Текст книги "Журнал Наш Современник №12 (2002)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

В зале приглушили свет, раздвинулся занавес, и хор вместе с оркестром грянул “Партия – наш рулевой”. Потом пела Архипова “Хабанеру”, танцевала Бессмертнова, плясала и водила хороводы “Березка”. Потом был перерыв. Ходили в буфет. Пили кто воду, кто шампанское, а кто и коньяк. Буфет был праздничный, богатый – с икрой и сырокопченой колбасой. Тарабаршин есть не стал. После концерта эмвэдэшники приглашали на торжественный ужин.

“Это часов до двух ночи, – с тоской подумал Тарабаршин, которому вовсе не хотелось пить с милицейскими генералами. – Но отказываться нельзя. Обидятся, возьмут на заметку. Да и праздник все же у людей. Надо поздравить. Чего у них не отнимешь, так это того, что работа собачья, грязная. Вот и собирается в МВД всякий полуграмотный сброд, облагает данью директоров магазинов, грабит шоферов, отлынивает от работы, фальсифицирует дела, занимается рукоприкладством. Конечно, так работают не все. Есть и честные служаки. Но паршивых овец много, очень много. А паршивая овца, как известно, все стадо портит. Хотел их Андропов основательно почистить, да так и не успел”.

Второе отделение концерта, как заведено, было выдержано в легком жанре. Пела Шмыга и другие артисты оперетты, потом выступали спортсмены с акробатическими этюдами, появились даже фокусники. Публика все больше оживлялась. Хлопали Кобзону, потом Сличенко, цыганскому хору. Концерт шел к концу, и Тарабаршин начал чувствовать легкий голод. Теперь ему уже хотелось пойти на товарищеский ужин с эмвэдэшниками. Там наверняка поросята будут с гречневой кашей. Замминистра по тылу у них тот же, что и в брежневские времена. Тогда поросята в ходу были. Любил покушать поросенка Генеральный.

Из мыслей о предстоящем застолье Тарабаршина вывело появление на сцене тощего белобрысого певца с косичкой на затылке, схваченной у основания простой резинкой. Это был все более входящий в моду Земляникин. Он незамедлительно приступил к делу, запев слащавым тенором “В парке Чаир”. Потом были еще какие-то танго или тангообразные романсы. И вдруг...

– Четвертые сутки пылают станицы, – затянул Земляникин.

“Он что, спятил?” – не поверил себе Тарабаршин и окинул взглядом притихший зал. А Земляникин все пел и пел про поручика Голицына и корнета Оболенского, который то наливал вина своему белогвардейскому начальству, то надевал ордена перед боем с большевиками, про подлых комиссаров, которые ведут “наших девочек” к себе в кабинет.

“Вот спирохета бледная, – с ненавистью подумал Тарабаршин, – еще и задницей при этом крутит. Неужели не стащат его со сцены. Ведь здесь все коммунисты. Все, на сто процентов!”

Но зал молчал и слушал. И в этот момент Тарабаршин осознал, что зал смотрит не на сцену, не на Земляникина, а на лысину, блестевшую в первом ряду. Что сделает главный идеолог партии, прораб перестройки? Встанет и выйдет? Тогда за ним поднимется и выйдет весь зал. И конец тогда этой бледной спирохете. Петь будет в другом месте и другие песенки. А если зал не встанет, тогда...

Земляникин допел. После некоторой паузы лысина в первом ряду качнулась вперед, и Тыковлев захлопал. Вслед за ним сначала нерешительно, а потом все более дружно зааплодировал зал.

“Пожалуй, советской власти приходит конец, – сделал вывод Тарабаршин. – Но и вам, ребята в генеральских погонах, что аплодировали вместе с Тыковлевым, конец будет тоже. Вы только еще не поняли этого. Все мните, что обойдется”.

Подумал и осекся. Еще раз обвел глазами хлопающий в ладоши зал, поглядел на соседей. Люди чему-то глупо улыбались. Скорее от облегчения, чем от удовольствия. Сидевший в следующем ряду Андрей не хлопал. Глаза были опущены вниз, лицо несчастное.

“Страдают дипломаты, – зло отметил про себя Тарабаршин. – Чуют, куда ветер дует. А я что? Почему я не встал и не вышел из зала? Почему этого не сделал никто из других сидящих здесь? Ведь присягу на верность советской власти все приносили, ею выпестованы, ее хлеб ели... Тыковлев не ушел? Тыковлев хлопает? Так что? Он отпустит нам смертный грех предательства? Как бы не так! Удобное, конечно, объяснение. Но, дорогие товарищи, вы все не лучше Тыковлева. И я тоже. Нисколечко. А на самом деле даже хуже. Потому что нас много, а мы за ним, а не за своей совестью идем. И кара нам будет страшная. Не зря ведь говорится: предающий предает прежде всего самого себя. Покатимся, скоро все покатимся вниз. А впрочем, так нам и надо”.

*   *   *

Если в Дюссельдорфе ехать по набережной вверх по течению Рейна, то приедешь в конце концов к огромной пивной с нелепыми колоннами у входа, которая называется не то “Райн-халлен”, не то “Райн-террассен”. Стоит она себе слева на берегу реки среди старых деревьев и загадочно светит в темноту зелеными неоновыми буквами рекламы. Многолюдно в пивной бывает, пожалуй, только в жаркие летние вечера, когда липкий пот течет за уши и жажда приобретает неугасимый характер. Душно и сыро в рейнской долине, почти как в тропиках. Говорят, что кайзер Вильгельм когда-то тренировал здесь свои колониальные полки. Сходные, как считалось тогда, климатические условия здесь, на Рейне, и в германской Восточной Африке. Видимо, поэтому англичане и решили, что лучше у немцев эту Восточную Африку отнять. Пусть обходятся тем, что Господь Бог уже послал им. Пусть пьют свое пиво на “Райн-террассен”, а в Африку больше глаз не кажут.

Но с приближением осени на Рейне холодает. Вечера становятся мозглыми, над рекой стелется туман, зелень теряет яркость и жухнет. С настроением происходит то же самое, и посетителей в пивной у теперь уже не столь приветливой реки становится меньше. Германия идет навстречу ноябрю – самому печальному и мрачному месяцу года. Месяцу, когда поминают покойников, зажигают светильники на кладбищах, слушают реквием и вспоминают прошлое. Владельцы ресторанов, гостиниц и пивных ищут тогда возможности завлечь посетителей. Неважно, каких. Лишь бы оборот был.

В один из таких вечеров Андрей подкатил на посольском “Мерседесе” к “Райн-террассен” и шагнул в густую темноту липового парка, окружавшего пивную. Его встречали. Ему были рады. Это было видно по широким улыбкам, осветившим лица товарищей из правления германской компартии.

– Я немного задержался, – извинился Андрей, – как обычно, у вас тут пробка на автобане при въезде в город. Товарищи из других соцстран, наверное, уже все прибыли...

– Никто не приехал, – буркнул Карл-Хайнц. Лицо его заметно помрачнело. – Представляешь, никто! – повторил он. – И посла ГДР тоже нет. В Берлине он. Там 40-летие республики все еще празднуют. А у нас здесь сегодня этот его советник-посланник Лотар да еще пара сотрудников. Хорошо хоть концертную бригаду из Берлина прислали. Плохи дела у ГДР. Достукался Хонеккер, конечно. Но разве в нем дело? – искоса глянул на Андрея Карл-Хайнц. – Что с ГДР будет?

– Насколько я знаю, – ответил Андрей, – у Горбачева был серьезный разговор с руководством ЦК СЕПГ во время празднования 40-летия в Берлине. Положение, конечно, серьезное. Но показательно, как люди приветствовали в Берлине Горбачева. “Горби! Горби!”. Они за перестройку, за социализм, но с новым лицом. Уверен, что начало реформ в ГДР позволит стабилизировать обстановку. В Москве самым внимательным образом отслеживают процессы в республике...

Андрей говорил еще что-то, но мозг сверлила мысль о том, что через Венгрию, Чехословакию и отчасти Польшу идет массовое бегство граждан ГДР на Запад, что поток этот нарастает, что венгры сознательно играют против ГДР, а чехи попросту ничего не могут поделать с тысячами гэдээровцев, собравшихся в Праге в западногерманском посольстве и требующих отпустить их в ФРГ. В ГДР вот-вот должен произойти внутренний взрыв, который вовсе не будет прелюдией к началу немецкой социалистической перестройки, а, скорее всего, сметет с географической карты первое в истории немецкое государство рабочих и крестьян.

Его образование в 1949 году Сталин назвал поворотным пунктом в истории Европы. Как бы не получилось так, что через 40 лет после этого европейская история развернется назад на 180 градусов. А Москва все молчит. Генеральный несет, как всегда, какую-то глубокомысленную чепуху. В Берлине сказал, что тех, кто отстает, наказывает жизнь. Ах, как умно! Западные немцы, конечно, тут же заявили, что это пинок под зад Хонеккеру. Какой в СССР проницательный и современно мыслящий Генеральный секретарь! Он, действительно, в Хонеккера целил. Но сказал-то про самого себя. Это Советский Союз безнадежно и все больше отстает от хода событий. Их волна катится через голову Горбачева и его команды. Того гляди захлебнутся наши руководители, а все делают вид, что так и надо. Улыбаются, изрекают банальности и ничегошеньки не предпринимают, хотя бы из чувства самосохранения. Плывут по течению и наверняка не знают, куда их вынесет нынешний быстро набухающий и пенящийся грязью грозный поток. Обвал начинается, а никто этого видеть не хочет. По крайней мере, в Москве. А в других-то местах давно заметили и поняли, что дело неладно. Это же надо, чтобы на праздник 40-летия ГДР, устроенный германской компартией, никто из послов соцстран не явился! Дождемся, что они и к нам на 7 Ноября ходить не будут.

В просторном зале было светло и тихо. Андрей пожал руку председателю компартии Мису, улыбнулся знакомым лицам вокруг, сел в первом ряду, обменялся рукопожатиями с соседями. Надо делать вид, что все в порядке, все под контролем. Перестройка развивается своим чередом, есть трудности, есть сбои, но нельзя паниковать. Большое дело не делается ни быстро, ни легко. Сожмем зубы, наберемся терпения и победим! Так говорит Горбачев каждый раз, встречаясь с членами ЦК и партактивом. Ну что же, сожмем зубы! Другого не остается.

Мис произнес праздничную речь. Ему долго хлопали, как бы убеждая и самих себя и других, что все будет хорошо, что не надо дрейфить: прорвемся, не такое случалось, а коммунистическое движение жило и побеждало. Ребята в зале именно так и думают. Это западногерманские коммунисты, не советские, не польские, не венгерские. В ФРГ быть коммунистом непросто. Убеждения для этого надо иметь, силы и волю их отстаивать. Это тебе не членство в КПСС. Для многих оно лишь способ примазаться к власти и сделать карьеру. Здесь же все наоборот.

После краткого перерыва – концерт. На сцене приехавшие из ГДР  артисты. Их совсем немного. Певица зрелого возраста, поющая французские шансоны и похожие на них произведения гэдээровских композиторов. Певец, исполняющий приличествующие моменту революционные песни прошлых лет. Известный киноартист Минетти. Он читает притчи Брехта. Хорошо читает. Ему долго и по-доброму хлопает зал.

Концерт подходит к концу. Последняя притча о теленке, отбившемся от матери и не знающем, куда и к кому теперь притулиться.

– Теленок рад любой ласкающей его руке, – говорит Минетти. – Даже если это рука мясника.

На глазах у Минетти блестят слезы. По замершему залу проносится тяжелый вздох. Андрею кажется, что весь зал с упреком и грустью смотрит не на Минетти, а на него – Андрея, представляющего здесь великий Советский Союз – ту самую мать, которая бросила на произвол судьбы своих детей, трущихся о руку мясника в ожидании, что рука эта по какой-то необъяснимой причине не потянется к ножу, а заменит теленку его потерянную мать.

Андрей выходит из зала с противным чувством. После этого выступления ему кажется, что он в чем-то безмерно виноват перед собравшимися в зале людьми. Они не говорят ему этого, наоборот, улыбаются, жмут руку, стараются подбодрить. Он-то что может? Он-то в чем виноват? Есть большое начальство. У Андрея в Москве. У Минетти в Берлине. Есть оно и у западногерманских коммунистов. Это Мис. Пусть он объяснит, что происходит. Если происходит что-то неправильное, пусть скажет Горбачеву или тому же Хонеккеру. В партии есть дисциплина. Это основа основ. В партии принято верить руководству. Сколько лет учили нас всех: никакой фракционности, демократический централизм, партия – рука миллионнопалая, сжатая в один дробящий кулак.

“И все же дело не в Хонеккере, – подумал Андрей, откинувшись на спинку заднего сиденья автомобиля, несшегося на большой скорости по ночному автобану на юг к Кельну. – Дело в нас самих. Мы их предаем. Какие слова ни говори, а это так. Все это видят и чувствуют. Другой вопрос, зачем мы это делаем. Если ситуация требует пожертвовать малым, чтобы спасти большое, то оправдание происходящему есть. Хотя оно и жестокое. Основатель ГДР Ульбрихт говорил, что главное – сохранить социализм. Это означает обязательно сохранить Советский Союз. Без СССР дело социализма обречено на гибель. Если спасение СССР потребует пожертвовать ГДР или еще какой-либо социалистической страной, на это надо идти. Это интернациональный долг любого сознательного коммуниста. Но почему СССР подошел к опасной черте? Какой враг подогнал его к краю пропасти? Да и есть ли в мире вообще враждебная сила, способная сделать это? Никто не подгонял, – решил Андрей. – Сами туда движемся, неизвестно зачем. Так перестройку, как мы, никто не делает. Однако же мы очутились там, где мы есть. Висим над пропастью. Значит, единственно разумное – это сбросить балласт и постараться выкарабкаться назад, чтобы никогда больше не оступаться. Но думают ли так в Кремле? Что движет нынешним руководством КПСС?

Андрей тяжело вздохнул. Ответа на этот вопрос у него не было. Он вспомнил, как несколько месяцев тому назад приезжал в Бонн Тыковлев, участвовал в съезде компартии, беседовал с Мисом и другими товарищами, катался по стране, разговаривая с руководством социал-демократов, а потом как бы невзначай спросил у Андрея, а нужна ли стена в Берлине, не пора ли от нее избавиться.

– Можно избавиться, – съязвил Андрей, – если вы заодно готовы были бы избавиться и от ГДР. Стена, конечно, штука для нас непопулярная, но потерять ГДР было бы, наверное, во сто крат более неприятно.

Тогда Тыковлев промолчал. Было непонятно, решил ли он неудачно пошутить или, почувствовав, что продемонстрировал политическую наивность, осекся. Теперь Андрею начинало казаться, что неспроста Александр Яковлевич спрашивал. Видимо, прикидывал что-то свое.

“Не может быть, – решительно тряхнул головой Андрей. – Горбачев ни разу не говорил о том, что мы можем отказаться от ГДР. Сознательно вести линию на это значило бы предать союзника. Да что там союзника! За границей ГДР, проведенной по Эльбе, стоят миллионы могил наших солдат. Сколько раз говаривал Громыко, что эту границу изменить так же невозможно, как вернуть их назад к жизни. Это было бы величайшей изменой в истории нашего государства”.

– Включи, Володя, приемник, – обратился Андрей к шоферу. – Известия надо послушать.

– Член Политбюро ЦК СЕПГ Шабовски, – взволнованным голосом сообщил диктор, – только что заявил на пресс-конференции в Красной ратуше, что правительство ГДР решило открыть границу с Западным Берлином. Какой-либо реакции из Москвы на это до сих пор не последовало. В Берлине начинается всеобщее ликование.

“Случилось, – подумал Андрей. – Вопрос о ликвидации ГДР теперь предрешен. Обратного пути не будет. И опять никто не знает, кто, что и зачем решил и позволил. Потом Генеральный скажет, что это не он, это суверенные немецкие друзья сами наворотили. Ему, мол, только и оставалось, что принять их решение к сведению. И послал же нам Бог руководителя”.

– Никуда они не разбегутся, – прервал невеселые мысли Андрея Володя, явно имея в виду граждан ГДР. – Нужны они тут. Как же! Как только стенку разломают, так их никто больше в ФРГ не пустит. Немец деньги считает. Они думают, что сразу как в ФРГ заживут. Хрена с два. Облапошат их как миленьких. Оберут до нитки. По-родственному. Вот увидите.

– А нам-то что, от этого легче будет? – зло возразил Андрей. – Какую страну потеряли!

– Да ну их! – махнул рукой Володя. – Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит. Не верили мы им. И правы были. Пусть живут как хотят. Западные немцы еще с ними намаются.

*   *   *

Если пройти в железные ворота, что справа от всем известного крылечка, через которое ходят на заседания Политбюро, то откроется путь в ту часть здания, где проводились заседания пленумов ЦК. Внизу обширный холл, отделанный серым мрамором, и раздевалки. Подымешься вверх по такой же мраморной лестнице из двух пролетов, покрытой толстой бордовой дорожкой, и попадешь в фойе перед залом заседаний. Слева идет регистрация прибывших на пленум. Впереди вдоль по стенке стоят витрины с какими-то украшениями либо с экспонатами на тему пленума.

На сей раз в витринах были выставлены подлинники документов об образовании Союза Советских Социалистических Республик. Подписи глав союзных республик, печати, документы о присоединении республик Средней Азии, потом Прибалтики, конституции Союза двадцатых и тридцатых годов. Брежневская конституция. У витринок толпился народ, с интересом разглядывавший документы. Пленум был необычный. В повестке дня стоял вопрос о будущем Советского Союза. А оно с каждым месяцем начинало казаться все более неопределенным. Армения воевала с Азербайджаном из-за Нагорного Карабаха, молдаване вспомнили о своих румынских корнях, никому доселе не известные гагаузы завели какие-то шашни с Турцией, бузили крымские татары, неспокойно было в Южной Осетии, поговаривали о росте татарского национализма.

Но хуже всего было в Прибалтике. Там, собственно, никогда хорошо-то и не было. Глухое сопротивление советской власти постоянно исходило от населения этих маленьких, но вредных по своему характеру, холодных и упрямых народов. К этому все как-то привыкли и не очень обращали внимание. Куда им от нас деваться? Ничего ведь своего нет. Ни нефти, ни газа, ни железа, ни угля, ни даже электричества. Всю промышленность мы им построили. Все порты, железные дороги, аэродромы сделали мы, и мы же их эксплуатируем. В промышленности работают одни русские, ну еще украинцы да белорусы. Эти жмудины болотные только землю ковырять да скот доить, еще торговать и в райисполкомах строить из себя начальство могут. Куда им! По-русски толком говорить так и не научились.

Но самоуверенность эта стала сменяться беспокойством. Прибалтийский нарыв назревал и все больше давал чувствовать себя. То, что дело плохо, стало особенно ясно после всесоюзной партконференции. Сидевшие впереди на правом фланге одним блоком прибалты открыто демонстрировали свою “особость”, в дискуссии о перестройке почти не участвовали, демонстративно то и дело голосовали против предложений президиума и главное – делали все это под руководством своих партийных вожаков. Если кто-то поначалу и полагал, что выйдет сейчас на сцену Дворца съездов Бразаускас или Рюйтель, признает наличие опасного националистического уклона, покается, попросит прощения у конференции и пообещает прижать к ногтю своих националистов, то надежды на это вскоре развеялись как дым. Не было в Прибалтике больше таких руководителей, не на кого оказалось Москве там надеяться, взаимная отчужденность нарастала, и выхода из этой ситуации видно не было.

Посылал в эти республики перед пленумом Горбачев своих людей искать компромисса с местным начальством. Ездил и Тыковлев. Литовская печать даже хвалила его за гибкость и нестандартные подходы, которых другие московские представители не проявляли. Но положение не улучшалось. Скорее, наоборот. Все громче шумела прибалтийская эмиграция, требуя выхода Эстонии, Латвии и Литвы из состава Союза. Вопрос этот то и дело поднимал Рейган, а вслед за ним и шведы, датчане, исландцы. Печать – советская и партийная! – в этих республиках ежедневно писала о сговоре Риббентропа с Молотовым, приведшем к оккупации Прибалтики советскими войсками в 1940 году. Все новые прибалтийские журналисты и научные авторитеты обсасывали на разные лады тему возможности выхода из состава СССР в соответствии с советской же конституцией. Участились незаконные демонстрации, проявления враждебного отношения к советским военным, хамства в отношении русских в магазинах, на транспорте, в других общественных местах.

Тема эта живо обсуждалась собравшимися у витрин с документами. Кто говорил, что пленум вот ужо наведет  порядок. Другие безнадежно махали рукой в ответ и спрашивали: “Кто наводить-то будет? Профукали мы, товарищи, Прибалтику. Скоро и весь Союз профукаем. Вон видите, Бразаускас тот же петухом прогуливается. Не боится. А ведь знает, сукин сын, что за такие дела ему не на пленум бы ехать, а давно на Лубянке сидеть положено. Только кто посадит? Отец перестройки? Как же, как же! Тогда и ему вместе с Бразаускасом садиться надо. Хорошо бы! Глядишь, бардак бы этот закончился. Довели страну до ручки”.

Послушав эти разговоры, Андрей прошел в зал заседаний. Привычно занял место слева в шестом ряду за пультом из лакированной карельской березы. Поздоровался с соседями, попытался поговорить с маршалом Пельменниковым. Не получилось. Сердит был маршал, как видно, на пленум и весь свет. Неудивительно. Горбачев разоружал армию, шел на все новые односторонние уступки американцам. Добро бы сделал одну-две уступки. Но уступки входили в систему, и каждый дурак уже понимал, что Генеральному не нужна сильная армия, не нужны маршалы и генералы. Собрался он жить дальше без них. Как это у него получится, никто толком не знал. Но что именно туда клонит он вместе со своим новым министром иностранных дел хитрым грузином Шеварднадзе, это-то все давно учуяли. Вот и смотрел волком Пельменников в улыбчивые лица пожимавших ему руку, думая про себя, что ждут они все не дождутся, когда Генеральный учинит разгон непобедимой и легендарной вместе с ее руководителями. Предвкушают, значит, и его, Пельменникова, политическую гибель. Но маршал сдаваться не собирался. Кто, собственно, он такой, этот ставропольский выскочка? Не таких видели. Известно, чем кончит.

Андрей вернулся в фойе, где небольшими группками прохаживался народ. В дальнем углу громоздилась высокая фигура Ельцина. Разжалованный кандидат в члены Политбюро и бывший секретарь ЦК нерешительно улыбался каждому проходившему мимо. С ним мало кто здоровался за руку. Одни опускали глаза, другие нерешительно кивали в знак приветствия и проходили мимо. Говорили, что путь Ельцину назад в политику закрыт. Пусть поработает теперь по специальности заместителем председателя Госстроя СССР. А там, глядишь, вскоре и выяснится, какой он строитель. В своем свердловском институте не делу учился, а в волейбол играл. Диплом у него липовый. Со стройки по окончании института скоренько сбежал на партработу. Теперь с партработы выгнали. Будет плохо работать в Госстрое – и оттуда попросят. А то, что он пока еще в составе ЦК остался, так это дело временное. Постоит, постоит тут еще пару месяцев в фойе, а потом и исчезнет. Правда, он-то думает, что еще вывернется. Выступит удачно на пленуме, попросит новое назначение, извинится. Да только крепко на него обиделся Генеральный.

Андрей почувствовал неудобство за окружавших его коллег. Ну, сделал Ельцин ошибку, ну, сложный он, не всегда приятный в общении человек. Все так. Но для многих из присутствующих здесь он старый товарищ, если не личный друг. Попал твой друг в беду, так будь же ты человеком. Не 1937 год сейчас.

Андрей мало знал Ельцина, никогда не ссорился с ним, ничем ему не был обязан. Более того, сама мысль о том, что Ельцина убрали из высшего партийного руководства, порождала в его душе чувство какого-то успокоения. Крутой, непредсказуемый человек. Костолом, не отягощенный излишним интеллектуальным багажом и моральными принципами. Черт его знает, что может натворить, если дорвется до власти. Но ведь не дорвался!

Андрей упрямо нагнул голову, подошел к Ельцину и пожал ему руку на виду у всех. В конце концов, подумал он, это обязанность всякого порядочного, уважающего себя человека.

– Как ваши дела? – заулыбался Ельцин. – Дома все в порядке?

– Спасибо, Борис Николаевич. Все в порядке. Надеюсь, что у вас тоже. Читал вашу статью в “Московских новостях”. Ее, кстати, опубликовали в ФРГ. Она вызвала интерес.

– Да? – оживился Ельцин. – А мне не сказали о публикации в Германии. Пришлите мне, пожалуйста, вырезку.

– Уже послал, – ответил Андрей. – Видно, еще не дошла до Госстроя.

– Как же так? – опечалился Ельцин.

– Обязательно придет, – обнадежил его Андрей, подумав, что на самом деле, конечно, не придет. Не отдадут Ельцину эту несчастную вырезку из газеты те же люди, которые сейчас норовят обходить его стороной. Почему? Да просто так. На всякий случай. Когда настанет время добивать Ельцина, тогда и скажут, что слали тут некоторые ему статьи и письма, а я вот не допустил... Хотя чего не допустил-то? Чушь какая-то. Но все же, все же. В решающие моменты истории, как оказывается потом, было очень много неизвестных ее вершителей.

Заседание пленума, как обычно, началось многословным и бестолковым выступлением Горбачева: “С одной стороны. С другой стороны. Надо, однако, идти вперед. Появились трудности. Нужны нестандартные подходы и взвешенные решения”.

Потом пошли выступления. Тоже по большей части без царя в голове. Дело в том, что выступать на пленуме – это не только себя показать, но еще и что-нибудь попросить. Секретарю обкома позарез нужны еще 150 автобусов, у него коммунальный транспорт на последнем издыхании. Министру нужны фонды. Без них он скоро пузыри пускать будет, а Госплан вместе с Рыжковым фондов не дает. И наплевать секретарю обкома или министру, что собрались будущее Советского Союза обсуждать. Они про свое наболевшее. А что? Разве, если автобусы дать или фонды выделить, Советский Союз не укрепится? Укрепится, да еще как! Так что пускай себе Генеральный про Фому, а мы все же про Ерему. Занесут наши просьбы в протокол пленума ЦК. А раз занесут, то обязаны будут разобраться. Глядишь, что-нибудь области или министерству, в конце концов, и обломится.

Но не все, конечно, говорят так. Много выступлений тревожных. Мало кто прямо критикует Горбачева. Кто боится, кто стесняется. Но вот пошел на трибуну руководитель Союза писателей Карпов. Он бывший фронтовой разведчик. Говорит: “Михаил Сергеевич! Не то ты делаешь! Партия парализована. Союз на грани развала. Запад тебя хвалит, а ты уши развесил. Ну возьми же себя в руки. Ну найди же в себе силы признать, что дальше отступать некуда. Не потому я тебе это говорю, что враг я твой. Наоборот. Хочешь, прислонимся друг к другу спинами, как на фронте, и будем вместе отстреливаться до последнего. Ты только пойми, что нельзя так дальше, уразумей, наконец, за какую страну, за какую партию, за какой великий народ отвечаешь”.

В зале шум. За Карповым один за другим поднимаются люди и говорят одно и то же: пути назад нет, перестройку нельзя объявить законченной, но надо перестройкой руководить, надо видеть возникающие опасности и действовать, а не плыть по течению.

Горбачев ерзает в президиуме, краснеет, всем видно, что злится. Но старается ораторов не прерывать. Понимает: начнешь прерывать, отпускать реплики, зал поймет, что занервничал. А он спокоен, он уверен в том, что делает все правильно. А если кто сомневается, то пусть уйдет с корабля. Так будет честнее перед собой и партией.

Объявляется перерыв. Народ, возбужденно судача, идет вниз в подвал перекусить. Там накрыты столы с бутербродами, сосисками, пирожками. Хочешь супу, бери кубик концентрата куриного бульона. Официант нальет тебе в чашку кипятка. Вот тебе и бульон с пирожком. Одним словом, на столе все: и первое, и второе, и третье. Чай или кофе по желанию.

Народ стоит у столов и перекусывает наскоро. Заодно обсуждаются, походя решаются многие государственные проблемы. Договариваются между собой министры, военные, дипломаты, работники творческих союзов. В этом подвале сейчас все, кто что-то значит и что-то может в огромной стране, на которую все еще с уважением и страхом смотрит мир. Спроси сейчас громко, какие вооружения войдут в строй в ближайшие год-два, и тебе тут же объяснят со знанием дела. То же самое и про балет, и про науку, и про внешнюю политику, и вообще про все, что происходит в Советском Союзе. Серьезное это собрание – пленум ЦК. Мог бы быть нашим парламентом. Да нет, больше чем парламентом. В парламенте обычно собираются люди, не отвечающие за последствия того, что говорят. Одни говорят, другие делают, третьи судят, кто прав, кто виноват. Так у них там, на Западе. А здесь все вместе и теоретически никто не может прятаться за чужую спину. Но, конечно, на самом деле, прячутся, интригуют, врут, ловчат. Да и не хочет цековское начальство давать пленуму реальную власть. Пусть поговорят, выпустят пар и по домам едут, а ЦК во всем разберется, обобщит замечания, сделает выводы, подготовит проекты постановлений Политбюро или секретариата ЦК. Так, конечно, и на сей раз будет. В конце концов, все в руках Генерального. Пока он сидит на своем месте, ничего не изменится. А Горбачев будет, конечно, сидеть и дальше. На переправе коней не меняют. Да и нету у него серьезных конкурентов.

Вздохнув, Андрей подходит к столу прибалтов. Они опять держатся особняком, да и к ним никто подсоединяться не хочет. Андрей знает Бразаускаса, Палецкиса. Хорошие ребята в прежние времена были. А может быть, и остались таковыми. Трудно взять в голову, что люди, всю жизнь отдавшие Союзу ССР, выходцы из семей подпольщиков-коммунистов, могут хотеть развала Советского Союза. Конечно, в той же Литве много буржуазных националистов. То, что они против Советского Союза, понятно. Чего от них иного ожидать? Они были против России еще со времен Петра I. Но эти-то товарищи по партии? Или они вовсе никакими товарищами нам никогда и не были? Всю жизнь лукавили и лицедействовали?

Бразаускас трясет руку Андрею, приветливо улыбается.

– Ну, как у вас тут настроение? Что надумали?

– Сейчас после перерыва выступать будем. Увидите, – опять широко улыбнулся Бразаускас.

– Пришло время радикального решения наших вопросов, – многозначительно добавляет Палецкис. – Мы должны действовать в интересах большинства нашего народа. Так думает компартия Литвы.

– А как же быть с интересами Советского Союза? – спрашивает Андрей. – Это ведь наше общее с вами государство, наше общее достояние?

– Мы отвечаем прежде всего перед своим народом. Партия может быть только тогда успешной, если опирается на поддержку собственного народа. Иначе народ не пойдет за партией, – назидательно говорит Палецкис.

– Юстас, ты же знаешь, что ровно то же самое говорил в 1956 году Имре Надь. Чем это кончилось?

– Мы уверены в своей силе и правоте, – мрачнеет Бразаускас. – Второй Венгрии не будет. Она невозможна. КПСС ведет политику перестройки и гласности. Такова реальность.