Текст книги "Сито жизни (Романы)"

Автор книги: Насирдин Байтемиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)

Погасили огни, наступила ночь. Ни единый человек не знал, что делается в юрте, куда вошел хан. Сколько дней пролетело с тех пор – никто не считал. Разве слуги решатся беспокоить владыку?

Но однажды приблизилась к юрте хана та безобразная колдунья, закричала сварливым голосом:

«Хан мой, слушай! Я сдержала свое слово, теперь ты сдержи обещанье!»

Тишина. Никто не ответил старухе. Не вытерпела – вступила в юрту – и видит: ни хана там нет, ни девушки нет, а лежит этот самый белоснежный каменный верблюжонок, под ним – кусок черного камня…

Вскоре после смерти Аюбаша сорок джигитов перебили друг друга, не умея разделить ханскую казну. А памятью о давних этих делах остался лежать каменный верблюжонок – Тайлак-таш.

Аруке слушала, не замечая дождя.

– Девичье сердце нежно… Когда мучают, когда совершают насилие – в глазах ее слезы, но сердце, наполненное любовью, нисколько не покоряется, скорей превращается в камень, который никогда не размокнет. Девушки, берите пример с любви Анаргуль, – так сказала она Рабии…

Обе насквозь промокли, но обе были довольны: девушка – своим рассказом, Аруке – услышанной легендой. Если подумать – не случайно ведь оказался плачущий каменный верблюжонок во дворе Серкебая. Аруке спросила у девушки:

– Каким образом это место, где лежит каменный верблюжонок, досталось твоему отцу, Рабия?

– Раньше здесь жил, оказывается, богач по имени Тезекбай. И сам был богат, и предки его были богачами. Тайлак-таш тогда принадлежал им. Этот самый Тезекбай возвел вокруг верблюжонка как бы крепостной вал, никому не показывал Тайлак-таша, ни единой душе. Зато пачками получал деньги от тех, кто желал увидеть священный прославленный камень. Так они и разбогатели, отец, дед и прадед Тезекбая. А уж после, когда пришла Советская власть, когда организовали артель и отца выбрали председателем, Тезекбай был выслан. Народ аила рассудил так, что необходимо доверить Тайлак-таша, доверить святое место, почитаемое людьми, Серкебаю: несмотря на молодость, был избран руководителем; хоть пришел из далеких мест, но сроднился с аилом. Однако мой отец, он очень упрямый. Отказался жить в доме высланного кулака, захотел жить в своем, построенном собственными руками. Развалил ограду вокруг Тайлак-таша, поставил дом для себя. Вот и вся история каменного верблюжонка, – закончила рассказывать Рабия.

Капли стучали по листьям, дождь усилился, кисла размятая ливнем земля… Будто по вспаханному полю щедрой рукой рассыпали чистые зерна пшеницы. Казалось, весь мир объял дождь, мир стал дождем… Казалось, что земля уже никогда не просохнет, не будет страдать от жажды – да, земля насыщалась, довольная. Дождь проливался на землю, потом улетал обратно, превратившись в пар, возвращался, поднимался к небу, присоединялся там к тучам, становился тучей, опять проливался, словно желая размягчить земную кору, – и так снова, и снова, и снова – без конца. Дождь искал в земле корни, шевелил, омывал, размачивал их, наделял их молодостью, наделял жизненной силой. Торчащие ушки листочков, только поднявшихся над землей, слушали песню дождя… Она им нравилась, они радовались, они получали щелчки тяжелых капель, никли – и тут же пытались подняться снова. Выглянули, просверлив почву, первые росточки пшеницы, точно первые волоски бороды молодого джигита; они разглядывали влажный широкий мир, они выстроились в ряд, точно ресницы; они жадно вдыхали, они глотали дождевую воду. Земля наслаждалась, земля омывала себя, являя свою красоту. Радовались дехкане, оглядывая мокрое серое небо. Горы склонились ближе к полям, горы радовались, видя довольные лица дехкан, горы гордились, видя поля, напоенные влагой, будто сами явили они эту щедрость, будто сами послали в долины дождь. И колючки, и всходы пшеницы – все радовались, для всех наступил праздник; ростки, что еще не успели взойти, поднялись сейчас над землей и благодарили ливень за то, что увидели мир. Каждый росток, точно девушка, надел на себя бусы из капель дождя. И одна только засуха, хмурясь, убежала подальше – злая засуха, что пропадала, как только ее касалась вода; засуха, катавшаяся по пыли, глотавшая пыль; засуха, в горле которой не задержалось и капли дождя…

Аруке и Рабия поспешили вернуться в дом, с их подолов струилась вода. В комнате никого не было. И опять в глаза Аруке бросилось пальто на гвозде, вернее, амулет, приколотый на груди. Рабия заметила интерес гостьи, но расспрашивать не осмелилась.

Мысли их были прерваны каким-то шумом. Отворилась дверь, и вошли Серкебай с Бурмакан, а за ними еще и юноша-сосед – вел на веревке ягненка с белой отметиной. С ягненка на пол стекала вода. Парнишка втащил ягненка из передней на порог гостевой, тот, дернув ушами, отряхнулся. Сверкавшая свежей побелкой стена покрылась крапинками брызг.

«Ме-е-е!..»

Ягненок словно чуял недоброе.

– Бурмакан-байбиче, прошу вас, не режьте. Жалко несчастного. За ним, кажется, прибежала мать – слышите, блеет овца. Похоже, он еще сосет, как бы не разнесло ее вымя. Прошу, не режьте, если это из-за меня…

Соседский парнишка и бровью не повел – знал свое дело.

– Аминь! – попросил он благословения; его не по годам густой голос загремел точно в бочку.

Серкебай и Бурмакан, каждый со своего места, простерли руки, благословляя. Аруке, удивленная гулким басом джигита, даже не успела пошевелиться. Слова ее остались без ответа, парень увел ягненка.

Чай давно остыл, Бурмакан налила себе в пиалу, глотнула и с недовольным видом поставила пиалу на скатерть; принялась убирать со стола. Рабия вынесла самовар во двор.

Наконец Аруке не вытерпела, очень мягко спросила:

– Бурмакан-байбиче, не могли бы вы показать мне вон тот амулет, приколотый на пальто?..

Бурмакан молча поднялась со своего места, принесла пальто, тихонько положила его перед Аруке.

Аруке отстегнула амулет, взяла его на ладонь и стала разглядывать. Глаза ее погрустнели. Казалось, она вспомнила о чем-то. Переменилась в лице. Вздохнула. Затем сказала печально:

– Это мой амулет… Я носила его во время беременности…

Губы Серкебая дрогнули, он попытался улыбнуться. Искоса глянул на Бурмакан, ожидая, что окажет она.

– Что еще в этом доме твое? Может быть, Серкебай?..

Бурмакан говорила, будто рубила сплеча, жестко и грубо.

– Нет… – Аруке, желая успокоить хозяйку, сама старалась не горячиться. – Я говорю правду. Этот амулет – мой. Пусть Серкебай будет свидетелем… Не думайте, что обманываю вас. Мне казалось, я потеряла его… Ты слышишь, да, Серкебай, что я говорю?

– Слышу.

– Правда, что это мой амулет, а, Серкебай?

– Правда.

– Лучше бы уж ты не брал его, Серкебай. Я узнала камень, вправленный в серебро… Теперь верни мне мой амулет, Серкебай.

– Не отдам, эта вещь не Серкебая – моя! Осталась от матери. Что еще наговариваешь! Мало того что на старости лет нацелилась на моего мужа, так теперь еще нацелилась на серебряный амулет?

– Не сердитесь, Бурмакан-байбиче. Ваш муж мне не нужен.

– Было время – был нужен. Теперь, если и нужен, не отдам.

– Бурмакан, не говори так. Аруке наша гостья. Не поднимай шума. Я сказал правду. Амулет принадлежал Аруке, потом…

– Потом отдал мне? Обманул меня? Тешил меня, поднеся подаренный кем-то амулет? С каким лицом произносишь такие слова? Разве я не спросила тебя, чья эта вещь? Что ты ответил? Ты ведь сказал, амулет остался от матери. Теперь же, как говорится, увидев лицо владельца, застыдился, решил подмазаться к Аруке. Не отдам!.. Какая есть особенность в нем, если это ее амулет? Пусть-ка скажет. Ну-ка, Серкебай, ты будь свидетелем!

– Вот, на каждой стороне амулета – видите? – по два беркута…

– И я бы то же могла сказать, глядя на вещь, которая лежит у меня на ладони. Другие приметы были?

– Были, если не потерялись.

– Ничто не пропадет, если действительно было. Ну-ка, покажи!

Бурмакан, распалившись, перешла на «ты».

– Вот, посмотрите… Вокруг беркутов – маленькие точечки, а?

– Это и есть твоя примета? Что же особенного в том, что имеются точечки?

– Дело не в них. Скажите – открывается ли амулет? – Аруке продолжала говорить вежливо.

– Если открыть, откроется, а не открыть, не откроется. Для чего спрашиваешь об этом?

– Откроется, если открыть? Попробуйте откройте. Вот, пожалуйста…

– Зачем? Зачем я буду открывать? Что за нужда? Понадобится – и открою, а сейчас нет нужды… Дайте его сюда.

Бурмакан почувствовала, что говорит слишком резко, перешла на «вы».

– Если амулет не открывали, в нем должны сохраниться слова, посвященные мне. Никто, кроме меня и Токтора, сделавшего амулет, не может его открывать, если только не разобьет. Эта вещь – память, оставшаяся мне от Токтора, заменившего мне отца. Он погиб, защищая свободу народа. Тогда разгорелось восстание шестнадцатого года… Суть не в том, что амулет сделан из чистого серебра, главное – он посвящен мне. Если бы у меня оказалась вещь, посвященная вам, и вы, подобно мне, признали ее, неужели б я стала оспаривать? Скорее, побоялась бы носить чужую вещь, не только что спорить… Вот смотрите… От него ведь есть ключик, а?

– Есть, да не дам! Не сможете открыть…

– Раз вы так говорите, значит, точно не ваш амулет. Ключик не у вас. Ключ в нем самом. Вот смотрите…

Аруке надавила на одну из точечек-украшений, послышался тихий звон, и амулет, как раковина, раскрылся. Все застыли в удивлении. Внутри амулета оказалась сложенная записка. Бумага успела пожелтеть.

Аруке достала записку, расправила на столе. Все увидели затейливые арабские письмена. Аруке прочитала вслух:

– «Я – Токтор, видевший ад. Я посвятил свою жизнь народу. У меня один только родич – народ, один только друг – народ, одна только сила – народ. Я видел киргизскую девушку Аруке – она отгорела пламенем. Вместе со мной, взяв в руки оружие, выступила против врага. Это одна из первых киргизских девушек, поднявшаяся на борьбу за свободу народа. Будущее принадлежит Аруке и таким, как она. Если мне суждено умереть – знамя борьбы сохранит Аруке. Завтрашний день – за нею. Токтор». Да, это он перед смертью написал, тогда и подарил на память эту вещицу… – тихо сказала Аруке.

Все в комнате некоторое время молчали.

– Токтор был настоящим человеком. Узнаю его речь. Да, так он и говорил, – голос Серкебая нарушил тишину.

Бурмакан покосилась недовольно:

– Кто еще – настоящий? Чьи еще слова задержались в твоих ушах?

Серкебай, всю свою жизнь не повышавший голоса, разговаривая с Бурмакан, проявил сдержанность и на этот раз. Нахмурился, но не подал вида, что задет за живое. И хотя в душе у него кипело, он улыбнулся. Заговорил – в голосе его звучало достоинство:

– Настоящих людей много – придираться тут не к чему. Аруке, извини. Не Бурмакан виновата, я сам… Я не должен был брать твой амулет, а раз уж сделал такое, не должен был никому отдавать. Хочу сказать правду. Я вовсе не собирался как-то использовать амулет – подобрал не думая. Ты тогда рожала прямо на горной тропе… Он выпал, я подобрал и спрятал. А потом не захотел отдать. Понял уже, что ты не останешься рядом со мной. Не буду скрывать – я любил. Я решил, если придется расстаться с тобой – ведь уже началось восстание, – решил хотя бы не разлучаться с твоим амулетом, сохранить на память… Конечно, ребячество… Потерять человека – и носить с собою вещицу… Недомыслие, а? Бурмакан, ты сердишься. Почему? Я не понимаю. Прошло пятьдесят лет… и уже никогда не вернутся. Вот эту байбиче угости, как следует угостить гостя, покажи свое гостеприимство. И верни ей амулет. Она ведь нашла записку – значит, действительно посвящен ей… Эй, Бурмакан! Ты ведь добрая… Лучше бы ты спросила, выслушала от нас самих, что мы пережили вместе. Где же она, щедрость киргизской женщины? Я разве мальчишка, чтобы ревновать меня?

Бурмакан строга:

– Серкебай, твое сегодняшнее пренебрежение пробрало меня до печенки. Я, старая, столько лет не поднимавшая глаз, никогда не оскорбившая тебя, – сегодня я хочу наконец сказать… Ты нарочно пригласил свою бывшую жену, при ней унижаешь меня, открыто берешь ее сторону. Я, оказывается, давно надоела тебе, не знаешь, как от меня избавиться? Даю тебе полную свободу, исчезну… Ты доволен, Серкеш? Что скажешь на это? Что еще, кроме амулета, узнает твоя бывшая жена? Пусть уж выложит сразу. Давайте говорить открыто. Не успела войти и уже, завидя единственную в доме сверкающую вещь, говорит, что принадлежит ей. Быть может, найдется еще что-нибудь подобное, а? Спроси, Серкебай! Быть может, приехала делить имущество? Пусть скажет открыто. Чем уж тащить по зернышку, пусть забирает скопом. Выходила во двор – видать, присмотрела, прикинула цену… Говори же, Аруке! Что еще ты узнала из своего? Отдадим. Нельзя ведь не отдать чужое… Посмотри-ка – это тоже старинная серебряная монета. Быть может, признаешь, откроешь, может, и в ней есть записка… Посмотри-ка – это учтук[36]36
  Учтук – металлические (серебряные) украшения, вплетаемые в косу.


[Закрыть], он тоже старинный. Подарил Серкебай, бывший твой муж. Может быть, тоже взял у тебя, откуда же ему еще взять?

Серкебай и Аруке молчали подавленно. Рабия не могла сдержаться:

– Апа, перестань! Не говори таких слов перед гостьей!

– Станете сердиться или нет – все равно я заберу свой амулет. В нем завещание Токтора. Отдам амулет в музей. Извините, Бурмакан-байбиче, вы не достойны называть себя жительницей гор. Я не слыхала, чтобы обычаи горных киргизов позволяли унижать гостя. Спасибо вам за ваше «уважение» – мне пора домой. Не обижаюсь на вас, всякое случается в жизни.

Аруке поднялась с места, Бурмакан демонстративно отвернулась. Рабия подбежала к учительнице, взяла ее за руку, Серкебай растерялся, не зная, что делать. В это время соседский парень сунул голову в дверь:

– Куда вылить содержимое желудка ягненка?

Хуже всех чувствовала себя Рабия:

– Отец, что же будет? Апа, не уезжайте!

– Отец состарился, дочка. Что еще могу я сказать?

– Отец не состарился! Отец – хороший, мама хорошая!

– И хорошее изнашивается, дочка! – В словах Серкебая печаль. – Наступает пора, когда и хорошее изнашивается. Все старится, и ум старится тоже, стачивается ум… Видно, так и случилось, дочка. Не обижайся на мать. Она – хороший человек. И она состарилась, и она обветшала. Мы всего лишь люди.

– Я не отпущу вас! Аруке-апа, не уезжайте!

– Никогда не уезжала от своих учеников и никогда не уеду. Мои ученики – все мое богатство. Я приеду к тебе позже, когда ты обзаведешься домом, приеду в твой собственный дом. Я не обижаюсь. Вы хорошие люди. Ведь и хорошие могут сердиться… Я знаю. Я понимаю Бурмакан. Извините.

– Подожди, Бурмакан. Так нельзя. Мы оба стары. Нам осталось совсем немного… Так давай не будем поддаваться гневу. Раз уж выстояли в трудные годы, когда видели открытую пасть могилы, так давай не споткнемся теперь, когда перевалили все перевалы. Я хочу тебе что-то сказать, пока здесь Аруке, послушай… У меня есть одна тайна – сохранял ее всю жизнь… Плохо, если унесу ее вместе с собой в могилу. Всю жизнь душит меня, всю жизнь не могу рассказать тебе. Оттого, что не мог сказать, ходил хмурый… Сколько раз видел возможность сказать тебе, но всегда прикусывал язык, не говорил, терпел – проявлял твердость. Я так осудил себя. На молчание осудил. Если б сказал, давно бы почувствовал облегчение… Понимаю – станешь ругать, будешь проклинать меня… твоя воля. Я достоин самых страшных проклятий. Аруке знает обо всем – сегодня упомянула… Хочу, чтоб ты услышала от меня, а не от других…

Бурмакан застыла, ожидая – чего? Чем пугает ее Серкебай?

– Помнишь ли, на Сон-Куле, в давние времена… Тогда ты жила в юрте бая, выполняла домашнюю работу… Вспомни-ка. Такое время не уходит из памяти, такое время остается пятном на кости… Помнишь ли?

– Да…

– Оно в моей памяти. И в моей душе оставило отпечаток. Помнишь ли ночь, когда тебя выкрали? Одетый в черное платье человек…

– Типун тебе на язык!

– Пусть будет типун, слушай! Нельзя, чтобы ты не выслушала… Одетый в черное платье унес тебя полуживую, бросил под волостного…

– Замолчи, ложь!

– Ты не виновата… Но это правда. Потом, под утро, считая мертвой, отнесли тебя на болото, бросили там…

– Зачем, зачем рассказываешь это! Не мучай, не загоняй меня заживо в могилу! Довольно, достаточно! Не говори дальше!

– Помнишь руки того человека, одетого в черное, – какими были его руки – помнишь? Когда, обняв, тащил тебя к волостному?

– Холодные, будто змея…

– Что бы ты сделала с тем человеком, если бы встретила!

– Изрубила бы его и съела. Пусть исчезнет его лицо.

– А если он не был виновен? Если его принудили? Заставили бай, волостной? Если было такое время?

– Все равно… Это не человек. Какую надо совесть иметь, чтоб отдать безвинную девушку в пасть волку!

– А если бы тот человек оказался хорошим, достойным – вышла бы ты за него замуж?

– На такое дело может решиться только ворон.

– Так этот самый ворон – я.

– Ложь! Не испытывай меня. Если ты, для чего женился на мне?

– Чтобы смыть вину. Считал, если выйдешь за другого, то будешь унижена.

– Так, значит, это был ты… Значит, не захотел унизить меня… Так вот откуда твой холод… Холод твоих объятий… Ты, оказывается, рожден от змеи. Оказывается, свой век прожила со змеей. Нет, я уйду из гнезда змеи! Ты оставайся здесь!..

Последние слова Бурмакан прокричала, не владея собой. Поспешно оделась, выбежала во двор. Ушла в дождь, растворилась во тьме. Рабия с криком бросилась вслед. За ними медленно, не спеша двинулась к выходу Аруке. Серкебай не осмелился предложить ей остаться. На пороге Аруке обернулась:

– Так должно было быть, так и случилось. Жизнь не мирится, не прощает, не забывает… Наверное, больше никогда не увидимся, Серкебай. Может, и к лучшему… Ну да бог с ним… Я и тем довольна, что возвратился ко мне мой амулет. Спасибо тебе, ты сказал правду. Прощай… Рабия проводит меня.

И Аруке проглотила тьма.

Серкебай знал: Бурмакан упряма, поссорившись, превращается в камень, затем постепенно отходит. Поэтому не поспешил за ней следом.

Вышел во двор, под дождь. Простоволосый, в одном костюме. Тихо, темно – только шум дождя…

Отчего-то кружится голова. Покачнулся Серкебай, чуть не упал даже… Постоял во дворе. Странное состояние отрешенности от всего происшедшего овладело им, в голове никаких мыслей – будто засохли мозги.

Услышал – заблеяла овца. «Это беспокоится мать того самого ягненка с белым пятном на лбу… Значит, уже зарезали… Для чего? Где же парень, который зарезал ягненка? Что случилось?.. Позор… Аруке… Неужели она виновата? Нет, почему же ей не приехать, если ее пригласили в дом. Я виноват. Почему столько времени был нерешителен? Да, оказался безвольным. А Бурмакан? Она тоже… А если бы вел себя по-другому? Может, кончилось бы все еще хуже?.. Не знаю. Да… Вот так вот… жить по-серкебаевски… Но – поэтому жизнь интересна! Жизнь еще раз решила меня испытать: окажусь ли я побежденным? Ну и как – согласен быть побежденным? Чего только не пришлось мне испытать за свой век… Доведись такое другому – любой бы отступил, исчез, испепелился… А я вот все еще стою, подставив голову дождю. Если и умру – омытый не пылью, омытый чистым дождем. Все дело в этом».

– Серкебай-ата, сразу все мясо положить?

Это голос того соседского паренька, что зарезал ягненка. Серкебай услышал, будто во сне. Паренек еще раз спросил. Серкебай видел – кто-то стоит и непонятно что говорит. Паренек повторил свой вопрос. Серкебай ответил невнятно:

– Собаке… – Паренек не понял, Серкебай сказал еще раз: – Собаке…

Паренек заглянул в распахнутую настежь дверь дома, увидел – внутри никого.

Собака, урча, схватила теплое мясо… Больше Серкебай ничего не слышал.

– Серкебай-ата, отдал собаке… как вы сказали… – Это соседский парень уходит.

– Тайлак-таш никогда не размякнет… – говорил себе Серкебай, приближаясь к камню.

Дождь продолжал идти. Серкебай словно бы засыпал на ходу. Какой ловкий, а, – может идти и спать на ходу? И дождь не в состоянии разбудить Серкебая? Падая, поднимаясь, блуждая, вновь находя путь, он добрался до Тайлак-таша. Он обнял каменного верблюжонка за шею. Он закрыл глаза.

…Когда на заре Серкебай очнулся, слышит, кто-то кричит со двора:

– Серкебай! Ведь ты говорил, это не просто камень, помнишь?

– Да.

– Каменный верблюжонок ожил! Мы поймали его, когда убегал по улице. Привяжи своего верблюжонка. Он разговаривает по-человечески!

– Каменный верблюжонок? Заговорил?

– Да, и первым делом спросил о тебе. Просит: «Покажи мне Серкебая. Он меня спас». Говорит, он согласен быть всем, чем ты не прикажешь. Временами он оборачивается верблюжонком, а то превращается в девушку, которую не сравнишь ни с луной, ни с солнцем. Выйди во двор – мы его привели. Сними с него недоуздок. Он ожидает, чтоб дали ему свободу. Без тебя мы не можем… Иди же скорее!

Серкебай поспешил во двор – там и вправду ждет беленький верблюжонок.

– Анаргуль, милая моя!

– Серкебай-ата!

– Ты и вправду освободилась от каменных пут?

– Теперь навсегда!

– Тогда прими человеческий образ. Я сам отведу тебя к твоему возлюбленному Анарбеку. Об этом мечтал всю жизнь. В мире нет ничего величественнее любви: Анаргуль, сбрось обличье верблюжонка!

Из глаз белого верблюжонка текут прозрачные слезы, потом он смеется – смеется по-настоящему, как человек. Он ложится в траву, он перекатывается через спину, он поднимается… О чудо! – это уже необыкновенно красивая девушка. Легко переступая, приближается к Серкебаю… Кругом толпой стоят люди, слышатся голоса. Все восхваляют Серкебая – столько лет сохранял каменного верблюжонка…

– Анаргуль ваша. Она вас ждала всю жизнь. Рядом с вами была старуха, поэтому она не просыпалась. Теперь вы стали свободны – и она проснулась, превратилась в девушку. Вы возьмете ее в жены. Она будет вашей возлюбленной. Идите, она ожидает вас… – так говорили собравшиеся. Серкебай увидел, что Анаргуль покорно склонилась. Серкебай рассердился:

– Не желаю слышать такие разговоры. Я чистым пришел в жизнь, чистым и уйду теперь, когда наступила старость. Анаргуль была силой непокоренной любви превращена в камень. Она не изменит своей любви, я тоже не изменю… Я люблю свою Бурмакан. Оттого что люблю, осудил себя на пожизненные мученья… Ну-ка скажите, кто из вас выдержит такое? Кто сможет, как я? Анаргуль красива, я знаю. Но разве моя Бурмакан не красива? Вы не знаете – я знаю ее красоту. Уходите и больше не заводите таких разговоров. Если я услышу еще, то обижусь. Эй, народ, я человек, истосковавшийся по родной земле, по родным местам. Посмотрите-ка мне в глаза, в них затаилась тоска. Знаете ли – это та же тоска, что в глазах Анаргуль и Анарбека?

Народ разошелся. Серкебай повел Анаргуль в горы. В горы, туда, к родникам любви, к деревцам, что застыли в печали, превратившись в холодный камень.

Серкебай радуется, он уверен, что каменные деревца оживут, увидев Анаргуль. На душе его ясно, ему хочется петь.

Серкебай и Анаргуль идут над тесным ущельем, по узкой тропинке. Серкебай впереди, Анаргуль следом за ним. Если нечаянно оступиться – упадешь, и ничто не спасет.

Они идут молча: если скажешь хоть слово, сверху покатятся камни… Снизу доносится шум воды.

Вот они с трудом выбираются из теснины, становится очень светло. Открывается широкое, все в ласковой зелени, ущелье. День ослепительно ясный.

Они останавливаются на небольшом выступе над расселиной, советуются, какую выбрать дорогу.

Есть два пути: один, хоть и кажется близким, – он дальний… А другой, хоть и кажется дальше, – он близкий. Вот слева по склону осыпь, там вьется тропинка. Она хоть и дальняя, но приведет нас скорее к цели… А эта дорога, она хоть и кажется ровной, но если пойдешь по ней, то упрешься в кустарник, сквозь который трудно пробраться. Пойдем по тропинке… – так говорит Анаргуль и берет Серкебая за руку.

– Эй, подожди! Никуда не уйдешь отсюда! Я вас обоих брошу в расселину! – раздался громовый голос. Это вдруг Бурмакан объявилась. – Я знала, что вы придете сюда! И пришли ведь, попались! Теперь вы в моей воле, знаю, как поступить с вами! Знала, что в мыслях вы затаили недоброе! Теперь я буду судить вас по-своему!

Бурмакан – она одета в мужское платье, она очень похожа на свою мать, Калычу. Свирепо нахмурила брови, готова, кажется, схватить за шиворот любого, кто тронется с места.

– Бурмакан, возьми себя в руки, выслушай нас, мы ведь не виноваты ни в чем…

Но Бурмакан лишь еще больше распаляется, свирепеет:

– Знаю, кто вы такие! Я всю жизнь ждала вашего прихода сюда. Вы должны были прийти, вы пришли. Вы обманывали меня! Днем застывая камнем в образе белого верблюжонка, ночью ты вешалась на шею Серкебая! Всякое терпение имеет границы. Теперь я не стану терпеть! Не рассчитывайте на мое милосердие! Смотрите – вот щель, там и находят покой грешники, подобные вам!

Бурмакан хватает обоих, подносит к расселине и бросает… Зашумело, загудело в ушах. И вот оба зажаты стенками щели, не двинуться, не повернуться… Анаргуль в одном месте, Серкебай в другом…

Как холодно здесь! Так и пронизывает насквозь холодом от камней, от воды, протекающей где-то внизу. Откуда-то сверху пробивается маленький луч…

– Ну, возлюбленные, каково оно – любить, разбивая семью? Горячо или холодно, а? Ну-ка, признайтесь, я расскажу в аиле.

Бурмакан кричит сверху, ей отвечает гулкое эхо. Грохочет кругом, в стенках расселины образуются новые щели. Ни лучика света… камни размером с овцу с грохотом сыплются вниз.

– А-а!

Серкебай ревет как медведь. Снова падает, летит в бесконечность… Руки его раскинуты, душа покидает его…

Серкебай открывает глаза – видит перед собой человека в черной одежде.

– Кто ты такой?

– Я-то? Не узнаешь, Серкебай?

– Кого-то мне напоминаешь… Не могу вспомнить… Кто ты, скажи?

– Я – это я! Ну, вспоминай, Серкебай, признавай!

– Так ты – Комурчу?!

– Он самый.

– Но ты же был старый. Или помолодел? А может, ты сын Комурчу?

– Не я был стар, старое было время.

– Значит, хочешь сказать, что не ты молодой, – само время помолодело?

– Да, именно так!

– На шее твоей ремень?

– Да.

– Что это значит?

– Скажу позже.

– Что я делаю здесь, во дворе?

– Ты лежал, обняв за шею каменного верблюжонка.

– Ох, у меня затекла рука!

– Давай помогу тебе…

– Значит, я лежал под дождем? Почему мои легкие не простужены, я не умер?

– Серкебай закален, ко всему привычен. Дождь не только не убьет, даже омолодит Серкебая.

– Подожди-ка. Почему же моя одежда сухая? Сколько времени я пролежал здесь? Когда кончился дождь? Разве дома нет Бурмакан?

– Дом твой пуст, дверь открыта. Скот не ушел со двора.

– И собаки нет дома?

– Твоя собака караулит возле тебя.

– Значит, мой очаг не разрушен?

– Я пришел просить у тебя прощения, Серкебай.

– Прощения? Почему?

– Говорят, что бывают сваты, которых сводит сам бог. Мы с тобой сделались сватами, Серкебай!

– Каким образом? О которой из моих дочерей ведешь разговор? Разве ты был женат?

– А ты решил, что я никогда не женюсь? Да, был женат. У меня семеро сыновей. Все семеро живут в разных местах.

– А сам-то ты где?

– В городе. На заводе. В литейном цехе. Плавлю чугун.

– Ой! Ты действительно Комурчу, а? Не обман – правда! Тот, что был со мною в старые голодные годы, а? Значит, ты породнился со мной? Скажи правду, ох!

– Смотри, какие две встречи! Первый раз – в тяжелые годы, и теперь – при хорошей жизни. Если вместе быть назначено вершинам, то сольются и корни… Вот видишь, наши корни вместе, мы слились. Дай благословение. Серкебай, наши дети соединили свои судьбы!

– Которая из моих дочерей?

– Рабия.

– Младшая, баловница? Но ведь она была дома…

– Уже неделя, как устроили свадьбу в общежитии, где живет Рабия, и не сказали, только сейчас вот признались. Сегодня хотели расписываться.

– Я-то что?.. Разве у меня могут быть возражения? Попроси прощения у ее матери. Где сейчас Бурмакан?

– В больнице.

– Что?!

– Не пугайся. Собирайся лучше, пойдем к ней. У меня в городе была Рабия, от нее услыхал – Бурмакан увезли в больницу, но, конечно, еще не был там. Я решил, что неудобно будет, если появлюсь прежде тебя.

Серкебай выгнал со двора скот, попросил соседского паренька приглядеть за ним до вечера и отправился с Комурчу.

Больница… Оба слышали это слово, но ни Серкебай, ни Комурчу никогда не были там – не болели…

– Комурчу, почему ты не изменился? И не только не изменился, даже будто помолодел! Скажи правду, сколько тебе лет? Я ведь тебя еще тогда, когда мы вместе гасили уголь, считал за отца. Как ты сохранил молодость и здоровье? Какая сила помогла тебе?

– Труд.

– А я что – не трудился разве?

– Трудился, но по-другому… Распоряжался. Я же отдал труду всего себя целиком – и тело свое, и мысли.

– Ой, подожди-ка. Не о тебе ли читал я недавно в газете, ведь это ты, наверное, стал Героем Социалистического Труда? Интересно, фамилии не было – написали просто «Комурчу». Когда я спросил, кто это, мне сказали – рабочий, так было написано и в Указе. Это не ты ли?

– Я. У меня ведь нет фамилии. С тех пор как открыл глаза, бродил у чужих дверей; потом, когда оброс мускулами, стал работать самостоятельно. Я даже не спрашивал, не интересовался, чей же я сын. Был сыном бедности. К чему мне фамилия – хватит моего имени. Отец, что ли, работал за меня? Сам я работал? А раз я – так и пишите, что я. Пошумели немного: мол, без фамилии трудно оформить Указ. Но я стоял на своем. Я предложил было им записать меня Советовым… Нет, не осмеливаюсь назвать себя сыном такого великого мира, не могу назвать его своим отцом. Ведь я простой угольщик. Сказал им – оставьте как есть, пусть называют угольщиком. Уже из этого слова ясна моя фамилия. Уголь – это огонь. Лишь бы я не отошел от огня, лишь бы не был разлучен с огнем. Огонь закалил меня. Человек, закаленный огнем, не стареет.

– Кстати, как звать твоего сына? Где он работает?

– На фабрике, там же, где Рабия. Механик. Комурчуев Жыргалбек. Там они и познакомились: ведь твоя дочь шьет одежду, а мой сын чинит испорченные машины. Твоя дочь, оказывается, нарочно ломает иглы, а мой сын нарочно приходит поправить… Оба улыбаются. Разговаривают, будто о деле, не подавая вида, что любят… А после работы не хотят разлучаться. Вместе проводят время, делаются душевно близкими… В конце концов решили стать мужем и женой. Вот так. Таким образом соединяют и нас. И теперь я отправляюсь к сватье просить прощения… Когда сын намекнул мне кое о чем, спрашиваю его: «Чья дочь?..» Отвечает: «Человека по имени Серкебай». Милый мой, говорю, оказывается, хорошее у него имя. Если дочь Серкебая, держи крепче, не отпускай. Если девушка станет отказывать тебе, будь настойчив до конца. Иди к ее отцу, иди к ее матери. Скажи, что ты сын Комурчу. Если спросят, какого Комурчу, то скажи, что все того же, прежнего Комурчу… Останься у них дома; если будут гнать, все равно не уходи! Я ему сказал – пусть сразу принимается делать что-нибудь по хозяйству, пусть крутится как веретено. Но не пришлось… Оказывается, дочь твоя умница… Раз уж вместе решили все – зачем же оттягивать, лучше жениться сразу. Правильно, Серкебай?