Текст книги "Сито жизни (Романы)"

Автор книги: Насирдин Байтемиров

Бурмакан посмотрела на мужа как раз в то мгновенье, когда он глядел с испугом на незнакомую женщину, входившую к ним во двор. Почувствовала его растерянность – не привыкла видеть мужа таким, смотрела на своего старика вопрошающе: мол, что это с ним приключилось? Но ее Серкебай не ответил – не успел он вымолвить слова, как в дверь постучали; не ожидая ответа, открыли, и показалась та незнакомая женщина… Из-за ее спины выглянула Рабия, сказала, застенчиво опустив взгляд:

– Апа! К нам гостья. Я говорила о ней…

В комнате было настолько чисто, что гостья, вошедшая с дождя, повернулась было, желая возвратиться в переднюю комнату, чтобы разуться, но Бурмакан, поняв ее мысли, пригласила приветливо:

– Заходите, не беспокойтесь ни о чем. Ну, запачкается ширдак[35]35
  Ширдак – толстый войлочный ковер с национальным орнаментом


[Закрыть] – так ведь это не на совести грязь. Придут теплые дни, брошу его на траву, вытряхну как следует – вот и снова чистый. Рабия, проводи сюда гостью! – Видно было, что ей понравилась эта пожилая учительница.

Гостья с улыбкой слушала Бурмакан; обвела взглядом комнату, увидела седобородого человека – глаза ее расширились на мгновение, казалось, она перестала владеть собой, но тут же прикусила губу, спокойно всмотрелась в лицо Серкебая. Глаза в глаза… Теперь она безошибочно признала его. На лбу выступила испарина…

– Здравствуйте, – тихо сказала она, стараясь не выдать волнения.

Теперь Аруке вполне овладела собой, не чувствовала больше растерянности, и Серкебай по взгляду ее понял, что и она узнала его. Возможно ли – через пятьдесят лет?.. Что в нем осталось от того, прежнего Серкебая, бывшего ей мужем и потерявшего ее в бегстве на перевалах?.. Может, только глаза, взгляд не изменило время?

Словно желая сказать, что случившегося не вернешь и не изменишь, Аруке держалась подчеркнуто спокойно: она все же вернулась в переднюю, тщательно вытерла о половик сапоги и, сняв наконец пальто, вернулась в гостевую. Оказалась одетой в белую шерстяную кофту – в комнате словно бы стало еще чище, светлее прежнего.

Бурмакан, которая стелила для гостьи на почетном месте корпочо – стеганое узкое одеяльце, – не подозревала еще ни о чем, она привычно застенчиво, оказывая уважение приезжей, бочком подошла, желая поздороваться, подала ей кончики пальцев. Аруке крепко сжала их да еще и тряхнула. Глаза Бурмакан широко раскрылись, она была неприятно удивлена. Серкебай, кажется, тоже. Гостья прошла на почетное место и села. Серкебай, никогда не отвергавший приветствий не только взрослых, но даже и детей, теперь молчал, будто в рот ему насыпали песку. Бурмакан, наклонив голову, будто гусыня, собирающаяся ущипнуть, недовольно поглядела на мужа. Серкебай, конечно, видел – Бурмакан сердится. Что-то пробормотал себе под нос, едва шевеля губами, но слов его приветствия не расслышали не только гостья и жена с дочерью – даже он сам. Трое пожилых людей застыли в молчании – словно ожидали чего-то…

Первая овладела собой Аруке. Спокойным жестом сняла с головы платок, накинула его на плечи. В доме было тепло, несмотря на весеннюю непогоду. Многие в поселке завидовали жилью Серкебая – мастера строили по его собственному плану. В каждую комнату он провел толстые железные трубы отопления, и, когда Бурмакан в обед разжигала огонь в плите, в комнатах становилось тепло.

– Это и есть твой отец, Рабия? Оказывается, я его знаю давно… Думаю, что это за Серкебай?..

Бурмакан и Серкебай, подняв головы, с тревогой поглядели друг на друга.

Бурмакан в беспокойстве переводила взгляд с Аруке на Серкебая и обратно. Казалось, из глаз ее летели искры, словно от кремня… Борода и усы Серкебая задрожали, однако вскоре дрожь унялась. Только тогда Серкебай смог ответить:

– И я тоже… знаю давно…

Так жалобно, неуверенно Серкебай разговаривал с Аруке в давно ушедшие годы, когда очень любил ее, когда из-за этой любви убил ее первого мужа – байского сына Жайнака. Давно, давно ни с кем не говорил таким тоном Серкебай, и вот сейчас как-то само получилось…

– Откуда ты знаешь эту почтенную женщину?

– Разве спрашивает о таком человек, вместе с Серкебаем кружившийся в сите жизни? – с усмешкой ответила Аруке.

На некоторое время опять воцарилось молчание. Обе женщины, скрывая волнение, бросали друг на друга испытующие взгляды. Каждая, казалось, задумалась о своем. Рабия вышла хлопотать по хозяйству.

Бурмакан терялась в догадках: «Серкебай – и она? Нет, это невозможно. Серкебай на такое не пойдет, я верю ему. Однако… смотри-ка, глаза у нее горят… Видно, не сейчас, но… когда-то… нет, не возьму на себя греха… Для чего сказала о сите жизни? Должно быть, Серкеш встречал ее где-нибудь… Он ведь часто ездил на всякие совещания, наверное, там и узнал… На совещаниях? Нет, не так, тут что-то другое. Если бы просто встречал в поездках, разве сказал бы: «Знаю давно…» – разволновался бы так? Говорит, будто чувствует за собой вину. Эта учительница…. Видно, в молодости была хороша собой… Нет, вовсе она не красивая, что-то слишком бледна… Разве так уж бледна? Кажется, я ревную? Конечно, была красивой. Одни глаза чего стоят и сейчас еще посверкивают огоньками! Если бы не очки… Да, именно это… очки скрывают… придают спокойное достоинство. Но разве мои собственные глаза… разве угасло в них пламя? Смотри-ка, шея ее – она вся в морщинах… Нет, не нужно слишком придираться. Должно быть, эта шея когда-то источала лунное сияние. Да, конечно, была красавицей… Наверно, немало джигитов вздыхали о ней, не добившись взаимности. Разве можно судить о ее молодых годах, видя ее сейчас… Недаром ведь говорят: «Если состаришься, будь как я, будь как черная земля». Подожди-ка. Все-таки… Кого же она мне напоминает? У кого я видела такие глаза? Может быть… Не мои ли у нее глаза? Оставь… Нет, все же… Ну-ка гляну я на свой портрет. Вот шайтан… Конечно, что я плету – нисколько не похожи… Какое не похожи. Похожи. Хорошенько всмотрись, Бурмакан. Посмотри на портрет… Видишь – в глазах затаилась мечта? Неужели в глазах этой женщины тоже живет мечта? Если она уважаемая учительница, о чем ей еще мечтать?..»

Аруке думала о своем: «Серкебай, несчастный Серкебай, как ты нерешителен, а? Отчего нерешителен Серкебай? Или боится своих прошлых дней, но ведь все давно покрылось пылью… А может, боится жены? Чего он боится? Чего ему осталось бояться? Постарел, а? И этого человека я любила когда-то? Этого… Нет, не то слово, нельзя так говорить. Взаправду ли я любила тогда? Если да – значит, он был достоин? Любовь ведь слепа, накидывается, не спрашивая рассудка. Да, у любви вовсе нет рассудка, ошибается на каждом шагу. Если бы люди любили других за то, что они есть на самом деле, – любили их души, их привычки, если бы люди могли вовремя различить реальное – то, что перед глазами!.. Но нет, не способны к такому, бедняги. Сколько знаю случаев, когда любят только одну сторону, одно качество, осколочек, щепоточку другого существа. Быть может, я тогда полюбила его глаза, или его слова, или песни, или его удаль… И значит, не все его слова, а только отдельные, те, что нравились мне… Быть может, даже и не любила, а только одобряла их? Быть может, я тогда и не знала даже, что такое любовь? А теперь знаю? Только теперь? Сейчас, конечно, узнала бы… Любовь… Какая сейчас может быть любовь?.. Оказывается, он женился на матери Рабии… Жена Серкебая… Глядит хмуро. Видно, повздорили они перед моим приездом. Нет, наверное, увидев меня, она заподозрила нехорошее, потому рассердилась. Мы, бедные женщины, интересные существа, а? Иногда вспыхиваем из-за пустяков, будто молния, иногда мягко сверкнем, подобно далекой комете, вызывая зависть у видевших… Иногда мы чисты, точно священная могила, иногда мы опасны, подобно болоту, которое тотчас засасывает любого, ступившего на его край… Иногда мы как вольное пастбище: проведешь там хоть час – почувствуешь силу и бодрость; иногда напоминаем шипы, готовые вонзиться в глаза. Мы способны, загоревшись, создать все или все стереть, уничтожить. Мы дочери великодушия и благородства, мы дочери обиды и ревности, мы и мелкие и большие, и широкие и очень узкие; иногда мы храним в уголке своего сердца целый мир; иногда там не поместится и зернышко пшена. Мы любим критиковать других, но сами нетерпимы к оценкам. Взять хотя бы меня – в душе я осуждаю Серкебая. Я назвала его беднягой. Но сама разве я не бедняжка? Что есть такого во мне, возвышающего над Серкебаем? Живу одиноко, дом мой пуст… Я – не бедняжка, я – несчастная. И Серкебай – не бедняга. У него же есть три дочери. Три его дочери – три отдельных мира, три разных города. Его корни тянутся далеко. Умрет Серкебай – останутся его корни, продолжится его род, будет жить его имя… А когда я умру – что останется от меня? Я уйду без следа, ничего не оставив после себя, я умру, и никто не скажет обо мне слова, не помянет добром… Да, это о таких, как я, говорят: если умрет одинокий, у него и плакальщиков нет. Иной раз, пытаясь успокоить себя, повторяю: ведь после меня останутся мои ученики, они будут вспоминать, они скажут – учила их одна старушка по имени Аруке. А что еще скажут обо мне? Что они знают, что вспомнят о моей жизни? Ничего. Да, больше ничего не останется от меня в народе.

Почему я не вышла замуж? Были ведь люди кругом… я нравилась… мне предлагали замужество… Были хорошие, были плохие, много их было, мужчин. Но когда заговаривали о замужестве, сердце мое леденело. Перед моими глазами вставал образ вот этого самого Серкебая… Я думала: уж лучше без мужа, – вдруг он окажется точно таким же… Я разочаровывалась, я начинала избегать человека, которому нравилась. Это все ты, Серкебай… Нет, все же нет… Не годится сваливать всю вину на него одного. Что он мог понимать в то далекое время, когда дорога делилась надвое и он не знал, куда ступить… Я-то знала его неоперившимся, молодым, а каков он сейчас? Как и я, уже вышел на пенсию. В молодости все красивы, в старости все… Нет, и у старости есть своя красота – естественность и достоинство. Вот и Серкебай – до чего же идет ему его ухоженная белоснежная бородка, даром что реденькая; а если бы наголо побрил подбородок, желая выглядеть помоложе, – разве выиграл бы?.. А у его жены тонкие губы, похоже, что языкастая… Нет, все же не права я: почему, приехав в гости к людям, осуждаю их, придираюсь, хочу отыскать в них плохое? Хорошая, оказывается, жена досталась Серкебаю. Должно быть, в молодые годы была белолицей красавицей, подвижной и гибкой, подобно кунице. И вообще с женами повезло Серкебаю, в этом он счастлив. С женами… Значит, я и себя отношу сюда, и себя хвалю? Но так хорошо я думаю о себе сама, а что говорят другие – откуда мне знать?»

Женщины думали о своем, Серкебай – о своем: «Надо же было случиться такому… Аруке… Как гром среди ясного неба – появилась, смутила покой, принесла тревогу… Почему я не расспросил хорошенько у дочери, что за учительница, даже именем не поинтересовался. И все – моя беспечность! Не ради себя, ради Бурмакан, ради ее покоя надо было быть осторожней… Сказал бы дочери – пусть не привозит… А теперь… Бурмакан, подозревая неладное, уже сморщила нос. Трудно будет разгладить эти морщинки… Да и не одна Бурмакан… Разве Аруке не нахмурилась тоже? Как говорится, «у того, кто сел на ишака, ноги не знают покоя; у того, кто имеет двух жен, уши не знают покоя»… Откуда, почему две жены? Только одна! Аруке вовсе не моя жена. Я ведь даже и не был женат на ней. Как же! Оправдывайся теперь! Был женат, была моей женой – в этом правда… А уж потом… ох, кто знает… Вообще был я взаправду женат? Бессмысленные слова. А Бурмакан? Интересный я человек. Если бы все рассуждали, как я, что тогда… Да, Бурмакан… Как отношусь к ней? Что, разве плохо? За столько лет… всегда говорил с ней мягко, не поднимая глаз. Никогда не одергивал, не бывало, чтобы повысил голос. И никогда не заставлял просить чего-либо дважды. Просить? Что же она просила, а? Что и когда потребовала? Брось, неужели Бурмакан и вправду такая? Столько лет прожили вместе… Да, это так – она никогда не просила у меня ничего, ни малейшего пустяка… Тогда, выходит, я ничего для нее не сделал? Женщины – они ведь на то а женщины, чтобы требовать от мужей – купи то-то да сделай то-то. А Бурмакан никогда и не заикалась… Я сам время от времени покупал на свой вкус, приносил ей, дарил что хотел: «Возьми, надевай». Она молча брала, носила. Шло ей или не шло, хотелось носить или нет – все равно надевала. Да разве я сам обращал внимание, идет ли жене обновка? Принес, отдал – остальное не наша мужская забота. Я покупал, она надевала, носила в доме, выходила в поле работать, встречалась с людьми, разговаривала, делилась новостями с соседками, люди оказывали ей уважение, она отвечала тем же – все было просто, и все-таки находились такие – обращали внимание, следили за тем, как она одевается. Некоторые женщины носили платья, жакеты, пальто, как у моей Бурмакан. Оттого ли, что обновки ладно сидели на ней, оттого ли, что она – жена председателя. Говорят, что муж и жена скучают в разлуке; говорят, что в разлуке стремятся друг к другу душой; говорят, что если кто-нибудь чужой приблизится, улыбнется, заденет, то ревнуют, приходят в бешенство, чуть ли не умирают… Допускал ли я подобное? Допускала ли Бурмакан? Скучал ли я без нее, когда иной раз уезжал на несколько дней по работе? А когда возвращался, чувствовал, что я – муж, целовал, обнимал ее крепко, утолял ли страсть – ее и свою? И вообще знаю ли я, что это – страсть, что можно ее утолить, а нет – так недолго завыть от тоски? Есть ли во мне страсть? А если есть, то было ли время, когда вполне утолял ее? Какая она, эта страсть? В те далекие годы, когда Аруке жила еще в байской юрте, когда я со скалы высматривал, ожидал с нетерпением встречи с молодкой, – быть может, это и было – страсть? Я никогда не глядел так на Бурмакан. Но если правда… Значит, вся моя страсть досталась одной Аруке?

Существуют ли люди без страсти? Да, это я… А Бурмакан? Она, как и я… Видно, никого никогда не любила. Не любила… Откуда мне знать, кого и когда… с кем имела тайную связь. Оставь-ка, не может такого быть… Вот эта моя Бурмакан… тайно… с кем-то в связи, лежит в чьих-то объятиях, а? Нет, невозможно! Если бы вдруг… нет, прямо выдеру глотку! Неужели и вправду в ее глазах затаилась мечта? Опомнись – какая мечта? Стал ревновать ни с того ни с сего… Но если так, если я вправду ревную, значит, люблю ее? Смотри-ка, оказывается, в глубине души во мне затаилась любовь! И сам не подозревал… А правда, видимо, в том: раз я ни в ком не сомневался, ни от кого не защищался, значит, я своей жене верил. И жена верила мне. Вот мой ответ, Аруке. Ну, увиделись все-таки мы с тобой, а? Вот, оказывается, какая ты стала… Появилась в дождливый день… Глаза – за очками… Да, говорят, две горы не сходятся, два человека сходятся. Ты пришла сюда, ты проявила больше смелости, чем я, мужчина. Уважаю такое, пусть моя жена отрежет мне голову, все равно уважаю. Я скажу ей, что ты когда-то была мне женой. Каждый, наверно, теперь понимает и вспоминает по-своему, и все-таки я и тогда уже был человеком… Был таким же, каким был народ, было время… Но ты, Аруке, ты ведь прославилась… ты прославила время, а, дорогой человек? Вместе с Токтором участвовала в восстании… Говорят, что коня нужно судить, когда устанет, а человека – когда состарится. Я был твоим мужем когда-то… Я доволен, ничуть не жалею… Ну, а если доволен и ни о чем не жалеешь – молчи тогда, Серкебай, молча думай и оставайся спокойным».

Вошедшая Рабия смотрела – не понимала: «Что вдруг случилось? Отец и мать никогда не встречали так гостя… Приняли холодно. Почему? Отец и почтенная Аруке настороженно переглядываются, и мама неспокойна тоже – почему?..»

Наконец Бурмакан прервала молчание, обратилась к дочери:

– Рабия, познакомь нас с гостьей. Кто эта байбиче? Не та ли твоя учительница, которую ты собиралась привезти? Как ее имя?

– Тетушка Аруке…

Услыхав это имя, Бурмакан живо обернулась к мужу:

– Которая Аруке? Та самая?..

– Та самая Аруке. Ты о ней слышала.

Это сказал Серкебай. Бурмакан не хотела скрыть недовольство, и Аруке тоже была недовольна встречей с женой Серкебая.

– Милок, оказывается, эта самая Аруке жива, а?

– Если жив этот самый Серкебай, отчего бы не быть живой этой самой Аруке? Что же тут удивляет? Имя мое вам, оказывается, известно, но как зовут вас? Мне говорили, что хозяева в ваших местах встречают гостя, приехавшего издалека, не так… Серкебай, где же добрый обычай, где киргизское гостеприимство? Я попала в ваш дом случайно… Как говорится, неизведанные места таят много ловушек. Однако, слава богу, я еще не дошла до того, чтоб терпеть унижение. Хоть и нет у меня ребенка, рожденного мной, – не перечислишь тех, что я воспитала и обучила. Я приехала в ваш дом. И если я даже и не увижу уважения к себе, то хоть узнаю имена людей, которые не умеют уважать гостя… Как ваше имя, байбиче?

Аруке говорила намеренно резко, неприязненно и с досадой. В ответ на свои неприязненные слова услышала холодный голос хозяйки:

– Бурмакан.

– А-а… Если Бурмакан, значит, ты тоже с сыртов… Стало быть, та самая Бурмакан – слышала я о тебе… Знаю, ты дочь женщины по имени Калыча. Говорили, была храбрая женщина. Говорили, у нее были две юные дочери. Старшую звали Бурмакан… имя младшей… имя младшей… не помню… Люди, видевшие Калычу, говорили о ней, что разбила голову самому волостному. Видно, черное дело совершил волостной, видно, глубоко ранило зло, причиненное им. Если боль подчиняет душу, человек будет поносить и самого бога. Так, значит, ты дочь Калычи…

– Нет… Это другая Бурмакан…

С испугу, только с испугу вылетели у Серкебая несуразные эти слова!

– Ой, милок, что с тобою? Моя мать – та самая Калыча, я ее дочь. Серкебай, почему обманываешь, глядя в глаза? Никогда еще правда не портила дела, почему ты скрываешь правду? Или есть за тобой какая-то вина, чтобы бояться имени моей матери? Скорее поступлюсь богом, но не поступлюсь именем моей дорогой матери!

Серкебай в ответ лишь засмеялся. Он всегда так делал, когда Бурмакан сердилась, когда хотел переменить, отвести разговор… побеждал терпением, побеждала его уравновешенность.

– Если ты вправду родная дочь Калычи… мы обе когда-то были унижены судьбой… унижены временем, жизнью. Мечты наши – они из одного родника. Погляжу я, даже твои глаза похожи, оказывается, на мои. Наши глаза печальны не потому, что такими родила нас мать, – нет, мы слезами омыли свою мечту. Тень, что залегла на твоем лице, – присмотрись, она та же, что у меня… это отпечаток старой жизни. Я – Аруке, я когда-то на горной тропе родила свою дочь Буюркан. Где потерялась моя девочка, где потерялась я сама… об этом знает шестнадцатый год, знает время, пропахшее кровью.

 
Быть может, она осталась
Среди обломков скал.
Быть может, она осталась
В черном оскале оврага.
Быть может, она осталась
На клыках голодного волка с горящими злобой глазами.
Быть может, она осталась на перевале
В горах, куда не достанешь и взглядом.
Кто знает об этом горе?
Знает только шестнадцатый год.
 

Не я оставила тень на твоем лице, Бурмакан, это ты отнеси к старине… Правду сказать, причиню тебе ущерб на одну пиалу чаю, а если нет… О, не будь женщиной, Бурмакан!

Аруке поднялась. Серкебай схватил ее за руку, Бурмакан – за другую, умоляя, заставили возвратиться на почетное место. Да Аруке и сама понимала, что уехать – значит поступить по-ребячьи.

Дождь припустил сильнее, струи хлестали в окно.

Аруке осталась… Не только Серкебай, но и Бурмакан посмотрела на нее с восхищением. Оба вдруг словно только сейчас увидели: ее белые волосы, ее спокойное грустное лицо излучают свет, а белая кофта придает ей еще больше прелести; им показалось, Аруке у них на глазах раскрывалась, словно цветок. Бурмакан, не веря себе, искала в ее глазах подозрительное… Однако глаза Аруке, обрамленные сеткой морщин, задумчивы и усталы, будто она проделала долгий, в месяцы, путь и сидит наконец у огня, в тепле…

Все ж таки Бурмакан сомневалась. Когда поднялась и направилась в переднюю комнату – пора было позаботиться об угощении, – ею овладели беспокойные мысли. «Смотри-ка, приехала, не побоялась дождя… Для чего? Не могла ведь не знать… Знала о Серкебае, нарочно приехала! Или просто из любопытства, посмотреть, каким стал, или задумала нехорошее?.. Мужем ведь был для нее… Что ни говори, когда-то жили вместе… Видно, вспомнила, соскучилась, захотела увидеть. А что, если вправду любила моего Серкебая? Любила… А я? Люблю ли я мужа? Какая она, любовь? Желание видеть его постоянно? Были такие дни для меня? В ту далекую пору, когда мы только что поженились, если я в одиночестве оставалась дома, поднималась на высокий камень у юрты и смотрела, ждала, до ряби в глазах смотрела… Мне не хотелось одной возвращаться в юрту. Особенно тяжело было проводить в одиночестве ночи… Боялась. Да, в такие минуты Серкебай был желанным… Перед глазами стоял его образ… Я молилась, чтобы он возвратился скорее и оставался со мной. Скучала ли без него? Не знаю, может быть, это от одиночества?.. Но такое длилось недолго. Я освоилась, я привыкла к замужеству. Попробовала оставаться одна. Не только бояться, не только скучать перестала… Я начала крепко спать, точно камень, упавший с горы, что лежит неподвижно. Постепенно мне сделалось безразлично, в доме ли Серкебай или уехал в поле. Это правда… Значит, очень немного дней я любила его, значит, недолго притягивал меня к себе, мало прожили мы с любовью. А потом уж мы жили просто… как добрые муж и жена… вели общее хозяйство… без особых страстей. Правда, даже не говорили много. Он часто возвращался очень усталый. Входит, бывало, в дом, раздевается, ест, ложится в постель. Ничего не скажет мне, а я ничего не спрашиваю. Я и не надеюсь услышать от него теплое слово, и он от меня, видно, тоже. Мы напоминали глухонемых. Постепенно это стало привычкой. Если бы мы, как иные мужья и жены, говорили друг с другом без устали, от души бы смеялись, шутили, играли… нет, представлю – даже кажется диким. Часто я слышу, как он говорит – «жить по-серкебаевски». Видно, это и есть – жить, не разговаривая друг с другом… Иногда ведь хорошо и побраниться, высказать накопившееся. Хуже нет – жить замкнувшись в себе… Настала, настала пора высказать все отложившееся в душе за долгие годы молчания. Но сумею ли я теперь говорить, смогу ли раскрыться? Не знаю. Уже привыкла молчать. А если не говорить, лишь сердито буркнуть что-то и затем молча выйти из дома, это больно заденет Серкебая. Не для того, чтобы причинить ему боль, а просто из женской хитрости все же я сделаю так. Он, конечно, не вытерпит, станет жалеть меня, начнет умолять, успокаивать, уговаривать… И, хотя я знаю, нет за ним никакой вины, все равно скривлю обиженно губы… Ведь если не сделаешь так, эти мужчины – что за народ! – возомнят о себе, сядут нам на голову…»

Когда к газу подносишь горящую спичку, он шумно вспыхивает, а? Бурмакан вздрогнула от испуга, очнулась, выбралась из паутины беспокойных мыслей. Еще и еще хлопотала, приложила все старания, чтобы достойно принять, угостить гостью. С виноватым видом тенью ходила за матерью Рабия. Взглядывала исподтишка, надеялась, что придет минута – и лицо Бурмакан просияет.

Пока Бурмакан с Рабией заботились об угощении, что же делали Аруке и Серкебай, оставшиеся в комнате?

– Здравствуй, Аруке.

Аруке не ответила. Улыбаясь, смотрела в окно, по которому барабанил дождь.

– Такова судьба, Аруке. Мы не вправе обижаться друг на друга…

– Знаю…

– Оказывается, ты еще жива, Аруке.

– Потому и разговариваю с тобой, что жива.

– Бурмакан хорошая женщина, не относись к ней плохо… Аруке.

– Разве я враг ей, чтобы относиться плохо…

– Ты умная, пожалей меня, пожалей ее, не говори… Не вспоминай о давнем, не рассказывай о том, о чем невзначай упомянула… Не причиняй боли ее сердцу, и без того оно изболелось, Аруке.

– Тот, кто скрывает свою болезнь, умрет от нее. Почему ты не рассказал ей сам? Значит, ты…

– Да, Аруке. Я не мог сказать. Всю жизнь мучаюсь, не смея признаться. Сам таким образом осудил себя на мученья. Если бы признался, давно б исцелился, однако я решил не исцеляться, пока не умру. Пожизненно осудил себя… Плохо ли это, хорошо ли – сама оцени и сама решай, как поступить. Я виноват перед тобой… Я признаю, Аруке…

– Чтобы назвать себя виновным, надо обрести достоинство человека… Быть достойным принять ответственность… Если ты Серкебай прошлых лет, ты недостоин быть виновным передо мною. Скажи, что видел ты в жизни? Что останется после тебя? Когда придет твой час распрощаться с жизнью, что поднимет твой дух?

– Мой труд… Еще… мои дочери.

Аруке покраснела. Попробовала улыбнуться – улыбка вышла искусственной. Серкебай в душе пожалел ее.

– Я не знала, что Рабия твоя дочь. Она похожа не на тебя, а на мать. Каждый раз, называя фамилию Рабии – Серкебаева, оказывается, называла твое имя. Сначала фамилия звучала знакомо, но постепенно я перестала связывать… Да, я одинока. У тебя – дочери, у меня – никого, и все-таки моя жизнь… И все-таки, оказывается, мне лучше, чем тебе, Серкебай. Сегодня ты одинок возле своей жены. И ты не знаешь, что будет с тобою завтра.

– Завтра? Как же не знать…

– Неправда… Тебе плохо, тебе скверно, тебе не позавидуешь, Серкебай. Ты обманывал самого себя, ты обманывал близких людей – и не год, много лет… Ох, скажи-ка, неужели мог спокойно спать, спокойно есть в этом доме? Нет, здесь не терпеливость твою, не геройство, не искупление – вижу одну только трусость. Ты и в молодости был такой, знала тебя таким. Чувствую, хочешь сказать, что все в своей жизни создал своими руками, никого не ущемлял и не пользовался без закона общественным добром… Если ты не способен раскрыть свое сердце в семье, если ты не чистосердечен, если не сознаешься в своем преступлении… Я слышала, что ты темной ночью, одевшись в черное платье, выкрал Бурмакан, что ты бросил ее, полуживую, под волостного… Обо всем этом я узнала уже после бегства, расставшись с тобой. Если бы услышала раньше…

Серкебай прервал ее речь:

– У меня были два затаенных желания. Во-первых, увидеть тебя еще хоть раз, если ты осталась жива… Во-вторых, рассказать Бурмакан о своей вине перед ней…

– Меня ты уже увидел, а Бурмакан рассказать не сможешь. Не такой ты человек, не решишься, не хватит смелости. Почему ты живешь с фальшью в сердце? Как у тебя хватает терпения? Понимаю, ведь мучишься всю жизнь. Не хочу тебя осуждать, однако хотела бы знать, что живешь с чистой совестью. Знаешь ли ты, что останется после меня? Останется честность, ничем не запятнанная совесть.

– Быть может, я честнее тебя, Аруке…

– Вот видишь – «быть может»… Ты не веришь в себя, говоришь неуверенно. Это и значит – не честен… Почему я не говорю о себе – «может быть»? Смотрю на тебя и не верю, что вы с женой разговариваете по душам.

– Почему не разговариваем?..

– Не горячись. Я спрошу у твоей жены, я не верю, чтобы ты мог говорить с ней от всего сердца. Я не знаю тебя теперешнего, но если ты прежний Серкебай… ты ведь бесчувственный человек. На работе ты, вероятно, хорош, но уж дома… Посмотри-ка сейчас на себя. Твоя дочь пригласила меня в твой дом, а ты смотришь со страхом. Или думаешь, я приехала, чтобы снова выйти за тебя замуж? Или желая тебе отомстить? Оказывается, ты уже сам себе отомстил, сам наказал себя, обрек на мучения – даже не из-за меня, а из-за жены, с которой живешь, с которой нажил детей. Это твоя болезнь. Если ушибешь тело, боль длится один день, а если ранишь душу, боль останется на тысячу дней.

– Хотя ты и женщина, характером напоминаешь мужчину, Аруке. Не делай этого, зачем тебе спрашивать Бурмакан, разговариваем мы или нет… К чему тебе семейные нелады других?

– Скажи, Серкебай, должно быть, не очень часто в твоем доме бывают гости? Разве может человек, не уважающий себя, уважать других?

– Нет, не говори так, Аруке. Не хвастаюсь, что сверну горы, однако и над нашим очагом поднимается дым. Тебе тоже окажем уважение. Неужели же думаешь, я не смогу принять тебя достойно?

– Куда ушла твоя жена? Испарилась, исчезла… может, сбежала? Уж не рассердилась ли на меня?

– За что ей сердиться?.. Верно, хлопочет, желая получше угостить тебя, Аруке.

– Хмурая, оказывается, у тебя жена. Скажи, пусть не беспокоится, я уеду. Мы слышали о Калыче, – она была женщиной, что сияла как солнце, проглянувшее после дождя. Видно, ты постарался нахмурить эти брови, бедняга. Конечно, твоя заслуга, а то чья же… Скажи, как ты сделался председателем? Кто тебя научил руководить людьми?

– Научил сам народ. Если народ пожелает, сотворит и председателя, и что хочешь другое. Серкебай – это одна песчинка, а народ – гора. Если народ захочет – превратит в гору своего избранника. Я много не говорил, много слушал. Из услышанного отбирал самое главное, нужное, об этом говорил народу. Если я не хотел думать – заставлял думать народ, если я не хотел работать – народ заставлял меня… Народ научил дисциплине, научил жизни, научил честности. Народ научил оценивать прошлое, научил смотреть вперед. Не я, народ – молодец. Я узнал запах земли, я узнал вкус хлеба, я узнал цену минувшим дням – и все это дал мне народ. Да, если счастье тебе улыбается, что бы ты ни сказал, все звучит хорошо. С другой стороны, значит, и кое-каким умом наделил, видно, бог… Недалекий человек не способен долго править, не удержит в руках все нити… Поскольку я работал честно, не было людей, ставших мне поперек. Лишь то, давнее, неоткрытое, заставляет меня вспоминать о прежнем Серкебае, заставляет думать, что остался прежним, таким же, каким был…

– Понимаю, хочешь сказать, что родился новый Серкебай? Закалился в труде, развил данный природой ум, исправился, стал различать хорошее и плохое, но ведь сущность, характер – они остались без изменения? Ты и сейчас разговариваешь со мной как виновный… Почему? Потому, что ты не очистился от греха. Избавишься ли когда-нибудь, снимешь с себя вину?

– Нет. Это мне доказало Прошлое. До встречи с Прошлым я собирался все рассказать Бурмакан, я хотел получить от нее прощение, хотел облегчить свой груз, я стремился… Но после встречи с Прошлым от казался от этой мысли. Однажды совершенный проступок нельзя искупить честной жизнью. Бурмакан способна простить меня. Но разве я буду оправдан этим? Могу ли считать себя оправданным, стоит ей сказать «прощаю»? Нет. Поэтому все затаил в душе, упрятал слова признания подальше, поглубже… Я не сказал ей… И бог знает, скажу ли когда…

– Значит, по-твоему, всякую вину нужно скрывать до самой смерти? Однако все же скажу тебе: придет время – признаешься… Говорят, дурное дело обнаружится и через сорок лет. Говорят еще, что вина не может сгнить. Остается все той же. Все равно когда-нибудь станет известно людям содеянное тобой, но разве это успокоит твою душу? Серкебай, Серкебай, мне кажется, ты остался прежним, совсем ты не изменился, разве только морщины на лице появились да борода и усы побелели. Тебя подняло время. Всех поднимет наше время – всех, кто захочет подняться. Ты, должно быть, сумел, оказался достойным… В этом – твое достоинство, в этом – твоя человечность. Большой смысл заключается в том, чтобы суметь подняться. И я это оценила в тебе!