Текст книги "Журнал Наш Современник №12 (2002)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Захолустьем Турции или великим царством предков будет в тот Божественный час Россия?

Кто в Отечестве думает сейчас об этом?

Мало таких.

1997

5 января. Торжество вступления Н. И. Кондратенко на пост губернатора. Он не поцеловал икону, которую поднес ему архиепископ Исидор (в дар), и про вековую икону из Запорожья тоже как бы забыл. Еще не скоро станем русскими.

8 февраля. Если прежняя власть признана поганой, а ее служители “коммуно-фашистами”, если все сатрапы идеологии и начальники сбежали в 1991 году из своих кабинетов, как крысы, а в октябре 1995-го попрятались по домам и в закоулках и если они же выползли со старым знаменем теперь (когда уже безопасно), то за что вдали от Москвы демократическая печать чествует их юбилей (“возраст зрелости и мудрости”) и подчеркивает их былое восшествие “в Коммунистическую партию” (с большой буквы, заметьте) не для карьеры, а “по велению сердца”, и поминается их “большая жизнь” не только в прошлом, но обещается такая же и в будущем? Удобно разорять страну, молчать при разделе империи, но неудобно отказать в поддержке бывшего своего шефа, упавшего в яму времени, – тем более что городок маленький, жизнь тесная и “на всякий случай” надо защитить частные капиталы вербовкой “противников”, которых “по-человечески” и по старому знакомству (пусть это учтут, когда что-то вдруг переменится) жаловали вниманием. Но главное – по-прежнему у тех и других не было в душе никакой идеи. Жить, жить, выживать! – вот и все. И успеть чего-то хватануть. А фиктивная идея – опять якобы “по велению сердца”. Все “опростоволосились”, а они уцелели.

11 февраля. Наверное, я и правда незлопамятный и беспечный. Я забыл, как на меня доносили, хотели уничтожить мое имя, как выламывали мне руки, и в этом хуторе, где мы живем (а это не город, а хутор), никто меня не посмел защищать. Годы прошли, грянули общие беды. Но как только я стал возражать жуликам и мошенникам, вся эта свора объединилась, и оказалось, что это... все те же. Уехать бы из этого хутора. Здесь каждый переживает обиду, оскорбления, несчастья по очереди и отбивается в одиночестве или почти в одиночестве и удивляется, что все молчат и не вступаются за него. Потом доходит очередь до другого, и он тоже молчит, ему все равно. А добродетель частная будет защищена от насильников броней тогда, когда все будут защищать добродетель общую. Этого-то и нет. Хуторские нравы укрепились прочно. Везде борьба, но неприличие здешней борьбы – ужасное. Никакой солидности. Никого не возмущает хулиганство в обращении с людьми. Пассивное, потерявшее нравственную стойкость общество тихо взирает на любое надругательство над человеком. Если б многие знали, за какие провинности когда-то не подавали руки! Что считали оскорблением, унижением достоинства... Нынче это покажется смешным. Но щепетильность в старом мире была удивительная. А нынче площадной мат в адрес человека, подтасовка, хулиганство даже в среде интеллигенции – заурядное дело. Привыкли. Не одни поссорившиеся не подавали друг другу руку, но и общество отторгало злодея и хама. Вот как было в России. Почитайте мемуары, старые газеты.

Все большую настороженность, раздражение и порою возмущение вызывают у меня люди, объявившие себя патриотами. Патриотов страдающих, истинных очень мало, а к ним примазались типы старой номенклатуры, и вот их номенклатурный патриотизм, подкрашенный афоризмами о России и русском народе, прославляет в основном ту гнилую среду со связями и рабоче-товарищескими отношениями. Они выручают друг друга, формально находясь порою в “разных лагерях”, они в культуру тянут давно знакомых проходимцев, лодырей, бездарей и, достигая криками негодования Кремля, молчат о лихоимстве и воровстве друг друга. Пользуясь бедствием настоящих патриотов, они на время заманивают их к себе, козыряя их именами и авторитетом, но это только на время. И они неискренни с ними. Как только грянет их номенклатурная победа, они отвернутся и позволят мстительным негодяям отделить от своего фальшивого патриотизма неугодных и вспомнить прежние правила кулуарной расправы. При любых режимах они здравствуют и притворяются защитниками “добра и света”. В провинции, в селе и в городах, где люди живут теснее и больше о ком-то знают, вся подлость общественного мгновения выпирает еще острее. Все заметней. Я не могу читать местных газет. Лучше их не видеть. Номенклатурная родня и ее давнишние выдвиженцы и слуги засидели полосы, как мухи. Ничего не изменилось. Во лжи и безнравственности измарались местные писатели. Они всегда были хуторскими, из камышовых зарослей, из болота. “У нас есть писатели, – говорил А. С. Хомяков, – которые смотрят на культуру как на дикость. Вот все по-настоящему дикое им кажется нормальным”. Такова и интеллигентная публика. Продажный, с мыльной совестью поэт пишет о благородстве. Гоголь плачет по этому городу.

В самый разгар банкета он вдруг исчезал, а когда уходят тайком, то кажется, что брезгуют. Жена не любила, если он приходил поздно. Слишком часто это повторялось. Такая работа. Сколько раз посылали с адресной папочкой куда-нибудь на Кавказ, в Сибирь. Много было раньше застольных праздников. А теперь он сбегает незаметно, высидеть банкет ему трудно. И в этот вечер он ушел после того, как трое встали и пропели “Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин”. Песня прозвучала как поминальная по великой стране. Какую-то политическую ерунду всегда пишут в газетах о седых людях, переживших войну. Все так понятно тому, в ком нет предрассудков, кто не попался на удочку политиков. В коридор вышли покурить журналисты, и один сказал:

– Может, какой-то молодой человек из казачьего хора будет потом рассказывать деткам своим. Скажет: “Они пели о Сталине, потому что не захотели в ту рыночную разруху при Ельцине забывать себя, пели о себе больше – были когда-то молодыми, одни воевали, другие видели войну в своем селе мальчишками, встречали победителей, привыкли жить и чувствовать свою великую державу и не могли в самом подлом и страшном сне представить, что держава будет гибнуть на их глазах при небывалой растерянности всего народа, смятого в один миг какой-то “адской машиной”, и при молчании тьмы-тьмущей пузатых генералов, хоронивших свою армию”. Что случилось? Как все вместе смогли разом потерять всяческое достоинство, отдать в руки “членов президиума”, проходимцев, политиков сауны и лакомой вольности “западных кругов” золотое царство спокойствия? Какая тоска! Они поют, а я думаю, – может, это поют последние. Молодежь этого не чувствует. Человек, не купленный политикой, нормальный человек, переживший во времена Сталина и раскулачивание, и битву за Москву, и послевоенный голод, и карточки на хлеб, и ссылку в тюрьму за три колоска пшеничных, не злится на Сталина – что это? Что сие значит? А это значит, что ему подсунули такую “справедливость”, которая убила его наивные надежды, и он увидел, что вырубают не делянки в лесу, а валится весь лес. И попробуй докажи ему, попробуй напомнить ему доклад Хруща о культе личности и репрессиях. Новые репрессии приняли другой вид, и репрессирована вся страна, и страны уже нет. Все бывало в нашей истории, но чтобы стояли от края до края заводы, чтобы миллионы не получали зарплату, чтобы Америка указывала нам и составляла расписание чуть ли не движения трамваев по нашим улицам и чтобы без единого выстрела отдать столько земель, где лежат кости предков, чтобы генерал оставил в Чечне тысячи русских пленных и в Малом театре за кулисами совал из своего кармана 10 тысяч долларов “на поддержку”, и эти подарки национальный русский театр принял, – нет, это в голове не укладывается! Но, может, все убьют и разложат до такой степени, что и этот казак из хора забудет троицу за столом, и всякое старое горе забудется. Смотри, они опять обнялись и уже пятый раз начинают эту песню о Сталине. Посмотрел бы на них тот артист, который “с вдохновением играл” маршала Жукова в кино.

– Да он уже давно превратился в мерзавца, – сказал другой и кинул сигарету в ведро.

– Может, всегда таким был.

– Одно полезно – время раскрыло всех.

А тот, кто ушел с банкета пораньше, лишив себя звания завсегдатая торжеств и юбилеев, налил дома в рюмочку водки и, вспомнив обнявшуюся троицу, пропел в душевном согласии с ними “Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет”.

По телевизору болтал одно и то же премьер Черномырдин (“Будем делать! И надо делать! Я убежден...”), и не было в его словах ни правды, ни убеждения.

Пропала Россия.

– Сегодня был в роще на книжном толчке. Мало привозят хороших книг. В основном ужасы, порнография, знахарство, магия, долларовые жития политиков. Но там торгует один парень, у него кое-что бывает замечательное. О Риме, Греции француза Гиро. По русской истории Иловайский, Костомаров, Татищев. И недорого.

– В Москве богаче выбор и цены дешевле. Сюда не везут.

– Уже и в провинции русская интеллигенция окосматилась западными куделями. А эти вороватые буржуи! Мне в подписном магазине сказала Таня: “Богатые у нас великих книг не покупают, покупают бедные”.

– Ты звонишь, а я читаю сейчас о монахе, старце Сампсоне. Это христианское чтение “Надежда”, издано в Германии в восемьдесят пятом году. Старец из богатого рода ушел в двенадцатилетнем возрасте в монастырь, а тут и революция. Иподьяконствовал в двадцатом году будущему патриарху Алексию I. А потом тюрьмы, ссылки, умер в семьдесят девятом году в Москве. Среди нас жили святые, а мы что знаем? На ночь так успокаивает такое чтение. В России никогда не бывает потерянным все до конца, и сейчас так же, только либералы замалчивают это, им невыгодно, они на Америку работают, а мы тоже хороши, лезем с ними в дискуссию, вместо того надо бы просто показать величавость и преданность веками не исчезающих в стране чудных праведных близких людей, в коих неистребима душа России. Молитва не очищает, говорит старец, если при этом не каяться. Я думаю, новый губернатор потому не поцеловал икону при “короновании” в Законодательном собрании, что не хотел казаться (как некоторые демократы), еще не готов, может, к смирению, какое наверняка есть в душе у его матушки, и это правильно, зачем подыгрывать? Всему, может, свой час. Нужна абсолютная чистота сердца.

– Время отлучило от Бога и хороших людей.

– Да старец говорит (вот у меня книжка в руках): “Богопознание невозможно приобрести книгами, а только молитвенным деланием, плачем и воплем”. А все-таки обидно – какое горе случилось с русским народом, раньше сам государь молился и христосовался, а сейчас как будто стесняются, и по-прежнему, когда стоит кто-то рядом с священником (ну, президент с патриархом) – два мира стоят, тяжело смотреть. Трагедия. Вот старец говорит: “Кто не молится – от духа сокрушенна и смиренна – горох кидает о каменную стену”.

– Ты как молишься?

– Что спрашиваешь грешника! Когда читаю святые книги, лью слезы, а человек все же светский, все еще светски-советский – так скажем. Ведь притворяться на миру – это тоже грех. По шесть часов пел молитвы старец с монахом. О старце Иоанне Кононове рассказывает: “Как он любил все отдавать! От него прятали и сахар, и соль, и крупу. Все отдавал. Книжки отдавал, иконы. Была такая любовь”. Иоанн сидел двенадцать раз. Под Ставрополем служил после войны. Недалеко от нас. А нам что-то советские журналисты не сообщали. Теперь один скоморох пера (недавний блюститель крайкомовской веры) чуть ли не в рясе выступает на первой полосе в день святой Пасхи: “светлый день, это наш светлый день”. И ты, братец, ходишь в Пушкинскую библиотеку жевать чужие журналы, которые субсидирует американец Сорос.

– Надо знать, что пишется.

– Возьми у меня лучше эту книжку.

– Мне поздно такие книжки читать.

– Ты меня всегда злил. Ну я не знаю по тихости и доброте более русского человека в городе, чем ты, а все же ты бабушку свою забыл.

– Испорченный литературой, наверно.

– Все мы увлекались кое-чем. А заметил, какая у нас власть? Со свечами в церкви стоит всю ночь на Рождество, храм Христа Спасителя строит ударно, но пять лет даже не заикается о морали в обществе: честь, совесть, достоинство, правда похоронены навсегда, отправлены на аукцион “Сотсби”. Как будто и детей нет, и не надо никого после социализма воспитывать.

– Губернатор Кондратенко сказал в редакции: “Пишите правду и только правду”.

– В другой газете его тотчас обсмеяли. Дует ветерок, повсюду побаиваются крутых мер. Даже светлый костюм губернатора кажется им красным. Нахапали!

– Может, наведет порядок.

– С кем? Уже столько подмоченных. Если не колупнуть эту трехэтажную особнячную верхушку, то чего уж терзать “челночные” ряды? После того, как народ проголосует и волею своей изберет начальство, разыгрываются по всем смачным углам карточные сеансы. Ставки большие – протолкнуть “своих людей” поближе к трону, всунуть крапленые карты, умело перетасоваться в колоде. Только телефонные провода и стены слышат, какие шекспировские диалоги ведут кланы, целые стада, жаждущие не упустить нечто и подкормиться еще раз, пристроиться к власти и на всякий случай заложить все мины для переворота. Что они – об общем благе думают? Не-ет, они думают о себе. Примазаться и обмануть. Сокращение штатов? Сделаем так подло, что все взвоют и проклянут Кондратенко. Как будто это не мы, а он делает. Они с ревностью вырывали слухи, попозже читали сообщения о том, кого куда назначили. Не будет ли там своей руки? Ну и конечно, они тоже за “спасение Кубани”. А уж России – тем более. Наворовав, поддержав всех предателей, они теперь будут заявлять из своего подрывного бункера: “Народ должен знать, дайте отчет”. А до этого молчали и не требовали. Не тот человек пришел к власти – вот и все.

– Откуда ты все знаешь?

– Из жизни беру. Не завидую ни губернатору, ни мэру – тяжелый крест. У обоих много врагов. Позавчера еще оба испытали всю, так сказать, прелесть человеческого предательства, обмана, трусости, мимикрии, и вот кое-кто из тех же самых появляется бить себя в грудь – я всегда был ваш! За пазухой у каждого карьериста и золотаря своей вонючей жажды сотни приемов. Слюни “гражданской позиции” потекут с их губ. Уже в течение января кинутся к губернатору ходоки, лягут на его стол письма, записки, затеребят звонками: “Примите меня”. Будут и горькие достойные просьбы. Но как важно сразу разгадать ухищрения и отмести их поближе к свалке. Под видом отзывчивости на провозглашенный лозунг “давайте спасать Кубань все вместе” вылупятся такие мародеры политики, что всякий лозунг выгорит мгновенно.

– А что ж делать?

– Должны же у нас, наконец, сделать выводы из провала прежней советской власти (провалом своим погубившей страну): несчастье экономике, армии, спокойствию, культуре, всей современной истории принесли как раз те “верноподданные”, которые домогались доверия, близости и сочувствия с особым тайным цинизмом и первыми предавали идею, землю свою и покровителей (само собой) в переломные закулисные дни.

– Многие благополучно отсиделись, переждали опасность в кустах.

– Отмыли свои “красные” пятна и вылезли – я с вами, я с вами!

– Ох, ты и рубишь!

– Ну а как же? Губернатор полетел в Москву выбивать пенсии, забрать из бюджета законные кубанские фонды, а в Краснодаре перманентные революционеры рады будут, если он вернется с пустыми руками. Народу хуже? 82 процента “за”? Плевать! Есть шанс создать сразу же немощный образ власти, поколебать ее. Такое ощущение, что они готовы выписать из Турции своего демократического султана, но лишь бы не кубанец, у которого болит душа. Турецкий, но демократ! Не прошло и десяти дней, а им уже хочется нового губернатора.

– Денег все равно нет.

– На выборы найдут. Коробок из-под ксерокса много. Вообще, что дурака валять? Или нету в крае следственных бригад, прокуроров, офицеров ФСБ? Неужели они не знают, как проехать на окраину к особнякам и, поиграв на втором этаже с хозяином в бильярд, спросить вдруг: “А на какие деньги вы это построили? Покажите нам справочку”. – “Пойдемте выпьем по рюмочке”. – “Да нет, мы не пьем. Справочка нужна”. И кого они наказали за бюджетные деньги, пущенные на выборы сверх нормы? Все время слышу, директор совхоза увольняет рабочих, зарплату не выдает, а сам с семьей летит отдыхать на Канарские острова, и сколько хозяев разоренных колхозов купили своим детям в Краснодаре квартиры! Власть не знает, как их взять за одно место?

– В селе вообще никакой правды не добьешься. Все боятся, молчат. Выгонят – работы искать негде.

– Но уже все ясно. Протест на уровне 82-х процентов. При чем здесь “красный пояс”? Люди все сказали. С первых дней ковырять новую власть могут только предатели своего народа.

– Тебя обвинят в тенденциях 57-го года.

– Глупости. Благослови нас, Господь, не стрелять, но кто-то уже заслужил поглядывать на мир через решетку не конторы или офиса, а тюрьмы.

– Я тебе как позвоню – только расстрою тебя. Ты заводишься.

– А везде все говорят одно и то же. Еще похлеще. И фамилии называют, а мы с тобой – нет.

– Боишься, подслушают?

– Ничего я не боюсь. Одного только – даже той жизни, которая во многом нам так не нравилась, уже не дождаться. К чему пришли? И нечего жаловаться только на вождей. Все мы виноваты. Мне позвонили: “Вы смотрите “Час пик”? Там актер Пороховщиков та-акое говорил”! Ну, говорил. А он ведь в конце 80-х годов был вместе с разрушителями. Что теперь мне его слезы? Из старинного рода, а не понимал, в какую сторону потащили его старинную Россию. И таких миллионы. Вот теперь локоть-то и не укусишь. Что-то случилось с русским народом. Потому и зарплаты нет, что свою русскую гордость потеряли. Господи, прости меня, я сам русский, но это так. Звони.

– Я приду к тебе взять Ключевского “Добрые люди древней Руси”, хочу перечитать.

– Дам с удовольствием. Обнимаю.

Ноябрь. Долой всю эту бесполезную публицистику! Отдохнуть от нее... И я взял папку с другими листами... Я забыл уже, что когда-то мечтал написать о том, о сем художественное.

Как чужое читал первые строчки. Это мои строчки.

“Как же он упустил ее!? Как птичка с колышка, как бабочка с цветка вздрогнула она и скрылась...”

“Что это я сегодня так обостренно живу с утра? Такое ощущение, что меня кто-то близкий предал...”

“Котик Вачнадзе был князем и приехал в Екатеринодар из Грузии, из Царских колодцев...”

Это все начала рассказов, которыми мне некогда было заняться. Писал очерки для казаков и ни разу не закричал: “Долой всю эту публицистику!”

Время такое. Не один я стыдился предаваться чистому искусству.

Февраль. Холодное сырое воскресенье февраля. Как и сорок лет назад, покоюсь я в книжной тишине Пушкинской библиотеки. Созвонился с поэтом Н. С. Красновым: “Пойдем полистаем журналы?”

Когда-нибудь я напишу о втором доме в моей жизни, о библиотеке, а сейчас не стану забегать вперед и могу лишь признаться: ни разу не проходил я мимо Пушкинской библиотеки без волнения, без тайного мгновенного причастия к тому, что уже замерло в моей биографии навсегда: сквозь окна из залов и камер хранения рентгеновским светом разлеталась во все стороны моя жизнь с книгами, именами, мечтательностью и жизнь многих, запечатленных в прочитанных мною книгах, журналах, газетах. Помнятся даже настроения некоторых дней в зале библиотеки на втором этаже. Я как бы остался там, за столом возле белой лампы. Когда входишь в кабинеты и читальный зал, то все сотрудники, касающиеся пальчиками абонентных карточек, книг, кажутся... родственниками лучших писателей, душу, мысли и страдания которых они берегут для нас.

Я давно не перебирал художественных журналов, в киосках их нет, я не подписываюсь, отстал, такого в моей жизни не было с тех пор, когда я добился права получать зарплату. Нынешний рынок распотрошил меня, я отвык следить за потоком литературы.

И вот как не поверить! Кто-то толкает нас к самим себе, тонко и будто нечаянно ведет к кастальским ключам, возвращает на круги своя... Зачем-то взял я на столе среди стопок журнал “Октябрь”, и выпали мне ...неизвестные письма И. А. Бунина, тотчас повернувшие меня на сорок лет назад, когда я выходил из библиотеки, искал в сквере свободную скамейку и впервые читал эмигрантские вещи Бунина. Что это? Зачем так? Наверное, наступил срок пережить что-то чудесное в себе самом снова? Я так и понял назначение моего визита в библиотеку после долгого перерыва.

И позабыв того, с кем пришел, упрятался я в кресле и стал нервно читать парижские письма писателя-изгнанника, опять почувствовал его одиночество в кругу не досягающих его и ревнующих коллег, нищего, больного патриарха последней старомодной русской литературы, классика, дыханием слов своих, музыкой русской речи напоминавшем о родстве своем с Пушкиным, Тургеневым, Чеховым.

Спасибо Пушкинской библиотеке и ее хранителям: в этот день мне стало легче.

На полках библиотеки вся Россия. Да и весь мир. Если бы толстосумы подумали об этом, проезжая мимо белого здания на иномарках, то не тратились бы на чепуховую призрачную благотворительность: перечислили что-то самой истории. Но что толстосумы! Писатели вымогают деньги на свои опусы, цацкаются с изделиями своего скудоумия и сбрасывают в пыльный угол классическую библиотеку родного творческого Союза. Только случайность спасла библиотеку от полной ликвидации: один жирномордый стихоплет, добравшийся к власти, покушался на это.

Все послевоенное время доставляла почта в Союз писателей журналы, газеты, и где эта летопись литературной эпохи? Полвека борьбы, поисков, страданий, глупых и великих произведений, всех черточек и запятых в истории литературы выброшены вон самими писателями, претендующими на пенсии, звания, награды и премии “за развитие”, на юбилеи... в честь своих “созданий”. Что-то не то. Кошмарное “собственное достоинство” с картонными генеральскими погонами. Что-то не так. Там, где творческая интеллигенция уничтожает библиотеку, общество неполноценно. Во время переворотов и гражданской войны, в голодовки и блокадные месяцы непролетарская интеллигенция до последнего берегла, спасала, прятала книги и альбомы; букинистические магазины молча помнили поклоном тех, кто сохранил редкости несмотря ни на что. А у нас как было после августа 1991 года? Библиотека крайкома партии (как оказалось, богатейшая) разграблена демократами.

После гражданской войны, после скитаний по Малой Азии добрались в Париж русские люди и, едва устроившись, купили сообща дом и открыли Тургеневскую библиотеку. Перед войной с Германией она была уже одной из лучших русских библиотек в Европе. И какими явились миру мы, ни копейки своей не вкладывавшие в музеи, архивы и библиотеки? Грех великий грызть теперь упреками государство – оно снабжало бесплатно книгами и периодическими изданиями все библиотеки страны, а Союз писателей через Литфонд – свою литературную паству. Никакие ссылки на антикоммунистические порядки нас не оправдывают.

Иногда я с трепетом достаю с полок книги в кожаных переплетах, добытые мною за пол-литра водки у рабочих рубероидного завода. Были и при советской власти дикие чудеса: из разных городов свозились в вагонах “ненужные” книги, именуемые в накладных “макулатурой”. Выгребали из библиотек, списывали старинные тома и некоторые книги советские, портившие идеологический вкус читателей. Там попадались редкости такие, что ахнешь! И вот на рубероидном заводе пускали под нож и сбрасывали уже бумажное тряпье в чан с кислотой, после чего изготовляли бумагу для заворачивания селедки и колбасы в магазинах. “История Петра I”, фолианты М. Шильдера об Александре I, Николае I, энциклопедии, биографические словари, журналы “Русская старина”, “Исторический вестник”.

А куда делись довоенные богатства сельских библиотек? Неужели все разграбил немец? Разграбили мы сами. После 1945 года. Зачем? А спросите наших руководителей – зачем? Вычистили, а потом общество книголюбов в 70-е годы открывало по разным углам жалкие библиотеки, призывало все население края дарить что-нибудь из своих запасов, ставило на свежие полки собрания сочинений Ленина, трехтомники членов Политбюро, десяточек книг художественных, и пресса объявляла эту кутерьму... народным праздником. У нас почему-то в самый разгар бедствия или после него слово “праздник” – первое и единственное. И сейчас так. Заглянем в сельские библиотеки. Традиция продолжается: в начале каждого года выбрасывать вчерашние журналы и газеты. Редко где найдете вы следы той печатной периодической летописи, которая закрепила наше бытие. Тесно, хранилищ не строили; площадки для танцев-шманцев – да, а библиотеки, подвалы – ну зачем? Начальство больше всего ценило журналы на лощеной бумаге: “Огонек”, “Советский Союз”. И что теперь? О чем мечтать? Денег нет. Поразительно, что именно в село, где народ заветной душой своей еще клонится в преданности своим отцам, забрасывают самую развратную, самую дохлую западную литературу и раскольничьи баптистские брошюрки. Именно в селе слыхом не слыхали о немногих патриотических изданиях. Кто подсказывает библиотекарям, кто направляет их? Пусть все эти господа из отделов культур припомнят – хоть раз порекомендовали они подписаться на журнал “Москва”?

Мне раздраженно скажут: завыл про библиотеки! Кругом разруха, скоро голодать будем, а он... Но в России все рушится оттого, что нарочно перепутано доброе и злое, выкинуто на помойку само понятие о нравственности и духовный шепот заглушен базарным шумом. Кто благоговел перед литературными пастырями, внимал с помощью книг строю вековой народной жизни, – Россию и народ свой не предал в эти годы. Самые бедные подвижники ищут библиотеку Ивана Грозного, плачут о погибели национальной библиотеки в Москве, спасают то, что еще можно спасти. Им уже сейчас надо ставить памятник. А у нас в крае разбрызгивают награды и звания проворным дельцам, премии им. К. Россинского – атеистам-писателям, и не смекнут даже, что библиотечным подвижникам есть место на пьедестале почета.

Слава Богу, Пушкинская библиотека еще цела, там все на месте. Молодежь не переводится в читальном зале. И я приду на днях, попрошу: “Найдите мне, пожалуйста, “Русский вестник” за 1884 год, “Русский архив” за 1902-й...” И мне из хранилища принесут покрытые грустью времени журналы. Так и должно быть. Но книг и журналов русской эмиграции нету на полках (в музее им. Я. Кухаренко немножко). В подвалах одного нашего краеведа, побывавшего в Америке, много кое-чего такого, город не дает помещения. Особого пристрастия к пополнению библиотек письменностью двух поколений эмиграции у нынешнего “истеблишмента” не заметно. Так позднее племя, якобы ждавшее освобождения от тоталитаризма, опростоволосилось в самых сердечных исторических заботах и показало, что оно и не желает узнать об уроках той России, которую оплакивали на чужбине наши соотечественники и которую мы здесь “с удовольствием” потеряли.

У меня в хате в Пересыпи лежат специальные сборники, посвященные книгам и библиотекам. Лучшие умы, золотые писатели древности говорят о библиотеках так, что хочется перечитывать их строчки бесконечно. Пишу и думаю: не отсырели ли книги в библиотеке Таманского музея им. М. Ю. Лермонтова? Чины культуры интересовались этим?

19 февраля. Что ж, так и будет, – гуляет по городу нищий поэт. Глядит на черные ветки у верхних окон, ищет сравнений, глядит вдаль, вспоминает, каких девушек провожал по этой улице когда-то, а из магазина выходят с дорогими покупками две дамы, мать и дочь, обе в таких меховых шубках, в которых его любимые женщины никогда не ходили. И он вслед за ними идет, а дамы переговариваются, и личико дочери покажется на мгновение хорошеньким, но слишком какое-то мещанское, и поэт мысленно гладит рукой нежные шубки, дамы, кажется, только и думают, что таких шубок у других нет, и они счастливы. Но кто же эти дамы в городе, где столько людей носит куртки с карманами, плащи теплые и вязаные шапочки? “Жулики”, – говорит поэт. Где они живут, где работают? Сколько жил, никогда не задевали его чувства всякие богачи. “И в шубках нежных две подруги меня тянули за собой...” – пришло ему на ум то, чего не было. Он пришел домой, выпил коньяку и, вспомнив свою первую любовь, пробормотал строчку: “Я в бедности твоей не видел униженья”, но тут позвонили, отвлекли пересудами да еще и оскорбили, и он потерял настроение, лег на постель и уныло заснул. “Так теперь всегда будет!” – сказал он проснувшись. Как и что “всегда будет”, было ясно только ему.

Апрель (Пересыпь). Раз в неделю почтальон приносит мне газету “Русская мысль” (Париж). Знаю эту газету давно, когда-то вкладывали мне в письма несколько вырезок старые эмигранты, с которыми я переписывался в конце 60-х годов, но всю газету не видел никогда – и вот подписался. Слово “русский” теперь пришивают белыми нитками к чему угодно. Какой была “Русская мысль” при первых эмигрантах – не знаю, но эта полностью космополитическая, с верностью католицизму, новообновленческому православию, с остатками следов советского (как ни странно) диссидентства. Лишний раз убеждаешься, что диссиденты всех земель (и русские диссиденты на чужой земле) похожи друг на друга, как лилипуты. Диссидент – это даже не политика: это порода человеческая, существовавшая во все времена. У них от рождения один ядовитый характер, червь постоянного отрицания, покусывания, какая-то внутренняя потливость, что-то визжащее и дергающееся – в них и на них. Лидеры западных стран и наши всегда заигрывают с ними, боятся их. Они и внешне на редкость неприятны и не понимают, отчего это здоровые натуры с трудом терпят их рядом. То, что они провозглашают пользой для всех, больше всего приносит выгоды им.

В той же “Русской мысли” читаю: “...в Москве Жак Ширак, получая из рук президента России орден “За заслуги перед Отечеством”, вознес на пьедестал истории Бориса Ельцина. “Вы, Борис Николаевич, – сказал, – останетесь в истории России и всего мира как человек, вернувший России свободу, честь и могущество”. Не за возвращенные ли царские долги страной, отяжелевшей от займов, благодарит Ширак? Он врет про “честь и могущество” в Георгиевском зале Кремля, первым в нашей современной истории принимая орден “за заслуги” перед чужим Отечеством, которое он вместе с партнерами по коалиции намерен разрушить до конца. Он врет, издевается, убаюкивает хитростью, и десятки тысяч “передовых” русских граждан обдуманно хлопают ему, а остальные испуганно молчат или вовсе ничего не понимают. Так вот – непонимание того, что происходит вокруг нас, – главная причина несчастья народа с 1917-го, а потом с 1985 годов. Русские впали в летаргический сон. Да что же может понять, в чем разобраться народ, переставший быть православным?