меня. Теперь же будто нарочно хочет приблизиться. Разглядывает меня, как я его? Может, прикидывает, сколько крови во мне? Хочет наброситься, если достанет? Посмотрим! А все же хорошо, что он шевелится возле. В таком гиблом месте каждое живое существо для человека поддержка. И тот, кто станет клевать твое тело, – тоже поддержка? Я к ворону, он ко мне – так сближаемся. От меня к ворону переходит тепло, от него на меня веет холодом. Ворон – он разве с холодной кровью?
Вот уже рядом… Распахивает клюв, смотрит на меня с вожделением. Мысленно разрывает меня на куски… Зоб у него западает, потом снова вздувается. Он не сдерживает свой аппетит – в мыслях он насыщается, оживает…
Наконец ворон напал на меня. Еле-еле добрался по снегу, несильно толкнул клювом – ударить уже не мог…
Я отпихнул птицу – она оказалась легкой, точно сухая былинка. Упала. Однако успела зажать в клюве железный наконечник моей палки, с жадностью стала глотать. Я понимал: она стремилась хоть чем-то заполнить желудок, чтобы не умереть. Все поступают, как в голодное время: съедают, что ни проходит в глотку. Помню себя в нищету: чего только не тащил в рот, скитаясь с Кырбашем. Кажется, все перепробовал, кроме железа. Это борьба. Тогда, в голодное время, выпил бы кровь этой птицы, желая спасти свою жизнь?
Ворон больше не поднимался. Все вокруг потемнело. Туман или ночь? Ночь… Ворон стал ночью, я тоже, горы, туман, небо – все превратилось в ночь. Я подтолкнул было птицу концом своей палки – послышался стук. Значит, уже замерзла. Смерть замораживает… Вот тогда я вспомнил о смерти. Я испугался. Если видишь чью-нибудь смерть, поневоле думаешь о своей. Душит туман, заползает в легкие, холод проник, казалось, мне в самую душу. Подвело в животе, ужасно захотелось есть. Я вспомнил, как ворон распахивал клюв… Впрочем, в такую ночь безразлично – что закрывать глаза, что держать их открытыми: все равно ничего не видно…
Остался бы ворон жив, я бы устроился на ночь здесь. Все же легче, коль рядом, поддерживая соседством, шевелится хоть какая живая душа. Однако теперь я должен уйти отсюда. Хотя это всего лишь ворон, все равно ночевать возле смерти страшно, она к ночи добавляет ночь, к мыслям добавляет мысли, напоминает о неизбежном. Что, неужели так страшна смерть? Но ведь есть люди, которые не боятся конца. Не раз, сидя в киргизском доме, слышал я, как старик или старуха, лаская маленьких внуков, спрашивали: «Когда я умру, как ты станешь меня оплакивать?» Они говорят о смерти просто, беззаботно, как будто она придет однажды, в назначенный час, и тихонько заберет с собою, уведет… и вовсе это не страшно… Почему они так легко относятся к смерти? Может быть, готовят себя? Уж лучше бы не готовили…
