Текст книги "Журнал Наш Современник №12 (2002)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

А центр? Тут труднее остановить свой выбор на чем-то одном. Узловых моментов много. Тут и совет перед битвой, когда решили переходить Дон, чтобы там, в Задонщине, или одержать победу, или встретить страшную смерть, ведь отступать будет некуда. И тревожная ночь, последняя перед решающим днем, – люди жгли костры, никто не спал, одевали, по старинному обычаю, чистое белье на последний бой, проверяли оружие. Где-то стучали по наковальне – правили копья. С шумом пролетали в темном небе вспугнутые утки, юркие кулики, ржали стреноженные кони.

От костра к костру ходили старцы с иконами, верша свое благословение на ратный подвиг. По старому стилю битва произошла 21 сентября, в день Рождества Богородицы, известна даже сохранившаяся икона Богоматери (Донской), которая, по преданию, была с Дмитрием на поле. Шли в бой с верою, и эта вера помогала – это была вера в самих себя, в свой народ, в праведность своего дела.

А может быть, для центра триптиха мне выбрать момент, когда Боброк “слушает землю”? Отъехали Дмитрий и князь Серпуховской Боброк, опытный полководец, первый советник Дмитрия в ратных делах, подальше в поле, спешились. Остался Дмитрий с конями под кроной большого дерева, а Боброк слушал землю, и услышал он гул приближающегося многотысячного войска, услышал он плач, и стоны, и стенания гибнущих – услышал он приближение рокового часа.

Мамай уже несколько дней стоял у Красного холма – ждал князя Рязанского да литовского князя Ягайло. Да что-то не спешили они, а если и подошли бы, им еще реки надо было преодолеть – переправы были разобраны по решению Дмитрия.

И вот наутро надел Дмитрий платье простого воина, не хотел он на битву со стороны глядеть, как Мамай. Хотел вместе со всеми биться в пешем строю. Пеший строй впереди, и пусть все знают, что Дмитрий среди них, где-то рядом. За пешим строем еще два эшелона конных с флангами и засадным полком Боброка, затаившимся до времени в дубраве. Позиция была выбрана так, что фланги оказались неуязвимы, их нельзя было обойти – мешали реки Непрядва и Дон, ну а строить ряды в несколько эшелонов учились у опытной в военных делах Орды.

И я выбираю момент, когда Дмитрий со своими товарищами стоит, освещенный первыми лучами солнца, и смотрит навстречу ему, туда, где стоят войска Мамая. Еще туманы стелются в низинах, еще полна росы высокая осенняя трава, а дружины уже выстроились в боевые порядки, и только потерянный жеребенок в предощущении страшного мечется между ними. Вдали за спиною воинов блестит Дон, а за Доном святая Родина – Русь, которую надо отстоять. Я объединю все части триптиха одним горизонтом, и пусть пейзаж сольется в одно целое, станет темой Родины. Я высвечу глаза и лица героев, и зритель увидит их в момент собирания духа, в решительный час предстояния перед битвой. Я так и назову центральную часть триптиха – “Предстояние”.

Оглядываюсь на свои предыдущие картины и нахожу, что в них, только на другом материале, я стремился к раскрытию в героях именно состояния определенного духовного предстояния. Это было и в “Разговоре о будущем”, и в “Молодых зодчих”, и в “Современниках”. Я стремился выбрать момент, не связанный с сиюминутным действием, но хотел рассмотреть героев в момент раздумья, принятия решения, а это всегда связано с напряженным внутренним состоянием человека.

Беспримерный Александр Иванов в “Явлении Христа народу” нашел феномен решения полотна в том, что самого явления как бы еще нет, Христос хоть и присутствует в картине, но фигура его мала, она лишь обозначена, названа, а вместо “явления” в картине мы обнаруживаем, скорее, состояние того же “предстояния”, позволяющее художнику проследить состояние каждого из героев. Чтобы рассмотреть их лица, мы оказываемся на таком расстоянии от картины, что не охватываем ее краев, и тогда мы вместе с героями тоже ощущаем это извечное ивановское предстояние. Предстояние, ожидание – в самих этих понятиях заложены категории времени. Вообще, для художника, ограниченного в картине двухмерной плоскостью и единовременностью восприятия, характерно стремление вырваться из этих рамок и создать не только пространственный образ, но и эффект течения времени. И вот, как только художник вовлекает нас в рассматривание картины последовательно, так сразу возникает ощущение временной протяженности, развития в картине. Так в самом построении картины, в том числе в ее драматическом ходе, заложены возможности развития во времени.

Тем более возрастают эти возможности в форме триптиха. У меня был уже опыт работы в триптихе. Он назывался “Кино” и связан с моим последним фильмом “Восхождение” по повести Василя Быкова “Сотников”. Темой моей картины стал сам творческий процесс создания фильма – застольная работа (“Поиск”), съемочная площадка (“Работа”) и в центре – “Премьера”. Меня привлек духовный подъем творца, его вдохновение, трудный путь от замысла к его претворению. В центральной части – “Премьере” – тоже по-своему “предстояние” перед зрителем.

В триптихе есть свои законы, которые для меня теперь не просто известны, а выстраданы и прожиты, – симметрии, соразмерности, цветовой переклички, линейного продолжения или разграничения и т. д. Мне хотелось бы сравнить возможности триптиха с искусством кино. Действительно, в триптихе возникает последовательность восприятия, разновременность, внутреннее развитие, как в кинематографе. Но, конечно, эта форма восходит еще к древнерусской иконописи с ее житиями и окнами. Использовали форму триптиха и художники Возрождения, и русские художники XIX века – Нестеров, Билибин и другие.

Но в каждой работе есть и свои особенности. Хочу добиться того триединства, которое воспринималось бы целиком с “Предстоянием” во главе, и в то же время, чтобы боковые части жили своей внутренней драматургией вокруг Сергия и Евдокии. В костюмах мне важны и конкретность, и мера – не уводить это в заманчивую сферу костюмированной этнографии. В образах героев хочу избежать трактовки их как былинных богатырей, не хочу и иконописных ликов с ничего не выражающими глазами.

Смотрю вокруг, ища своих героев, и все больше вижу – это они, живые люди, словно участники той битвы. В самом деле – всего несколько поколений назад это было, и насколько много изменилось все в мире, настолько мало изменились сами люди, их существо. И все же, как проникнуть в их характеры, исполниться их духом, не растерять его, прочувствовать каждого героя?

Мне, сделавшему немало фильмов, среди них такие, как “Время, вперед!”, “Дерсу Узала”, “Восхождение” и другие, помогает тут опыт работы в кино. Однако только в живописи художник един во всех лицах. Сначала (если сравнивать с кинематографом) он драматург, ведь надо сочинить свою картину; потом он режиссер – надо до точности решить ее мизансцену; затем художник должен почувствовать себя актером – надо проиграть, прожить каждого героя. На этот раз мне пришлось проигрывать моих героев, лежа на больничной койке. Неожиданно на два месяца я оказался оторванным от всего, и передо мною была только пустая стена палаты, и я мысленно рисовал, разводил, расставлял там своих персонажей. Заболеть мне случилось внезапно и тяжело. Для меня и жены это оказалось огромным рубежом и испытанием в нашей жизни. Отныне она стала разделяться в нашем сознании на жизнь до болезни и после, потому что тяжелая болезнь крови осталась вечной угрозой рокового повторения, осталась навсегда. Это, конечно, многое заставило пересмотреть во всем и в планах на будущее. Ибо теперь надо было заниматься только главным и каждую картину делать как последнюю!

...Я не боялся смерти. Я не очень знал, насколько она близка. Но в сознании моем моя жизнь или смерть казались мне в масштабе мироздания или человеческой истории ничтожным мгновением. И от того, сколь велико или мало будет это мгновение, ровно ничего не менялось и не имело значения. И я жалел лишь как о незадаче, что мне не удастся что-то еще сделать. А хотелось! Очень! И я не с такой горечью думал о своей жене и дочери, которые останутся одни... как об этом. И весьма короткое измерение приобрела тогда моя будущая жизнь, и резко (если она будет оставлена и продолжена) выступило в ней главное, основной ее смысл и содержание – это картины мои. И стало ясно, картины должны быть только программные. Каждая должна быть остро осмыслена по форме и содержанию и работаться как последняя.

...И когда стало поворачивать дело мое на поправку, предстоящая жизнь представилась мне как сплошной праздник, где нет ненужных забот, есть лишь радости – и моя работа, и мой дом, и мои близкие, и мои прогулки, и друзья – все это счастье, и радость, и царствие мое земное. Как долго человек боролся, чтобы утвердиться в том, что оно надежнее “небесного” царства, чтобы понять, что у него есть только оно одно – земное. Не всякому, конечно, дано быть господином своей жизни, распорядиться ею со смыслом и высоким назначением, возвысить ее. Не всякому дано высоко мыслить, освободиться от суеты, заниматься любимым делом. Но когда есть главное, то все остальное, все радости жизни – это как награда тебе за то дело, что ты делаешь, – вот оно и царствие твое.

...А жизнь моя до болезни представлялась мне в виде нескольких эпох, очень далеких и поближе. По фильмам, картинам, по деталям одежды, быта и характерам, по фотографиям моей мамы и родственников я представлял довоенную жизнь, хотя не мог помнить ее, родившись в конце 1937 года (2 декабря). Я не помнил даже, как объявили войну. Слово это запомнилось мне как всегдашнее свойство, состояние в нашей жизни. Мне говорил только кто-то, и я запомнил фразу: “До войны были сушки и яблоки”. И я знал, что была война и “до войны”. Но через запах ремней, планшета и портупеи я помню отца, уходящего на фронт. Так что и “запахом” помню начало войны.

До войны, война, после войны – вот три эпохи, и все это мое детство. Я считал голод, холод и горе вокруг всегдашней принадлежностью жизни, ее неизменной данностью. После седьмого класса я думал идти на завод. Однако дальнейшее проходило у меня под знаком неведомой звезды надо мной. Художественная школа, институт, “Мосфильм”, аспирантура, книги, живопись, мастерская, жена, дочь – все получалось, все состоялось, осуществилось. С редкими “звонками с того света”. И вот этот последний, очень настойчивый... Говорят, нет ближе родства после матери, чем брат и сестра. Но думаю, что если жена – друг и ты вместе с ней съел много соли, то ближе человека нет. Однако в дни болезни и сестра моя Валя откликнулась всей душою. Хотя кроме ухода она мало что могла сделать. И вот, бросив в Уфе дом и семью, она месяц ходила за мною и вся “испереживалась” – как это могут только русские женщины. Сострадание – это высокое и возвышающее человека качество. Сострадать – это значит пережить что-то вторично, вместе с кем-то, за кого-то, за что-то. Проникнуть в другое существо, вещь, животное, дитя, женщину. Сострадать, сопереживать можно грозе и дереву, песне и книге, глазам человека, плачу ребенка. Талант – это сострадание. Заурядного человека от талантливого и отличает умение и степень сострадания. Талантливый человек виден во всяком человеке, особенно ярко в простом. В человеке простом сострадание занимает его всего. Ему хорошо в природе, потому что он ее чувствует, ему хорошо чувствовать людей, что окружают его, ибо он способен реагировать на все, что вокруг... В больнице меня навестил мой друг и тезка Юрий Михайлович Лощиц, писатель, автор книги о Дмитрии Донском, человек, живущий русской историей, страстный ее знаток и радетель. Он начитал мне на магнитофон летописные тексты о тех событиях по-старославянски. И вот вновь и вновь я слушал эти записи и населял стены своей палаты моими живыми героями.

Когда же я смогу приступить к работе? Все, что я знаю и умею, что я чувствую, все я должен воплотить в этой картине. И тут мало одного кинематографического опыта, здесь нужна вся моя прошлая жизнь, вся жизнь...

Быть может, именно для этого я приехал пятнадцатилетним парнем, стриженным наголо, в Москву из провинции – поступать в художественную школу. Быть может, для этого учился в институте кинематографии, ВГИК давал знания материальной культуры, архитектуры, истории мирового искусства и то “необщее выражение”, которое отличает его выпускников. И вот параллельно с работой в кино я уже много лет работаю как профессиональный живописец. Мои первые картины принесли мне веру в себя, признание, и это, быть может, все для того, чтобы я пришел к последней своей работе “Поле Куликово”.

“Моя мама”, “Современники”, “Кино” и другие мои картины раньше меня побывали во Франции, Англии, Японии, в странах народной демократии. И, может быть, для того чтобы увидеть свое “Поле Куликово”, я любовался Сикстинской капеллой и Тадж-Махалом, Никой Самофракийской и Боттичелли в Уффици, фресками Дионисия в Ферапонтове.

И не для того ли после ранней смерти моей мамы, пришедшей в мирные дни как страшное эхо Отечественной войны, пережил я решительный час осознания самого себя, когда я понял – что я исповедую, кому назначаю свое творчество.

Вот и эти строки, это обращение мое к будущему зрителю, – это мое собирание сил. Мне нужны в этой работе единомышленники. Стоя перед картиной, я чувствую за собой зрителя, а отходя от картины, я смотрю на свою картину вместе с ним, со стороны. Случается, иногда и не во всякой картине, некий “момент Истины”, когда ты видишь, что поймал, удалось, выразил. Это короткое и бесконечно дорогое счастье художника. Ты идешь к нему долго, но чаще всего оно случается вдруг, а понимаешь это уже потом. И вот в эти моменты действительно чувствуешь своего зрителя.

Я заканчиваю в эти дни центральную часть триптиха. Когда выйдет эта статья, работа будет готова полностью. Хотел бы я сегодня оказаться в том времени. Но тогда, к сожалению, я уже расстанусь со своими героями. Они отойдут от меня и заживут своей собственной жизнью. А пока я с ними. На стене моей мастерской эскизы всех трех частей. Я люблю делать их сразу в размер, делаю в тоне на ватмане и всегда сперва от себя, как представляю. Уже потом ищу самих героев, недостающие детали костюма, неясные мне положения фигур. По старой памяти я взял на “Мосфильме” игровые костюмы тех лет, еще давние, со времен съемок “Александра Невского”, “Ильи Муромца”. Буквально на глазах меняются мои друзья, знакомые и просто приведенные мною люди с улицы, когда я надеваю на них шлемы и кольчуги. И сразу отходят они в ту эпоху. И еще раз убеждаешься – люди были такие, как и сегодня, именно такие. Но такое перевоплощение случается не всегда, поэтому очень важно рисовать героя, персонажа сразу в костюме. И какая радость, когда видишь – нашел, угадал, это... в картину.

Так день за днем оживает мое полотно. Заселяется. Дышит. Искрится. Живет по своим законам, картина уже сама ведет меня. Она держит меня и не отпускает, и теперь я уже ее пленник, и так до конца, пока не увезут из мастерской. А пока работаешь – проходишь много витков качества, чтобы вывести работу на нужную орбиту, добиться задуманного. Сперва начинаешь быстро. Бойко, радостно, “раскрываешь” холст, а “середина” работы бывает тяжелой, тягучей. Иногда ощущаешь боль в руках и ногах. Я люблю детали в картине, фактуру, материальность, и надо, чтобы не было случайного, надо, чтобы все было на своем месте. Основное время уходит именно на это. И очень важно в конце не растерять, а приумножить первоначальную эмоцию, свести мысли и чувства все воедино, заставить звучать во имя главного. А что же главное? Ради чего я взялся за эту работу, в чем вижу я ее смысл?

Битва на поле Куликовом, ставшая днем рождения большой Руси Московской, имеет непреходящее значение в веках. Это наше начало, наши истоки, наша гордость. И в трудные для Родины времена, в час испытаний всегда будет светить над ней гордая слава поля Куликова. “И вечный бой! Покой нам только снится...” – эти вещие строки А. Блока стали так созвучны моим мыслям. Уже потом, стоя у картины, я услышал по радио песню, в которой солдат Второй мировой войны, русский солдат спрашивает, где же оно, поле Куликово, и актер как бы отвечает ему – “оно там, где ты стоишь”, именно там – твое поле Куликово. Это была новая песня Тихона Хренникова, но вот наизусть слов автора я не запомнил, а прекрасные, удивительные слова.

К своему зрителю, современнику и соотечественнику, я бы хотел обратиться этой картиной именно с такими словами. Вот почему эта работа для меня очень современна, важна, необходима. Это – мое поле Куликово, мой передний край.

Из дневниковых записей

Май 1971 г.

Талант – это сострадание.

Заурядного человека от талантливого и отличает умение и степень сострадания. Талантливый человек виден во всяком человеке, особенно ярко – в простом.

Талантливый художник обладает наивысшей способностью сострадать. Он сострадает, когда воспринимает жизнь, затем – когда воссоздает ее в своих образах. Душа, способная понять художника, тоже должна уметь сострадать.

...Любить свое дело – это слишком мало, мы предполагаем это, но даже любят дело свое по-разному. Некоторые любят больше себя в этом деле. А творящий не должен упиваться своей значительностью и не противопоставлять себя “толпе”, а знать и помнить, что он – человек, “впитывающий” людей для того, чтобы вернуть им свои впечатления, что он слит с ними и тогда, когда воспринимает мир, и в лучшие моменты своего творчества, в момент вдохновения, которым я и считаю единство художника и зрителя.

Вдохновенье – это состояние творчества, когда ты чувствуешь, что разговариваешь с человечеством.

Январь 1980 г.

Я однажды обнимал березу и, прислонясь губами, пил сок. И вдруг почувствовал, что она вся так и ходит подо мною. Я поднял голову – ветра не было. Отчего же она так дрожала?! Это было так давно, а я запомнил ее как беспомощное существо, как девственницу, что не рада моим объятиям. Больше я никогда не пил березовый сок и не делал ран на деревьях.

Февраль 1980 г.

Начат эскиз “Куликова поля”1. Каждый день мой исполнен величия.

27 февраля 1980 г.

Заканчиваю эскиз “Куликова”. Чувствую, что в руках у меня жар-птица. Многоплановое произведение. Народная драма – благословение, ополчение, предстояние. Как симфоническая картина, она звучит всеми своими возможностями и необходимыми средствами. Как аккордами: то цветовыми, то ритмическими, то тональными. Цвет густой. Он варится и “бродит” прямо на холсте, отражая и тревогу, и трагедию, и победу, и высокий накал духа. Он густой, как мед, сочный, как отражение в воде, чистый во свету, призрачный в тени. Тревога, и праздник, и победа – все в нем.

Интересно, как в поисках. В “Евдокии”2  – амфитеатр, женщина на берегу.

Проходишь через неизбежности, вторичности. Ассоциативно натыкаясь на них. Хорошо, что есть эскиз, в котором возможно их преодолеть или почти преодолеть.

1 марта 1980 г.

А сегодняшний день принес мне одну встречу. Я стоял в магазине в очереди. И вдруг передо мной прошло, проплыло лицо старой женщины с глазами, как у состарившейся Богоматери. Мы были с Ирочкой3, и я попросил жену подойти к ней. Очень захотел нарисовать ее в “Куликово” и равно боялся отказа. Я сразу подумал, что она не москвичка (магазин под одной крышей с рынком). И точно. Они с дочерью из Калининской области. Приехали на базар продавать сало. Да торговля неважная. Вчера на двадцать пять, да сегодня немного. “Ну масла купили да апельсинов, вот и все деньги”. “А только, – говорит, – вы найдите какую другую старушку. А мне некогда, – говорит, – мне еще в “Детский мир” надо. А вечером уезжаем. Билеты еще не взяли”. Ну, мы решили ее уговорить. (Ирочка, молодец). Подходим к дочке ее, а та сразу говорит: “Пусть идет, пока я тут торгую”. И, покраснев от смущения, пошла бабуля с нами: “Да куда это я такая досужая пойду. Шестьдесят два года уж. Корова есть, а помрет бабка, что они будут делать? Ой, спина болит, сегодня на полу спали. Тридцать человек нас в одной комнате в общежитии, все на полу. Да еще по тридцать копеек взяли. Больше уж не решились”. “А народ хороший у вас в поселке?” “А для меня все хорошие”. А как расставались, дочка ее говорит: “Спасибо, мать нарисовали. Мы, – говорит, – вам посылку соберем”.

1 марта 1980 г.

Женщина на берегу.

Река Остер, что в Зарайске протекает, – невелика. Берега ее не круты. И без всякой растительности. Так, степная речушка, и на зеленых ее берегах мы, студенты-первокурсники ВГИКа, проводим время у воды – практика. И вот однажды напротив нас, на том берегу, остановился “газик” и вышли мужчина и женщина. Они стали раздеваться, чтобы выкупаться, да, видно, в случайной поездке не было у них купальных принадлежностей. Мужчине-то проще. А вот женщина решила этот вопрос по-своему. Она разделась донага. Он что-то сказал ей, показывая в нашу сторону. А она только рукой махнула, не подумав прикрыться. Так она смеясь и вошла, не торопясь, в воду. И в ее прекрасной обнаженности не было ничего грязного или пошлого. Зеленый берег, солнце, воздух и тело, излучающее нежную мраморную белизну – все это являло собой прекрасную картину. Хотя и смущало нас. А женщина выкупалась, он тоже вышел из воды. Они оделись и уехали. А видение навсегда осталось со мной.

1 марта 1980 г.

[Мы] не свидетели, но участники.

Мы снимали в одном из городков нашей средней России4. Я ехал однажды с выбора натуры в пустом “рафике”. Шофер да я, вдвоем. На обочине на одной из остановок неизвестно как курсирующего автобуса стоял человек. У ног его лежал полупустой мешок. “Давай возьмем мужика”, – предложил я шоферу. Я любил подбирать людей по пути. Глядишь, и узнаешь и местные новости, и выспросишь что нужно; что за река, что за деревня, да мало ли что еще. У этого дяди  я решил много не спрашивать. Он оказался навеселе. А я не любитель хмельных разговоров. Да только услышал, что в мешке у него что-то живое шевелится и повизгивает. “Поросенка вот купил”, – говорит. “А дорого?” “Двадцать пять отдал, ну, и обмыли маленько”. “А сходить вам далеко?” “Да нет, немного еще с вами проеду. А вы, – говорит, – кто будете?” Я рассказал, что снимаем здесь фильм. “А-а, слышал, про войну, – говорит, – да? Вот и спасибо вам, спасибо, что про войну. Молодые вы, а молодцы. Спасибо за память”. Вот такая встреча.

А машина наша приближалась к Мурому, где на площади готовили мы к съемке главную сцену – повешение героев. В городке шли слухи-пересмешки о том, что, кто согласится, чтобы его повесили, заплатят сто рублей или даже триста. И когда я был на декорации, досужие прохожие все спрашивали, скоро ли “вешать” будут. Неловко и шутить с ними было на эту тему, и не отвечать тоже. Дело-то святое у нас было.

И вот в один из воскресных дней назначена была съемка. На площади города, превращенной в место казни, согнали немцы народ, и стали мы вершить наше действо – прощание героев перед казнью: такова была сцена. И драматизм сцены захватил всех нас. И обращение к участникам массовки (да и просто к прохожим, что зеваками торчали на площади) звучало уже в полной тишине.

И вот началось действо, и случилось чудо. Актеров не стало, стали люди, действительность, история. Время отодвинулось на тридцать пять лет назад. Площадь застыла в оцепенении. Не стало ни зевак, ни случайных прохожих. Все стали участниками события. Как в греческой трагедии. И оно развивалось по своим законам, это событие. И актеры, уже после окончания эпизода, никак не могли выйти из этого состояния. Все стояли, обнявшись, и слезы были в их глазах. И люди не хотели расходиться.

13 марта 1980 г.

Я встречаю мой новый день ожиданием труда. Все, что делаю и делается вокруг – фокусирую туда, в картину, где найдет желанный выход мое “я”, моя мечта, мой особый диалог со всем вокруг и с самим собой... Привез подрамники, резал холст, натягивал. Три холста заняли всю большую стену. Дик5 шарахается от больших незнакомых предметов. Я привыкаю к их размеру, будто не сам пришел к нему. Радостно пахнет льном и смолой. Забиваю сотни гвоздей... Для этого и залезаю на свой столик, чтобы достать до большей стороны. Я мечтаю, я кайфую. Время летит, как одно мгновение. Завтра начну грунтовать. Пальцы гудят от молотка и гвоздей.

16 марта 1980 г.

Первый день, когда я начал центр – “Предстояние”. Сразу оживает пространство в пока еще темных переходах света и тени. Надо сохранить этот тревожно-торжественный трепет света и цвета, скульптурность полутонов. Поцарапанные копья, щиты. Лица загорелые, со шрамами. Квадрат холста помогает почувствовать все пределы внутри, сохранить дыхание, умножить накал, звучание, резче аккорды.

19 марта 1980 г. Утро.

Вчера нашел Евдокию. И совсем рядом. Милая моя жена надела, как мне было нужно, платок. И я вижу – она. Я и раньше все искал ненароком похожих на нее. Да вроде – не ее. А она – вот она, рядом. Вскинутые брови, большие полуопущенные глаза, чистый непорочный лоб. Евдокия есть! И еще этот день принес мне Дмитрия. Прямо на улице, у музея Корина, подошел я к парню. Хорошая скульптура лица, растительность – то, что мне надо. Доброта. Разве что духовность тащить надо. Так ведь не все вдруг. Оказался крановщик Вася, хороший русский парень.

21 марта 1980 г.

Сегодня день начал с музея-мастерской Корина. Колосс, художник, впитавший русскую икону и классику, готовый на великие дела И все же удалось ему своим творчеством проложить мостик от классики к нам, живущим после него. Он держал эту животворную нить мастерства, нес этот факел вдохновения. Конечно, он был сыном своего времени, не избежав его ошибок. И все же я склоняю голову перед Мастером.

Сегодня второе мое дело – есть разрешение на получение исторических костюмов для “Поля Куликова”! Беру с “Мосфильма”.

Третье дело – сегодня несколько моих работ идут в Таганрогский музей! Это здорово и укрепляет моральный дух – я нужен. Значит, буду рисовать, еще и еще. Мои работы будут жить и после меня, лет, может, сто. Если все вокруг будет существовать, они будут жить. Ведь их надо выставлять теперь, инвентаризировать, вписывать в какие-то книги и т. д. Вот эти работы, что будут на берегу Азовского моря: эскизы к фильму “Дерсу Узала”, два портрета нефтяников, “Лебединое озеро”, эскиз к картине “Моя мама” и “Воскресение” – это моя первая из выставленных картин 1968 – 1969 гг. Она в русле новых настроений нового десятилетия семидесятых – она моя вера в себя и моя первая любовь.

Она висит и не падает, стена выдерживает, ее смотрят. Значит, я могу писать, выдерживать соседство. Значит, смелее в бой. “Моя мама” – эскиз начат, когда мама была жива – весной. Картина написана осенью 1969-го, мамы уже не стало.

Еще одно дело. Сегодня я рисовал в Картину, для Картины6. Милые девушки так были хороши в русских платочках самодельных. Такая живая линия складок, лица, приобретающие печать другого времени. Затем чай, прогулка, хорошее настроение и вот эти строки уже в постели.

22 марта 1980 г.

День расставания с картинами. Подписывал, приколачивал, подкрашивал – 8 картин и 2 рисунка уходят на днях в музей.

Придумал пейзаж – разлив – не забыть!

Делал “Жужу и Яноша”7, далеко и близко все лежит. Главное – передать эмоцию.

23 марта 1980 г.

О композиции.

В деле подготовки дочери своей к художественному училищу я сталкиваюсь с проблемами – с чего начать – в живописи, в композиции. Тут есть два подхода – идти от события или от пятна – и тот и другой правы, но лишь частично.

В действительности надо идти от события, но события не внешнего, не сюжетного, а в первую очередь внутреннего, то есть это должно быть событие эмоциональное в душе художника, вызванное состоянием ли природы (в цвете), психологическим ли сюжетом, которые становятся поводом для выражения эмоций, точки зрения, концепции самого художника. И тогда все средства хороши – и сюжет, и пятно, и все остальное: линия, тон, гипербола и т. д.

23 марта 1980 г. Вечер.

Пишу второй день “Жужу и Яноша”. Вхожу в плоть и разгоняю, бужу эмоцию. И тогда алгебра, которая становится для меня все более доступной, начинает дружить с гармонией. Женя Цимбал8 снимал сегодня мои уходящие работы. И меня, и нас троих, и даже Дика. Это было мое прощание с ним. И окружили меня картины, как выросшие, красивые для меня, дети мои, и уже не принадлежащие мне.

“Проводы ополчения”, “Благословение Дмитрия” – название для меня всегда существенно было, так как это часть программы, это ключ к драматургии. Особенно здесь мы с Ирочкой много думали-передумали.

28 марта 1980 г. Пятница.

Неделя была очень насыщена. В понедельник брал костюмы9. Какой праздник настал у меня в мастерской! Я повесил их по углам на плечики. Примерял. И теперь у всех будут живые складки. Уж я смотрел в зеркало. И платья, и сарафаны, и кольчуги, и рясы. И рубахи, и шлемы, и кокошники – все прямо в картину. Это был понедельник. Во вторник я доделывал, приводил в порядок мои картины, уходящие на закупку. Уходят в Таганрог. Хорошие люди там, говорят. Музей хороший. На этом берегу Азовского моря будет мой уголок. То-то радость и грусть. “Жалко, наверное, – спрашивают меня, – отдавать?” А Бог его знает. Скорее грустно, и страшно голых стен, сразу завесил их. Все перевесил. А так – что же? Мое продолжение, мои картины будут теперь смотреть люди и после меня. Они станут числиться, значиться, занимать места, сообщать мои чувства, отходить в историю и оставаться в ней. Занимать уже свое место. И жива будет в них моя душа, сущность моя продлится. И мне не страшно. Я горд этим. И конкретный мой срок жизни не имеет значения.

А в картинах моих все более станут выступать признаки времени. А отклик найдут лишь те качества, которые будут едины и понятны для всех времен. И будет висеть в воздухе мой волейбольный мяч из “Воскресения”, и стоять застывшие люди с воздетыми к небу руками. И будут в моем “Лебедином озере” отражаться – мои деревья. И так же тиха и спокойна будет долго-долго – вода. Очень хорошо все это.

И здесь же, когда сдавал картины, я встретил “Мою маму”. Ей уже десять лет, даже одиннадцать. А она мотается с выставками по всему миру. И надо же – жива, и почти здорова. И я забрал ее к себе в мастерскую. Так хотелось с ней повидаться. Побыть наедине, вспомнить свой подвал и то время, когда писалась. Отдельные куски очень хороши и совершенны, и до стереоскопичности иногда убедительны. Иногда же – жесткий, не закругленный контур, не тот цвет на теле, в подвале-то – легко ли! А уж поэзии и романтики – этого хватает.

А в четверг приезжали с ТВ. Я им приготовил декорацию. Они снимали костюмы, интерьеры, работы, меня, дочь. Что-то останется. Эмоция же по этому поводу – весело, как на ярмарке, озорно, как на базаре, и пусто – как на телевидении. Все с налета, наскока... Ну, где же мои герои? Где мои краски?.. Где мое здоровье? (Грипп). Где мой Дмитрий?.. Скорее, скорее работать... Заканчиваю. Зовут есть – моя дорогая подруга зовет.